новая папка 2 / 24870

профессора: тюрки-магометане одним своим соседством и общением, даже без школ, даже без храмов, даже без книг -- ввели в антропоморфическую религию вотяка

духовное начало и дали ему, вместо небесного человека Ин-Мурта -- небесного духа Ин-Мара. Но дальше на вопрос защиты, можно ли думать, что современный вотяк

остался тем же, каким был лет двести назад, ученый эксперт ответил: "Мы считаем, что современный вотяк еще типичнее, чем во времена Палласа и Миллера".

Мне кажется, что это мнение почтенного исследователя очень напоминает отзыв о портрете, который более похож, чем сам оригинал. Более похож,-- значит уже не

похож, и я думаю, что "более типичный" вотяк г. Смирнова есть лишь вотяк его кафедры и его книги. Но его может быть и не было среди живых вотяков из Мултана,

судьба которых решалась в той самой зале, где ученый профессор рассказывал черемисские сказки...

Да, современные этнографы узнали более, чем знали Паллас и Миллер. Поэтому этнографический образ теперь полнее. Но г. Смирнов забыл, что речь идет не об

этнографическом образе, собранном по кусочкам из Сосновского края, с Вавожской и Уваткулинской стороны, из Бирского, Глазовского, Елабужского и Малмыжского

уездов, -- и дополненного историческими исследованиями седой старины. Этот вотяк верит в Ин-Мурта-человека, и в фетишей, и в мудоров, и в воршудов, как и русский

объект историко-этнографических исследований. Но возьмите любого живого вотяка в отдельности, и он уже не знает многого, что знает г. Смирнов. В нем уже многое

умерло и многое народилось вновь. Что такое мудор-воршуд? -- спрашивает, например, этнограф и получает целый ряд разнообразнейших ответов. По словам одного, мудор есть родовое имя, "тогда как всем известно, что это слово есть

синоним воршуда",-- говорит г. Смирнов в своей книге ("Вотяки", стр. 295). Далее оказывается, что воршудные имена -- это имена давно забытых богинь. Еще дальше г-н

Верещагин тоже смешивает воршуда, как божество, с воршудным именем (стр.

304),

еще дальше "воршуд есть слово, означающее род и относящееся исключительно

к

лицам женского пола" (219). "Воршуд -- это идол, помещающийся в переднем углу квалы". "Воршуд -- бог счастия семейной жизни", воршуд -- коробка с монетой или

оловянной и свинцовой бляшкой, ложкой, хвостиком белки, золой (213). Воршуд (в одной сказке) -- человек в белой одежде, которого вотяк прогоняет выстрелом из

ружья (214). Воршуд -- христианский ангел-хранитель (240).

Наконец "для елабужского и сарапульского вотяка -- воршуд -- синоним ИнМара (стр.

210), т. е. название, обозначающее также и единого бога. Что касается Мудора -- то и он тоже претерпел сильные превращения: "мудор -- дерево-покровитель и его

части -- ветви; на мудоре (ветках) стоит воршуд (коробка), мудор -- просто жертва перед иконой, мудор -- икона, образ" -- в словаре Зеленова. Наконец,

эксперт г-н Верещагин тоже самым решительным образом заявил на суде: "г-н Смирнов говорит: мудор -- бог. Но мудор не бог, мудор -- икона".

Японимаю, конечно, что г. Смирнов вправе расположить все эти предметы в логическую цепь и протягивать ее вглубь минувшего, к давно забытым богам или богиням, дополняя своими изысканиями черты легенд и сказок. Но неученый вотяк

просто читает перед иконой (мудором) христианскую молитву, или переносит, свой кусочек сухой ветви или беличий хвостик из старого дома в новый,

совершенно не задаваясь вопросом о том, что думали об этом его "типичные" предки, как мы не

задаемся этими вопросами, прибивая подкову на пороге...

Ятоже получил свою долю сведений о воршуде. Это было в Мултане, куда я приехал после суда. Сын одного из оправданных в Малмыже вотяков, грамотный и развитой

сын расторопного отставного солдата -- водил меня в шалаш, где якобы совершено было человеческое жертвоприношение. Шалаш этот произвел на меня своеобразное и

очень сильное впечатление. Это просто большой амбар с двускатною крышей. Крыша и теперь раскрыта, как и тогда, когда в нем производили обыски и (напрасно) искали

следов крови. Земляной пол весь изрыт, густая пыль лежит на полках, расположенных вдоль стен. На одной из полок стоял образ (мудор) Николая Чудотворца. Хозяин этого шалаша давно умер напрасною жертвой "ритуального дела"

в тюрьме и хозяйка тоже. Из ближайшего дома со страхом смотрели на нас

испуганные детские лица. Это семья одного из осужденных, "одно малое племя", т.

е. малолетки,-- как сказал мне мой провожатый. Выйдя оттуда, я разговорился с солдатом о мифологии.

--Есть у вас мудоры?

--Есть мудор. Мудор -- икона,-- ответил он.

--А воршуд?

--Есть и воршуд.

--Что же это такое? -- спросил я, радуясь, что наконец на место Курбона

и

Чупкана я могу поймать в Мултане хоть одного живого языческого бога.

--Воршуд, видите что... Видели вы в шалаше полки?

--Видел.

--Хлебы кладем мы на полки, молимся. Вот воршуд.

Итак, вместо бога Мудора -- икона, вместо Воршуда -- обряд освящения хлебов. Что мой собеседник говорил правду, это косвенно доказывает ссылка г. Смирнова на

указание г. Богаевского ("Воршуду или Мудору запрещается приносить кровавые жертвы" -- хлеб не кровавая жертва). Наконец, если бы оказалось даже, что

в

Мултане есть "бог воршуд", то и тогда еще "сарапульские и елабужские вотяки слово Воршуд иногда употребляют, как синоним "Ин-Мара", т. е. благого духовного бога!

На суде защитник спросил у тыр-восяся Михаила Титова:

-- Ин-Мар -- кто такой?

Свидетель: -- Вот!-- (поднимает глаза и крестится).

--Значит, наш бог?

--Бог, все равно... конечно, бог... Господь.

Затем, по требованию председателя, читает молитву Ин-Мару: "Инь-Мар-нянь- чесь, нылпи десьми уось" (записано, быть может, не совсем точно). В переводе, по его

словам, это значит: "Бог хлеб давал бы, здоровья давал бы".

Вот это, действительно, совпадает с черемисской молитвой: "Великий древний бог"

и т. д. Но это же совпадает в значительной степени и с нашей молитвой: "Иже еси на небесех, хлеб наш насущный даждь нам днесь".

На вопрос председателя, обращенный к священнику Ергину, очевидцу жертвоприношения,-- какие это боги, кому они поклонялись на своем мольбище,-- о.

Ергин ответил:

-- Они так говорили: тому же богу кланяемся, как и вы, а если в лесу, так потому, что отцы и деды так поклонялись.

На суде этому не поверили. А между тем, этому следовало поверить, и мы все стояли в эту минуту очень близко к истине в вопросе о том, кому приносят вотяки

кровавые жертвы. Это истина грустная, но все же далеко не в такой степени, как пытался доказать г. Смирнов своими двумя черемисскими сказками. Да, обряд

остался, но его содержание изменилось. Правда, наше понятие о боге оскорбляется тем, что эти люди приносят ему кровную жертву. Но самая жертва уже не так ужасна,

как жертва какому-то несуществующему людоеду Курбону. Мы видели, что черемисы приносили ее "Древнему богу", Михаило Титов режет быка в честь Ин-Мара, того

самого, в честь которого осеняет себя крестным знамением, а старуха, мать обвиняемого Кузнецова -- стоит при этом даже на коленях, как в церкви. И, может быть, старческими губами молит Ин-Мара, древнего бога, к которому

стремится из мрака времен мысль всех народов, чтобы он отвел от ее сына тяжелое обвинение в

каннибальской жертве забытым давно божествам.

Очень может быть, что тут примешиваются еще какие-нибудь черты язычества,-- но мы видим, однако, что между ничтожными нулес-муртенятами, которых можно изжарить

в костре, и между мудорами-воршудами, которые выродились у одних в кусочки сухих древесных ветвей, а у христиан обратились в иконы или в одно из наименований "Того,

что на небе",-- ни экспертиза, ни мифология Кобылина не сумели поставить того бога, которому могла быть принесена человеческая жертва: воршуду и лешим -- уже

не стоит, а тот, кого зовут Ин-Маром, уже ее не примет.

Что это наше предположение верно,-- это доказывает и сам г. Смирнов: ИнМар, Кылдысин и Квазь,-- говорит он (стр. 240),-- слились с христианским богом Отцом,

Сыном и Духом Святым; воршуды -- с ангелами-хранителями, а отдельные святые -- с духами явлений природы.

Слились, но старый обряд еще остался. "В селах вазовского уезда,-- пишет г.

Смирнов (на стр. 241),-- распространены так называемые напольные молебны,-- в Панинском приходе около Троицы, в озимом поле перед началом пашни. Молебен

пригоняется обыкновенно к воскресению; накануне, в субботу совершается языческое моление. В поле устраивается скамейка для иконы и обставляется срубленными

березками. Перед иконой служат Молебен и приносят жертву. В поле приводится жертвенный бык, купленный на общественные деньги, и здесь его колют. Жрец берет

в руки березовую ветку и читает вотскую молитву, а в это время с мясом жертвенного животного варится каша для всей деревни. По окончании языческого моления приезжает православный священник, служит молебен и освящает жертвенные

яства; по окончании молебна священнику подносят на блюде голову жертвенного животного, священник кропит ее водой и делает на ней крест. Голова и

внутренности поступают на угощение духовенства; остальное съедают молящиеся; кожа идет на церковь" {Смирнов -- Вотяки. Стр. 241.}.

"При некоторых церквах Вятской губернии,-- продолжает г. Смирнов,-- как нам передавали, устраиваются специально жертвенники, напоминающие своим

расположением вотские дзек-квалы; это палатки, в которых по краям расставлены скамьи, в середине -- столы, уставляемые жертвоприношениями, которые, после

благословения священника, тут же и доедаются с возлиянием кумышки. В Малмыжском уезде также весной в озимом поле закалывается бык, над которым сначала читается

вотская молитва, а затем христианское благословение".

Ну, так вот и Мултан находится в Малмыжском уезде. А ученый профессор, сам написавший все это, ищет мудоров и воршудов, которым мултанцы приносили свои

жертвы. И таких даже, которым, на основании сказок,-- приносятся будто бы жертвы человеческие! Г-н Смирнов забыл, что сказка может представлять простую

окаменелость совсем другой антропологической формации, нахождение которой не доказывает, что соответствующая ей форма живет и теперь!..

Бог простит, вероятно, присяжным, слушавшим в первый раз в жизни слова ученого профессора, утверждавшего "с положительностью", на основании черемисских сказок,

возможность человеческого жертвоприношения у современных вотяковхристиан. А пока очевидно, что Курбон Кобылина и урядника Соковикова, от которого отказался

даже обвинитель на суде, не заменен никаким другим божеством, требующим человеческой жертвы. Мы вправе также совершенно отвергнуть сказочную теорию почтенного профессора и присоединиться к мнению г-на Богаевского и г-на

Верещагина, который категорически заявил на суде:

-- Вотское божество человеческой жертвы не требует.

По крайней мере до тех пор; пока на место кобылинского Курбона, который означает "моление", на место мудоров и воршудов, которые обратились или в иконы, или в

сухие ветки, на место нулес-муртов, которых вотяк сам может изжарить на костре, на место сказочных ву-муртов, которые открыли на базарах скромную

торговлю рыбой,-- нам не покажут какого-нибудь языческого бога, достаточно злого для того, чтобы

потребовать человеческой жертвы, достаточно могущественного для того, чтобы ему ее дали! Бога, которого бы признавал весь вотский народ, потому что обвинение

мултанцев истекает из признания "обычая" у всех вотяков, основывается на слухах, собираемых не в Мултане, предполагает не переживание только, а настоящий культ,

еще живой и общий всей вотской народности...

А между тем, общего культа у вотской народности уже давно нет. "Типичный вотяк"

профессорских лекций может становиться еще "более типичным" на страницах научных исследований; он, может быть, вспомнит даже тех "богатых и славных богинь",

которые дали ему некогда воршудные имена. Но с живым инородцем происходит как раз обратное. Уже теперь есть местности, в которых умерла не только

старая вера, но и старый обряд. Есть другие, где, быть может, жив не только обряд, но и самая

вера. Вся остальная масса вотского населения располагается между этими крайними

полосами, живая, изменчивая, пестрая. Старое в ней угасает, хотя, быть может, не вполне угасло, новое уже народилось, но еще не окрепло. Найти место Мултана в

этом потоке, на пути от язычества к христианству, отыскать то, что еще живо от старых богов, или приурочить старый обряд к новой вере -- вот какова была задача

ученой экспертизы. К сожалению, она даже не попыталась ее исполнить.

Это осталось открытым вопросом в деле, переполненном сомнениями, наряду с другими, тоже неразрешенными вопросами: где же ночевал действительно Матюнин, в Мултане или в Кузнерке? Кем у него отнята голова: мултанцами или теми, кто с

неизвестною целью надевал и снимал с него одежду уже в то время, когда убитый лежал на тропе? И не могла ли та же рука, которая все это делала неизвестно

зачем,-- вынуть также и внутренности из убитого в первые дни или даже в длинный промежуток времени между нахождением трупа (когда никто еще не знал, что у него

нет сердца и легких) -- и вскрытием, которое сделано через месяц?

Зачем это могло бы быть сделано? -- спросит, конечно, читатель.

Здесь я старался лишь показать, что в деле и ныне осталось недоказанным самое существование у вотяков человеческих жертвоприношений. В другом месте и на

основании других данных, в настоящей статье не затронутых, я буду доказывать, что это могло быть сделано с целью симуляции жертвоприношения, которая и

достигнута тем, что все дознание, следствие и самый суд направлены по ложному следу.

А в результате -- опасность страшной и уже окончательной судебной ошибки.

1895