Глава третья. Варианты решения проблемы………………………………………

Н а у ч н о е з д а н и е

ЛАДОВ Всеволод Адольфович

ИЛЛЮЗИЯ ЗНАЧЕНИЯ

Проблема следования правилу в аналитической философии

Редактор А.И. Корчуганова

Компьютерная верстка Г.П. Орлова

Подписано в печать 3.07.2008 г.

Формат 60х841/16. Бумага офсетная №1. Печать офсетная. Гарнитура «Таймс». Печ. л. 20,4; уч.-изд. л. 18,7; усл. печ.л. 18,9. Тираж 500 экз. Заказ №

ОАО «Издательство ТГУ», 634029, г. Томск, ул. Никитина, 4

ООО «Издательство «Иван Федоров», 634003, г. Томск, Октябрьский взвоз, 1

4

Проблема, с которой мы будем иметь дело, называется проблемой следования правилу. Именно поздний Витгенштейн впервые привнес концепт правила в семантическое исследование и указал на возникающие здесь существенные трудности. Значение должно содержать в себе правило употребления языкового выражения в той или иной лингвистической ситуации. Однако оказывается, что мы не способны однозначно зафиксировать такое правило. Какое-либо частное употребление выражения языка может быть интерпретировано с точки зрения различных правил, причем мы не способны точно определить, каких именно. Отсюда и следует общий скептический тезис концепции: мы не знаем значений слов, которые используем в своей речи.

Витгенштейн и его последователи сами предложили выход из этого эпистемического коллапса. Они утверждали, что обнаружение иллюзорности значений может испугать нас только тогда, когда мы придерживаемся классического образа языка, в соответствии с которым лингвистическое должно отсылать к чему-то внелингвистическому. Если же отказаться от этого образа и изменить взгляд на функционирование языка в целом, то зафиксированное выше эпистемическое затруднение исчезнет. Нужно признать, что предназначение языка никогда и не состояло в том, чтобы обозначать вещи. Скорее, функция языка состоит в обеспечении интерсубъективной коммуникации при осуществлении совместной деятельности, которая, как оказывается, вполне может обойтись и без строгой референции к вещам, задаваемой посредством значений языковых выражений.

Признавая силу и изощренность провитгенштейновской аргументации, автор работы занимает по отношению к ней критическую позицию. Настоящее исследование показывает, каким образом проблема следования правилу и ее витгенштейновское решение выводят нас к рассмотрению наиболее фундаментальных вопросов эпистемологии, поскольку являются примером одного из радикальных проявлений скептицизма и релятивизма в познании, которые, в свою очередь, обвиняются в ходе работы в логической и эпистемологической несостоятельности своих тезисов.

На протяжении всего исследования больше всего мы беспокоились о том, чтобы сохранить методическую последовательность в рассуждениях, чтобы за подробным обсуждением большого разнообразия частных аргументов не потерять главную нить, логическую структуру текста, которая бы позволила придать нашей работе цельность и полноту.

5

В соответствии с этим замыслом и было произведено разбиение материала исследования на главы.

Впервой главе осуществляется экспозиция проблемной ситуации. Показывается, кто из философов, когда и в каком контексте принимался за обсуждение темы правила как семантической категории. Дается предварительная формулировка проблемы. Объясняется, почему проблема следования правилу называется Витгенштейном и его последователями скептическим парадоксом. Выделяется и подробно рассматривается интерпретация витгенштейновских исследований американским логиком С. Крипке, которая признается магистральной для настоящей работы.

Вторая глава посвящена развитию и уточнению крипкевской аргументации, освобождению ее от неясностей и ошибок. Кроме того, тема следования правилу подробно рассматривается в контексте бурных дискуссий вокруг понятия индивидуального языка, характерных для аналитической философии конца ХХ в. На основании результатов первой и второй глав дается наиболее точная и адекватная, на наш взгляд, формулировка проблемы следования правилу.

Втретьей главе производится экспликация возможных способов решения проблемы. Выделяются два способа решения: прямое и скептическое. Подробно обсуждается скептическое решение, которое инициировал сам Витгенштейн и более тщательно разработали его последователи. Рассматриваются различные формулировки скептического решения, зафиксированные в исследованиях интерпретаторов витгенштейновского наследия. Кроме того, скептическое решение проблемы следования правилу помещается в контекст рассмотрения проблемы значения в аналитической философии в целом. Демонстрируется, что ход мысли позднего Витгенштейна находится в согласии с общими тенденциями развития аналитической традиции во второй половине ХХ в.

Четвертая глава нацелена на проведение критического анализа как скептического решения частной проблемы, обсуждаемой в работе, так и скептических способов рассуждения в теории познания в целом. Делается вывод о логической и эпистемологической несостоятельности скептической позиции как таковой. Признается необходимость поиска альтернативного, прямого решения проблемы следования правилу. Рассматриваются имеющиеся на сегодняшний день варианты прямого решения. Показывается их недостаточность либо полная неудовлетворительность.

6

Впятой главе предлагается новое, так называемое умеренное решение проблемы следования правилу, суть которого сводится к двум утверждениям. Во-первых, мы показываем, что способны дать прямое решение проблемы, по крайней мере для той ее конкретной формулировки, которая была представлена в исследованиях С. Крипке, а именно относительно частного случая языка математики. Однако мы признаем, что проблема может возникнуть вновь на более фундаментальном уровне. В связи с чем мы делаем второе утверждение, которое входит в состав нашего умеренного решения. Мы говорим, что хотя не имеем достаточных эпистемических ресурсов для того, чтобы представить полное прямое решение проблемы следования правилу в общем виде, тем не менее мы способны твердо обосновать несостоятельность скептического решения.

Таким образом, логическая структура работы приобретает законченный вид: эксплицируется контекст, в котором появляется проблема, дается четкая формулировка проблемы, рассматриваются предлагаемые способы решения проблемы, демонстрируется неудовлетворительность этих предложений и осуществляется попытка сформулировать новый вариант решения.

Внастоящем исследовании использовались многочисленные материалы первоисточников в качестве цитат. При этом мы исходили из следующего соображения. Там, где имелся русскоязычный перевод оригинальных текстов, мы ссылались именно на перевод в подавляющем большинстве случаев, за исключением тех, которые, по нашему мнению, требовали уточнения.

Исследования, представленные в книге, в разные годы поддерживались научными фондами. Были получены исследовательские гранты от РФФИ в 2004 г. (№ 04-06-80357а ‘Тезис Витгенштейна – Крипке в аналитической философии языка’), от европейского фонда INTAS в 2006 г.

(Ref. № 06-1000016-5887 ‘The rule-following problem in analytic philosophy’), от РФФИ в 2008 г. (№08-06-00022-а ‘Семантика и онтология’) и от Совета по грантам Президента РФ на поддержку ведущих научных школ в 2008 г. (НШ-5887.2008.6. ‘Семиотический анализ онтологий’), за что автор работы выражает руководству и сотрудникам этих организаций искреннюю благодарность.

Глава первая

ОБЩИЙ КОНТЕКСТ ИССЛЕДОВАНИЯ

ИЭКСПОЗИЦИЯ ПОДХОДОВ К ПРОБЛЕМЕ

§1. Дискуссии о правилах в аналитической философии как проблемное поле исследования

1.1. Источники

Проблема следования правилу была сформулирована Людвигом Витгенштейном в поздний период его творчества. Первые упоминания термина ‘правило’ можно найти в материалах лекций, прочитанных философом в 1933/34 учебном году в Кембридже и вошедших в мир о- вое витгенштейноведение под названием ‘Голубая книга’. Здесь мы можем обнаружить, к примеру, такой пассаж:

Ибо вспомним, что в общем мы не используем язык согласно строгим правилам; как бы то ни было, нас не обучали ему посредством строгих правил. Мы в наших рассуждениях, с другой стороны, постоянно сравниваем язык с исчислением, продолжающимся согласно строгим правилам1.

Еще большее распространение тема правил получает в лекциях по основаниям математики, прочитанных Витгенштейном в 1939 г. На этот раз он читал лекции без собственных записей, и К. Даймонд, издавшая данные материалы в 1976 г., использовала конспекты слушателей, среди которых были Н. Малколм, Р. Рис, А. Тьюринг, Г. фон Вригт и др. В25-й лекции мы читаем:

Я постоянно подчеркивал, что для данного множества аксиом и правил мы могли бы вообразить различные способы их использования. Вы могли бы сказать: ‘Так, Витгенштейн, вы, кажется, хотите сказать, что не существует такой вещи, как необходимость следования этой пропозиции из той’. – Должны ли мы сказать: Поскольку мы утверждаем, что какие бы правила или аксиомы вы не задавали, вы все же можете применять их многообразными способами, постольку это, в определенном смысле, лежит в основании математической необходимости?

Фон Вригт: Мы не должны говорить так, ибо тот вид предметности, которую мы получаем в математике, есть то, что мы называем необходимостью.

1 Wittgenstein L. Blue and Brown Books. Oxford: Blackwell, 1958. P. 25.

8

Витгенштейн: Да, ответ таков: ‘Это есть то, что мы называем необходимостью…’1

Одним из важнейших источников по проблеме следования правилу является сборник манускриптов Витгенштейна, изданный в 1956 г. Р. Рисом, Г. фон Вригтом и Г. Энском под названием ‘Заметки по основаниям математики’2, который был опубликован на немецком сразу с параллельным переводом Г. Энском на английский3. Однако позже, в 1974 г., этот сборник был существенно расширен. В частности, в качестве VI части Заметок сюда был включен 164-й манускрипт, написанный Витгенштейном в период с 1941 по 1944 г. и практически полностью посвященный проблеме следования правилу4. В 1978 г. в Оксфорде появился английский перевод данного текста5. Публикация расширенной версии ‘Заметок’ явилась одним из мощных катализаторов внимания к проблеме следования правилу, которое стало столь заметным в 80 -е гг. в аналитической философии. С определенной долей сожаления можно заметить, что русскоязычный перевод ‘Заметок’, сделанный М.С. Козловой и Ю.А. Асеевым в 1994 г.6, осуществлен по первому изданию этого сборника манускриптов, в результате чего тема следования правилу для русского читателя, знакомившегося с данным текстом, оказалась периферийной. Этот пробел удалось восполнить лишь совсем недавно. В 2007 г. В.А. Суровцевым и В.А. Ладовым был выполнен и опубликован перевод VI раздела ‘Заметок’.7

Естественно, что обсуждение вопросов, связанных с темой формулировки правил и их применений, можно обнаружить в ‘Nachlass’ – объемном рукописном наследии Витгеншетйна, в тех его разделах, где представлены подготовительные материалы к ‘Философским исследованиям’. ‘Nachlass’ представляет собой корпус неопубликованных ра-

1Wittgenstein’s Lectures on the Foundations of Mathematics, Cambridge 1939 / Ed. C. Diamond. Ithaca, N.Y.: Cornel Univwrsity Press, 1976.

2Wittgenstein L. Bermerkungen über die Grundlagen der Mathematik. Oxford: Blackwell,

1956.

3Wittgenstein L. Remarks on the Foundation of Mathematics. Oxford: Blackwell, 1956.

4Wittgenstein L. Bermerkungen über die Grundlagen der Mathematik; Revised and expanded edition, G.E.M. Anscombe, Rush Rhees, and G.H. von Wright (eds). Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag, 1974.

5Wittgenstein L. Remarks on the Foundation of Mathematics. 3 ed., revised and reset. Oxford: Blackwell, 1978.

6Витгенштейн Л. Философские работы. М.: Гнозис, 1994. Ч. II.

7Витгенштейн Л. Заметки по основаниям математики. Раздел VI // Эпистемология и философия науки, 2007. №2, т. XII. С. 220–240.

9

бот Витгенштейна (около 20 тыс. страниц), составленный на основе материалов из архивов философа в Австрийской национальной библиотеке, в Бодлеанской библиотеке Оксфорда, архива Б. Рассела в Гамильтоне (Онтарио) и каталога фон Вригта в библиотеке Тринити колледж в Кембридже. Имеется электронная версия ‘Nachlass’, которая распространяется издательством университета Оксфорда и университетом Бергена.

Но, конечно же, главным источником сведений по проблеме следования правилу в формулировке Витгенштейна были и остаются ‘Философские исследования’ – основное сочинение австрийского философа в поздний период его творчества, которое впервые было опубликовано в 1953 г. на немецком языке сразу с параллельным переводом Г.Е.М. Энском на английский1.

1.2. Витгеншейноведение и витгенштейнианство

После выхода в свет ‘Философских исследований’ прошло уже более полувека. Естественно, что за это время было написано большое количество сочинений философов-аналитиков, интерпретирующих взгляды Витгенштейна. Для всестороннего анализа обсуждаемой в настоящей работе проблемы взгляды современных интерпретаторов не просто должны быть рассмотрены и учтены. Возможно, что по крайней мере некоторые из них достойны того, чтобы представить их даже как более авторитетные, нежели тексты самого Витгенштейна, в виду глубины и скрупулезности проработки соответствующей проблематики.

В одной из своих монографий о Витгенштейне А.Ф. Грязнов писал:

…для западной философии последних лет практически потеряло значение какое-либо противопоставление теоретических реконструкций смысла витгенштейновских текстов (так называемое витгенштейноведение) и позитивной разработки актуальных философско-лингвистических проблем, базирующейся на идеях австрийского философа (так называемое витген-

штейнианство)2.

Не претендуя на оценку интерпретаций всего разнообразия тем философии Витгенштейна, возьмем на себя смелость утверждать, что, по

1 Wittgenstein L. Philosophical Investigation. Oxford: Basil Blackwell; N.Y.: Macmillan, 1953. Русский перевод: Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские работы. М.: Гнозис, 1994. Ч. I. С. 75–319.

2 Грязнов А.Ф. Язык и деятельность: Критический анализ витгенштейнианства. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1991. С. 6.

10

крайней мере, в отношении проблемы следования правилу указанное выше противопоставление не просто продолжает существовать, но и является одним из определяющих в современных дискуссиях.

По-прежнему есть те, кто более склонен к тщательной историкофилософской работе над имеющимися материалами, развенчивая тем самым достаточно устойчивый миф о том, что у аналитического философа якобы вообще атрофирован вкус к историко-философским штудиям. Ярким и заслуживающим самой высокой оценки примером здесь может служить деятельность профессоров Оксфордского университета Г.П. Бейкера и П.М.С. Хакера, которые получили широкое признание в среде философов-аналитиков благодаря написанию беспрецедентных по масштабу и тщательности комментариев к ‘Философским исследованиям’. В период с 1980 по 1996 г. ими были написаны в общей сложности семь книг1 очерков и пошаговых комментариев к главному, по общему мнению, произведению современной аналитической философии. Несмотря на то, что за свои интерпретации они порой получали изрядный заряд критики от коллег по цеху, их профессионализм как историков философии и глубина проработки первоисточников снискали себе уважение даже среди тех, кто не соглашался с авторами комментариев по существу дела. Так, например, К. Райт – один из известных современных британских философов, – споря с П. Хакером по некоторым важным стратегическим моментам комментариев, тем не менее признает, что позиция оксфордских аналитиков на сегодняшний день является, по сути, ‘официальным витгенштейнианством’2 (а в терминологии А.Ф. Грязнова – как раз классическим витгенштейноведением) – наибо-

1Baker G.P., Hacker P.M.S. Wittgenstein: Understanding and Meaning. Oxford: Blackwell, 1980 (см. также: Baker G.P., Hacker P.M.S. Wittgenstein: Meaning and Understanding. Essays on the Philosophical Investigations, Vol. 1, Essays. Oxford: Blackwell, 1983;

Baker G.P., Hacker P.M.S. An Analytical Commentary on Wittgenstein’s Philosophical Investigations, Vol. 1, Exegesis. Oxford: Blackwell, 1983); Baker G.P., Hacker P.M.S. Wittgenstein: Rules, Grammar and Necessity, Vol. 2 of an Analytical Commentary on the Philosophical Investigations. Oxford: Blackwell, 1985; Hacker P.M.S. Meaning and Mind, Vol. 3 of an Analytical Commentary of the Philosophical Investigations, Part I: Essays. Oxford: Blackwell, 1990; Hacker P.M.S. Meaning and Mind, Vol. 3 of an Analytical Commentary of the Philosophical Investigations, Part II: Exegesis §§ 243–427. Oxford: Blackwell, 1993; Hacker P.M.S. Mind and Will, Vol. 4 of an Analytical Commentary of the Philosophical Investigations, Part I: Essays. Oxford: Blackwell, 1996; Hacker P.M.S. Mind and Will, Vol. 4 of an Analytical Commentary of the Philosophical Investigations, Part II: Exegesis §§ 428–693. Oxford: Blackwell, 1996.

2Wright C. Wittgenstein’s Rule-following Considerations and the Central Project of Theoretical Linguistics // Reflections on Chomsky. Edited by Alexander George. Oxford: Blackwell, 1989. P. 245.

13

глашался, что Крипке, скорее всего, все же исказил исторического Витгенштейна, но его интерпретация оказалась настолько яркой и оригинальной, что для существа вопроса было бы полезным оставить в стороне историко-философские дебаты и обратиться к тщательному анализу идей американского логика. И, наконец, сторонники – те, кто посчитал, что Крипке интерпретировал Витгенштейна верно, что он и был тем, кто, в конце концов, ясно изложил нам идеи великого философа ХХ в. Подробнее обсудим каждую из позиций.

Противников, в свою очередь, можно разделить на два класса. Вопервых, это те самые ортодоксальные витгенштейноведы, которые не уставали подчеркивать якобы полное несоответствие интерпретации Крипке текстам реального исторического Витгенштейна. В некоторых пассажах их гиперболизированный догматический пиетет к ‘священным текстам’ оказывается на поверхности. Например, в работе Бейкера и Хакера, специально посвященной критике Крипке, можно прочесть:

Здесь трудно найти какое-то сходство с аргументами Витгенштейна. А на самом деле, в этом аргументе сложно увидеть хоть какое-то правдоподобие, безотносительно к тому, относится ли он к Витгенштейну1.

Однако у того, кто знаком с сочинениями Бейкера и Хакера, вряд ли вызовет сомнение утверждение, что правдоподобным для этих оксфордских философов, конечно же, может быть только тот вид аргументации, который сходен с витгенштейновской мыслью. Д. Кэнфилд, вступая в дискуссию о возможности/невозможности индивидуального языка, настаивает на том, что мы должны выяснить, что говорил сам Витгенштейн по этому вопросу, а не пытаться решить эту проблему самостоятельно2. Очевидно, что здесь также дает о себе знать догматическая позиция витгенштейноведения.

Вряд ли бы противники Крипке снискали уважение к своим работам в среде аналитической философии, если бы ограничивались лишь пассажами подобного рода. Конечно же, они приводят и более внятные, содержательные контраргументы. Главный из них касается так называемого скептического парадокса, который Крипке вычитывает в §201 ‘Философских исследований’. Критики Крипке настаивают, что Вит-

1 Baker G.P., Hacker P.M.S. Scepticism, Rules and Language. Oxford: Blackwell, 1984.

Русский перевод: Бейкер Г.П., Хакер П.М.С. Скептицизм, правила и язык. М .: Канон+, 2007. C. 69.

2 Canfield J. Community View // The Philosophical Review. 1996. 105. P. 469–488.

14

генштейн не формулировал никакого парадокса, что это собственная выдумка американского логика, основанная на неверном понимании основной, глубинной стратегии витгенштейновской мысли. А. Коллинз пишет:

Серьезное отклонение от базисных установок [Витгенштейна], которые, как кажется, Крипке так и не распознал, ответственно за тот факт, что он ошибочно приписывает Витгенштейну как скептический парадокс, так и совершенно неубедительное его решение1.

В той или иной форме эта мысль появляется у многих критиков. У. Тэйт считает, что никакого парадокса в § 201 нет, поскольку Витгенштейн уже разрешил его ранее, изменив взгляд на функционирование языка2. В подобном же ключе рассуждает и П. Уинч:

Конечно, уже ясно даже из нескольких предложений § 201 Философских исследований… что здесь нет установления ‘парадокса’ Витгегштейна, который бы состоял в том, что я могу ошибаться относительно правила, которому я следовал в своих прошлых примерах, здесь указывается на то, что реально не существует вопроса о правоте или ошибочности (‘нет ни соответствия, ни несоответствия’)3.

Г. Бейкер и П. Хакер также выступают против приписывания Витгенштейну парадокса:

Будучи далек в § 201 от принятия парадокса и преодоления его с помощью ‘скептического решения’, Витгенштейн показывает, что здесь, как и везде, парадокс является парадоксом только в ущербном окружении. Если это исправить, впечатление парадокса исчезнет4.

Р. Сутер вообще не согласен с тем, что Витгенштейн где-либо в своих сочинениях представал как скептик5.

Все критические замечания, указанные выше, не выглядят убедительно по той простой причине, что в них слишком много спора о словах. На самом деле, как мы увидим в дальнейшем, так называемое скеп-

1Collins A. On the Paradox Kripke Finds in Witgenstein // Midwest Studies in Philosophy. 1992. Vol. XVII. P. 87.

2Tait W.W. Wittgenstein and the ‘Skeptical Paradoxes’ // Journal of Philosophy. 1986.

9.Sept. P. 475–488.

3Winch P. Critical Study: Facts and Superfacts // The Philosophical Quarterly. 1983. Vol. 33, № 133, Oct. P. 399.

4Бейкер Г.П., Хакер П.М.С. Указ. соч. С. 48.

5Suter R. Interpreting Wittgenstein: A Cloud of Philosophy, a Drop of Grammar. Philadelphia: Temple University Press, 1992. Ch. 12.

19

В более сдержанных, но тоже благодушных тонах высказывается признанный авторитет в витгенштейноведении, одна из прямых учениц Витгенштейна, которая, переехав в 1946 г. из Кембриджа в Сомервилл Колледж (Оксфорд), сыграла ведущую роль в распространении идей Витгенштейна в Оксфордском университете1, и та, по чьим стопам пошли затем и Даммит, и Кенни, и Хакер, и многие другие – Г. Энском:

Я надеюсь, что она (книга Крипке. – В.Л.) приведет читателя (в том числе посредством восприятия того, что в ней ошибочно к более отчетливому пониманию и дальнейшему исследованию рассматриваемых здесь вопросов. И я говорю Крипке большое спасибо2.

Наиболее радикально настроенные из данной группы мыслителей не просто не вмешиваются в историко-философские дебаты, но и подчеркнуто игнорируют обсуждение собственно витгенштейновской мысли. По их мнению, работа Крипке является вполне подходящим примером того, что проблему следования правилу можно рассматривать уже и без Витгенштейна. Так, например, П. ван Инварген, обсуждая крипкевскую интерпретацию, говорит, что его не волнует отношение Крипке к реальному Витгенштейну3, а А. Байрн заявл яет, что его вообще не интересует сам Витгенштейн4. Очень примечательное суждение по поводу данных вопросов высказал Д. Дэвидсон. Он напомнил, что американский логик не только не претендовал на адекватность своей интерпретации и просил отнестись к своим соображениям, как к Витгенштейну, увиденному глазами Крипке, но и указывал на то, что сам не разделяет такую точку зрения, из чего следует, что, обсуждая теперь крипкевского Витгенштейна, мы не должны относиться к этим воззрениям как к позиции самого Крипке. Крипкевский Витгенштейн – это и не реальный Витгенштейн, и не реальный Крипке. Это просто безличная исследовательская позиция. Вот что пишет Дэвидсон:

Фактически, Крипке явно не говорит, что поддерживает ее (позицию Витгенштейна – Крипке. – В.Л.), и мне неясно, является ли это воззрение чьимнибудь5.

1Hacker P.M.S. Wittgenstein’s Place in Twentieth Century Analytical Philosophy. Oxford: Blackwell, 1996.

2Anscombe G.E.M. Review of Soul Kripke’s Wittgenstein on Rules and Private Language

//Canadian Journal of Philosophy. 1985. Vol. 15, № 1. March. P. 352.

3Invargen P. There is No Such Thing As Addition // Midwest Studies in Philosophy. Notre

Dame: Notre Dame Press, 1992. Vol. XVII. P. 138–159.

4Byrne A. On Misinterpreting Kripke’s Wittgenstein // Philosophy and Phenomenological Research. 1996. Vol. LVI, №2. June.

5Davidson D. Op. cit. P. 259.

20

К однозначным сторонникам, как отмечено выше, можно отнести тех, кто не отличает реального Витгенштейна от воззрений Крипке, и даже не игнорирует это различие, в противовес этому они утверждают, что Крипке интерпретировал Витгенштейна вполне адекватно. К примеру, непосредственный ученик Витгенштейна Н. Малколм в 80-х гг. был одним из немногих, кто вступился за Крипке, подчеркивая, что объединение проблемы следования правилу и аргумента индивидуального языка, которое осуществил американский логик в своей работе, вполне соответствует намерениям самого Витгенштейна1. Д. Уильсон настаивает на том, что совершенно правомерным является обнаружение скептического парадокса в §201 ‘Философских исследований’:

Крипке предлагает вполне адекватное прочтение как § 201, так других соотносимых с ним пассажей2.

Может быть, самым удивительным во всей этой без преувеличения драматической истории, развернувшейся на сцене современной аналитической философии, является молчание самого Крипке. Как заметил однажды он сам в недавнем небольшом интервью3, после выхода в свет книги о Витгенштейне его называли ‘Бобби Фишером в философии’, сравнивая со знаменитым экзальтированным американцем, завоевавшим звание чемпиона мира по шахматам и принявшим решение больше не играть публично. В самом деле, с момента публикации ‘Витген-

штейн о правилах и индивидуальном языке’ в 1982 г. американский ло-

гик не проронил ни слова, никак не попытавшись ни защититься от шквальной критики своих оппонентов, ни призвать себе в подмогу сочувствующих, ни, может быть, признать свои ошибки. Было ли это надменным горделивым молчанием или безвольным смирением перед лицом бесконечных нападок и уколов в свой адрес? Мы можем об этом только гадать. Известно лишь то, что обвинения в плагиате, которые касались не только темы позднего Витгенштейна, но и более ранних работ Крипке, он со свойственным ему стоическим спокойствием вынести все же не смог. В 1989 г. он демонстративно вышел из состава членов Американской философской ассоциации4.

1Malcolm N. Nothing is Hidden. Oxford: Blackwell, 1986. Ch. 9.

2Wilson G.M. Semantic Realism and Kripke’s Wittgenstein // Philosophy and Phenomenological Research. 58 (1). Mr (98). P. 99.

3Le barzellette di Heidegger. Parla Saul Kripke, il più grande logico contemporaneo // La Repubblica. 2 GENNAIO. 2002. P. 37.

4Холт Дж. Указ. соч.

23

Эта общая релятивистская стратегия современного философского мышления, частью которого является проект философии языка позднего Витгенштейна, оказывается эпистемологически несостоятельной и логически противоречивой в силу чрезвычайного диссонанса между содержанием, утверждаемым в рамках этого образа мысли, и той формой, в которой данное содержание представлено. Утверждение об эпистемологической несостоятельности таких исследований не ново. Оно не раз проявлялось в истории философии под именем критики релятивизма и скептицизма. В этом отношении настоящая работа выступает лишь напоминанием. Она воспроизводит антирелятивистские аргументы с использованием современного тезауруса, принятого в традиции аналитической философии, подчеркивая тем самым, что, несмотря на все модные десубстанциалистские тенденции мышления, весомость этих аргументов ничуть не уменьшилась со времени их первой формулировки у Аристотеля1, а их актуальность сегодня возросла как никогда раньше.

Универсальная значимость антирелятивистской аргументации будет мотивировать нас, в частном случае нашей конкретной работы, к отказу от витгенштейновского образа языка и познания и направит наше исследование на поиски так называемого прямого решения проблемы следования правилу, которое было бы свободно от указанного выше эпистемологического диссонанса.

1.4. Насколько оригинален поздний Витгенштейн?

Райт открывает свою монографию по философии математики Витгенштейна следующими словами:

Витгенштейн, как гласит легенда, присутствовал на лекции Брауэра ‘Mathematik, Wissenschaft und Sprache’ в Вене в 1928 году, что подвигло его к возвращению в философию2.

Таким образом шотландский философ сразу начинает задавать контекст витгеншейновских исследований. Однако, если сделать еще один вполне уместный здесь шаг, то мы перейдем от вопроса о контексте, к вопросу об оригинальности. Если философия позднего Витгенштейна вписывается в контекст интуиционистской математики, одним из идей-

1Аристотель. Метафизика // Аристотель: Соч.: В 4 т. М.: Наука, 1976. Т. 1.

2Wright C. Wittgenstein on the Foundations of Mathematics. Cambridge: Harvard University Press, 1980. P. VII.

24

ный вдохновителей которой и был Л. Брауэр, то насколько она вторит интуиционизму и чем отличается от него? Не является ли витгенштейновский ход мысли лишь более подробным развитием уже сформулированных ранее основных принципов?

Эти вопросы будут возникать снова и снова на протяжении настоящей работы по мере обсуждения различных аспектов проблемы следования правилу. Забегая вперед, сразу скажем, что у нас имеются весомые основания для сомнения в совершенной оригинальности витгенштейновского образа мыслей, но на настоящий момент мы ограничимся лишь декларацией основных критических тезисов по этому вопросу, аргументированное подтверждение которых последует ниже.

Когда, например, М. Даммит формулирует один из краеугольных принципов интуиционизма:

…не существует основания для предположения, что, поскольку высказывание имеет совершенно определенное употребление, то должно быть что-то, посредством чего оно оказывается либо истинным, либо ложным1,

то все это очень напоминает проблематику следования правилу. Интуиционисты отрицали закон исключенного третьего, основываясь на отвержении платонистской идеи актуальной бесконечности, используемой Г. Кантором при построении теории множеств. Пришедшая ей на смену идея потенциальной бесконечности провозглашала конечность, конструктивность человеческого познания и оставляла принципиально открытым вопрос о недоступных познанию элементах. Крипкевский Витгенштейн утверждает, что не существует фактов значения, что относительно высказывания “Джонс подразумевает под ‘+’ плюс” нет ничего в действительности, что делало бы это высказывание либо истинным, либо ложным, несмотря на возможность вполне устойчивого употребления этого выражения в той или иной языковой среде. Если к этому также прибавить замечание А.Ф. Грязнова, что

Сердцевину философской полемики интуиционистов с их оппонентами, по Даммиту, составляет спор относительно того, какой должна быть теория значения для языка математики2,

1Dummitt M. Wittgenstein’s Philosophy of Mathematics // Dummitt M. Truth and Other Enigmas. London, 1978. P. 176.

2Грязнов А.Ф. Язык и деятельность: Критический анализ витгенштейнианства. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1991. С. 56.

28

вить с помощью термина ‘интеллектуальная интуиция’. Пусть данный термин описывает ‘схватывание’ – в смысле ‘Fassen’ Г. Фреге1 – значения в качестве объективной идеальной сущности.

Эти четыре термина и связанные с ними представления о значении языкового выражения в аналитической философии вполне отчетливо проецируются на более общие онтологические и эпистемологические концепции в истории философии, отвечающие на вопросы о том, что существует и что мы имеем в качестве базовых данностей в нашем познании.

Референциалистская трактовка значения ассоциируется, прежде всего, с физикалистской онтологией, в соответствии с основными тезисами которой субстратом мира является материя, мир состоит из материальных объектов, и именно их – здесь возникает и соответствующая эпистемологическая позиция – мы можем фиксировать в опыте познания мира. Соответственно, значением слова выступает сам материальный объект природы, вещь.

Интенционалистская трактовка значения, в смысле, например, П. Грайса2, наиболее близка онтоэпистемологическим представлениям ментализма – концепции, утверждающей существование психической реальности в качестве приоритетной сферы опыта. В соответствии с ментализмом мы можем выдвигать обоснованные онтологические тезисы только относительно фактов психической жизни субъекта. Понятно, что значением слова здесь могут выступать только определенные психические переживания – ощущение, впечатление, намерение и т.д., которые подразумеваются агентом речи при произнесении выражений языка.

Конвенционалистская трактовка значения иллюстрирует наиболее распространенную в современной философии онтоэпистемологическую позицию. Здесь утверждается существование специфических интерсубъективных сущностей, которые порождаются внутри того или иного социокультурного, исторического, лингвистического сообщества. Конвенционализм отвергает как ментализм, настаивая на том, что значения не находятся в голове говорящего, не являются собственностью психики субъекта, так и физикализм, заявляя, что объективный мир закрыт для познания человека. Та же витгенштейновская концепция ‘языковых игр’, чаще всего, рассматривается как одна из наиболее репре-

1Фреге Г. Логические исследования. Томск: Водолей, 1997. С. 28.

2Grice P. Studies in the Way of Words. Cambridge, Mass: Harvard University Press, 1989.

30

кой-то метауровень. Просто теперь вопрос о фактах значения трансформируется в вопрос о фактах наличия правила. Естественно, тут же возникает следующая проблема: а что, собственно, можно считать правилом? Что подойдет на эту роль? И вот в решении этой проблемы, как мы увидим, мысль Витгенштейна ни в коей мере не выходила за пределы уже существующих семантических и онтоэпистемологических парадигм. Если попытаться прорваться через тернии новой необычной терминологии, а также специфики стиля автора ‘Философских исследований’ и соотнести витгенштейновский образ мысли с указанными выше концепциями, то выяснится, что на роль правила могла бы претендовать только та абстрактная сущность, которая позиционируется в качестве значения выражения в универсалистской семантике.

Другое дело, что Витгенштейн и его интерпретаторы нацеливаются на то, чтобы показать несостоятельность претензий платонизма в решении проблемы стабильного следования правилу при употреблении выражения. И поскольку факты значения, в том виде, в каком они представлены в других парадигмах, не могут претендовать на роль правила, а универсалистская концепция оказывается несостоятельной, постольку продуцируется скептический тезис о радикальной нестабильности следования правилу. Если же само значение теперь трактуется как правило употребления, то тезис о нестабильности правил подразумевает и утверждение о нестабильности значений. В итоге Витгенштейн и его последователи утверждают, что значение вообще не есть что-то такое, что можно было бы квалифицировать как факт, как данность, обнаруживаемую в опыте употребления языка. И в этом отношении мысль Витгеншетйна, конечно же, оказывается весьма специфической. Она не является метапозицией по отношению к существующим семантическим теориям, но спорит с ними и в этом споре противостоит каждой из них в одном решающем моменте – фактичности значения.

Действительно, при ближайшем рассмотрении, оказывается, что все указанные выше семантические теории объединяет одна общая черта. Каждая из них утверждает, что слово языка является своего рода маркировочной меткой, указывающей на некоторую сущность, ‘этикеткой’, наклеенной на вещь. В референциализме слово указывает на материальный объект природы, в интенционализме – на психическое состояние, в конвенционализме – на интерсубъективную сущность, формирующуюся в коммуникации, в универсализме – на платоновскую идею. Это обстоятельство дает нам право объединить все вышеуказанные парадигмы каким-либо одним термином. А.Ф. Грязнов называет такую позицию в

32

В этой картине языка мы усматриваем корни такого представления: каждое слово имеет какое-то значение. Это значение соотнесено с данным словом. Оно – соответствующий данному слову объект...

Приведенное выше философское понятие значения коренится в примитивном представлении о способе функционирования языка1.

§ 3. Скептический тезис §201 ‘Философских исследований’

…§201 стремительно становится самым часто цитируемым пассажем в философии двадцатого столетия…2

Возможно, кому-то эти слова Г. Уильсона покажутся чрезмерным преувеличением, но, так или иначе, они, во-первых, лишний раз подчеркивают очень высокий уровень актуальности проблематики следования правилу в новейшей аналитической философии, а во-вторых, указывают на то, что текстуальной цитаделью данной темы по общему признанию является §201 ‘Философских исследований’, которому, соответственно, необходимо уделить особое внимание. Вот как выглядит этот параграф целиком:

Наш парадокс был таким: ни один образ действий не мог бы определяться каким-то правилом, поскольку любой образ действий можно привести в соответствие с этим правилом. Ответом служило: если все можно привести в соответствие с данным правилом, то все может быть приведено и в противоречие с этим правилом. Поэтому тут не было бы ни соответствия, ни противоречия.

Мы здесь сталкиваемся с определенным непониманием, и это видно уже из того, что по ходу рассуждения выдвигались одна за другой разные интерпретации, словно любая из них удовлетворяла нас лишь на то время, пока в голову не приходила другая, сменявшая прежнюю. А это свидетельствует о том, что существует такое понимание правила, которое не является интерпретацией, а обнаруживается в том, что мы называем ‘следованием правилу’ и ‘действием вопреки’ правилу в реальных случаях его применения.

Вот почему мы склонны говорить: каждое действие по правилу – интерпретация. Но ‘интерпретацией’ следовало бы назвать лишь замену одного выражения правила другим3.

1Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские рабо-

ты. М.: Гнозис, 1994. Ч. I. С. 80–81.

2Wilson G.M. Op. cit. P. 100.

3Витгенштейн Л. Философские исследования. С. 163.

34

ще всего, как мы это увидим в дальнейшем, обсуждаются случаи, в которых не демонстрируются разные образы действий (употреблений), подпадающие под какое-либо одно правило, а, напротив, приводится пример какого-либо конкретного употребления языкового выражения, которое можно привести в соответствие с различными правилами употребления. И такая своеобразная инверсия проблемы не случайна. Если бы мы говорили, как это неудачно делает Витгенштейн в вышеприведенной формулировке, о некоем правиле, под которое подпадают различные образы действий, то само это правило выглядело бы как некая статичная, четко оформленная сущность, а вся неопределенность относилась бы ко множественности конкретных действий. Тогда как на деле проблема в обратном. Имеется вполне ясно фиксируемое конкретное действие (употребление), проблема состоит в том, что мы не способны однозначно соотнести его с каким-либо одним-единственным правилом в виду принципиальной недоопределенности самого этого правила. Отсюда и возникает ситуация, что одно конкретное употребление языкового выражения может подпадать сразу под множество правил употребления.

Исходя из сказанного, заметим, что наиболее приемлемой формулировкой проблемы следования правилу, на наш взгляд, являлось бы своего рода ‘зеркальное отражение’ тезиса, высказанного Витгенштейном: ни один образ действий не мог бы определяться каким-либо правилом, поскольку любое правило можно привести в соответствие с данным образом действий.

Несмотря на противостояние со стороны большинства витгенштейноведов, мы именуем тезис о следовании правилу, сформулированный в §201, скептическим. На наш взгляд, для того чтобы сделать это, имеется одно очень простое основание, принятие которого даст возможность оставить на время в стороне спор о наличии/отсутствии скептицизма в поздней философии Витгенштейна. Этим основанием выступает здравый смысл. Возможно, витгенштейноведы и правы, что автор ‘Философских исследований’ никогда не расценивал свою позицию как скептическую, скорее, он специфическим образом понимал работу языка, но если все же оттолкнуться от здравого смысла, от того нерефлексивного понимания, которое коренится в обыденном словоупотреблении, то витгенштейновский тезис, действительно, прозвучит как тезис сомнения в правильности такого понимания. Никто не будет отрицать, что с точки зрения здравого смысла мы уверены в том, что связываем со словами определенные значения, что употребляем языковые выражения с

36

‘Заметки по основаниям математики’ сразу начинаются с одного из самых обсуждаемых витгенштейновских примеров, относящихся к вопросу о правилах:

Откуда я знаю, что при построении числового ряда +2 следует писать

‘20004, 20006’,

а не

‘20004, 20008’?1

Но наиболее подробное рассмотрение проблемы следования правилу было осуществлено, как уже говорилось, только в VI части ‘Заметок’, где можно обнаружить как краткие, афористичные пассажи, достойные стать эпиграфом к любому исследованию по данной проблематике:

Если одна из двух шимпанзе однажды нацарапала на земле фигуру │--│, а другая затем ряд │--││--│ и т.д., то первая могла и не задавать правило, а другая могла и не следовать ему…2

так и более объемные, акцентирующие внимание на различных аспектах проблемы. Например, в §2 VI части ‘Заметок’ Витгенштейн указывает на специфическую грамматическую трансформацию в языке математики, в которой происходит скачок с временного смысла употребляемых глаголов, указывающих на процессуальность опыта, на вневременной, в котором данные языковые выражения приобретают универсалистское значение:

Как ты проверяешь тему контрапунктного свойства? Ты преобразуешь её в соответствии с этим правилом, ты объединяешь её так-то и так-то с другим правилом; и тому подобное. Так ты получаешь определенный результат. Ты получаешь его, как получил бы посредством эксперимента. Быть может то, что ты делаешь, даже и является экспериментом. Слово ‘получаешь’ используется здесь с учётом времени; ты получил этот результат в три часа. – В математическом предложении, которое я формулирую затем, глагол (‘получает’, ‘составляет’ и т.д.) употребляется вневременно3.

В §44 речь заходит о метафоричности самого выражения ‘следование правилу’. Автор утверждает, что, по сути, в обыденной речи мы не используем его буквально, что следование, повиновение правилу есть лишь метафора, иллюзия, возникающая в языке:

1Витгенштейн Л. Философские работы. М.: Гнозис, 1994. Ч. II. С. 4.

2Витгенштейн Л. Заметки по основаниям математики. Разд. VI // Эпистемология и философия науки, 2007. №2, т. XII. C. 237.

3Там же. С. 220.

39

Рассмотри следующий пример: Если говорят ‘Моисей не существовал’, это может означать разное: у израильтян при исходе из Египта не было одного вождя или их вождя звали не Моисей или вообще не было человека, совершившего все, что Библия приписывает Моисею, и т.д. и т.п. Вслед за Расселом мы могли бы сказать: имя ‘Моисей’ можно определить с помощью разных описаний. Например, таких: ‘человек, проведший израильтян через пустыню’; ‘человек, живший в такое-то время и в таком-то месте и называвшийся тогда Моисеем’, ‘человек, который в младенческом возрасте был вытащен из Нила дочерью фараона’ и т.д. И в зависимости от того, примем ли мы одно или другое определение, предложение ‘Моисей не существовал’ приобретает разный смысл, как и любое иное предложение о Моисее. И если нам говорят ‘N не существовал’, то ведь мы спрашиваем: ‘Что ты имеешь в виду? Не хочешь ли ты сказать, что... или что...?’ и т.д. …

Это можно выразить и так: я пользуюсь именем ‘N’ без фиксированного значения1.

или когда в ‘Лекциях по философии математики’ он заявляет:

Знать его (слова. – В.Л.) значение – значит употреблять его тем же самым способом, что и другие люди2.

Данные соображения, в самом деле, могут быть истолкованы как конвенционалистские. Пользоваться именем без фиксированного значения значит употреблять его то так, то этак, имея в виду в одной коммуникативной ситуации одно значение, а в другой – другое. Знать значение слова значит знать то, что под ним подразумевают другие члены сообщества, в котором разыгрывается конкретная языковая игра.

На поводу этих и подобных им пассажей идет и определенная группа интерпретаторов. Например, Н. Малколм, обсуждая один из фраг-

ментов ‘Голубой книги’ пишет:

И Витгенштейн предостерегает нас от предположения, что наличествует такая ситуация, как ‘полный набор условий’ для разговора о прогулке человека (BB, p. 114). Это подразумевает, что для предложения ‘Он может пойти погулять’ не существует истинностных условий в общем виде3.

Малколм имеет в виду, что предложение ‘Он может пойти погулять’ в различных коммуникативных контекстах может иметь различные значения, такие как: ‘Он научился ходить’, ‘Он не устал’, ‘Ему разрешили

1Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские ра-

боты. М.: Гнозис, 1994. Ч. I. С. 116.

2Wittgenstein’s Lectures on the Foundations of Mathematics, Cambridge 1939 / Ed. C. Diamond. Ithaca, New York: Cornel Univwrsity Press, 1976. P. 183.

3Malcolm N. Wittgenstein on Language and Rules // Philosophy. 1989. 64. P. 166.

40

погулять’. Значение предложения будет варьироваться от контекста к контексту, но для какого-то локального, частного коммуникативного акта оно вполне может быть определено.

С точки зрения сильной трактовки скептического тезиса Витгенштейн предстает не только как противник объективизма в отношении значения, но и конвенционализма, ибо конвенционализм, так же как и объективизм, представляет собой одну из форм эссенциализма, а значит, руководствуется августинианским образом языка. Действительно, как таковая конвенция тоже представляет собой вполне устойчивую сущность в рамках определенного лингвистического сообщества, и агент речи, находящийся в этой коммуникативной среде, при употреблении того или иного выражения языка вполне может удерживать в сознании его четко очерченное, стабильное значение. Если же скептический тезис Витгенштейна призван к тому, чтобы посеять в нас сомнение в любом проявлении августинианского образа мыслей, то мы должны интерпретировать идею нефактичности, несубстанциальности значения более радикально. Речь должна идти не только об отрицании объективного, раз и навсегда данного значения, но и об отрицании относительно стабильного значения-конвенции. С позиции сильной трактовки скептического тезиса агент речи не только не знает всей полноты истинностных условий того или иного предложения, употребляемого в разных контекстах – на чем настаивал Малколм – но и не может определить значения входящих в него выражений даже в одном-единственном, частном случае употребления. Причем проблема возникает не только (и не столько) на уровне коммуникации – как если бы слушающий никак не мог взять в толк, о чем сообщает ему говорящий (такая характеристика проблемы также является весьма тривиальной) – скорее, сам говорящий, агент речи, произнося выражение языка, не может для самого себя, обращаясь к содержанию своего ума, разобраться, в чем состоит значение употребляемого им выражения.

Пристальное внимание общественности к сильной трактовке скептического тезиса привлекла интерпретация С. Крипке. Думается, именно этот факт предельной радикализации проблемы и сделал книгу американского логика столь знаменитой. Но на самом деле некоторые из признанных корифеев аналитической философии ощутили глубину витгенштейновской мысли значительно раньше, лишь не сумев (или не имея намерения) придать своим трактовкам тот стилистический блеск, который можно обнаружить в работе американского логика.

41

Так А. Айер, еще в 1954 г., т.е. практически сразу после выхода в свет ‘Философских исследований’, обсуждая вопрос об индивидуальном языке и отметая все более или менее тривиальные интерпретации, указывал, что:

В ‘Философских исследованиях’ Витгенштейн идет намного дальше. Он считает, что тот, кто намерен использовать язык индивидуальным образом, не просто не сможет передать его значение другим, но не сможет донести его значение и до себя самого…1

Но наиболее подробно рассмотрел этот вопрос М. Даммит в 1959 г. – в одной из первых интерпретаций среди аналитиков, посвященной философии математики Витгенштейна2. Здесь Даммит различает два вида конвенционализма, причем тот, который мы обозначили как общеупотребимый, ортодоксальный, оксфордский философ, напротив, называет модифицированным конвенционализмом, имея в виду, что он является недостаточно продуманным, не доведенным до своего логического завершения. Тогда как тот вид конвенционализма, который Даммит приписывает Витгенштейну, он называет полным, законченным. Мы же, принимая во внимание тот факт, что радикально продуманная витгенштейновская позиция все же никак не походит на то, что обычно подразумевают под конвенционализмом, напротив, склонны именовать его специфическим.

Разница, по мысли Даммита, здесь состоит в следующем. Модифицированный конвенционализм, отталкиваясь от идеи запрета на постулирование объективных стационарных сущностей, понимает значение как то, что возникает в ситуации интерсубъективной договоренности принимать нечто как нечто в определенной коммуникативной ситуации. Однако, замечает Даммит, в определенный момент, при выведении следствий из принятых конвенций сама констатация этих следствий предстает как признание их объективной необходимости. То есть при построении суждений, согласующихся с конвенционально установленными фундаментальными положениями, конвенциональность как таковая исчезает. Здесь возникает особый вид объективности. Сам конвенциональный каркас предстает как объективно необходимый для всех

1Цит. по: Ayer A.J. Can There Be a Private Language? // Philosophy of Language. Oxford: Oxford University Press, 1985. P. 454. Первая публикация: Ayer A.J. Can there be a Private Language? // Proceedings of the Aristotelian Society. 1954. Supp. Vol. 28. P. 63–76.

2Dummitt M. Wittgenstein’s Philosophy of Mathematics // The Philosophical Review. 1959. Vol. LXVIII. P. 324–348.

44

ской парадигме, характер внешнего отношения. В противовес этому Бейкер и Хакер вводят понятие внутреннего отношения между значением и употреблением выражения, между правилом употребления и его применением. Данное понятие, по мнению этих оксфордских витгенштейноведов, призвано раскрыть всю специфику витгенштейновской мысли, которая заключается в том, что значение выражения оказывается неотделимым от его конкретного употребления, оно ‘вспыхивает’ только в самом коммуникативном акте и ‘гаснет’ за его пределами. Содержание правила употребления уясняется только в конкретной ситуации применения выражения в соответствии с этим правилом и оказывается неотделимым от этого применения.

Не нужно прилагать каких-либо интерпретативных сверхусилий, чтобы заметить, что, нападая на даммитовское различение семантик условий истинности и условий утверждаемости и критикуя понятие условий утверждаемости, Бейкер и Хакер, по сути, воспроизводят тот мыслительный ход, который как раз и сделал Даммит в 1959 г., различив два вида конвенционализма. Нет сомнений, что Даммит осознавал глубину витгенштейновской мысли и не вкладывал в понятие условий утверждаемости того тривиального содержания, которое приписывают ему Бейкер и Хакер. И если интерпретацию Крипке, как мы сказали выше, можно назвать даже еще более радикальной, нежели даммитовскую, то, очевидно, стрелы критики оксфордских витгенштейноведов не должны коснуться и его.

Другое дело, что критика Бейкера и Хакера позволяет осознать, насколько двусмысленным оказывается понятие условий утверждаемости, и вину за это, действительно, должен взять на себя и Даммит, который не осуществил в надлежащей акцентированной форме проекции различения видов конвенционализма на различение аспектов интерпретации понятия условий утверждаемости. На наш взгляд, понятие условий утверждаемости может быть понято даже не двояко, а трояко. Вопервых, это та тривиальная трактовка, которая будет соответствовать позиции ортодоксального – в нашей терминологии – конвенционализма. С данной точки зрения, условия утверждаемости выражения будут фиксировать стабильную интерсубъективную сущность в качестве его значения, однажды принятую в сообществе в виде конвенции. Во-вторых, это трактовка с позиции специфического конвенционализма. Здесь под условиями утверждаемости будет пониматься предельно конкретный коммуникативный акт, в котором будет ‘вспыхивать’ значение. За пределами этого акта значение снова исчезает. В новом коммуникативном

47

тика восходит: несомненная необходимость математических истин и природа нашего очевидного познания этих истин1.

Следуя данной логике рассуждения, Крипке ставит проблему так: какое значение имеет математический знак ‘+’? Ответ очевиден: значением ‘+’ является плюс – арифметическая операция сложения. Сама эта операция представляет собой правило обращения с арифметическими предметами – числами или же с количественными характеристиками любых материальных или идеальных предметов. Если попытаться задать это правило наглядно, на обыденном уровне, для человека, не искушенного в математической терминологии, то оно может быть сформулировано таким незатейливым образом: возьми две корзины с яблоками, пересчитай их в соответствии с десятичной системой счисления для натурального ряда чисел, затем высыпь содержимое обеих корзин в третью корзину и снова пересчитай; если, например, содержимое каждой из корзин равняется соответственно 68 и 57, очевидно, результатом выполнения операции сложения будет число 125.

Однако в качестве мысленного эксперимента можно предположить следующую ситуацию: складывающий 68 и 57 выдает ответ 5. Мы, конечно, можем тут же обвинить его в нарушении правила, в его неспособности усвоить элементарную арифметическую операцию. Но можем предположить и другое. И здесь Крипке вводит рассуждение своеобразные дефект-правила, придавшие его интерпретации тот стилистический блеск, который пленил многих читателей его работы. Сам Крипке не пользуется термином ‘дефект-правило’, но его можно обнаружить у С. Блэкберна2, который нашел, как нам представляется, удачное обозначение для этих специфических воображаемых сущностей. Крипке спрашивает: что если складывающий при выполнении операции соотносил знак ‘+’ с другим правилом, скажем, квус? Правило квуса (квожения) может быть сформулировано следующим образом. При пересчете яблок в третьей корзине поступай так, как гласит правило сложения, но в том случае, когда количество яблок в первой и второй корзинах достигнет 68 и 57 соответственно, всегда выдавай ответ 5. Правильное арифметическое действие, выполненное в соответствии с операцией квус, будет таким: 68+57=5. С использованием формального способа записи различие между

1Wright C. Wittgenstein on the Foundations of Mathematics. Cambridge: Harvard University Press, 1980. P. VIII.

2Blackburn S. The Individual Strikes Back // Synthese. 1984. 58. P. 281–301.

49

Х. Патнем, обсуждая аргументацию Крипке, вышел за пределы частного крипкевского примера и представил формальную запись проблемы следования правилу для языка математики в общем виде:

a квусn b = a + b если a, b < n a квусn b = 5 в других случаях1.

При этом Патнем хорошо подчеркнул уходящую в бесконечность непреодолимость крипкевской проблемы. Если даже нам покажется, что мы в состоянии разобраться со значением ‘+’, то сделаем мы это при помощи других терминов, в отношении которых также возникнет скептический вопрос об их значении:

И все же, если она (Патнем рассматривает некую воображаемую Джоан, занимающуюся вычислениями. – В.Л.) хороший математик, то разве не могли бы мы ее спросить ‘Существует ли число N, такое, что a ‘плюс’ b = 5 всякий раз, когда или a, или b ≥N?’ Если Джоан отвечает ‘Нет’, разве это не показывает, что, что бы Джоан ни подразумевала под ‘плюсом’, она не подразумевает квусn для какого бы то ни было n? Здесь мы сталкиваемся с поистине продуманным ходом в аргументе Крипке. Джоан, говорит нам Крипке, могла бы не только понимать ‘плюс’ другим, отличным от нас, образом; она могла бы понимать многие слова по-другому, но таким образом, что она говорит именно так, как и мы, во всех реальных обстоятельствах2.

Возможно, кому-то покажется, что рассмотрение языка математики в качестве примера представляет проблему на слишком абстрактном, теоретическом уровне, который не затрагивает практику обыденного словоупотребления. Чтобы развеять это обманчивое впечатление, интерпретаторы Крипке демонстрируют проблему следования правилу не только на примере тех абстракций, коими являются арифметические операции, но и на примере обыденных употреблений языковых выражений, отсылающих к предметам, данным в чувственном восприятии. Так, Хин Шин Ли приводит в пример следующий гипотетический диалог скептика с его критиком (сопротивляться скептику берется сам автор статьи):

С: Давай проведем простой эксперимент. (Он показал мне фото какойто деревянной конструкции, состоящей из прямоугольной доски и четырех опор, по высоте не выше щиколотки). Это ‘стол’?

Я: (Я никогда не видел раньше таких вещей. Мой прошлый опыт не имеет таких фактов, которые бы предоставили ориентир для моего нового

1Putnam H. On Wittgenstein’s Philosophy of Mathematics // Proceedings of Aristotelian Society. 1996. Supp. Vol. 70. P. 253.

2Ibid. P. 253–254.

50

употребления. Так или иначе, я все же пытаюсь следовать своему прошлому употреблению). Это скамья, а не стол.

С: Твое понятие ‘стол’ может оказаться ‘цтолом’. ‘Цтол’ исключает японский стол, на фотографии показан ‘tzukue’1.

Приведем на основании этого примера собственное рассуждение. В своем сознании я схватываю определенное мыслительное образование в качестве значения слова ‘стол’. Его содержание раскрывается в дефиниции: стол – это плоская горизонтальная поверхность, закрепленная на опорах, высотой примерно вполовину человеческого роста, предназначение которой состоит в создании надлежащего комфорта при приеме пищи. Допустим далее, что я фиксирую в сознании еще одно мыслительное образование – значение слова ‘цтол’. Его дефиниция такова: цтол – это плоская горизонтальная поверхность, закрепленная на опорах, предназначение которой состоит в создании надлежащего комфорта при приеме пищи. Спрашивается, какое из этих двух значений я подразумеваю в случае конкретного употребления слова ‘стол’? Что обозначает слово ‘стол’ – стол или цтол? Если представить себе ситуацию, что мой прошлый конечный опыт познания ограничивался только созерцанием предметов указанной конфигурации высотой примерно вполовину человеческого роста, то я смогу констатировать, что мое прошлое употребление слова ‘стол’ соответствовало сразу двум значениям. Стол и цтол были до сих пор не различимы. Однажды я оказываюсь в Японии, знакомясь с традициями и бытом людей этой страны. Когда я вижу тот предмет, который является центральным в процессе трапезы в японской семье, я отказываюсь его именовать по-русски ‘столом’, ибо по виду он совсем н е похож на те предметы, на которые я привык указывать, употребляя это слово. В этот момент возникает скептик и спрашивает меня: “Ты уверен, что не совершаешь ошибки, что следуешь именно тому правилу употребления данного термина, которым ты руководствовался раньше?” Если я отвечу утвердительно, скептик продолжит: “Твоя уверенность основана, во-первых, на том, что в прошлом ты отчетливо понимал, в каком значении ты употреблял данный термин, и, во-вторых, на том, что сейчас ты отдаешь себе отчет, что употребляешь данный термин в том же значении, что и раньше. Тем не менее на основании данных выше дефиниций можно утверждать, что в прошлом

1 Lui Xin Shenn. Kripkenstein: Rule and Indeterminacy // Proceedings of the Twentieth World Congress of Philosophy. Boston, Massachusetts U.S.A. 10–15 August 1998. [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://www.bu.edu/wcp/Papers/Lang/LangLiu1.htm, свобод-

ный.

52

Робинзон: Ранее нами было установлено, что красная полоса на горшке есть знак того, что в него помещены съедобные фрукты.

Скептик: Почему ты уверен в том, что красная полоска на горшке имеет в качестве своего значения то, что содержимым горшка оказывается фрукт? Из того, как ты употреблял данный знак ранее, не следует, что его значение именно таково. Возможно, твои соплеменники изначально полагали за красной полоской на горшке значение – фруктояд. Это значит, что до определенного времени туда складывались фрукты, а с сегодняшнего дня – опасные для жизни плоды. Ты сам-то уверен в том, что употреблял ранее знак ‘красный’ в значении фрукт? Ведь ты же подтверждал из раза в раз правильность своего употребления знака ‘красный’ на практике – ты просовывал руку в горшок и сначала помещал, а потом, спустя некоторое время, вынимал оттуда фрукт. Но дело в том, что теоретически ты никак не сможешь обосновать, что во время исполнения этих действий знак ‘красный’ имел в качестве своего значения именно фрукт, а не фруктояд, ибо в данных конкретных действиях эти два на самом деле разных значения знака были неразличимы. Попытайся доказать сейчас, без обращения к интерсубъективной корреляции со своими соплеменниками, что ты сам имел в виду одно значение, а не другое. Проблема состоит в том, что если ты сам сегодняшним утром поместил в горшок с красной полоской ядовитый плод, то это действие невозможно интерпретировать как некорректное по отношению к твоему прошлому опыту.

В итоге, скептик может логически принудить туземца – если тот, конечно, окажется способным воспринять логическую аргументацию и быть последовательным в своих умозаключениях – к тому, чтобы последний никогда больше не притрагивался к горшку с красной по-лоской.

К вышесказанному остается добавить лишь то, что проблема следования правилу оказывается индифферентной по отношению к широко употребимому в аналитической философии различению между так называемыми атомарным и молекулярным уровнями семантического анализа. Если, скажем, для Фреге или раннего Витгенштейна было принципиально важным подчеркивать то, что элементарной единицей языка следует считать не слово, а предложение, то по отношению к рассматриваемой в настоящем исследовании проблеме это различение является несущественным. Скептический тезис о стабильности значения слова легко переводится в скептический тезис относительно смысла предложения, который должен фиксировать его условия истинности. Так, сам Крипке часто переходит от атомарного уровня анализа, на ко-

55

предложения, которое он потом перечеркнул и заменил на ‘Наш парадокс был таким’1.

Данный пассаж показывает, что и сам Витгенштейн первоначально расценивал проблему, сформулированную им, именно как затруднение, открывающее путь для скептического сомнения, как скептический тезис, но не как парадокс. Какие мотивы смогли побудить его изменить первоначальный текст?

Если Крипке в этом моменте своей работы нерефлексивно повторяет витгенштейновскую терминологию и не отдает себе отчета в ее использовании, то, естественно, подобный вопрос можно поставить и относительно его исследования. И он не замедлил появиться в среде интерпретаторов крипкевской книги. Так, Штефан Шиффер в своей монографии пишет:

Обычно, когда мы имеем философский парадокс, он может быть сформулирован как множество взаимопротиворечащих пропозиций, каждая из которых выглядит, или может быть представлена, как вполне правдоподобная, если обращать внимание только на нее одну. Тогда разрешается парадокс посредством разыскания тех пропозиций, которые должны быть отвергнуты. Может ли парадокс Крипкенштейна быть сформулирован в таком формате?2

Поставив этот вопрос, Шиффер пытается увидеть в крипкевском изложении проблемы следования правилу основания для того, чтобы именовать эту проблему парадоксом:

1)Клемм подразумевает под ‘плюс’ сложение, нежели квожение.

2)Но ничто из биографии Клемма не определяет того, что он подразумевает одно, а не другое; в буквальном смысле нет такого факта, который учреждает его состояние подразумевания сложения, а не квожения.

3)Но 1) и 2) противоречивы: если нет ничего относительно Клемма, что бы определяло, что он подразумевает, то нет такого факта его подразу-

мевания сложения, нежели квожения, и, таким образом, неверно, что он подразумевает под ‘плюс’ сложение3.

То, что Шиффер сделал за Крипке, мы попробуем сделать за Витгенштейна. Представляется, что парадокс, действительно, имеет место. Он присутствует на уровне общего понимания функционирования языка. Отталкиваясь от классических представлений, которые беспреко-

1Бейкер Г.П., Хакер П.М.С. Указ. соч. С. 37–39.

2Schiffer S. Remnants of Meaning. Cambridge, Mass.: The MIT Press, 1987. P. 175.

3Там же. P. 176.

60

труда предположить, что это все же не тождественные функции. Области их значения начинают расходиться с момента оперирования с числами, большими, чем 56. Например, для ‘f’ в значении плюс истинным будет: ‘f (68, 57, 125)’, тогда как для ‘f’ в значении квус истинным бу-

дет: ‘f (68, 57, 5)’.

По определению, наши предрасположенности к употреблению распространяются на числа от 0 до 56. Спрашивается, как мы можем на основании нашей предрасположенности употребить ‘f’ в выражении ‘f (2, 2, 4)’ решить, в каком значении здесь употребляется знак ‘f’? Предрасположенность одна и та же – функции разные. Вывод: мы не можем судить о значении выражения на основании нашей предрасположенности к его употреблению.

Относительно того более простого, повседневного примера употребления слова, который мы рассматривали выше, аргументация также выглядит интуитивно более очевидной. В каком значении я употребляю слово ‘стол’? Что я подразумеваю под этим знаком – стол или цтол? Диспозиционист скажет, что в ответе на этот вопрос я должен опираться на интроспекцию, на фиксацию тех предрасположенностей к употреблению этого слова, которые я имею. Если я предрасположен к тому, чтобы слово ‘стол’ употреблять по отношению к предмету в виде плоской горизонтальной поверхности, закрепленной на опорах, высотой примерно вполовину человеческого роста и занимающего центральное место в кухонной комнате в русской семье и, соответственно, не предрасположен употреблять данное слово по отношению к предмету в виде плоской горизонтальной поверхности, закрепленной на опорах, высотой по колено и также располагающейся в русской кухонной комнате, то отсюда следует, что я употребляю слово ‘стол’ в значении стол. Проблема в том, что я никогда не был в Японии. Мои предрасположенности к употреблению слова ‘стол’ распространяются на ограниченное число возможных ситуаций моего повседневного опыта. Постоянно проживая в России, при помощи диспозиционной теории невозможно определить, какое значение имеет слово ‘стол’, ибо имеющиеся предрасположенности к употреблению будут презентировать одновременно по крайней мере сразу два значения – стол и цтол. Впоследствии скептик может показать мне, что я могу с полным правом употреблять слово ‘стол’ по отношению к центральному предмету в японской трапезе, ибо мой предшествующий опыт не запрещает сделать вывод о том, что я всегда подразумевал под этим словом понятие цтол, содержательным призна-

61

кам которого как раз и удовлетворяет предмет, обнаруживаемый мной в японской семье.

Проще говоря, является ли определенная высота предмета существенным признаком того понятия, которое я подразумеваю под словом ‘стол’? Если я имею в виду стол, тогда является. Если же я подразумеваю цтол, тогда высота предмета, по определению, значения не имеет, решающими являются другие признаки – функциональные, прежде всего. Так вот исходя из своего предшествующего опыта я не могу однозначно определить, являлась ли высота данного предмета существенным фактором для связи с ним слова ‘стол’. Мои предрасположенности к употреблению связывали данное слово только с предметами определенной высоты, из-за чего теперь может сложиться впечатление, что данный фактор являлся существенным. Но дело в том, что я имел конечный опыт употребления данного слова, и каждый раз мне на глаза попадались вот эти предметы. Именно поэтому теперь и возникает иллюзия однозначной существенности данного признака. На деле же, ситуация употребления оказывается радикально неопределенной. Из того, что я до сих пор обозначал словом ‘стол’ предметы определенной высоты, не следует с необходимостью, что признак высоты здесь является существенным.

7.3. Аргумент ‘Circulus Vitiosus’

Крипке сам придумывает контраргумент диспозициониста по отношению к его критике с позиции ‘Ad infinitum’. Этот контраргумент выглядит следующим образом.

Да, – соглашается приверженец теории диспозиций, – наше познание ограничено, ограничен и набор наших предрасположенностей к употреблению слова. Однако это лишь, так сказать, эмпирический изъян диспозиционного тезиса. Если продолжить рассуждение на сугубо теоретическом уровне, то логически непротиворечиво представить себе модель некоего идеального опыта, идеального познавательного аппарата, или – если кто-то пожелает сделать акцент на натурализме – идеального мозга, который был бы способен охватить своим взором все возможные случаи употребления языка. Тогда мы бы воочию убедились, что при возникновении вопроса 68+57=? этот мозг был бы склонен выдать ответ 125. Мы бы убедились, что любая последующая предрасположенность к употреблению знака ‘+’ оказывалась бы соответствующей значению функции плюс.

62

Крипке утверждает, что данная объяснительная гипотеза диспозиционизма содержит в себе логическую ошибку ‘порочного круга’. Сперва диспозиционист пытался вывести значение выражения в качестве следствия интроспективного опыта фиксации предрасположенностей к употреблению. На основании предрасположенностей мы должны были заключать о том, какое значение подразумевается под выражением языка. Теперь же диспозиционист утверждает, что любой предполагаемый факт предрасположенности будет именно таким и никаким иным, ибо окажется строго детерминированным значением выражения. Таким образом, диспозиционист полагает в качестве основания своего доказательства то, что еще только требуется доказать. Нужно доказать, что значением знака ‘+’ является плюс. Диспозиционист берется это сделать на основе исследования предрасположенностей к употреблению ‘+’. Когда же его спрашивают, почему ты уверен, что при неограниченном осуществлении языкового опыта предрасположенности будут именно таковыми, он ссылается на то, что они будут соответствовать функции плюс, ибо именно она является фиксированным значением выражения ‘+’. Но последнее суждение не может выступать в качестве основания. Его истинность диспозиционист как раз и пытался обосновать с помощью своей теории.

§ 8. Критика кволитивной теории значения

Кволитивная теория утверждает, что значение слова должно представлять собой конкретное актуальное психическое образование – качество (quality). Именно качественные состояния оказываются наиболее очевидными данностями сознания и именно они должны приниматься во внимание, если мы хотим создать максимально внятное представление о значении.

Что может являться качественным состоянием? Головная боль, например. Присутствие данного состояния мы переживаем в психике ясно и отчетливо. Мы можем зафиксировать его появление, проследить его изменения, отметить исчезновение. По отношению к такому психическому феномену, который мы решим именовать значением слова, мы должны быть способны к совершению подобных фиксаций. Только в этом случае, считают приверженцы данной теории, разговор о значении можно будет считать эпистемически строгим.

64

что этот ряд образов-оснований может быть продолжен в бесконечность.

Данное рассуждение представляет собой экстраполяцию критического аргумента ‘Аd infinitum’ с диспозиционной на кволитивную теорию значения.

8.2. Аргумент ‘Эврика!’

Если вследствие предыдущего рассуждения мы оказываемся в затруднении относительно корректной интерпретации ментального образа, то можно предположить, что из этой ситуации все же имеется выход. Следует обратить внимание на единственное переживание, на появление данного образа (или внутреннего чувства) в первый раз в жизни моего сознания в тот момент, когда я освоил правило сложения – т.е. в тот момент, когда я воскликнул: ‘Эврика!’ – и вот именно это переживание и считать значением знака ‘+’.

В отношении данной идеи можно высказать сразу три скептических соображения:

а) Сомнительно, что я испытал какое-то отчетливое ощущение в тот момент, когда освоил правило сложения. Сомнительно, что освоение правила сложения, так же, как и освоение значения ‘красный’, произошло в какой-то четко определенный момент времени.

б) Если все же предположить, что а) имело место, то еще более сомнительным является то, что я способен удерживать в памяти это ощущение в его первозданном виде на протяжении последующей жизни моего сознания.

в) Если даже допустить б), что логически возможно, но эмпирически почти невероятно, все равно остается неясным, могло ли бы это переживание презентировать схватывание сложения:

Обратимся к тому, что происходило, когда я впервые учился складывать. Прежде всего, возможно был, а может быть и не был, тот специфический момент, вероятно, в детском возрасте, когда я внезапно почувствовал (Эврика!), что схватил правило сложения. Если этого не было, очень трудно усмотреть в каком предположительном специфическом переживании моего обучения заключалось сложение. Даже если был отдельный момент, в который я мог воскликнуть “Эврика!” – исключительный случай, конечно, – то в чем, собственно, состояло сопутствующее переживание? Вероятно, в рассмотрении нескольких частных случаев и в мысли: ‘Теперь-то я понял

66

Глава вторая

ФОРМУЛИРОВКА ПРОБЛЕМЫ

§ 1. Дополнения к критике диспозиционной теории значения

Как уже говорилось в §1 первой главы, настоящее исследование симпатизирует крипкевской интерпретации Витгенштейна, но не превозносит ее в качестве безупречной. На наш взгляд, в изложении Крипке имеется достаточное количество неясных положений и аргументов, которые не позволяют четко зафиксировать рассматриваемую проблему. Стремясь соответствовать, в первую очередь, логике развития скептической аргументации как таковой, а не ее представлению Витгенштейном или Крипке, мы внесем весьма существенные коррективы в крипкевскую интерпретацию, которые, как представляется, позволят в максимально ясной форме отдать отчет о том, в чем, собственно, заключается проблема следования правилу.

1.1. Почему Крипке обращается к теории диспозиций?

При чтении соответствующих страниц книги Крипке постоянно возникает этот вопрос – почему? Почему автор выбрал в качестве обсуждаемого объекта именно диспозиционную теорию и именно ей посвятил большую часть своих критических аргументов? Отсутствие ка- ких-либо внятных обоснований данного выбора выглядит тем более странным в сравнении с тщательностью изложения точки зрения диспозиционизма и аргументов, направленных против него.

Единственный намек на объяснение мы встречаем в самом начале обсуждения диспозиционной теории:

Начиная с книги Райла ‘Понятие сознания’, диспозицонный анализ обрел влияние; да и сама поздняя работа Витгенштейна во многом инспирировала такой анализ…1

Очевидно, что здесь имеется попытка задать основание через ссылку на авторитет традиции: именно диспозиционная теория является в настоящее время наиболее влиятельной теорией значения в философии языка,

1 Крипке С.А. Указ. соч. С. 27.

68

блеме, сформулированной Витгенштейном, сомнения вызывать не должно. Не столь важно, каким онтологическим статусом обладает то образование, которое претендует на место значения, важно показать, что оно содержит в себе некую нормативную структуру, директиву к действию или правило связи того или иного выражения с соответствующим комплексом предметностей в ситуации его неограниченного употребления.

Отсюда следует, что только лишь диспозиционный анализ может претендовать на то, чтобы быть адекватным отчетом о значении. Теория диспозиции спрашивает, какова та структура, которая обеспечивает говорящему предрасположенность употребить выражение так, а не иначе? Поставить вопрос таким образом – это значит спросить о том правиле, которое обеспечивает связь выражения с соответствующим предметом. Это, в свою очередь, и подразумевает не что иное, как вопрос о значении в витгенштейновском смысле.

Вышеприведенное рассуждение, как нам представляется, способно, помимо чистой констатации, к которой прибег Крипке, объяснить, почему именно диспозиционный отчет о значении занял ведущее место в аналитической философии после выхода в свет ‘Философских исследований’. Сама постановка проблемы значения в данной работе оказалась такой, что единственным адекватным ее решением как раз и должна была оказаться соответствующим образом разработанная теория диспозиций.

1.2.В каком отношении друг к другу находятся диспозиционная

икволитивная теории значения?

Отдельное обсуждение кволитивной теории выглядит у Крипке не вполне вразумительным. Исходя из вышесказанного, уже становится понятным, что кволитивная теория должна находиться с теорией диспозиций в отношении подчинения, ибо любая теория, чтобы предоставить адекватный отчет о значении, должна ответить на вопрос о правиле, а значит, должна содержать в себе элементы диспозиционного анализа.

И в самом деле, можно констатировать, что каждый из представленных критических аргументов по отношению к кволитивной теории дискредитирует те попытки отчета о значении, которые также претендуют на роль диспозиции к употреблению. Когда приверженцы кволитивной теории говорят о значении как некоем конкретном психическом переживании, возникающим, к примеру, в момент употребления слова ‘красный’, очевидно, они подразумевают и то, что фиксация именно этого переживания будет задавать предрасположенность к употребле-

69

нию данного выражения в будущем. В ситуациях дальнейшего лингвистического опыта я буду стремиться удержать корреляцию между употреблением выражения ‘красный’ и данным состоянием психики. Если кволитивист будет настаивать, что значением должно выступать не повторяющееся время от времени, а только некое изначальное психическое переживание, полученное в тот момент, когда мне впервые пришло понимание смысла слова ‘красный’, то здесь все равно будет подразумеваться диспозиция. Именно это психическое переживание, которое я теперь могу только репродуцировать в памяти, должно задавать предрасположенность к употреблению, выступать критерием того, что мне считать корректным употреблением выражения. И главное, неприемлемость попыток кволитивной теории представить отчет о значении утверждается Крипке, в конце концов, на основе того, что подобные трактовки значения как раз неспособны задать диспозицию.

В таком случае возникает вопрос, как автор исследования осуществил операцию логического деления, когда представил соответствующий класс теорий значения? Каким основанием деления он руководствовался?

Вышеприведенные соображения, как нам представляется, позволяют заключить, что обсуждение кволитивной теории в качестве отдельного пункта исследования оказывается излишним. Следует сосредоточиться на обсуждении диспозиционизма, рассматривая тезисы кволитивной теории в качестве частных примеров попытки задать диспозиционный отчет о значении.

1.3. Несостоятельность референциалистской и менталистской семантик

В целом, создается впечатление, что критика существующих теорий значения проведена Крипке достаточно суетливо, иногда без необходимых для прояснения общей картины исследования обоснований, иногда не вполне последовательно.

Между тем зафиксировать то, как должна выглядеть эта критика, чтобы избежать указанных недостатков, не составляет особого труда. Необходимо отметить в истории философии самые известные доктрины, повествующие о функционировании языка, а затем протестировать их на способность предоставить диспозиционный отчет, ибо любая теория значения, как установлено выше, должна, в конце концов, быть диспозиционной. Если результаты такого теста окажутся отрицательными для каждой из теорий, то можно будет констатировать эпистемическую валидность скептического тезиса.

70

Выше, в §2 первой главы, взяв за основу воззрения К.-О. Апеля, мы уже представили свою классификацию основополагающих взглядов на значение языкового выражения в истории философии, которые тесно связаны с хорошо известными онтоэпистемологическими установками. Это были теории референциализма, ментализма, конвенционализма и универсализма.

Теперь нам нужно показать, что ни одна из этих теорий не способна задать адекватный диспозиционный отчет о значении. Начнем с рассмотрения референциализма и ментализма.

1.3.1. Несостоятельность референциализма

Никто, по крайней мере на уровне обыденной лингвистической практики, не будет спорить с тем, что отдельный объект – стол, например, может выступить референтом выражения ‘стол’ в соответствующем остенсивном определении (куайновской и гудменовской критикой остенсии мы воспользуемся чуть позже). Проблема в том, что такой референт не способен содержать в себе правило связи объекта и выражения. Если я выучиваю правило употребления слова ‘стол’, то данный референт выступает только лишь в роли конкретной иллюстрации правила, но не самого правила. Чаще всего нам нужно указать какие-либо существенные признаки объекта, для того чтобы обеспечить последующую стабильную фиксацию в процедуре обозначения. Но структура, фиксирующая существенные признаки объекта или класса однородных объектов, явно отлична от самого объекта. Задавая правило для употребления слова ‘стол’, мы можем сказать примерно следующее: ‘Применяй данное выражение по отношению к тем предметам, которые обладают соответствующими признаками, а именно, они представляют собой плоскую горизонтальную поверхность, закрепленную на опорах, высотой вполовину человеческого роста, предназначение которой состоит в создании надлежащего комфорта при приеме пищи’. На основании скептического тезиса можно утверждать, что одну конкретную связь слова и объекта можно привести в соответствие, по крайней мере, с двумя правилами. Употребление слова ‘стол’ в данной ситуации вполне может соответствовать правилу цтол, в котором не акцентируется внимание на характеристике высоты объектов-референтов. Как следствие, возникает неопределенность ответа на вопрос: по отношению к каким объектам употребление данного слова окажется корректным в дальнейшем лингвистическом опыте?

71

Можно представить наиболее радикальный случай фиксации значения, исходя из принципов референциалистской семантики. Допустим, референциалист, задавая остенсивное определение выражению, говорит: “Связывай слово ‘стол’ с этим и только с этим объектом”. В данном случае отпадает вопрос о том, что в дальнейшем это выражение может быть связано с какими-то другими вещами, например с предметом, занимающим центральное место во время трапезы в японской семье. В самом деле, нет ничего логически (и даже фактически) невозможного в том, чтобы я ограничил весь свой последующий опыт познания созерцанием объектов, находящихся в кухне своей квартиры.

Однако неопределенности значения не удастся избежать даже в этом случае. Ибо значение здесь снова предстает в качестве не самого объекта, а своеобразной остенсивной дерективы: “Связывай слово ‘стол’ с этим и только с этим объектом”. Находящийся рядом скептик тут же выдаст еще одну дерективу: “Связывай слово ‘стол’ с этим и только с этим объектом до времени Т, а после времени Т свяжи данное слово вот с тем объектом (показывает пальцем на стул)”; и предложит задачу определения того, какой директивой будет руководствоваться в употреблении слова ‘стол’ субъект речи до времени Т. Соответственно, возникнет вопрос и о том, какое употребление данного слова после времени Т можно будет считать корректным.

В итоге, необходимо констатировать следующее: конкретный объект внешнего материального мира, во-первых, сам не является правилом, и во-вторых, не может нам помочь в процедуре различения правил. Референциализм не способен представить удовлетворительный диспозиционный отчет о значении.

1.3.2. Несостоятельность ментализма

Ментализм является прямо противоположной по отношению к референциализму позицией. Он утверждает, что значением выражения не может выступать никакой объективный предмет мира природы, ибо познавательные возможности человека ограничены областью его ощущений, за пределы которых он не может перешагнуть.

Однако в одном, самом существенном для настоящего исследования пункте ментализм оказывается совершенно подобен референциализму. Он утверждает, что значением может выступать только субъективное психическое переживание, конкретный ментальный образ, в его актуальном осуществлении в сознании субъекта. Важнейший элемент подобия – конкретность. С точки зрения ментализма значение есть такой же

74

именно: является плоской горизонтальной поверхностью и т.д., и всякий раз связывай данное распознавание в языке со знаком ‘стол’.

Так как Крипке использует в своей работе весьма специфический пример из области математики, возникает необходимость показать, что введенные нами дистинкции имеют универсальный характер и могут быть применены не только к более очевидным для обыденного языка примерам, но и к употреблению языка в точных науках.

Введем вначале определение понятия сложения. Кстати, данные в энциклопедической литературе определения являются, на удивление, неясными:

Сложение – одна из основных арифметических операций. Результат сложения называется суммой. Сумма чисел a и b обозначается a+b, при этом a и b называются слагаемыми. Сложение чисел коммутативно: a+b=b+a и ассоциативно: (a+b)+с=a+(b+с). Операция, обратная сложению, называется вычитанием1;

Сложение – арифметическое действие. Результатом сложения чисел a и b является число, называемое суммой чисел a и b (слагаемых) и обозначаемое a+b. При сложении выполняется переместительный (коммутативный)

закон: (a+b)+с=a+(b+с)2.

Во-первых, такие определения слишком широки, ибо свойствами коммутативности и ассоциативности обладает не только сложение; вовторых, в данных определениях, по сути, не говорится, в чем именно состоит сама арифметическая операция; наконец, в-третьих, в последнем определении вообще неверно указано свойство коммутативности.

Мы сформулируем определение данного понятия следующим образом. Сложение двух любых натуральных чисел (для нашего исследования будет достаточно такого ограничения) а и b – это арифметическое действие, задающее движение по числовой прямой в правую сторону от точки а на b шагов, с шириной шага 1. Тогда понятие-директива для сложения будет выглядеть так: распознавай предстоящее перед тобой конкретное действие как сложение в том случае, если оно удовлетворяет следующим признакам, а именно: это действие, задающее движение по числовой прямой и т.д. В конце концов, мы можем ввести правило употребления знака ‘+’ в предложениях типа ‘a+b’: распознавай предстоящее перед тобой конкретное действие как сложение в том случае,

75

если оно удовлетворяет следующим признакам, а именно: это действие, задающее движение по числовой прямой и т.д., и всякий раз связывай в языке данное распознавание со знаком ‘+’.

1.5. Несостоятельность конвенционалистской и универсалистской семантик

То, что витгенштейновская теория значения, как мы сейчас покажем, находится в оппозиции к онтологии платонизма и универсалистской семантике, вряд ли кого-то удивит. Интерпретация же ‘Философских исследований’ как позиции, противостоящей ортодоксальному конвенционализму, может вызвать более настороженную реакцию в виду ее непривычности для широко распространенных мнений о творчестве позднего Витгенштейна. В §4 первой главы мы уже зафиксировали определенную сумму аргументов, подтверждающих ту точку зрения, что представления о значении, высказанные австрийским мыслителем в этот период, нельзя трактовать как конвенционализм, по крайней мере в ортодоксальном смысле. К сказанному можно добавить еще несколько слов, усиливающих вышеозначенную позицию.

В отношении вопросов, рассматриваемых нами в настоящий момент, можно утверждать, что конвенционалистская семантика вообще оказывается частным случаем универсализма. Ортодоксальный конвенционализм тоже полагает в качестве значения выражения некоторую стабильную сущность. Отличие от универсалистской семантики будет состоять только в том, что здесь это идеальное образование не наделяется статусом объективного бытия. Значение задается – говоря языком математики – конструктивно, самими субъектами лингвистической практики на основании определенных конвенций коммуникативного сообщества. В таком понимании значение будет, конечно же, менее стабильным, нежели в онтологии платонизма, в виду множественности лингвистических групп, которые могут вносить различные нюансы в содержание значения выражения, тем самым модифицируя его. Тем не менее поскольку скептическая позиция Витгенштейна в крипкевской интерпретации оказывается предельно радикальной, утверждающей, что значение вообще не есть то, что агент речи может обнаружить в своем сознании в качестве какой бы то ни было фактичности, постольку этой относительной дестабилизацией, утверждаемой в конвенционализме, в данном случае можно пренебречь. На основании крипкевской интерпретации Витгенштейна можно в общей форме критиковать позицию, в соответствии с которой значение рассматривается как некоторая

76

устойчивая смысловая сущность, и конвенционалистская трактовка здесь оказывается лишь частным проявлением такого воззрения.

Конечно же, с точки зрения более фундаментальных эпистемологических установок различие между позициями платонизма и конвенционализма огромно. Ортодоксальный конвенционализм, пусть в меньшей форме, нежели специфический, эксплицированный Даммитом, все равно приводит к глобальному эпистемологическому релятивизму, тогда как платонизм и универсалистская семантика противостоят ему. Но обсуждение этих вопросов – одна из тем четвертой главы данной работы. Пока же мы оставим в стороне данное различие, воспримем конвенционализм как особую, редуцированную к интерсубъективности форму универсализма и обратимся к критике универсалистской семантики, которая, исходя из крипкевской интерпртеации, могла бы выступить единственной теоретической позицией, претендующей на то, чтобы задать адекватный отчет о значении.

Кплатонизму аналитическая философия всегда относилась если не

свраждебностью, то с явной настороженностью. Такое отношение имеет свои исторические истоки в философской деятельности Б. Рассела и Д. Мура в начале ХХ в. в Кембридже. Неудивительно, что и Я. Хинтикка, заметив, что Витгенштейн трактует правила подобным образом, высказался с изрядной долей скепсиса по отношению к данному образу мыслей:

…это было постулирование невразумительных посреднических сущностей (Mittelwesen как он иногда называл их) между языком и миром. И на этой стадии его мышления правила стали для него такими посредниками1.

Далее авторы этой монографии подчеркивают абстрактных характер данных сущностей:

Каков способ существования этих абстрактных правил?2

Конечно, подобные опасения за Витгенштейна являются напрасными, ведь он, в конце концов, критикует такую платонистскую позицию, утверждающую существование этих абстрактных сущностей. Но для нас сейчас важно зафиксировать, что Витгенштейн именно так понимал то, что может претендовать на статус правила.

Правило, задающее связь знака и вещи, само не должно быть вещью в смысле индивидуального онтологического элемента, оно не может

1Hintikka M., Hintikka J. Investigating Wittgenstein. Oxford: Blackwell, 1986. P. 187.

2Ibid. P. 187.

77

быть ни субъективным переживанием, ни конкретным физическим объектом. Правило должно представлять собой некое абстрактное образование, функция которого будет состоять в том, чтобы сгруппировать референциальные конкретности вокруг единого принципа связи слова и именуемых им вещей.

В этом смысле правило оказывается подобным понятию. С той лишь разницей, что понятие представляет собой абстрактное образование, так сказать, в чистом виде. В его содержании как раз и формулируется принцип объединения конкретных референтов в единый класс – объем понятия. Тогда как правило является определенной нормативной структурой, задающей предписание связи знака с соответствующим комплексом референтов.

Крипке не высказывает четко определенной суммы контраргументов по отношению к универсализму. Этот скепсис можно обнаружить в различных местах его работы, в частности в тех пассажах, где он непосредственно касается критики теории диспозиций. Мы попытались ясно сформулировать и развить эти критические аргументы.

1.5.1. Аргумент ‘Ad infinitum-2’

Как мы уже сказали ранее, данный аргумент – это главная козырная карта Крипке. Чтобы знать правило связи знака и объекта, необходимо знать понятие, которое фиксирует существенные признаки данного объекта. Понятие об объекте мы формируем на основании нашего конечного опыта встречи с этим объектом в мире. Опыт локален, а понятие, как некое абстрактное образование, претендует на неограниченное распространение своего содержания. Здесь и возникает проблема. Мы не можем совершить скачок от конечного к бесконечному. Если наше понятие формируется на основании ограниченного опыта, то его дефиниенс должен оказаться радикально неопределенным.

Во-первых, существенные признаки объекта будут постоянно уточняться в процессе получения новых опытных данных. Например, такой признак в понятии стол, как ‘объект, высотой в половину человеческого роста’, в процессе нового опыта – участие в японской трапезе – может быть признан несущественным.

И, во-вторых, понятия, входящие в дефиниенс определяемого понятия, сами будут нуждаться в определениях. Например, когда Крипке обсуждает один из вариантов дефиниции сложения, задаваемой посредством рекурсивных уравнений, в которых знак ‘+’ оказывается вполне определенным, он говорит:

79

мый пространный пассаж Крипке по поводу платонизма, в котором усматривается вышеприведенная аргументация:

Математические реалисты, или ‘платоники’, подчёркивали нементальную природу математических сущностей. Функция сложения не находится в чьём-то частном сознании и не является также общим свойством всех сознаний. Она имеет независимое, ‘объективное’ существование. Тогда нет проблемы – на протяжении данного рассмотрения – относительно того, как функция сложения (взятая, скажем, как множество троек) содержит все свои отдельные случаи, такие как тройка (68, 57, 125). Это просто заключено в природе рассматриваемого математического объекта, ибо он вполне может быть бесконечным объектом. Доказательство, что функция сложения содержит такую тройку, как (68, 57, 125), принадлежит математике и не имеет дело с тем, чтобы подразумевать или намереваться.

Фрегеанский анализ использования индивидом знака плюс устанавливает следующие четыре элемента: а) функция сложения, ‘объективная’ математическая сущность; b) знак сложения ‘+’, лингвистическая сущность; c) ‘смысл’ этого знака, ‘объективная’ абстрактная сущность, подобная функции; d) идея в сознании индивида, ассоциированная с этим знаком. Идея является ‘субъективной’ ментальной сущностью, особой для каждого индивида и различной в разных сознаниях. ‘Смысл’, напротив, один и тот же для всех индивидов, которые употребляют ‘+’ стандартным образом. Каждый такой индивид схватывает смысл посредством того, что обладает соответствующей идеей в своём сознании. ‘Смысл’, в свою очередь, определяет функцию сложения в качестве референта знака ‘+’.

Для этой позиции вновь не возникает специальной проблемы, затрагивающей отношение между смыслом и референтом, которым он определяется. Просто это в природе смысла определять референт. Но, в конечном счете, скептической проблемы избежать нельзя, она возникает как раз при вопросе о том, каким образом наличие в моем сознании какой-либо ментальной сущности или идеи может конституировать ‘схватывание’ какого-то одного частного смысла, а не другого. Эта идея в моём сознании является конечным объектом; разве она не может интерпретироваться как определяющая квус-функцию, а не плюс-функцию? Конечно, в моём сознании может быть другая идея, относительно которой предполагается, что она конституирует своё действие приписывания частной интерпретации первой идее; но тогда проблема, очевидно, возникает вновь на этом новом уровне. (Снова правило для интерпретации правила.) И так далее. Для Витгенштейна платонизм во многом является бесполезной увёрткой от проблемы, каким образом наши конечные сознания могут задавать правила, которые предполагается применять к бесконечному числу случаев. Платонические объекты могут быть самоинтепретирующимися или, скорее, они могут не нуждаться в интерпретации; но, в конечном счете, должна привлекаться не-

81

Дело в том, что такие дефект-правила, или правила-фантомы, как квус, не похожи на обычные универсальные образования. Отношение между понятиями сложения и квожения не подобно отношению между понятиями школьник и шахматист. В последнем случае данные понятия лежат для нашего познающего взора на поверхности. Мы понимаем, что они находятся в отношении пересечения, и что какой-либо конкретный объект может подпадать сразу и под одно, и под другое понятие.

Квус латентен. В этом его существенная черта. Когда мы осуществляем какое-либо конкретное действие, скажем, 2+2=4, даже при условии вполне внятного понимания правила сложения, мы оказываемся в ситуации неопределенности. Сейчас, пребывая в полной уверенности, что мы в данном случае следуем правилу сложения, мы просто не отдаем себе отчета, что с тем же успехом следуем и другому правилу – правилу квожения. Если возникнет скептик, обрисует для нас создавшуюся ситуацию и спросит: ‘так какому правилу вы следуете?’ – мы окажемся в смятении. Указанное скептиком правило-фантом квус в ситуации данного конкретного употребления знака ‘+’ будет полностью покрывать объем понятия плюс, они будут находиться в отношении тождества.

На это можно возразить, что поскольку я обладаю способностью к интеллектуальной интуиции, то себе самому я все же могу отдать однозначный отчет о том, что я подразумеваю именно плюс. Ибо ведь квус я тоже могу схватывать во всей полноте, а значит, заметить различия между плюсом и квусом, которые в реальной практике словоупотребления проявятся впоследствии, уже сейчас, в едином усилии познания.

Этот контраргумент имел бы силу, если бы квус не обладал свойством латентности, если бы мы созерцали его наравне с плюсом так же, как принимаем во внимание понятие школьник вместе с понятием шахматист. В настоящем же случае провести необходимые различения не представляется возможным.

Понятно, что данное рассуждение может быть продолжено в бесконечность. Если предположить, что квус нам все же дан, то тут же скептик может обратиться к новому понятию, скажем, гвус, который будет обладать свойством латентности.

Отсюда можно сделать следующий вывод. Проблема эпистемической неопределенности была бы решена только в том случае, если бы мы созерцали сразу весь универсум абстрактных идей целиком. Однако столь сильный тезис не решались выдвигать даже самые рьяные приверженцы универсализма.

82

1.5.3. Аргумент ‘Тав’

Данный аргумент созвучен с содержанием критики по отношению к референциалистской семантике. Оптимистично настроенные относительно корректного диспозиционного отчета мыслители могут согласиться с критическими аргументами в адрес универсалистской семантики, но при этом снова вспомнить остенсивное определение и заявить, что, хотя универсализм и не способен задать диспозиционный отчет, в языке есть такие случаи употребления выражений, когда обращения к некоей абстрактной структуре в качестве значения просто не требуется. Речь идет о собственных именах, которые должны быть связаны не с совокупностью объектов, что может порождать неопределенность при попытках ее зафиксировать, а только лишь с одним-единственным объектом. Связь имени с этим объектом может быть установлена в остенсивном определении. При произнесении слова мы просто указываем на объект и говорим, что это тот единственный случай, когда употребление данного выражения является корректным.

Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что неопределенности не удается избежать даже в этом рафинированном случае остенсивного определения. Г. Бейкер и П. Хакер указывают в связи с этим вопросом на пример со специфическим искусственным неологиз-

мом ‘тав’ из ‘Голубой книги’:

Если я показываю на карандаш и говорю: ‘Это тав’, то каким образом это правило для употребления слова ‘тав’ (т.е. это остенсивное определение) определяет, должно ли ‘тав’ использоваться для обозначения цвета карандаша, его формы, его длины, материала, из которого он сделан и т.д.?1

Без некоторого абстрактного образования, концепта, в котором бы фиксировалось, в каком именно смысле следует принимать во внимание предстоящий передо мной объект, на каких именно его аспектах следует концентрироваться, без этого смысла имени в понимании Фреге2, остенсивное определение не способно надлежащим образом выполнить свою работу, т.е. однозначно связать имя с объектом. Вот как об этой проблеме остенсии, которая, кстати, оказывается очень созвучной с известными тезисами У. Куайна о неопределенности перевода, говорит сам Витгенштейн в ‘Голубой книге’:

1Бейкер Г.П., Хакер П.М.С. Указ. соч. С. 103.

2Фреге Г. Смысл и денотат // Семиотика и информатика. М.: ВИНИТИ, 1977. Вып. 8.

С. 181–210.

85

неясность оказалась присущей и нашему изложению. Пришло время указать на эти изъяны в аргументации.

Во-первых, Крипке тушуется относительно того, как правильно сформулировать аргумент, касающийся бесконечности. Можно сделать акцент на невозможности обозрения всех случаев применения правила, а можно на невозможности задания его четкой интерпретации, в виду неясности тех терминов, которые будут участвовать в этом процессе. Кстати, именно эти два различных аспекта выступают и в нашем изложении. В параграфе ‘Критика диспозиционной теории’, эксплицируя аргумент ‘Ad infinitum’, мы делали упор на том, что в процессе усвоения правила сложения сталкивались всегда только с конечным количеством случаев осуществления этой математической операции. Полная же таблица тех троек чисел, где первые два представляют собой область определения, которым функция сложения сопоставляет третье число в качестве области значения, оказывается принципиально недоступной нашему познанию. Тогда как в параграфе ‘Дополнения к критике диспозиционной теории’, в пункте ‘Несостоятельность универсалистской семантики’, приводя аргумент ‘Ad infinitum-2’, мы сделали акцент на бесконечности процедуры интерпретации правила, поскольку понятия, задающие эту интерпретацию, сами нуждаются в прояснении. Зафиксировав данные различия, Крипке, ссылаясь на Витгенштейна, указывает на важность обеих линий аргументации для формулировки скептического тезиса, однако все же намекает на то, что второй способ представления проблемы соотношения конечного и бесконечного – что мы попытаемся оспорить чуть ниже – является более фундаментальным:

Мы подчёркивали, что я мыслю только конечное множество случаев таблицы сложения. Любой, кто утверждает, что мыслит бесконечно много случаев таблицы сложения, – лжец. (Некоторые философы – вероятно, и Витгенштейн – идут настолько далеко, что говорят, что они видят концептуальную непоследовательность в предположении, что некто мыслит бесконечное множество таких случаев. Нам не нужно обсуждать достоинства этой сильной точки зрения, поскольку мы признаем более слабое утверждение, что, фактически, каждый из нас мыслит только конечное множество случаев.) Однако стоит заметить, что хотя и полезно, следуя самому Витгенштейну, начинать представление загадки с наблюдения, что я мыслил только конечное множество случаев, кажется, что в принципе эта частная лестница может быть отброшена. Предположим, что я эксплицитно мыслил все случаи таблицы сложения. Каким образом это может помочь мне ответить на задачу ‘68+57’? Оглядываясь на свои ментальные протоколы, я нахожу, что задал себе эксплицитные указания. ‘Если вас когда-либо

90

ответ на директиву “применяй знак ‘+’ для обозначения функции плюс и поступай так в любых последующих ситуациях вычисления” скептик может с одинаковым успехом усомниться не только в значении термина ‘+’, но и термина ‘любой’, причем по тем же самым основаниям: что если случаи вычисления с числами от 0 до 56 являются любыми, а далее уже нет? Если я в своем предыдущем опыте применял термин ‘любой’ только по отношению к числам до 56 включительно, то я не мог зам е- тить того, что мое употребление уже содержало в себе двусмысленность, ибо данный термин допускал возможность, по крайней мере, двух интерпретаций своего значения: любой и клюбой, где клюбой имеет то же содержательное наполнение, что и любой в применении к вычислениям, касающимся чисел от 0 до 56 , но далее его содержание изменяется.

Вышеприведенное рассуждение вынуждает признать, что более фундаментальным, в противовес Крипке, оказывается как раз первый аспект аргумента о бесконечности. Необходимость поиска интерпретации для терминов, задающих интерпретацию, возникает из-за того, что мы имеем в арсенале своего опыта только конечное число употреблений этих языковых выражений, что оставляет открытой возможность нестандартной интерпретации их значений. Суть скептического аргумента ‘Ad infinitum’ состоит, во-первых, в фиксации конечности опыта познания, и, во-вторых, в утверждении невозможности однозначного, недвусмысленного перехода от конечного к бесконечному при попытке сформулировать правила в общем виде.

1.8. Что считать фактом?

Неоднократные упоминания Крипке о том, что не существует такого факта, как значение, вызывали неоднозначную реакцию среди витгенштейноведов. Некоторые из них считали такое суждение слишком радикальным скептическим выводом из той ситуации неопределенности значения, которую описывает сам Крипке. Так П. Уинч замечает:

Параллель с Юмом, которую Крипке хочет провести, требует другого акцента. ‘И Витгенштейн, и Юм, развивали скептический парадокс, основанный на сомнительности определенной связи между прошлым и будущим. Витгенштейн ставит под вопрос связь между прошлым ‘намерением’ или ‘значениями’ и настоящей практикой: например, между моими прошлыми ‘намерениями’ в отношении ‘плюс’ и моим настоящим вычислением ‘68+57=125’…’ (р. 62) (здесь Уинч цитирует Крипке. – В.Л.). Исходя из этого, кажется, что Витгенштейн выглядит скептиком не относительно та-

91

кой вещи (‘факта’), как значение, но, скорее, относительно того, что в действительности существует ‘связь’ между каким-либо значением субъекта в частном случае и тем, что он может делать впоследствии1.

Сомнение в устойчивой кросстемпоральной связи в употреблении языкового выражения не отменяет возможность четкой фиксации значения в качестве конкретного переживания сознания в каком-либо частном временном срезе, и потому столь радикальный скептический вывод Крипке кажется неуместным – такова мысль Уинча. И с этим можно было бы согласиться, если понимать факт в известном общеупотребимом смысле, а именно, как некоторое конкретное образование, существование которого может быть установлено в опыте. Тогда, действительно, можно было бы утверждать, что отсутствие кросстемпоральной определенности употребления выражения не отменяет того, что в каждом частном случае употребления я бы мог переживать в сознании ка- кие-либо конкретные психические образы, эмоции, состояния.

Подобного же рода настороженность в отношении крипкевского радикализма высказывает и Г. Энском:

…он настаивает на том, что ‘скептик’ утверждает, что не может быть такого факта, что он подразумевал в прошлом под ‘+’ сложение и что Витгенштейн не просто придумывает, но и принимает скептический аргумент. Однако Крипке не смог привести какую-либо цитату в подтверждение того, что ‘не может быть такого факта и т.д.’

Витгенштейн не говорит и не подразумевает, что не может быть такого факта2.

Далее Энском цитирует §692 ‘Философских исследований’, из содержания которого можно было бы сделать вывод, что семантические факты имеют место, но не как факты подразумевания, а именно как факты употребления языковых выражений.

И все же данные критические аргументы бьют мимо цели по той простой причине, что и Унич, и Энском имеют свои собственные трактовки термина ‘факт’, отличные, в свою очередь, от крипкевского понимания. Но в том, что подобная критика вообще стала возможной, виноват сам американский логик. Крипке использовал термин ‘факт’ в

1Winch P. Critical Study: Facts and Superfacts // The Philosophical Quarterly. Oct. 1983.

Vol. 33, № 133. P. 399.

2Anscombe G.E.M. Review of Soul Kripke’s Wittgenstein on Rules and Private Language // Canadian Journal of Philosophy. March 1985.Vol. 15, № 1. P. 348.

92

очень специфическом смысле, однако нигде отчетливо не проговорил этого важного момента в своем исследовании.

Выше, на основании крипкевской аргументации нами уже было установлено, что на статус значения не могут претендовать никакие конкретные образования – ни вещи внешнего материального мира, ни частные психические переживания. Значением, как тем, что должно содержать в себе правило стабильной связи выражения и референта в неограниченных случаях употребления, могла бы быть только некоторая универсальная сущность, способная аккумулировать в себе многообразие употреблений. Неслучайно, как мы сказали, Крипке использует в качестве синонимов такие термины, как ‘правило’ и ‘понятие’, составляющие ядро значения. Значением могло бы быть только понятие, на основании которого давалась бы универсальная директива к употреблению выражения в неограниченных случаях. Однако дальнейший анализ показал, что мы не способны удерживать в сознании такую универсальную сущность, она не дана в нашем интеллектуальном опыте. Из чего Крипке заключил, что значение не есть факт. Только под ‘фактом’ он теперь понял не привычную для данного термина опытную конкретность, а, напротив, универсалию. В утверждении, что нет такого факта сознания, как значение выражения, подразумевается, что не существует факта фиксации понятия, задающего универсальную директиву к употреблению, и так происходит не потому, что мы не в силах отыскать эту универсалию в своем разуме, а в силу того, что ее там действительно нет, и даже если бы Бог пожелал всмотреться в содержание моего сознания, то и в этом случае она не была бы обнаружена.

Таким образом, в тексте Крипке мы замечаем своеобразную терминологическую метаморфозу, которая, чтобы не сбить нас с пути прояснения сути проблемы следования правилу, должна быть четко прояснена. Под ‘фактом’ значения американский логик не подразумевает какоето конкретное образование, будь то вещь внешнего мира или же субъективный психический образ, скорее, он использует данный термин непривычным, нестандартным образом и понимает под ‘фактом’ универсальную сущность, правило, понятие. Значение не есть факт сознания в том смысле, что в сознании не обнаруживается общее понятие.

Вышеприведенное рассуждение можно было бы предоставить в качестве разъяснительного ответа на критику Уинча. Что же касается Энском, то здесь имеет место не просто различие в трактовках термина, но определенный скачок в ходе обсуждения проблемы. Когда посредством §692 ‘Философских исследований’ Энском намекает на то, что Витген-

93

штейн вообще не собирается говорить о фактах подразумевания, но только о фактах употребления языковых выражений, то ведь с этим не будет спорить и Крипке. Но этот эпизод в ходе исследования касается уже не постановки проблемы, а, скорее, ее решения. Витгенштейн, в интерпретации Крипке, которая в данном случае ничуть не противоречит позиции Энском, потому и отказывается говорить о фактах подразумевания в качестве предполагаемых значений, что этих фактов нет. Следовательно, и значение должно быть понято иначе: как сам факт употребления языкового выражения.

1.9. Интерпретация К. Райта. Уровни постановки проблемы

Возможно, К. Райт имел моральное право затаить обиду на сообщество аналитической философии, не оценившего по достоинству его работы и создавшего излишний ажиотаж вокруг книги Крипке, даже в большей мере, нежели Р. Фогелин. Последний, как уже говорилось в §1 первой главы, несколькими годами ранее Крипке предложил то самое скептическое решение проблеме следования правилу, подобие которому мы обнаруживаем и в работе ‘Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке’. К. Райт в своей монографии 1980 г. ‘Витгенштейн об осно-

ваниях математики’ сделал, как кажется, даже более весомый вклад в обсуждение проблемы. Он провел такие различения, которые позволяют как уточнить и критически оценить мысль Крипке, так и максимально четко сформулировать проблему безотносительно к какой-либо конкретной интерпретации. Конечно, было бы нелогичным не воспользоваться ими.

1.9.1. Кросстемпоральная неразличимость двух правил

Крипке все время настаивает на кросстемпоральной формулировке проблемы. Для него кажется важным подчеркнуть временную дистанцию, некий разрыв в употреблении, который рождает неопределенность. И тогда, действительно, создается впечатление, что в этом и состоит главное эпистемическое затруднение. Образно говоря, неопределенность для Крипке возникает при попытке оглянуться назад и разглядеть след своих шагов в прошлом, чтобы воспользоваться им как шаблоном для дальнейшего продвижения вперед. И вот именно этот взгляд в прошлое оказывается туманным, я не способен четко рассмотреть контуры своего движения.

94

Однако К. Райт совершенно прав, указывая на то, что скептическая проблема может быть сформулирована проще, без привлечения обсуждаемой и им тоже темпоральной оппозиции ‘настоящее – прошлое’.

1.9.2. Одномоментная неразличимость двух правил

Дело не в том, что, осуществляя вычисление 68+57, я оглядываюсь назад и не могу однозначно соотнести теперешний свой шаг с прошлыми. Проблема в том, что сейчас, в данный момент, продуцируя суждение ‘2+2=4’, я не в состоянии зафиксировать, какое значение имеет знак ‘+’ – плюс или квус, при условии, что область значений квуса не отличима от плюса вплоть до появления в области определения числа 57. Возможно, крипкевская постановка проблемы позволяет зафиксировать тот момент, когда мы вдруг, совершенно неожиданно для себя, впервые можем столкнуться с неопределенностью. Но после того, как мы уже поняли, что существует теоретическая возможность таких правилфантомов, как квус, мы должны отдавать себе отчет в том, что неопределенность значения проявляется в каждом конкретном настоящем шаге употребления выражения, ибо наряду со стандарт-правилом, которому мы пытаемся следовать, имеется, по крайней мере, одно дефектправило, латентно присутствующее и действующее в данном употреблении. Сейчас, в настоящий момент, при продуцировании суждения ‘2+2=4’, я не смогу теоретически обосновать то, что подразумеваю под ‘+’, – плюс или квус.

Кроме того, стоит заметить, что эта одномоментная неразличимость двух правил оказывается более фундаментальной по отношению к кросстемпоральной неразличимости. Неопределенность употребления на кросстемпоральном уровне потому и возникает, что, оглядываясь назад, я, направляемый скептиком, вдруг открываю для себя одномоментную неопределенность употребления выражения в прошлом и потому начинаю колебаться в фиксации того, какому из двух правил я продолжаю следовать в настоящем.

Столь масштабное обсуждение в сообществе аналитической философии интерпретации Крипке привело к тому, что понимание скепсиса относительно следования правилу как кросстемпоральной проблемы стало общим местом. Между тем, если мы обратимся к самому Витгенштейну, то с трудом обнаружим у него подобное видение вопроса. Напротив, автор новой теории значения в наиболее известных своих пассажах о следовании правилу фиксирует как раз одномоментную неразличенность правил:

97

Допустим, мы отправляемся в космическое путешествие по маршруту Земля – Меркурий. При этом принятый коридор движения кораблей таков, что на Меркурий можно попасть только через Венеру. На Луне наш корабль останавливает космический патруль и задает вопрос: отдаем ли мы себе отчет в том, по какому маршруту движемся, ведь в данной точке пути маршруты Земля – Меркурий и Земля – Венера совпадают? На это мы вполне бы могли ответить: в виду наших посредственных астрономических познаний мы не имеем никакого представления о Венере, о том, где она находится, и какие еще маршруты космических кораблей проходят через Луну. Но нам доподлинно известен план, как добраться до Меркурия, и больше нас, собственно, ничего не волнует – очевидно, что мы способны отдать себе отчет, по какому именно маршруту движемся.

Так и в случае с правилом сложения. Если бы для нас был вполне ясен смысл фразы ‘Сложение двух любых натуральных чисел a и b – это арифметическое действие, задающее движение по числовой прямой…’, то никакое фантомное квожение не способно было бы нам помешать в вычислениях. Вполне допустимо, что существует функция, область значения которой совпадает с функцией сложения, но в случае аргументов, превышающих 56, в ее области значения можно будет обнаружить только одно число: 5. Однако это нисколько не должно нас смущать при вычислении 2+2, ибо мы установили, что знак ‘+’ будет обозначать функцию сложения, которая для любых положительных чисел определяется вполне четко. Может быть, кто-то посчитает высказывание ’68+57=5’ истинным, подразумевая под ‘+’ квожение – это допустимо; но главное, что мы, обращаясь к своей субъективности, обязательно расценим это высказывание как ложное, ибо, в противовес скептику, мы окажемся способными отдать себе отчет в том, что мы подразумеваем под ‘+’. И в этом смысле скептическая проблема неопределенности значения, неопределенности следования правилу могла бы иметь вполне позитивное – ‘прямое’, в терминологии Крипке, решение.

Иное дело, если само правило сложения оказывается неясным. В виду того, что я усваиваю его индуктивно, на конечном количестве примеров, я не могу иметь абсолютно четкого значения выражения ‘любое число’, входящего в дефиниенс понятия сложения, а значит, я не могу отдать себе отчет о той области определения, на которой действует функция сложения. Тогда и возникает проблема: я начинаю теряться, что именно я подразумеваю под знаком ‘+’, каким будет мой следующий шаг употребления данного знака?

99

Если это так, если мы правы в том, что именно аргумент ‘Ad infinitum’ играет фундаментальную роль в формулировке скептического сомнения относительно следования правилу и стабильности значений языковых выражений, то это приводит нас к обнаружению весьма специфической ситуации, связанной с книгой Крипке. Те самые столь эпатажные крипкевские примеры с дефект-правилами, которые, собственно, и принесли столь широкую известность его интерпретации Витгенштейна в виду ее оригинальности и необычности, на деле оборачиваются лишь красочными риторическими фигурами, присутствие которых вовсе необязательно для фиксации проблемы следования правилу. Главным аргументом скептика должен выступать факт неясности стан- дарт-правила сложения, а не наличие дефект-правила квожения.

Правда, подчеркнем это еще раз, вину за эту неразбериху в самой формулировке проблемы следует возложить, в первую очередь, на ее автора. Сам Витгенштейн оказывается амбивалентным. Он до конца так и не прояснил, почему употребление знака ‘+2’ может вести к построению сразу двух альтернативных рядов ‘20004, 20006’ и ‘20004, 20008’, что оказывается причиной этой неопределенности?

1.10. Какова же основная претензия к теории диспозиций?

Данный параграф был посвящен экспликации существенных, с нашей точки зрения, дополнений к крипкевской критике диспозиционного анализа значения. В ходе проведенного в параграфе исследования мы пришли к следующим результатам.

Во-первых, ответили на вопрос, почему Крипке обращается именно к теории диспозиций. Мы выяснили, что это единственно приемлемый способ задания отчета о значении, если под значением подразумевать правило употребления, ибо правило должно задавать для агента речи предрасположенность употребить выражение так, а не иначе.

Во-вторых, прояснили соотношение диспозиционного и кволитивного анализа значения. Здесь мы показали, что кволитивный анализ можно свести к диспозиционному, подчеркнув тем самым фундаментальность диспозиционного отчета о значении.

В-третьих, показали, что задать диспозиционный отчет не способны ни референциалистская, ни менталистская семантики в виду того, что оба этих вида семантической теории трактуют значение как конкретность, единичность, тогда как правило, составляющее ядро значения, должно представлять собой универсальную сущность, абстракцию.

100

В-четвертых, провели важные для более отчетливого видения проблемы терминологические различения. Показали, как именно соотносятся между собой термины ‘правило’, ‘понятие-директива’, ‘понятие’.

В-пятых, зафиксировали, что диспозиционный отчет о значении не способны задать и те семантические проекты, которые трактуют значение как некоторую абстрактную сущность. При этом конвенционалистская семантика была сведена к универсалистской, а по отношению к универсализму были высказаны соответствующие критические аргументы, обосновывающие несостоятельность данной позиции.

В-шестых, зафиксировали те неясности в крипкевской аргументации, которые, как нам представляется, сильно мешают отчетливому видению проблемы. Мы показали, что Крипке не имеет однозначной стратегии скептической аргументации, в которой можно было бы выделить фундаментальный и производный уровни; попытались дать четкую формулировку ведущим крипкевским аргументам; выяснили, что Крипке подразумевал под термином ‘факт’, указав, на важность этого прояснения для лучшего видения проблемы.

В-седьмых, в опоре на интерпретацию К. Райта мы зафиксировали не только неясности, но и некоторые ошибки аргументации Крипке. Показали, что крипкевский акцент на кросстемпоральности при формулировке проблемы только затенял отчетливую фиксацию сути скепсиса относительно значения; разъяснив, какой же из сформулированных Крипке аргументов следует считать наиболее фундаментальным, мы зафиксировали тот небезынтересный историко-философский факт, что наиболее яркие и оригинальные пассажи в книге американского логика, по сути, являлись только специфическими риторическими приемами, эпатирующими публику, но не вносящими каких-то существенных дополнений в саму формулировку проблемы.

В итоге мы пришли к выводу, что наиболее фундаментальным для формулировки скепсиса относительно значения выступает аргумент, акцентирующий внимание на конечности опыта познания, и что суть претензии к диспозиционному отчету о значении состоит в том, что он не может обосновать платонистское утверждение о способности субъекта познания в особом интеллектуальном опыте схватывать специфическую универсальную сущность, которая (и только она одна) могла бы стабилизировать правило употребления языкового выражения для неограниченного числа случаев, задав для агента речи надлежащую предрасположенность для корректного использования языка.

101

То, что суть проблемы состоит именно в этом, в невозможности созерцать абстракцию во всей ее полноте, не является каким-то совершенно новым интерпретативным подходом. При внимательном прочтении данная мысль, хоть и в недостаточно акцентированном виде, обнаруживается уже в имеющихся интерпретациях Витгенштейна и Крипке.

Так, П. ван Инварген в своей статье, которая имеет характерное название ‘Не существует такой вещи, как сложение’, пишет:

…наш символ ‘+’ не схватывает ни одну из бинарных операций, определенных для всех натуральных чисел1.

Автор имеет в виду то, что, например, знак ‘+’, помещенный на клавише моего карманного калькулятора, на самом деле, не означает, что при активации данной клавиши машина будет выполнять функцию сложения. Скорее, здесь можно говорить о выполнении лишь некоторого сегмента сложения, ограниченного разрядностью калькулятора. То же можно сказать и о нас самих, когда мы считаем вручную. В виду конечности нашего опыта, знак ‘+’ также отсылает только к некоторому сегменту функции, и мы неоправданно полагаем, что его значением выступает бинарная функция, определенная для всех натуральных чисел.

Несколькими страницами ниже Инварген делает еще более сильное утверждение, полагая, что некорректно говорить даже об исполнении некоторого сегмента сложения в нашем конечном опыте, ибо сама функция для всех натуральных чисел никогда определена не была. Если понятие сложения в общем виде является неопределенным, то нет смысла говорить и о его частном использовании, ведь мы не понимаем, что именно используем в каком-либо конкретном случае вычисления:

Аргументация этого эссе показывает… что человеческая активность, называемая сложением, не может быть расценена как применение к некоторым очень малым числам процедуры, которая однозначно фиксирует операцию, определенную для всех натуральных чисел2.

Очевидно, что суть скептической проблемы относительно неясности значения знака ‘+’ автор обнаруживает именно в неопределенности самого понятия сложения, а не в существовании каких-либо фантомных понятий, создающих двусмысленность в ситуации конкретного употребления данного языкового выражения.

1Invargen P. There is No Such Thing As Addition // Midwest Studies in Philosophy. Notre Dame: Notre Dame Press, 1992. Vol. XVII. P. 146.

2Ibid. P. 153.

102

Статья Д. Финкельштейна, опубликованная в одном из самых последних сборников, посвященных философии Витгенштейна, тоже име-

ет характерное название: ‘Витгенштейн о правилах и платонизме’. Ав-

тор подчеркивает, что Витгенштейн отрицает платонизм, который мог бы выступить попыткой защитить представления о стабильности языкового значения от разрушительной скептической аргументации. И на данном этапе исследования, при попытке задать точную формулировку проблемы следования правилу, нам не важно, как в настоящем случае трактуются позитивные воззрения Витгенштейна, нам важно обратить внимание, в первую очередь, на то, что именно он отрицает. Отрицается платонизм как позиция, вызывающая наиболее устойчивое (а мы бы вообще сказали – единственно возможное) сопротивление скептику:

В целом, мы можем расценить платонизм, в той мере, в какой он входит в витгенштейновское обсуждение следования правилу, как отчаянную попытку избежать регресса интерпретаций, который приводит к парадоксу

§201 Исследований1.

К. Гинет, обсуждая витгенштейновский пример со словом ‘куб’ в §139 ‘Философских исследований’, утверждает обратное: будто бы платонизм вообще оказывается нерелевантным аргументации Витгенштейна, и что платоник не мог бы даже предстать в качестве оппонента по отношению к витгенштейновским взглядам:

Красота витгенштейновской мысли здесь заключается в том, что она показывает, что даже если бы платоновские Формы или локковские абстрактные идеи были бы метафизически возможны, они не смогли бы выполнить ту работу, которая требуется2.

В §2 первой главы мы уже указывали на то, что иногда витгенштейновская разработка темы следования правилу трактуется как некая метапозиция по отношению к известным семантическим представлениям и соответствующим им более общим онтоэпистемологическим концепциям. Суждение К. Гинета – проявление как раз такого рода воззрений, ошибочность которых в §2 первой главы была нами заявлена, а в предыдущих пунктах настоящего параграфа обоснована. Витгенштейн не ‘парит’ каким-то удивительным образом над существующими семан-

1Finkelstein D.H. Wittgenstein on Rules and Platonism // The New Wittgenstein. London: Routledge, 2000. P. 56.

2Ginet C. The Dispositionalist Solutions to Wittgenstein’s Problem about Understanding a Rule: Answering Kripke’s Objection // Midwest Studies in Philosophy. Notre Dame: Notre Dame Press, 1992. Vol. XVII. P. 55.

104

вать на роль значения, ибо он сам может подпадать под различные интерпретации (методы проекции), создавая двусмысленность употребления, а в том, что при попытке четко зафиксировать одну-единственную интерпретацию принципа употребления выражения мы сталкиваемся с необходимостью задания интерпретаций всем терминам, с помощью которых данная интерпретация выстраивается, и процесс этот уходит в бесконечность.

Г. Бейкер и П. Хакер вообще отрицают то, что Витгенштейн позиционировал себя как скептик, и в этом вопросе нам еще предстоит разобраться более подробно в третьей главе данной работы, однако их указание на то, в чем автор ‘ Философских исследований’ видит проблему и какую позицию он критикует, как кажется, полностью совпадает с нашим ходом мысли:

Это приводит к круговому бесконечному регрессу, как Витгенштейн неоднократно замечает. Ни одна интерпретация не могла быть полностью освобождена от дополнительной проверки, т.е. могла возникнуть необходимость в объяснении терминов, употребляемых при формулировке интерпретации, необходимость для дальнейших объяснений терминов, употребляемых в данных объяснениях и т.д.1

В том, как классифицировать эту критикуемую позицию, у данных оксфордских философов тоже не возникает сомнения. Они приводят в пример Г. Фреге как носителя этих взглядов, который является самым известным платоником в аналитической традиции:

И когда мы осознаём, что на самом деле между объяснением значения выражения и употреблением выражения имеется провал, вполне естественно думать, что именно сознание наводит мост над этим провалом, осуществляет связь между правилом и его применением. Это может пониматься поразному. Фреге мыслил смысл как абстрактную сущность, определяющую референт или представляющую референт определенным способом. Схватывание смысла он мыслил как совершенно загадочный ментальный акт установления контакта с такими сущностями2.

И, в конце концов, они, обсуждая последовательность мысли Витгенштейна при переходе от ‘Трактата’ к ‘Исследованиям’, прямо называ-

1Baker G.P., Hacker P.M.S. On Misunderstending Wittgenstein: Kripke’s Private Language Argument // Hacker P.M.S. Wittgenstein: Connections and Controversies. Oxford: Clarendon Press, 2001. P. 277.

2Бейкер Г.П., Хакер П.М.С. Указ. соч. С. 92–93.

105

ют ту позицию, на которую нацелена витгенштейновская критика, платонизмом:

Критика образной теории значения (требования изоморфизма и идентичности логического многообразия), заключающаяся в том, что она абсурдным образом пыталась ввести технику проецирования в образ, имеет неясный отзвук в критике идеи, что правило должно, в некотором смысле, содержать свои применения, что действительное правило ряда четных чисел должно содержать, например ‘1000, 1002, 1004...’, как нечто, возможно, заключённое в общей формуле правила, в некоторой платонистской области или в сознании1.

§ 2. Дискуссия об индивидуальном языке

Если проблему следования правилу по количеству материалов, публикуемых на эту тему, можно расценить как одну из центральных в новейшей аналитической философии, то дискуссию об индивидуальном языке по этим же показателям с полным правом можно считать ядром данной проблемы. Обсуждение вопроса о возможности/невозможности индивидуального языка не просто представлено в многочисленных публикациях, об этом не просто высказались многие наиболее авторитетные представители традиции, примечательно прежде всего то, с каким особым полемическим запалом исследователи пускались в эту дискуссию, создавая хитросплетения аргументов, контраргументов и ответов на них. В самом деле, библиографические ссылки, касающиеся спора вокруг индивидуального языка, по остроте противостояния сторон напоминают порой сводки боевых действий.

В1976 г. Р. Фогелин впервые связал проблему следования правилу

свопросом о существовании индивидуального языка, утверждая невоз-

можность последнего2. Позднее к этой позиции присоединились К. Райт3 и К. Пикок4. Но наибольшую известность данному воззрению вновь принесла книга С. Крипке, который также настаивал на том, что индивидуальный язык невозможен5. В 1984 г. сначала К. М акгинн вы-

1Бейкер Г.П., Хакер П.М.С. Указ. соч. С. 192–193.

2Fogelin R.J. Wittgenstein. London: Routledge, 1976.

3Wright C. Wittgenstein on the Foundations of Mathematics. Cambridge: Harvard University Press, 1980.

4Peacocke C. Rule-Following: The Nature of Wittgenstein’s Arguments // Wittgenstein: to Follow a Rule / Ed. S.H. Holtzman, C.M. Leich. London: Routledge and Kegan Paul, 1981. P. 72–95.

5Крипке С.А. Указ. соч.

106

разил сомнение по поводу того, что тема следования правилу у Витгенштейна напрямую связывается с социальной практикой и отрицанием языка Робинзона1, а затем уже защитники индивидуального языка подтянули ‘тяжелую артиллерию’ в лице Г. Бейкера и П. Хакера, которые в двух своих работах ‘Скептицизм, правила и язык’2 и ‘Витгенштейн: правила, грамматика и необходимость’3 обрушили шквальную критику как в адрес крипкевской интерпретации витгенштейновского аргумента индивидуального языка, так и в целом в адрес тех, кто считает язык Робинзона невозможным. Н. Малколм в монографии 1986 г.4 высказал сходные с Крипке взгляды. П. Хакер в своей рецензии на данную работу5 назвал интерпретацию Малколма совершенно ошибочной. Малколм не остался в долгу и в статье ‘Витгенштейн о языке и правилах’6 раскритиковал воззрения оскфордских витгенштейноведов. Бейкер и Хакер ответили ударом на удар в работе ‘Малколм о языке и правилах’7. Другие ‘тяжеловесы’ также оказались по разные стороны баррикад: Д. Дэвидсон, хотя и по другим основаниям, нежели Крипке, утверждал, что социальный компонент является необходимой составляющей успешного функционирования языка8, Х. Патнем, напротив, выказал уверенность в логической возможности языка Робинзона9. Внушительная группа и менее крупных мыслителей также сопровождала данную дискуссию на всем ее протяжении. Среди них работы: С. Блэкберна10, М. Бадда11, Д. Макдауэлла12, П. Мозера13, Э. фон Савини1, Т. Чамплина2, Г.

1McGinn C. Wittgenstein on Meaning. Oxford: Blackwell, 1984.

2Baker G.P., Hacker P.M.S. Scepticism, Rules and Language. Oxford: Blackwell, 1984.

3Baker G.P., Hacker P.M.S. Wittgenstein: Rules, Grammar and Necessity. Oxford: Blackwell, 1985.Vol. 2 of an Analytical Commentary on the Philosophical Investigations.

4Malcolm N. Nothing is Hidden. Oxford: Blackwell, 1986.

5Hacker P.M.S. Critical Notice // Philosophical Investigation. April. 1987. 10, № 2. P. 142–150.

6Malcolm N. Wittgenstein on Language and Rules // Philosophy. 1989. 64. P. 5–28.

7Baker G.P., Hacker P.M.S. Malcolm on Language and Rules // Philosophy. 1990. 65. P. 167–179.

8Davidson D. The Second Person // Midwest Studies in Philosophy. Notre Dame: Notre Dame Press, 1992. Vol. XVII. P. 255–267.

9Putnam H. On Wittgenstein’s Philosophy of Mathematics // Proceedings of Aristotelian Society. Supp. 1996. Vol. 70. P. 243–264.

10Blackburn S. The Individual Strikes Back // Synthese. 1984. 58. P. 281–301.

11Budd M. Wittgenstein on Meaning, Interpretation and Rules // Synthese. 1984. 58. P. 303–323.

12McDowell D. Wittgenstein on Following a Rule // Synthese. 1984. 58. P. 325–363.

13Moser P. Malcolm on Wittgenstein on Rules // Philosophy. 1991. 66. P. 101–105.

107

Робинсона3, Д. Штерна4, Д. Кэнфилда5, П. Фрасколлы6, Ф. Бенжамина, Дж. Армстронга7, Г. Маунса8, П. Хорвича9, Д. Хамфри10 и др.

На фоне столь внушительного списка авторов, принявших участие в баталиях вокруг аргумента индивидуального языка, позиция, которую мы будем отстаивать в нашем исследовании, может показаться обескураживающей. Мы будем утверждать, что дискуссия об индивидуальном языке вообще не релевантна проблеме следования правилу в том смысле, что ни положительный, ни отрицательный ответ на вопрос о языке Робинзона прямого решения проблемы все равно не дают, а скептического решения все равно не отменяют.

Однако, поскольку почти все из тех исследователей, кто когда-либо обращался к проблеме следования правилу, так или иначе связывали ее с аргументом индивидуального языка, постольку мы, конечно же, должны со всей тщательностью проанализировать данную дискуссию, зафиксировав воззрения каждой из сторон.

2.1. Истоки: А. Айер, Р. Рис

Но началось все гораздо раньше. Первое значимое обсуждение проблемы индивидуального языка случилось между А. Айером11 и Р. Р и- сом12 в 1954 г., т.е. практически сразу после первой публикации ‘Фило-

1Savigny E. Self-Conscious Individual versus Social Soul: The Rationale ofWittgenstein's Discussion of Rule Following // Philosophy and Phenomenological Research. 1991.

51.P. 67–84.

2Champlin T.S. Solitary Rule-Following // Philosophy. 1992. 67. P. 285–306.

3Robinson G. Language and the Society of Others // Philosophy. 1992. 67. P. 329–41.

4Stern D.G. Review Essay: Recent Work on Wittgenstein, 1980–1990 // Synthese. 1994.

98.P. 415–58.

5Canfield J.V. The Community View // The Philosophical Review. October. 1996. Vol. 105, № 4, P. 469–488.

6Frascolla P. Wittgenstein’s Philosophy of Mathematics. London: Routladge. 1994.

7Benjamin F., Armstrong J. Wittgenstein on Private Languages: It Takes Two to Talk // Philosophical Investigations. January. 1984. № 1. P. 46–62.

8Mounce H.O. Following a Rule // Philosophical Investigation. July, 1986. 9, № 3. P. 187–

9Horwich P. Wittgenstein and Kripke on the Nature of Meaning // Mind and Language. Summer, 1990. Vol. 2. P. 105–121.

10Humphrey J. Kripke's Wittgenstein and the Impossibility of Private Language: The Same Old Story? // Journal of Philosophical Research. 1996. Vol. XXI. P. 197–207.

11Ayer A.J. Can there be a Private Language? // Proceedings of the Aristotelian Society. 1954. Supp. Vol. 28. P. 63–76.

12Rhees R. Can there be a Private Language? // Proceedings of the Aristotelian Society. 1954. Supp. Vol. 28. P. 77–94.

113

сии Айера и Риса. Теперь же понятие индивидуального языка стало значительно шире. Референтами языковых выражений в данном случае теперь могли выступать не только ощущения, но и внешние вещи, абстрактные сущности, события, короче говоря, вся совокупность предметностей, которая обычно соотносится с использованием языка. Главной спецификой новой интерпретации данного аргумента явилось то, что агент речи должен употреблять языковые выражения в качестве своеобразного Робинзона, изолированного от какой-либо связи с сообществом. И вот здесь в отношении индивидуального языка как раз и возникает та проблема, которая формулируется Крипке как проблема следования правилу. По сути, невозможность индивидуального языка для Крипке возникает из-за наличия проблемы следования правилу в той ее формулировке, которую он изложил в своей книге.

Напомним, в чем состояло скептическое затруднение в связи с употреблением языковых выражений у Крипке. Сейчас, в данный момент употребления знака ‘+’ в выражении ‘2+2’, я оказываюсь в затруднении относительно того, какое значение приписать этому знаку. Казалось бы, значением ‘+’ должен выступать плюс, арифметическая функция сложения. Но дело в том, что из-за конечности моего опыта познания я не имею в своем распоряжении, не созерцаю целиком всю функцию сразу. По этой причине логически допустимой оказывается следующая эпистемологическая коллизия. Возможно, в данном конкретном примере я употребляю ‘+’ для обозначения иной функции, скажем, квус, которая отличается от плюса в области больших чисел, но здесь, по отношению к числу 2, она оказывается совершенно идентичной плюсу. Возникает радикальная двусмысленность. В данном частном применении знака ‘+’ мое употребление этого выражения подпадает сразу, по крайней мере, под два правила, и нет ничего в опыте моего сознания, чтобы могло разрешить это затруднение.

Таким образом, употребляя слово, мы не фиксируем его значения. Самое большое, на что мы можем надеяться, – это ухватиться за созданную нами самими иллюзию стабильности, впечатление того, что мы все же понимаем, что имеем в виду, используя выражения языка. И вот эту иллюзию, по мысли Крипке, как раз и не способен продуцировать и поддерживать изолированный Робинзон, использующий язык индивидуально. Он, подобно буриданову ослу, постоянно будет находиться в ситуации радикальной неопределенности выбора между теми альтернативными правилами, которым он может следовать в своем словоупотреблении.

114

Единственной спасительной соломинкой, за которую может ухватиться агент речи, считает Крипке, выступает сообщество. Именно оно способно генерировать и поддерживать ту иллюзию относительной стабильности значений, которая столь необходима для успешного использования языка. Эта иллюзия стабильности порождается в субъекте за счет того, что он наблюдает одобрения своих словоупотреблений в реальной практике использования языка со стороны других участников коммуникации. Получая подобные одобрения, агент речи подкрепляет свою уверенность в корректности той интерпретации значений слов, которой он придерживается в данный момент. Так возникает впечатление стабильного и ясного употребления языковых выражений. Крипке понимает, что таким образом генерируются не сами значения, не сами правила, а лишь иллюзии значений, ибо за счет своей причастности к сообществу говорящих со мной на одном языке ни я, ни другие члены данной лингвистической группы не приобретают каким-то чудесным образом способность созерцать правило как определенную универсальную сущность целиком. Тем не менее постоянные перекрестные ссылки друг на друга среди членов сообщества делают свое нужное дело. Они вселяют уверенность в то, что агенты речи правы, корректны в своих лингвистических действиях. И эта, в буквальном смысле, языковая игра является единственным возможным выходом из создавшейся скептической ситуации, ибо данное условие – генерация иллюзии значения в коммуникации – оказывается необходимым и, главное, достаточным для успешного функционирования языка.

Индивидуальный же язык оказывается в принципе невозможным именно по этой причине. В нем не выполняется данное необходимое условие функционирования языка. В нем отсутствует даже иллюзия относительной стабильности значений слов. В нем царит полный хаос и неопределенность.

2.3. Г. Бейкер, П. Хакер: Робинзон возможен

Оксфордские витгенштейноведы пошли по другому пути. В противовес распространившейся в середине 80-х гг. так называемой позиции сообщества (‘community view’) в отношении вопроса об индивидуальном языке они утверждали, что Робинзон как лингвистический субъект, способный следовать правилам употребления выражений, вполне возможен. Во втором томе своего объемного ‘Аналитического комментария’ они обращают внимание на совершенно иной аспект практики следования правилу и успешного функционирования языка:

115

Понятие следования правилу здесь связано с понятием регулярности, а не с понятием сообщества следующих правилу…1,

хотя и не акцентируют столь настойчиво свое противопоставление позиции сообщества. Иногда их точка зрения даже представляется двусмысленной:

Было бы абсурдным считать, что условие этого действия… быть соответствующим этому правилу… состоит в том, что люди находятся в общем согласии по поводу применения правил, или что люди соглашаются, что запись этого соответствует тому. Конечно, если бы не существовало согласия, не было бы общего понятия сложения, прибавления 2, последовательных рядов целых чисел. Но было бы ошибкой помещать общественное согласие между правилом и тем, что ему соответствует. Ибо если правило дано, то также дано его ‘распространение’2.

Позже определенная парадоксальность данного пассажа, в котором одновременно и критикуется социальная составляющая следования правилу и признается необходимость согласия для существования понятий, даст повод Н. Малколму остановиться на тщательной трактовке этой позиции и показать, почему, по его мнению, возникает данная двусмысленность.

Но в работе, которая конкретно посвящена критике книги Крипке, тон замечаний оксфордских философов оказывается более резким и однозначным:

…следование правилу есть деятельность, Praxis. Неверной интерпретацией было бы принять, что здесь ‘Praxis’ обозначает социальную практику3.

Надо сказать, что соответствующие пассажи Витгенштейна, где он обсуждает проблему Робинзона (например, §199 ‘Философских исследований’), выглядят откровенно амбивалентными, провоцирующими на конфликт интерпретаций:

Является ли то, что мы называем ‘следованием правилу’, чем-то таким, что мог бы совершить лишь один человек, и только раз в жизни? …

Невозможно, чтобы правилу следовал только один человек, и всего лишь однажды. Не может быть, чтобы лишь однажды делалось сообщение, давалось или понималось задание и т.д. Следовать правилу, делать сообще-

1Baker G.P., Hacker P.M.S. Wittgenstein: Rules, Grammar and Necessity. Oxford: Blackwell, 1985. P. 140.

2Ibid. P. 243.

3Бейкер Г.П., Хакер П.М.С. Указ. соч. С. 49.

116

ние, давать задание, играть партию в шахматы – все это практики (применения, институты)1.

Непонятно, на что здесь в первую очередь следует обратить внимание: на ‘лишь один человек’ или на ‘только раз в жизни’? Но Бейкер и Хакер не сомневаются в том, как правильно расставить акценты, и готовы поспорить с любым, кто пытается интерпретировать Витгенштейна иначе:

Отметим, что в этом обсуждении ничего не говорит о каких-либо обязательствах относительно множественности агентов. Весь акцент – на регулярности, на множественности обстоятельств действия. Ключевым для понятия следования правилу является периодически повторяющееся действие в соответствующих контекстах, действие, которое расценивается как следование правилу2.

По сути позиция Бейкера и Хакера сводится к следующему. Для распознания правил, для стабильного следования им, для успешного функционирования языка, значения выражений которого должны содержать в себе правила их употребления, вовсе необязательно наличие коммуникативного сообщества, достаточно лишь субъективной регулярности, повторяемости действий. Когда лингвистические действия Робинзона регулярны, когда он из раза в раз употребляет языковые выражения по отношению к одним и тем же предметам, фактам, событиям, когда такое употребление входит для него в привычку, тогда, считают оксфордские философы, у нас нет никаких оснований отказывать ему, во-первых, в определенной стабильности использования языка, и во-вторых, в том, что он понимает, в каком смысле употребляет слова, каким правилам следует. Собственная субъективная регулярность лингвистических действий будет дисциплинировать Робинзона, он окажется способным сверять свои нынешние употребления с предыдущими и выбирать в качестве правильных те, регулярность которых выше.

Для иллюстрации данной позиции воспользуемся мысленным экспериментом Д. Кэнфилда3. Допустим, что Робинзон на своем острове собрал урожай пшеницы, рассортировал его в мешки, разложил их на полки в построенном амбаре и для подведения итогов своей работы занялся пересчетом мешков. Предположим, что он останавливается при

1Витгенштейн Л. Указ. соч. С. 162.

2Бейкер Г.П., Хакер П.М.С. Указ. соч. С. 49–50.

3Canfield J.V. The Community View // The Philosophical Review. October. 1996. Vol. 105. № 4. P. 487.

118

Утверждение общественного согласия в качестве критерия корректности применения правил означало бы привнесение в процесс употребления языковых выражений агентом речи неких независимых от него стабильных смысловых сущностей, на которые он должен был бы ориентироваться в своей речевой деятельности. Эти смысловые сущности хоть и в значительной мере отличны от платоновских идей, ибо существуют не в особом объективном метафизическом мире, а только в локальных мирах коммуникативных сообществ, тем не менее все же имеют с платоновскими универсалиями ряд схожих характеристик: они стабильны, независимы от опыта того или иного субъекта, абстрактны в том смысле, что не связаны ни с одним конкретным случаем словоупотребления, и всеобщи, поскольку претендуют на то, чтобы покрывать все возможные частные коммуникативные ситуации в данном лингвистическом сообществе.

Все это, считают Бейкер и Хакер, идет вразрез с основной стратегией мысли позднего Витгенштейна и совершенно недопустимо для него. Скорее, правило и его применение имеют характер внутреннего отношения, когда одно не существует без другого. Правило мыслится только на основе тех конкретных действий, которые являются его проявлением, оно поддерживается этими действиями и не выходит за их пределы. Правило числового ряда ‘+2’ обретает смысл в тех конкретных шагах, которые осуществляет субъект при построении этого ряда, т.е. когда он записывает ‘1000’ вслед за ‘998’. Правило не дано изначально в качестве устойчивой сущности, в которой закодированы все возможные шаги, репрезентирующие его применение, скорее, оно само проясняется постепенно, на основе этих конкретных действий.

Возможно, более-менее адекватной метафорой данного хода мыслей мог бы служить следующий образ. Представим, что нам нужно взобраться на крышу дома. Однако лестница, при помощи который мы собираемся осуществить это действие, не находится у нас под рукой в готовом виде. Скорее, мы мастерим ее постепенно, ступенька за ступенькой, по мере того, как взбираемся все выше и выше. В данном случае мы, как носители принципа построения этого сооружения, сами оказываемся зависимы от тех конкретных действий, которые нами осуществляются. Точнее, от конкретных и уже осуществленных действий оказывается зависимой возможность применения нами принципа построения, ибо, чтобы смастерить следующую ступеньку, мы должны прочно стоять на предыдущей и т.д.

120

Легко предложить фоновое основание, которое не предполагает, что эти люди говорили только в монологе всю свою жизнь. Например, после нормального воспитания они могли стать членами монашеского ордена, который запрещает его членам говорить друг с другом1.

Х. Маунс придумывает более изощренную мистическую ситуацию:

…положим, что некое ужасное несчастье постигло все население, такое,

что люди теперь говорят только сами с собой, потеряв всякий интерес друг к другу2.

Инвариантным во всех этих примерах остается одно: человек находился среди людей, использовал для коммуникации с другими членами социума общий язык, но наступил момент, когда эти связи внезапно оборвались, и человек остался один.

Критикуя позицию оксфордских витгенштейноведов, Малколм, в первую очередь, замечает, что из их текстов не удается уяснить, понимают ли они указанное различие между Робинзоном по несчастью и Робинзоном по рождению. И надо сказать, что если ориентироваться, например, на только что процитированный пассаж Бейкера и Хакера, то данное суждение Малколма можно признать небезосновательным. Далее американский философ делает еще более важное замечание. По его мнению, Робинзон по несчастью, бесспорно, возможен. Нет никакого смысла вступать в дискуссию по этому вопросу в виду очевидной возможности следования правилам и индивидуального использования языка таким агентом речи. В самом деле, каждый из нас по многу раз на дню сам оказывается в уединении и при этом не теряет способности говорить осмысленно, например репетируя вслух свой предстоящий доклад на научной конференции. Школьник может с успехом выполнять домашнее задание по математике, производя вычисления в соответствии с арифметическими правилами и находясь в этот момент в одиночестве в своей комнате. В дискуссии о возможности / невозможности индивидуального языка речь должна идти не об этом. Способен ли прирожденный Робинзон использовать свой собственный, изобретенный им язык? Вот в чем вопрос.

Малколм обращает наше внимание на следующий пассаж из книги оксфордских витгенштейноведов:

1Malcolm N. Wittgenstein on Language and Rules // Philosophy. 1989. 64. P. 19.

2Mounce H.O. Op. cit. P. 198.

121

Он [Витгенштейн] сознавал опасность того, что его замечания о согласии могли быть неверно интерпретированы на этот счет. Он совершенно открыто утверждал, что не исключает возможности того, чтобы уединенный индивид мог бы следовать правилу или говорить на языке с самим собой1.

и замечает по этому поводу следующее:

Далеко не все ясно, что здесь имеется в виду. Может ли ‘уединенный индивид’ следовать правилу? Большинство из нас следует правилам, когда мы находимся одни. Я вычисляю свой подоходный налог в одиночестве. Я пишу письма, читаю, думаю, когда я один. Я вырос в англоязычной среде и несу ее с собой, где бы я не был. Если бы я потерпел кораблекрушение, подобно Робинзону Крузо, на необитаемом острове, я бы мог припомнить (по крайней мере, на время) мое знание английского или арифметику. Это естественно для людей производить вычисления, следовать инструкциям, подготавливать планы в одиночестве. В этом смысле каждый из нас является ‘уединенным индивидом’ достаточное количество времени.

Конечно, каждый из нас потратил много лет на изучение речи, письма и вычислений. Мы выросли в сообществах носителей языка и тех, кто следует правилу. Философская проблема относительно ‘тех, кто следует правилу уединенно’ должна состоять в вопросе, смог ли бы тот, кто вырос в полной изоляции от людей, создать язык для своих собственных нужд. Мог ли существовать Крузо, который (в отличие от Крузо Дефо) никогда бы не был членом человеческого общества, и тем не менее который придумал бы язык для своей повседневной жизни? И признает ли Витгенштейн такую возможность?2

Поскольку Малколм находится в оппозиции Бейкеру и Хакеру по вопросу об индивидуальном языке, то вполне понятно, что он, во-первых, сам дает отрицательный ответ на эту, как он подчеркивает, философскую проблему, и во-вторых, Малколм считает, что и Витгенштейн также высказался против возможности существования прирожденного Робинзона. Общественное согласие для Малколма является тем необходимым основообразующим фоном, на котором может возникнуть язык и практика следования правилу. Робинзон по рождению изначально лишен возможности быть вписанным в это коммуникативное сообщество, поэтому его предполагаемые попытки создать свой язык и следовать правилам самостоятельно обречены на провал в виду отсутствия тех критериев, по которым он мог бы оценить корректность своих дей-

1Baker G.P., Hacker P.M.S. Wittgenstein: Rules, Grammar and Necessity. Vol. 2 of an Analytical Commentary on the Philosophical Investigations. Oxford: Blackwell, 1985. P. 172.

2Malcolm N. Op. cit. P. 17.

123

2.4.2.Совместные правила и правила как таковые

Вп. 2.3 мы цитировали достаточно двусмысленный пассаж из работы Бейкера и Хакера, где авторы, с одной стороны, отрицают необходимую роль общественного согласия для следования правилу, а с другой – говорят, что без согласия в суждениях не существовало бы общего понятия сложения. Мы также анонсировали малколмовский анализ данного пассажа, который должен был устранить указанную двусмысленность и ясно зафиксировать позицию оксфордских философов. Теперь обратимся к этой теме подробнее.

Малколм обращает наше внимание на то, что Бейкер и Хакер пытаются провести различие между правилами нашего общего языка, который мы используем ежедневно, находясь в сообществе, и правилами языка как такового, безотносительно к тому, функционирует ли он в рамках сообщества или нет. Так вот для нашего повседневного совместного языка, поскольку он с очевидностью реализуется в коммуникации, согласие, считают оксфордские витгенштейноведы, конечно же, необходимо. Именно на основе согласия во мнениях, в действиях, в употреблениях слов мы вырабатываем общие, ясные для большинства членов сообщества понятия, способы действия, значения выражений. Наше общее понятие сложения в совместном языке, который мы используем, было получено на основе многочисленных перекрестных ссылок на вычисления друг друга, на основе постоянно действующей корреляции в следованиях этому арифметическому правилу. Однако то, что характерно для нашего совместного языка, может не быть присуще другим формам лингвистической активности. Понятие совместного языка, полагают Бейкер и Хакер, не исчерпывает понятие языка как такового. И другие случаи функционирования языка могут не включать в себя в качестве своего необходимого свойства общественное согласие. Это соображение как раз касается Робинзона по рождению, который, будучи изолированным от коммуникации с другими людьми в течение всей своей жизни, тем не менее смог бы создать свой собственный язык

иследовать принятым в нем правилам связи слов и объектов, предложений и фактов, опираясь на стабильную регулярность своих лингвистических действий.

На основании такого анализа становится понятным, из-за чего цитируемый выше пассаж Бейкера и Хакера выглядел двусмысленным. Они признают необходимым элемент согласия для нашего актуального совместного языка, но отрицают важность этой характеристики для языка вообще.

124

Общий критический настрой работы Малколма не позволяет усомниться в том, что он не согласится с указанной позицией. Так и происходит. Американский философ считает, что Витгенштейн в тех своих пассажах, в которых он вел речь о важности общественного согласия для успешного осуществления лингвистических действий, имел в виду не наш частный совместный язык, не язык какого бы то ни было другого конкретного сообщества, а именно язык как таковой. Различение, которое пытались провести Бейкер и Хакер, нерелевантно, считает Малколм, витгенштейновской мысли, ибо сам автор проблематики следования правилу никогда его не проводил. Витгенштейн всегда говорил о языке вообще, об условиях возможности лингвистической деятельности в принципе:

Ссылаясь на воображаемый случай, в котором люди больше бы не соглашались со своими действиями, соответствующими правилу, и не могли бы договориться касаемо позиций друг друга, он говорит, что итогом могло бы быть то, что ‘язык бы исчез’ (здесь Малколм имеет в виду манускрипт MS 165, 94 из ‘Nachlass’. – В.Л.) – не ‘совместный’ язык1.

Малколм несколько раз подчеркивает именно этот момент, указывая на ошибочность интерпретации оксфордских философов:

…Бэйкер и Хакер допускают ограниченную важность ‘согласия’, когда они говорят, что, ‘если бы не было согласия, то не было бы общего понятия сложения…’2 Излишне доверчивый читатель мог бы подумать, что они интерпретировали Витгенштейна так же, как и я. Но акцент здесь следует сделать на ‘общем’. Бэйкер и Хакер думают, что без согласия могли бы быть понятия, и не было бы только общих понятий, могли бы быть правила, и не было бы только совместных правил, мог бы быть язык, и не было бы только совместного языка. Таково их толкование Витгеншейна.

Однако, сам Витгенштейн не квалифицирует таким образом свою тему. Он говорит, например, что ‘Если бы не существовало совпадения в том, что мы называем ‘красным’ и т.д. и т.д., язык перестал бы существовать’3 – язык, а не ‘совместный язык’4.

1Malcolm N. Op. cit. P. 12.

2Baker G.P., Hacker P.M.S. Op. cit. P. 243.

3Витгенштейн Л. Философские работы. М.: Гнозис, 1994. Ч. II. С. 103.

4Malcolm N. Op. cit. P. 12.

125

2.4.3. ‘Внешнее отношение’ между правилом и его применением

Один из основных критических аргументов Г. Бейкера и П. Хакера, касающихся позиции сообщества, состоял в том, что утверждение коммуникативного согласия как необходимого элемента процесса следования правилу делает отношение между правилом и его применением внешним, тогда как суть этой связи состоит в ее внутреннем характере. Малколм не соглашается с такой трактовкой позиции сообщества и утверждает, что возникновение внешнего отношения между правилом и его применением в данном случае иллюзорно. Может возникнуть впечатление, что согласие сообщества разрывает внутреннюю связь, но на самом деле этого не происходит, ибо языковая игра устроена так, что согласие присутствует лишь латентно, является фоном лингвистических практик и не дает о себе знать явно и непосредственно. Этот момент, считает Малколм, подчеркивал и сам Витгенштейн:

Данная позиция, как она подразумевалась Витгенштейном, не предполагает, что правила и то, что им соответствует, ‘соотнесены внешним образом’. Ибо, если ‘быть соотнесенным внешним образом’ означает, что общее согласие оказывается ‘помещенным между правилом и тем, что ему соответствует’, или означает, что кто-то определяет, соответствует ли это действие тому правилу посредством обсуждения мнений людей – тогда, конечно, Витгенштейн не имел в виду, что правило и то, что ему соответствует, являются ‘соотнесенными внешним образом’. Его позиция кратко выражена в Z 4301: наши языковые следования правилам арифметики, суждениям цвета, измерениям и т.д., и т.п. не могли бы работать без фона общего согласия – однако, обсуждение и проверка согласия не входят в актуальное

осуществление языковых игр2.

Малколм полагает, что внешний характер отношений между правилом и его применением возникал бы в том случае, если бы мы при осуществлении каких-либо практик постоянно справлялись о правомерности наших действий у других членов сообщества. Например, если бы, совершая поездку по Лондону на автобусе, я мог стать свидетелем ситу-

1 Wittgenstein L. Zettel. Oxford: Blackwell, 1967. P. 75. Стоит отметить, что в этом пас-

саже Витгенштейн не использует термин ‘правило’, и поэтому изложение Малколма оказывается весьма вольным. Вот как точно выглядит фрагмент 430 данных заметок: “Словацвета объясняются так: ‘Это – красное’, например – Конечно, наша языковая игра работает только тогда, когда преобладает определенное согласие, но понятие согласия не входит в языковую игру. Если бы согласие было бы всеобщим, нам вообще ничего не нужно было бы знать об этом понятии”.

2 Malcolm N. Op. cit. P. 15.

126

ации, в которой водитель, увидев перед собой дорожный знак, всякий раз бы останавливал машину, чтобы справиться у других участников движения о референте этого знака. Очевидно, что этого не происходит. В подавляющем большинстве случаев водитель никоим образом не ставит под сомнение свое знание правил дорожного движения, несмотря на то, что он не проводит никаких непосредственных консультаций ни с коллегами по цеху, ни с официальными государственными органами, которые эти правила устанавливают. Тем не менее именно общественное согласие незримым, латентным образом вносит стабильность в интерпретации значений дорожных знаков. Это молчаливое согласие относительно использования ‘дорожного языка’ проявляет себя, к примеру, в том, что водитель автобуса, приблизившись к знаку, предписывающему, как он думает, поворот налево, замечает, что движущиеся впереди него автомобили совершили как раз этот поворот. Данный факт укрепляет его уверенность в правомерности той интерпретации, в соответствии с которой, он предполагает осуществить сейчас определенное действие на дороге. Если бы один из находящихся впереди автомобилей вдруг повернул направо, водитель автобуса справедливо счел бы его нарушающим правила, но если бы вся вереница машин после проезда обсуждаемого знака начала бы поворачивать направо, то в сознание нашего водителя уже закралось бы сомнение в правомерности своих действий и, соответственно, мысль о возможной корректировке своей интерпретации значения знака. Именно молчаливый, фоновый характер общественного согласия, по мысли Малколма, обеспечивает сохранение внутренних отношений между правилом и его применением. Осуществляя следование правилу, мы не запинаемся на каждом своем шаге, находясь в поисках эксплицитной поддержки со стороны других членов коммуникативного сообщества, напротив, мы свободно, без какоголибо замешательства совершаем поступки, употребляем слова и интерпретируем их зн ачения, удерживая лишь ‘боковым зрением’ действия других людей в подобных ситуациях.

2.4.4. Итоги

Спор между оксфордскими витгенштейноведами и Н. Малколмом разворачивается вокруг понятий регулярности и общественного согласия. Каждая из сторон выбирает одно из них в качестве фундаментального для описания процесса следования правилу. Г. Бейкер и П. Хакер считали, что наличие субъективной регулярности в действиях является необходимым и достаточным условием возможности стабильного сле-

127

дования правилу. Н. Малколм также признавал важность регулярности, однако считал ее наличие хоть и необходимым, но недостаточным условием осуществления следования правилу. Фундаментальную роль здесь, по его мнению, должно играть общественное согласие:

…ясно, что должна быть некоторая регулярность в действии… Но регулярность не достаточна. Другим измерением понятия следования правилу является согласие между различными людьми в применении правила1.

А что же сам Витгенштейн? Он, как и во многих других вопросах, амбивалентен. В его текстах можно вычитать основания как для одной, так и для другой интерпретаций. Неудивительно, что две противоборствующие стороны ‘тянут на себя одеяло’ наиболее двусмысленных витгенштейновских пассажей. В пункте о Бейкере и Хакере мы уже приводили в пример §199 ‘Философских исследований’, где Витгенштейн говорит о невозможности следования правилу только одним человеком и только раз в жизни. При обсуждении этого пассажа оксфордские витгенштейноведы не преминули сделать акцент именно на единственности, неповторяемости, нерегулярности действия, интерпретируя этот факт как главное препятствие для осуществления следования правилу. Н. Малколм выбирает не менее двусмысленный пассаж из VI раз-

дела ‘Заметок по основаниям математики’, где Витгенштейн снова говорит как о регулярности, так и о согласии:

…Но явления языка основываются на регулярности, на согласии в действии.

Здесь величайшую важность имеет то, что мы все или подавляющее большинство из нас согласны в определённых вещах. Я могу, например, быть вполне уверен, что цвет этого предмета называется ‘зелёным’ большинством людей, которые его видят2.

И, конечно же, Малколм видит в этом фрагменте в первую очередь то, что он считает наиболее значимым:

Витгенштейн утверждает, что ‘величайшую важность’ имеет то, что существует согласие в применении слов и в том, что то или иное действие оценивается как соответствующее этому правилу. Он говорит, что это согласие необходимо для существования языка…3

1Malcolm N. Op. cit. P. 20.

2Wittgenstein L. Remarks on the Foundation of Mathematics. 3 ed., revised and reset. Oxford: Blackwell, 1978. P. 342.

3Malcolm N. Op. cit. P. 10.

128

Так или иначе, именно позиция сообщества в вопросе о возможности/невозможности индивидуального языка, как уже указывалось выше, является доминирующей в аналитической философии на сегодняшний день. И кроме Крипке и Малколма многие другие философы высказали подобные взгляды. Например, в работе К. Райта ‘Витгенштейн об основаниях математики’ можно прочесть следующее:

Не может быть такой вещи, как привилегированное признание решений о понимании выражения от первого лица; безотносительно того, является ли это понимание совместимым…1

и еще:

Никто из нас не может сделать осмысленной идею корректного употребления языка, не сохранив отсылку к авторитету надежного общественного согласия по этому вопросу2.

К. Пикок высказывает сходные взгляды:

То, что значит для субъекта следовать правилу, даже индивидуально, не может быть, в конечном счете, объяснено без отсылки к некоторому сообществу.

…только посредством апелляции к факту, что подлинный следующий правилу согласен в своих реакциях на обстоятельства с членами некоторого сообщества, мы можем сказать, что отличает его от того, кто ложно думает, что следует правилу3.

П. Фрасколла, как и Н. Малколм, обращается с критикой конкретно к исследованиям Г. Бейкера и П. Хакера:

Я считаю, что их отвержение позиции сообщества ошибочно. По моему мнению, концепция позднего Витгенштейна, фактически, может быть описана как позиция сообщества по вопросу о внутреннем отношении (между правилом и его применением. – В.Л.)4.

1Wright C. Wittgenstein on the Foundations of Mathematics. Cambridge: Harvard University Press, 1980. P. 217.

2Ibid. P. 220.

3Peacocke C. Rule-Following: The Nature of Wittgenstein’s Arguments // Wittgenstein: to Follow a Rule / Ed. S.H. Holtzman and C.M. Leich. London: Routledge and Kegan Paul, 1981. P. 73.

4Frascolla P. Wittgenstein’s Philosophy of Mathematics. London: Routladge, 1994.

P. 182.

130

…вопрос, могут ли уединенные люди, добровольные отшельники или потерпевшие кораблекрушение на необитаемых островах, следовать правилам или нет, тривиален. Ибо мы все следуем правилам не только в компании, но также и в одиночестве, и необитаемые островитяне могут вести дневники в изоляции1.

И все же, еще раз подчеркнем это, претензии Малколма не выглядят совершенно безосновательными. Вместо того, чтобы оставить Робинзона по несчастью в стороне и обратиться для утверждения своей позиции к тем примерам, которые характеризуют Робинзона по рождению, Бейкер и Хакер только запутывают читателя, раз за разом описывая ситуации, которые они сами признают банальными:

Робинзон Крузо будет продолжать говорить по-английски вне зависимости от того, существуют ли где-либо еще англоговорящие люди. Если англоговорящие будут уничтожены в катастрофе, высказывания Крузо не станут бессвязной речью2

и далее:

Чингачгук не перестанет узнавать язык Могикан просто потому, что никто больше не сможет говорить с ним или понимать его3.

В этом, действительно, можно увидеть недостаточную последовательность в изложении проблемы. Мы надеемся, что наши собственные рефлексии по этому вопросу, выраженные в данном пункте, прояснят ситуацию.

Второе из отмеченных нами возражений Малколма касалось того, что Бейкер и Хакер признавали необходимость общественного согласия для функционирования лишь совместных правил и понятий, вырабатываемых в реальном коммуникативном пространстве, в то время как Витгенштейн, обсуждая эти вопросы, всегда говорил о языке как таковом, о принципиальной возможности лингвистической деятельности, а не только о языках реально существующих сообществ. По этому пункту оксфордские философы признают, что Малколм верно изложил их мысль, но они не соглашаются с малколмовской интерпретацией Витгенштейна. По их мнению, Малколм, пытаясь привести в защиту своего тезиса текстуальные подтверждения, игнорирует тот контекст, из кото-

1Baker G.P., Hacker P.M.S. Malcolm on Language and Rules // Philosophy. 1990. 65.

P. 315.

2Ibid. P. 321.

3Ibid. P. 321.

133

ного языка, следовало бы, наверное, предполагать рожденного в одиночестве туземца, который решил использовать знаки в своей практической деятельности. Однако мы хотели бы сейчас показать, как пример Джиллета, даже усовершенствованный при помощи малколмовского различения, все равно не способен обосновать правомерность позиции сообщества.

Предположим, что наш скептик не был столь коварен, чтобы подкараулить вдруг оказавшегося в одиночестве человека или же отыскать в джунглях одинокого от рождения Робинзона. Напротив, пусть скептик соберет совет племени и поставит перед всем сообществом тот же самый вопрос: уверены ли вы, что в горшке с красной полоской содержатся съедобные плоды? Получив положительный ответ, скептик продолжит: а на чем основана ваша уверенность? Разделяющие позицию сообщества скажут, что туземцы имеют возможность ссылаться в своих действиях друг на друга, пусть не эксплицитно, латентно, но именно эта молчаливая перекрестная система ссылок обеспечивает уверенность каждого конкретного агента речи в корректности своих лингвистических действий. Но скептик может радикализировать вопрос: и все же, если спросить сейчас вас всех вместе, какой критерий корректности ваша лингвистическая группа могла бы привести, кроме внутренних ссылок друг на друга? Разве в целом мнение вашего сообщества по поводу значения выражения ‘красная полоска’ не повисает в воздухе? Пусть так – могут ответить туземцы, если будут способны следить за логикой рассуждения, – но нас мало волнует, как наше племя смотрится извне, для успешного осуществления стабильной речевой практики нам вполне достаточно опоры на повторяемость, на регулярность действий внутри племени.

Данный мысленный эксперимент показывает, что если сообщество в целом рассмотреть как единый эпистемологический субъект, то, вопервых, оно повисает в такой же коммуникативной пустоте, как и одинокий Робинзон, оно само становится специфическим Робинзоном. Этот момент хорошо подчеркивает Х. Патнем:

Я утверждаю не только то, что нет ничего относительно понимания любого ‘рассматриваемого в изоляции’ индивида, что определяло бы правильный ответ на все, связанные со сложением, проблемы. Но и то, что, когда мы рассматриваем необходимую конечность ответов всего сообщества, аргумент Крипкенштейна приводит к результату, что нет факта относительно

136

ком неправдоподобным утверждать, что, вступая в спор, он, на самом деле, не отстаивает никакой позиции, ибо является безнадежно потерянным в семантическом хаосе без руководства со стороны сообщества. Скорее, эта возможность противостояния у него появляется только потому, что он способен на самостоятельное следование выработанным им самим правилам. Джордано Бруно не переставал твердо придерживаться собственного взгляда на семантику слова ‘Земля’ даже в тот момент, когда сообщество решило применить к нему крайне жестокие репрессивные меры за его отступничество от принятых в культуре правил.

2.5.3. В самом ли деле философская проблема появляется только на уровне Робинзона по рождению?

Наш пример с Бруно Малколм мог бы счесть некорректным в виду того, что в нем, как и в примерах Бейкера и Хакера, четко не устанавливается важнейшее, с его точки зрения, различие между Робинзоном по рождению и Робинзоном по несчастью. Рассмотрим данное различие снова, но теперь уже в критическом ключе.

На поверку оказывается, что подчеркиваемое Малколмом различие не играет решающей роли в дискуссии об индивидуальном языке. Малколм утверждал, что разговор о Робинзоне по несчастью тривиален в том смысле, что такой человек будет продолжать пользоваться общим языком, которым он овладел во время своей жизни в сообществе, точно так же, как каждый из нас много раз на дню выпадает из актуальной общественной практики и не лишается по этой причине способности к речевой деятельности. Но какими средствами такой Робинзон будет пользоваться, чтобы продолжать генерировать элементы общественной практики следования правилам? На самом деле, он будет обращаться не к актуальным общественным правилам, поскольку доступ к ним для него оказывается теперь закрыт, а, скорее, к своим воспоминаниям об этих правилах. Он будет вызывать в своей памяти принятое в сообществе правило употребления слова ‘красный’, ‘плюс’ и т.д. Но где гарантии того, что его сегодняшнее воспоминание о значении знака ‘+’ будет идентичным его завтрашнему воспоминанию, если предположить, что сегодня Робинзон считал мешки с зерном, а на завтра запланировал учет урожая бобов? Единственную гарантию может дать его собственная субъективность. Обратившись к самому себе, он будет фиксировать регулярность, повторяемость воспоминания, и именно это действие будет поддерживать в нем убеждение в идентичности значения ‘+’. Малколм предполагал, что Робинзон по несчастью опирается на усвоенные

137

им когда-то ранее общественные практики. Но более тщательный анализ показывает, что актуальное воспроизведение этого накопленного в сообществе опыта возможно только через посредство субъективности, через фиксацию субъективной регулярности содержания своих воспоминаний. Субъективная регулярность опыта даже здесь, на уровне Робинзона по несчастью, оказывается более фундаментальной для осуществления правилосообразной деятельности, нежели общественное согласие. Но если мы признаем это, а Малколм признает, что Робинзон по несчастью способен следовать правилам, то у нас не возникнет никаких препятствий приписать данную способность и Робинзону по рождению, ибо он при осуществлении своей деятельности тоже будет опираться на субъективную регулярность. Разница только в том, что в своей субъективности такой Робинзон будет фиксировать не регулярность воспоминаний о содержании значений слов, а, скорее, регулярность собственных, выработанных им самим полаганий значений. И наоборот, если мы вслед за Малколом откажем Робинзону по рождению в способности следовать правилам, то это же нужно будет сделать и в отношении Робинзона по несчастью, ибо и тот и другой осуществляют свою правилосообразную деятельность на основании одного и того же принципа – фиксации субъективной регулярности своих действий. По сути, между этими двумя Робинзонами нет того существенного концептуального различия, о котором говорил Малколм, и философская проблема может быть обсуждаема как на примерах, касающихся прирожденного Робинзона, так и на примерах человека, волей судьбы оказавшегося в одиночестве.

Представляется, что введенное нами в данном подпункте пояснение позволяет проникнуть в содержание неоднократно упоминаемого Бейкером и Хакером в своих работах, но весьма замысловатого на первый взгляд, различия между генезисом способности и ее актуальным осуществлением. Оксфордские философы подчеркивают, что нельзя смешивать данные уровни исследования. Обсуждение генезиса способности следовать правилам не может быть продублировано в качестве релевантного при обсуждении актуальной реализации этой способности. И наоборот, рассмотрение того, как способность к следованию реализуется в настоящий момент, можно проводить без внимания к факторам приобретения этой способности. Это, как кажется, означает лишь то, что, если даже Робинзон по несчастью и приобрел свои навыки следования правилам в сообществе, то при актуальном использовании этих навыков он уже не может опереться на ту структуру, которая обеспечивала их генезис. Генезис не влечет за собой актуального осуществления.

140

ным в завершение данного пункта, в котором мы, в конце концов, приняли точку зрения оксфордских витгенштейноведов как более весомую, сделать обратное и представить те достаточно многочисленные пассажи, которые можно трактовать в пользу языка Робинзона.

VI раздел ‘Заметок по основаниям математики’ предоставляет нам многообразные текстуальные свидетельства, позволяющие посмотреть на Витгенштейна взглядом ‘из Оксфорда’:

Применение понятия ‘следование правилу’ предполагает привычку. Поэтому, было бы бессмысленно сказать: только однажды в мировой истории некто следовал правилу (или указателю; играл в игру, произносил предложение или понимал его; и т.д.)1.

Есть фрагменты, где Витгенштейн отчетливо указывает на индивидуалистический характер следования правилу как на то, что занимает его в этой теме:

‘Но как часто правило должно применяться в действительности, чтобы иметь право говорить о правиле?’ Насколько часто человек должен складывать, умножать, делить, чтобы можно было сказать, что он овладел техникой этих видов вычисления? И под этим я не подразумеваю: насколько часто он должен был вычислять правильно, чтобы доказать другим, что он может вычислять, но: чтобы доказать самому себе2.

Очень примечательным оказывается пассаж, уже цитированный нами ранее в §3 первой главы, в котором автор ‘Заметок’ проводит мысленный эксперимент с двухминутным дубликатом Англии. Очевидно, что вопрос о возможности следования правилу сложения там не ставится относительно сообщества следующих, ибо дубликат-сообщество в эксперименте присутствует и является ничуть не менее многочисленным и многообразным, нежели коммуникативная среда реальной Англии. И тем не менее Витгенштейн ставит под сомнение возможность следования правилу. Почему? По той простой причине, что проблематизируется, скорее, темпоральный элемент эксперимента. У вымышленного двухминутного математика слишком мало времени, чтобы зафиксировать необходимую для следования правилу регулярность своей субъективной практики.

1Витгенштейн Л. Заметки по основаниям математики. Раздел VI // Эпистемология и философия науки. 2007. №2, т. XII. С. 228.

2Там же. С. 233.

141

Автор одной из первых монографий, обсуждающей крипкевское видение Витгенштейна и, соответственно, позицию сообщества по вопросу о возможности/невозможности индивидуального языка, К. Макгинн записывает себя в союзники Робинзона. Во второй главе книги, озаглавленной ‘Крипкевская интерпретация Витгенштейна: парадокс

исообщество’ Макгинн пишет:

Яговорю только о том, что Витгенштейн не утверждал, что само понятие правила языка должно объясняться в социальных терминах – что мы не сможем сделать осмысленным индивидуальное следование правилу, пока

мы не соотнесем поведение этого индивида с поведением некоторого сообщества следующих правилу1.

То, что Витгенштейн отрицал значимость социального компонента для осуществления языка, неоднократно подчеркивает Х. Патнем. Собственно, именно с этого тезиса он и начинает свою работу о философии математики позднего Витгенштейна:

Все мы слышали утверждение о том, что Витгенштейн объяснял нормативность следования правилу в терминах согласованности с общественными стандартами. Согласно этой точке зрения индивид не мог бы следовать правилу в изоляции от лингвистического сообщества…

Однако, если мы обратимся к Философским исследованиям (например, §143–242), то не обнаружим никакого намека на это утверждение. На самом деле, Витгенштейн спрашивает (§199) ‘Является ли то, что мы называем ‘следованием правилу’ тем, что мог бы совершить только один человек и совершить лишь единожды в своей жизни?’…2

Обсуждая многократно цитируемый в литературе § 199, Патнем пишет:

(Сравним с вопросом, который Витгенштейн ставит самому себе в Заметках по основаниям математики, Часть II, §67 (Патнем ссылается на первое издание ‘Заметок’. – В.Л.) ‘Но как в таком случае обстоит дело с согласием – не означает ли оно, что один человек сам по себе не мог бы считать? Ну, во всяком случае, один человек не смог бы считать лишь однажды в своей жизни’3. Здесь он также отказывается от простого ответа

‘да’!).

Таким образом, §199 исключает ‘возможность’ именно того, чтобы следовать правилу единожды. Далее следует обсуждение, связывающее

1McGinn C. Wittgenstein on Meaning. Oxford: Blackwell, 1984. P. 91.

2Putnam H. On Wittgenstein’s Philosophy of Mathematics // Proceedings of Aristotelian Society. 1996. Supp. Vol. 70. P. 243–244.

3Цит. по: Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. II. М.: Гнозис, 1994. С. 101.

145

Упомянутые высказывания ясно показывают, что Витгенштейн действительно предполагает возможность того, что простой Робинзон будет использовать речь и соблюдать правила1.

И как не пытался в дальнейшем канадский философ разрешить эту коллизию, вводя все новые различения и уточнения, ему, на наш взгляд, так и не удалось добиться необходимой ясности и последовательности. Напротив, Кэнфилд окончательно ‘смешал карты’. Если Витгенштейн признавал возможность простого Робинзона, то в таком случае его мысль не поняли не только оксфордские витгенштейноведы, которые вообще говорили о другом, но и Малколм, утверждавший позицию сообщества и настаивавший на невозможности простого Крузо.

2.7. Логически необходимый и эмпирически случайный Робинзон

Какие бы изъяны ни содержало исследование Д. Кэнфилда, в нем имеется, по крайней мере, один важнейший для прояснения позиций противоборствующих сторон тезис. Кэнфилд прозорливо заметил, что Бейкер и Хакер на самом деле не признают индивидуального языка и не отрицают социальную природу лингвистической деятельности. Зачем же они тогда столь настойчиво спорят с Малколмом и приверженцами позиции сообщества? Мы можем предположить, что мысль оксфордских витгенштейноведов, скорее, провокативна. Возможно, они вступили в дискуссию с Малколмом не потому, что признавали индивидуальный язык, а лишь затем, чтобы обратить внимание на те более тонкие различия в обсуждаемом предмете, которые ускользнули как от Малколма, так и от Крипке. Д. Хамфри, например, вообще называет этот момент критики крипкевской интерпретации со стороны Бейкера и Хакера важнейшим:

Из всех критических замечаний, относящихся к книге Крипке ‘Витген-

штейн о правилах и индивидуальном языке’, пожалуй, наиболее важным и особо обсуждаемым является обвинение… что крипкевский Витгенштейн не делает никакого различия между несоциальными правилами и случайно индивидуальными языками2.

Так или иначе, все это побуждает нас посмотреть на позицию оксфордских философов еще более пристально. Кэнфилд попытался предста-

1Canfield J. Op. cit. P. 484.

2Humphrey J. Kripke's Wittgenstein and the Impossibility of Private Language: The Same Old Story? // Journal of Philosophical Research. 1996. Vol. XXI. P. 197.

156

их вхождением в предложения в моем идиолекте, и предполагая, что в экстралингвистической реальности мы созерцаем одни и те же факты, продуцирую Т-предложение соответствующего вида: “‘Снег голубой’ истинно тогда и только тогда, когда снег белый”, где в левой части Т-предложения помещено в качестве объектного языка предложение интерпретируемого идиолекта, а в правой части в качестве метаязыка помещено предложение моего собственного, интерпретирующего идиолекта.

Однако, как было сказано выше, Дэвидсон не считает актуальное присутствие реципиента речи необходимым для говорящего. Это значит, что я сам, находясь в изоляции, тоже могу использовать язык, выстраивая сеть Т-предложений для себя самого. Но потенциальное присутствие слушающего, действительно, необходимо. Именно из-за того, что я держу в уме другого, я не позволяю себе полную анархию в знаках, в объектном языке. Я не позволяю строить анархические Т- предложения, как если бы сегодня я говорил: “‘Снег белый’ тогда и только тогда, когда снег белый”, а завтра: “‘Трава зеленая’ тогда и только тогда, когда снег белый”. Если бы я это делал, понять меня было бы совершенно невозможно. Из-за того, что я держу в уме другого, я вношу в свои лингвистические действия регулярность, я стабилизирую их. Но в этом и з аключается то условие, на основании которого язык вообще возможен.

На это можно было бы возразить, что при употреблении знака ‘трава зеленая’, а затем ‘небо голубое’ по отношению к белому снегу я не перестал бы понимать самого себя, понимать то, что я, собственно, имею в виду. Возможно, это так. Но такое понимание уже достигалось бы помимо всякого языка, ибо явление языка заключается в регулярных лингвистических действиях означивания фактов мира. Если наступает полная беспорядочность означивания, язык исчезает.

Развивая в таком ключе мысль Дэвидсона, можно было бы сказать, что язык есть социальное явление, потому что логически необходимому Робинзону он просто не нужен. Такой Робинзон, возможно, мог бы генерировать стабильность опыта восприятия и отдавать себе отчет о воспринятом без какой-либо последовательной лингвистической деятельности. И в этом теория значения Дэвидсона отлична как от воззрений Крипке и Малколма, которые считали, что в одиночестве, вне коммуникации субъект познания не смог бы стабилизировать свой собственный опыт, потерялся бы в себе самом, так и от воззрений Бейкера и Хакера, которые полагали, что субъект не мог бы генерировать регулярностей

157

восприятия без их параллельной фиксации в лингвистических регулярностях. Крипке и Малколм с одной стороны и оксфордские философы с другой согласны в том, что Робинзон не смог бы существовать вне языка, только для первых язык вообще не работал в изоляции, тогда как для вторых лингвистическая активность в изоляции была возможна. Робинзон Дэвидсона может существовать вне языка. Но любое желание внести в лингвистический процесс означивания событий какую-либо регулярность могло бы у него появиться только тогда, когда бы возникла идея трансляции опыта, сообщения о нем другому. Только в этом случае желание говорить на языке обрело бы смысл.

2.10.Об отношении проблемы Робинзона

кпроблеме следования правилу

Если проблему следования правилу интерпретировать как скептическую проблему относительно фактов значения языковых выражений, как сомнение в том, что мы способны фиксировать в познании в качестве значений четко определенные, стабильные сущности, задающие правила употребления выражений – а именно так ее интерпретировал Крипке, именно в таком виде мы представляем ее в настоящей работе, и у нас нет оснований думать, что она могла бы быть сформулирована иначе – то отсюда можно сделать неутешительный для всех мыслителей, вовлеченных в дискуссию об индивидуальном языке, вывод. Нет сомнений, что спор о возможности/невозможности лингвистической активности Робинзона имеет собственную актуальность и эвристичность в рамках проблематики аналитической философии, ибо позволяет создать более ясные представления о том, как именно работает язык, но если рассматривать эти теоретические баталии в рамках обсуждения более общей проблемы – проблемы следования правилу, то оказывается, что спор ведется, что называется, по мелочам. Ни положительный, ни отрицательный ответы на вопрос о возможности языка Робинзона не снимают и не разрешают скептической проблемы относительно значений языковых выражений. Ни интерсубъективное согласие, достигаемое в актуальной коммуникации, ни регулярности сугубо субъективного опыта не обеспечивают наше познание возможностью схватывания той самой устойчивой и универсальной сущности, которая содержала бы в себе правило употребления выражения во всех мыслимых вариациях нашего лингвистического опыта.

Когда Малколм, ведя спор с оксфордскими аналитиками, утверждавшими возможность субъективной фиксации правил, говорит, что:

158

Замечание абсолютно фундаментальной важности, которое он (Витгенштейн) формулирует в ФИ 202, состоит в том, что необходимо различать между тем, кто следует правилу, и тем, кто думает, что следует правилу. Если вы пытаетесь вообразить того, кто никогда не принимал участие в жизни человеческого общества, придумывая, при этом, правила для себя самого и полагая их в основание своего следования, вы поймете, что не существует точки опоры для необходимого различения1,

он не замечает, что согласие сообщества, по сути, точно так же повисает в воздухе, как и опора на субъективную регулярность, которую позиционировали Бейкер и Хакер. Сообщество само может быть рассмотрено как единый эпистемологический субъект, по отношению к которому можно ставить те же самые скептические вопросы, что и по отношению к отдельному физическому Робинзону. Сообщество как единый эпистемологический субъект точно также не в силах различить подлинное следование правилу от мысли о следовании. Точнее, того самого искомого подлинного следования просто не обнаруживается. Остается лишь одна мысль о корректном следовании, которой тешит себя сообщество, генерируя среди своих членов согласие в словоупотреблении.

Когда Малколм в заключение своей работы указывает на то, что

В лекциях 1939 года в Кембридже Витгенштейн выразил эту позицию незабываемо лаконично. Он говорил о понятии ‘знания значения’ слова. Вот что он сказал: ‘Знать его значение – значит употреблять его тем же самым способом, что и другие люди’2,

он забывает продолжить цитату, где несколькими строками ниже Витгенштейн, говоря о том, что сообщество оказывается способным употреблять языковое выражение правильным способом, замечает:

‘Правильным способом’ не значит ничего3.

Скептик, усомнившийся в стабильности значений слов нашего языка, только посмеялся бы над обширностью, ожесточенностью и вместе с тем очевидной бесплодностью дискуссии об индивидуальном языке. Регулярность субъективного опыта, за которую ратовали оксфордские аналитики, и общественное согласие, на котором настаивал Малколм, порождают не значение как стабильную универсальную сущность, а лишь иллюзию значения, основанную на зыбком фундаменте привычки,

1Malcolm N. Op. cit. P. 28.

2Ibid. P. 28.

3Wittgenstein’s Lectures on the Foundations of Mathematics, Cambridge 1939 / Ed. C. Diamond. Ithaca, New York: Cornel University Press, 1976. P. 183.

159

формирующейся в процессе субъективного или интерсубъективного опыта соответственно.

Эпистемическая безосновность и позиции индивидуалистического следования правилу и позиции сообщества перед лицом скептического сомнения подчеркивается в некоторых работах, посвященных данной проблематике. Так, К. Райт замечает:

…мы отвергаем идею, что сообщество… оказывается правым или ошибается в вынесении частного вердикта на обсуждаемый вопрос (о корректности следования правилу. – В.Л.); скорее, оно просто делает так1.

С. Блэкберн еще более отчетливо формулирует эту мысль:

Если такие вопросы (относительно определенности следования правилу. – В.Л.) волновали индивида, то они равным образом должны волновать и сообщество2.

Крипке утверждал – и Малколм вторил ему – что из правомерности скептического тезиса следует тезис о невозможности индивидуального языка. Признавая более убедительной позицию Бейкера и Хакера по вопросу о языке Робинзона, мы можем теперь сказать, что из правомерности скептического тезиса не следует тезис о невозможности радикальным образом проинтерпретированного эмпирически случайного индивидуального языка. Однако из признания возможности такого языка, в противовес желаниям оксфордских витгенштейноведов, не следует признание неправомерности самого скептического тезиса. Первая посылка умозаключения по modus tollens ложна, что как раз и показали Бейкер и Хакер, следовательно, ложным оказывается и вывод.

Пусть А – скептический тезис правомерен.

В – индивидуальный язык невозможен.

Если мы показываем, что ложной является посылка А В в: А В

¬В

____________

¬А

то ложным будет и следствие ¬ А.

1Wright C. Wittgenstein on the Foundations of Mathematics. Cambridge: Harvard University Press, 1980. P. 220.

2Blackburn C. Op. cit. P. 292.

160

Скептический тезис оказывается индифферентным по отношению к решению вопроса о возможности/невозможности индивидуального языка. Как бы мы ни отвечали на этот вопрос, проблема, зафиксированная в скептическом тезисе относительно следования правилу, не исчезает.

§ 3. Окончательная формулировка проблемы

Первые две главы были посвящены постановке проблемы следования правилу. Дело это оказалось непростым в виду разногласий во взглядах исследователей относительно того, в чем именно состоит проблема, а также из-за недостаточной ясности изложения аргументов в рассматриваемых позициях. Наша задача заключалась в том, чтобы подробно обсудить имеющиеся в литературе точки зрения на проблему, прояснить и критически оценить содержащуюся в них аргументацию и на этой основе попытаться в максимально ясной форме представить ту формулировку проблемы следования правилу, которая кажется нам наиболее адекватной.

В процессе решения поставленной задачи мы проделали следующий путь:

1)указали истоки и изложили историю развития проблематики следования правилу в традиции аналитической философии;

2)прояснили основания введения Витгенштейном в семантические исследования термина ‘правило’;

3)критически проанализировали содержание §201 ‘Философских исследований’, в котором представлена формулировка проблемы следо-

вания правилу;

4)прояснили, почему Витгенштейн называет свой скептический тезис относительно следования правилу парадоксом;

5)взяли за основу собственной формулировки проблемы исследование С. Крипке и подробно рассмотрели представленную американским логиком аргументацию;

6)дополнили крипкевский анализ рассмотрением вопроса о том, почему именно диспозиционный отчет о значении следует рассматривать как единственно приемлемый с точки зрения семантических воззрений Витгенштейна;

7)показали, что надлежащий диспозиционный отчет о значении не может предоставить ни одна из известных семантических теорий;

161

8)зафиксировали неоднозначность постановки проблемы у Крипке

ипопытались придать его аргументам более четкую субординацию;

9)сформулировали главную скептическую претензию по отношению к диспозиционному анализу;

10)представили и подробно рассмотрели различные позиции в дискуссии об индивидуальном языке;

11)проанализировали вопрос о соотношении аргумента индивидуального языка и проблемы следования правилу.

В итоге мы пришли к следующим важнейшим выводам:

1)значение языкового выражения должно содержать в себе правило его употребления;

2)адекватный отчет о значении выражения может задать только диспозиционный анализ, ибо знать значение – значит знать правило, а знать правило – значит быть предрасположенным употребить языковое выражение так, а не иначе.

3)на роль правила может претендовать только идеальная сущность, абстракция, ибо только в этом случае можно говорить о возможности действия правила для неограниченных ситуаций употребления выражения; поэтому единственным видом семантического анализа, в котором мог бы быть представлен надлежащий диспозиционный отчет о значении, является универсалистская семантика.

4)универсалистская семантика ложна; в опыте познания мы не способны схватывать идеальные сущности; слово не имеет в качестве своего значения платоновскую абстрактную идею;

5)поскольку мы не схватываем абстрактных сущностей, постольку мы не способны фиксировать правила употребления языковых выражений для неограниченных конечным опытом возможных речевых ситуаций;

6)поскольку мы не способны фиксировать правила, постольку мы не способны фиксировать значения языковых выражений, ибо значения должны содержать в себе правила;

7)слова языка не имеют значений.

Проблема состоит в том, что мы не способны зафиксировать то правило, которому должны следовать при употреблении языкового выражения. Если мы не способны зафиксировать правило, то мы не в состоянии отдать себе отчет о значениях используемых нами слов. Почему эту ситуацию нужно позиционировать как проблему? Потому что мы не можем остановиться на голой констатации данного тезиса. Каким-то образом нужно показать несостоятельность этого утверждения, иначе

162

мы будем вынуждены признать справедливой шокирующую позицию радикального скептицизма: наши слова ничего не значат и наше познание во всех сферах опыта ничего не стоит. Если знание фиксируется в языке, а слова языка ни к чему не отсылают, то знаний нет, мы не знаем ничего.

Вместе с тем проведенное нами исследование позволяет не просто сформулировать проблему следования правилу, но и показать, к каким более фундаментальным эпистемологическим вопросам ее можно свести, следствием каких более общих теоретико-познавательных затруднений она является. Как это сделать? Необходимо поставить вопрос о том, почему, собственно, мы не способны схватывать абстрактную идею? Ведь из-за этого обстоятельства и начинается весь скептический сыр-бор.

Распутав сложный клубок аргументации в книге Крипке и работах его интерпретаторов, мы пришли к выводу, что решающим аргументом против схватывания в познании правил как абстрактных сущностей выступает аргумент ‘Ad infinitum’. Суть этого аргумента сводится к тому, что невозможно обосновать переход от конечного к бесконечному, что на основании данных конечного опыта познающий субъект не способен генерировать аподиктические суждения, распространяющиеся на бесконечную сферу опыта. На основании конечного лингвистического опыта употребления языковых выражений познающий субъект не способен фиксировать правила, которые бы регулировали использование этих выражений в неограниченных случаях их применений.

Данная констатация склоняет нас к тому, чтобы напоследок, когда уже дана окончательная формулировка проблемы, когда мы ясно видим, в чем именно она заключается и к каким более фундаментальным эпистемологическим вопросам может быть сведена, снова актуализировать вопрос об оригинальности витгенштейновских разработок на эту тему.

Не являются ли размышления Витгенштейна о следовании правилу еще одним вариантом постановки всем известной проблемы индукции и связанным с ней скепсисом относительно каузальности, который был внятно сформулирован уже в XVIII в. в сочинениях знаменитого шотландца – Д. Юма? Не сводится ли скептическое сомнение относительно фиксации правила к классической проблеме логики и эпистемологии по определению общих понятий? Не ограничивается ли оригинальность Витгенштейна лишь использованием нового тезауруса и специфической, характерной для аналитической философии сферой проведения исследований – сферой языка, тогда как сущностные элементы пробле-

164

кроме совершенно отличных друг от друга единичных соединений объектов, мы никогда не были бы в состоянии образовывать подобные идеи1.

Как же тогда возникает представление о необходимой связи? Привычка, постоянно фиксируемое в опыте соединение событий a и b – вот ответ Юма:

Когда мы привыкаем видеть два впечатления соединенными друг с другом, появление одного из них или же идея тотчас переносят нас к идее другого2.

Привычка формируется постепенно, все более укрепляя нашу веру в незыблемость связи между частными событиями a и b, которую мы, в конце концов, представляем в виде общей закономерности А B:

Так как привычка, дающая начало этой ассоциации, порождается постоянным соединением объектов, то она должна доходить до полного совершенства лишь постепенно, приобретая новую силу с каждым новым случаем, попадающим в поле нашего наблюдения. Первый случай почти совсем или совсем лишен силы, при втором последняя несколько увеличивается, при третьем делается все более ощутимой, и, таким образом, медленно подвигаясь вперед, наше суждение достигает полной уверенности3.

В итоге Юм осуществляет инверсию условного суждения, в котором формулируется основание каузальной связи: “Поскольку огонь и тепло всегда встречаются вместе, постольку огонь считается причиной тепла”. По мнению Крипке, это совершенно аналогично витгенштейновскому ходу мысли относительно следования правилу. Мы употребляем знак так, а не иначе, не потому, что он имеет фиксированное значение, независимое от конкретных случаев употребления, но, напротив, у нас возникает впечатление, что знак имеет данное значение только потому, что мы всякий раз употребляем его именно таким образом.

Почему же данная инверсия условных суждений квалифицируется как форма скептического рассуждения? Дело в индукции. Индуктивное умозаключение от частного к общему, от конечного к бесконечному никогда не обеспечивает нас достоверностью логического вывода. На основании фиксации того, что вслед за частным событием a следует частное событие b, мы никогда не сможем утверждать наличие логически необходимой связи А B, сколь бы богатым не был доступный нам

1Юм Д. Трактат о человеческой природе // Юм. Д. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1996. Т. 1. С. 216.

2Юм Д. Трактат о человеческой природе. С. 159.

3Там же. С. 185–186.

166

кевские аргументы о подобии витгенштейновского хода мысли рассуждениям Юма находят, по нашему мнению, явное подтверждение в текстах самого австрийского философа. Так, в ‘Заметках по философии психологии’ мы читаем:

Объясняется ли выражение правила для развития числовых рядов числовыми значениями или же эти значения объясняются данным правилом? Является ли правило тем, что объясняется, или же тем, что задает объяснение?1

Разве этот вопрос не подобен юмовскому? Разве здесь речь не идет о правиле как о той самой объяснительной гипотезе, эпистемологический статус которой становится предметом исследования? VI раздел ‘Заметок по философии математики’ вообще пестрит суждениями, текстуально подтверждающими интерпретацию Крипке:

Применение понятия ‘следование правилу’ предполагает привычку. Поэтому было бы бессмысленно сказать: только однажды в мировой истории некто следовал правилу (или указателю; играл в игру, произносил предложение или понимал его; и т.д.)2.

‘Привычка’ – это центральный термин Юма, с помощью которого задается содержание принципа ассоциации идей.

Дело обстоит так, как если бы мы утвердили предложение опыта в качестве правила. И теперь у нас есть не гипотеза, которая проверяется на опыте, но образец, с которым опыт сравнивается и в соответствии с которым оценивается3.

Так Витгенштейн критикует необоснованную концептуализацию правила, придание ему статуса универсалии. Но не на дискредитацию ли универсального характера общих законов нацелен скепсис Юма относительно каузальности? Еще раз вспомним, что Витгенштейн говорит в §44 ‘Заметок по основаниям математики’:

Но разве нас не направляет правило? И как может оно направлять нас, ведь его выражение всё равно может быть интерпретировано нами и так, и подругому? То еcть ведь всё равно ему соответствуют различные регулярно-

1Wittgenstein L. Remarks on the Philosophy of Psychology. Oxford: Blackwell, 1980. Vol. 2. P. 404–405.

2Wittgenstein L. Remarks on the Foundation of Mathematics. 3 ed., revised and reset. Oxford: Blackwell, 1978. С. 228.

3Ibid. P. 228–229.

167

сти. Мы склонны сказать, что выражение правила направляет нас. Значит, мы склонны употреблять эту метафору1.

Следование правилу есть метафора. Мы только склонны использовать такую речевую фигуру. На самом же деле правил нет, есть лишь иллюзии правил. Нет правил как стационарных абстрактных сущностей, загодя определяющих все возможные частные эмпирические действия. Против этой универсалистской позиции, как подчеркивают сами оксфордские философы, критикующие Крипке, выступает Витгенштейн:

Мы совершенно естественно придерживаемся пленяющего нас образа, что слова, предложения и символы конституируют особую область сущностей (параллельную области ментальных явлений), которая расположена поверх и напротив области объектов, событий, фактов, состояний дел, действий и т.д. Представляется, как если бы язык и мир были отделены друг от друга метафизической пропастью.

…Этот пленительный образ, который мы так неразумно принимаем и верность которому бездумно храним, является самой главной мишенью позд-

ней философии Витгенштейна2.

Но разве скепсис Юма не нацелен на то, чтобы показать всю несостоятельность пленительного образа абстрактной сущности, закона, общего понятия? Разве Юм не демонстрирует нам то, что законы природы есть лишь метафоры, фигуры речи?

На фиксацию подобной проблемы нацелены и исследования уже упомянутого американского философа, современника Витгенштейна, – Н. Гудмена. В своей широко известной работе ‘Факт, фантазия и предсказание’ он пишет:

Проблема формулировки правил, определяющих различие между обоснованными и необоснованными индуктивными выводами, весьма напоминает

задачу определения какого-либо термина с установившимся употреблением3.

Гудмен полагает, что фиксация того, считать ли мое данное употребление слова ‘дерево’ корректным, будет зависеть от индуктивного вывода, основанного на прошлом опыте. Если я в прошлом употреблял по отношению к данным предметам данное слово, то и сейчас могу делать то же самое. Из этого следует, что проблема обоснованности индуктивно-

1Ibid. P. 238.

2Бейкер Г.П., Хакер П.М,С. Указ. соч. С. 199.

3Гудмен Н. Факт, фантазия и предсказание // Гудмен Н. Способы создания миров. М.,

2001. C. 66.

169

философскую подготовку. По крайней мере, относительно центральной для данного вопроса фигуры Юма имеются такие факты, которые свидетельствуют об отсутствии философской эрудиции австрийского мыслителя. Так, Г. фон Вригт в своем биографическом очерке о Витгенштейне пишет:

У Витгенштейна не было систематических знаний по истории философии. Он мог читать только то, что воспринимал личностно. Уже упоминалось, что в юности он читал Шопенгауэра. В работах Спинозы, Канта и Юма он смог понять, по его собственным словам, только отдельные места1.

Воспоминания М. Друри о беседах с Витгенштейном оказываются еще более красноречивыми. В одном из диалогов Друри поделился с Витгенштейном впечатлениями:

Недавно я был на лекции А.Е. Тейлора, где он сказал, что никогда не мог

понять, был ли Юм великим философом или просто очень умным человеком2.

На что получил следующий ответ от собеседника:

О Юме ничего не могу сказать, никогда не читал его…3

В начале нашего исследования мы упоминали также о том, что, возможно, одним из идейных вдохновителей позднего Витгенштейна явился основатель математического интуиционизма Л. Брауэр. Проведенная нами работа по экспликации проблемы следования правилу только укрепляет нас во мнении о явном подобии витгенштейновской мысли основным принципам интуиционизма. Другой известный представитель философской программы интуиционизма в математике – А. Гейтинг – утверждает следующее:

Поскольку значение слова никогда не может быть фиксировано настолько точно, чтобы исключить всякую возможность двусмысленности, постольку мы никогда не можем быть математически уверены в том, что формальная система выражает корректно наше математическое мышление4.

1Вригт Г.Х. фон. Людвиг Витгенштейн: Биографический очерк // Людвиг Витгенштейн: человек и мыслитель. М.: Прогресс, 1993. С. 28–27.

2Drury M.Ơ.C. Conversations with Wittgenstein // Ludvig Wittgenstein. Personal Recollections. Oxford: Basil Blackwell, 1981. P. 121.

3Ibid. P. 121.

4Heyting A. Intuitionism. Amsterdam, 1956. P. 4.

170

Почему значение слова никогда не может быть зафиксировано абсолютно точно (Крипке бы добавил – даже в субъективности)? Да потому, что наше знание конструктивно, потому, что мы движемся от конечного к бесконечному, шаг за шагом, прокладывая себе путь. Путь, который не задан изначально.

Мысль о том, что витгенштейновские исследования подобны темам философии Юма, высказывал не только Крипке. Как и по вопросу об индивидуальном языке после выхода в свет книги американского логика аналитическое сообщество раскололось пополам. Одни выступали с резкой критикой крипкевской ‘юмизации’ Витгенштейна, другие, напротив, посчитали это вполне обоснованной позицией, не видя какихто серьезных оснований сомневаться в ней. Так, например, у Г. Ханнингса мы читаем:

Витгенштейновские изыскания относительно следования правилу аналогичны юмовскому анализу каузальности1.

Когда Д. Дэвидсон обсуждает витгенштейновские тезисы о следовании правилу и их крипкевскую интерпретацию, он формулирует проблему семантической неопределенности в терминах своей теории значения. Однако очевидно, что его формулировка проблемы коррелятивна крипкевской:

Чтобы говорить на языке, нужно время от времени говорить, и эти высказывания должны быть совместимы с определением некоторого языка. Неприятность состоит в том, что высказывания конечны, в то время как определение языка устанавливает значения для бесконечного числа предложений. Поэтому возможно бесконечное число различных языков, согласующихся со всеми реальными высказываниями человека, но отличающихся относительно невысказанных предложений. Что делает человека говорящим именно на одном из этих языков, а не на другом?2

и еще:

Если вы (интерпретатор) не знаете, как собирается действовать агент речи, то вы не знаете, на каком языке он говорит, независимо от того, что он говорил до сих пор. Не поможет и то, что этот человек пока что оправдывал ваши ожидания, или что он ходил в ту же школу, или принадлежит той же

1Hunnings G. World and Language in Wittgenstein’s Philosophy. Macmillian Press, 1986. P. 191.

2Davidson D. The Second Person // Midwest Studies in Philosophy. Notre Dame: Notre Dame Press, 1992. Vol. 17. P. 257.

Глава третья

ВАРИАНТЫ РЕШЕНИЯ ПРОБЛЕМЫ

§ 1. Прямое и скептическое решения

Формулировка проблемы представлена. Задача третьей главы эксплицировать предлагаемые варианты решения проблемы. Оставляя более тонкие различения на последующее в данной главе рассмотрение, можно сказать, что в общем виде в литературе имеются всего два варианта решения той проблемы, которая возникает в результате формулировки скептического тезиса относительно следования правилу. В терминоло-

гии Крипке эти варианты решения именуются как ‘прямое’ и ‘скептическое’1.

1.1. Прямое решение

Суть прямого решения сводится к тому, что в процессе дискуссии, в борьбе аргументов и контраргументов, в конце концов, удается опровергнуть скептический тезис. В рассуждении скептика удается обнаружить непоследовательность, ошибки вывода, подмену аргумента, построение умозаключения на ложных посылках и т.д., что ведет к утверждению о ложности защищаемого скептиком тезиса. Крипке говорит о прямом решении так:

Назовём предлагаемое решение скептической философской проблемы прямым, если оно демонстрирует, что при более тщательной проверке скептицизм показывает свою необоснованность; ускользающая или сложная аргументация доказывает тезис, в котором скептик сомневался2.

Если скептик ставил под сомнение возможность фиксации значения выражения, то прямое решение должно обосновать, что это не так. Оно должно представить аргументы в защиту того, что агент речи способен четко фиксировать значения как факты своего лингвистического опыта. Если скептик ставил под сомнение существование особого интеллекту-

1Крипке С.А. Указ. соч.

2Там же. С. 65.

175

проблемы, закрепляя таким образом идейную связь Витгенштейна и Юма. Мы уже упоминали, сколь дискуссионным в кругах витгенштейноведов оказалось такое видение ‘Философских исследований’, ведь сам автор проблематики следования правилу не использовал термин ‘скептический’ по отношению к своим разработкам. Был ли корректен Крипке, осуществляя такую рискованную терминологическую экстраполяцию, или нет – предмет обсуждения нижеследующих параграфов. На настоящий же момент можно констатировать, по крайней мере, следующее. Пусть не строго терминологически, но по существу, по способу рассуждения и выводам витгенштейновский образ мыслей, в самом деле, был явно коррелятивен юмовскому.

Скептический подход к разрешению скептических сомнений относительно познавательной деятельности состоит в смещении исследовательского акцента с поиска ошибок в рассуждении скептика на поиск новой формулировки принципов функционирования познания.

Так, Юм предлагал следующий выход из затруднения, вызванного скептической аргументацией. Пусть наше знание, основанное на индукции, никогда не является абсолютно достоверным, но это не мешает осуществлению всего многообразия практической деятельности человека в мире, ибо такая деятельность и не требует предельного уровня достоверности. Познающий субъект ничего не знает наверняка, но это не дискредитирует его, ибо познание, во-первых, по сути не может быть достоверным, и во-вторых, что самое главное, человек вовсе не нуждается в достоверных знаниях. Вот как сам Юм формулирует свою пози-

цию в ‘Трактате о человеческой природе’:

Если бы меня спросили теперь, искренне ли мое согласие с аргументом, который я, по-видимому, так стараюсь внедрить, и действительно ли я принадлежу к числу скептиков, считающих, что все недостоверно и наш рассудок ни к чему не может применять никаких мерил истинности и ложности, то я ответил бы, что вопрос этот совершенно излишен и ни я, ни кто-либо другой никогда не придерживался этого мнения искренне и постоянно. Природа в силу абсолютной и непреложной необходимости предписала нам высказывать суждения, так же как она предписала нам дышать и чувствовать, и мы столь же мало можем воздержаться от того, чтобы представить некоторые объекты в более отчетливом и ясном виде в силу их привычного соединения с некоторым наличным впечатлением, как и от того, чтобы мыслить, когда мы находимся в состоянии бодрствования, и видеть окружающие нас тела, когда мы обращаем на них взор при ярком солнечном свете. Всякий, кто старался опровергнуть ухищрения этого полного скептицизма, на самом деле спорил с несуществующим противником и пытался

177

обеспечении успешной коммуникации между субъектами в процессе совместной деятельности, а для этого, по мысли американского логика, достаточно иметь лишь имитацию устойчивого референциального отношения, которая держится на иллюзии правила-значения.

Как же создается иллюзия значения и как формируется имитация устойчивого референциального отношения языка и мира? Специфика скептического решения Крипке состоит в утверждении уже упоминавшейся нами ранее ‘позиции сообщества’. Язык может успешно функционировать только как социальное явление. Именно совместная речевая практика членов лингвистической группы приводит к тому, что постепенно формируются убеждения об устойчивых правилах употребления языковых выражений, порождающих необходимую для успешной коммуникации иллюзию значений.

На страницах ‘Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке’

Крипке демонстрирует скептическое решение скептического затруднения относительно следования правилу сразу на двух уровнях, зачастую смешивая их между собой. Рассмотрим последовательно каждый из двух аспектов этой демонстрации.

2.1. Атомарный уровень демонстрации скептического решения

Атомарный уровень демонстрации скептического решения касается формирования значений отдельных слов и выражений. Агент речи постоянно находится в коммуникации с другими членами сообщества и наблюдает за тем, как и в каких случаях употребляется то или иное выражение языка. Скептическое решение предполагает, что скептический тезис неопровержим, поэтому на самом деле у слова нет никакого стабильного, универсального значения, которое бы содержало в себе правило его употребления для неограниченного числа случаев. Однако в процессе совместной коммуникативной практики возникает впечатление стабильности, которое генерируется постоянно подпитывающимся взаимным согласием между членами лингвистической группы относительно корректности употребления того или иного выражения. Скептик утверждает, что реально не существует однозначно определенного значения слова ‘дерево’. Но в процессе многократного наблюдения за тем, как употребляют это слово другие члены сообщества, в процессе фиксации того, что они считают корректным употреблением, в процессе восприятия определенной репрессирующей функции сообщества, указывающей на ошибки в употреблении и задающей надлежащий путь лингвистической активности, агент речи постепенно формирует в себе

179

языковой игры, которые убеждены, что подразумевают под ‘+’ именно сложение.

2.2. Молекулярный уровень демонстрации скептического решния

На молекулярном уровне за анализируемую семантическую единицу принимается значение не отдельного слова или выражения, а предложения языка, которое содержит ту или иную пропозицию. И в данном случае Крипке трактует представления о значении предложений, выраженное в ‘Философских исследованиях’, как переход от традиционной семантики условий истинности к семантике условий утверждаемости или обоснованности. Причем обе данных концепции значения предложения, по мысли американского логика, ярче всего в традиции аналитической философии представлены как раз у Витгенштейна: одна в ранний период его творчества, другая – в поздний.

В ‘Трактате’ Витгенштейн занимается разработкой так называемой изобразительной теории языка, построенной на идее логического изоморфизма языка и мира. Предполагается, что выраженная в предложении пропозиция на лингвистическом уровне повторяет или изображает тот или иной факт. И если данный факт, представление о котором фиксируется в предложении, действительно имеет место в мире, в т а- ком случае это предложение признается истинным, и наоборот. Сам Крипке высказывается о ‘Трактате’ так:

Ранняя работа Витгенштейна за само собой разумеющееся принимала естественное отношение интерпретации между мыслью в чьём-то сознании и ‘фактом’, который она ‘изображает’. Предполагалось, что это отношение состоит в изоморфизме между одним фактом (фактом, что ментальные элементы упорядочены определенным образом) и другим фактом (фактом-в- мире, который ‘изображается’)1.

И хотя такая интерпретация может показаться несколько натянутой, ибо в ‘Трактате’ практически ничего не говорится о ментальном, о мышлении, речь идет именно об отношении языка и мира2, тем не менее уяснению сути условие-истинностной концепции значения это не мешает. Значение предложения состоит в пропозиции, в которой зафиксированы условия истинности данного предложения. В этой пропозиции изображен факт, наличие которого в мире делает предложение истинным. Таким образом, с точки зрения условие-истинностной концепции

1Крипке С.А. Указ. соч. С. 81.

2См. об этом: Суровцев В.А. Автономия логики: Источники, генезис и система философии раннего Витгенштейна. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2001.

180

значения, чтобы вынести суждение об истинности или ложности того или иного предложения, всегда необходимо обращаться к экстралингвистической реальности, фиксируя в ней наличие или отсутствие фактов, изображенных в языке.

Однако после формулировки скептического сомнения относительно следования правилу и вытекающего отсюда сомнения относительно стабильности значений языковых выражений условие-истинностная концепция значения оказывается не у дел, с ее помощью больше невозможно обосновать истинность или ложность того или иного предложения. Дело не в том, что не существует такого факта-в-мире, который изображен в предложении “Джонс подразумевает под ‘+’ плюс” (кстати, используя данный пример, Крипке переводит рассуждение на метауровень по отношению к своему собственному изложению изобразительной теории ‘Трактата’, ведь теперь фактом-в-мире становится сама ментальная реальность сознания Джонса). Если бы это было так, то мы, используя условие-истинностную концепцию значения, признали бы данное предложение ложным. Дело в том, как утверждает скептик, что в силу радикальной семантической неопределенности входящих в это предложение выражений мы никогда не сможем точно сказать, имеет место этот факт или нет. В таком случае само обращение к поиску наличия или отсутствия фактов в экстралингвистической реальности теряет всякий смысл. С его помощью больше невозможно обосновать истинность или ложность предложения языка.

Выход, по мысли Крипке, состоит в формулировке новой семантической теории, в которой иным образом трактуется связь между значением предложения и его истинностью. При обосновании истинности предложения в семантике условий утверждаемости нет нужды обращаться к поиску тех или иных реальных фактов. Пропозиция, выраженная в предложении, будет считаться истинной тогда, когда подавляющее большинство речевых агентов лингвистической группы будут расценивать ее как истинную, правильную, соответствующую реальности. Никакого действительного соответствия здесь, исходя из результатов скептического сомнения, конечно, нет. Однако единодушное согласие среди участников коммуникации, утверждающих истинность данного предложения, будет рождать вполне приемлемую для стабильного функционирования лингвистического сообщества иллюзию соответствия. Таким образом, с точки зрения семантики условий утверждаемости предложение “Джонс подразумевает под ‘+’ плюс” в коммуникативном пространстве, скажем, трех носителей языка А, В, С будет ис-

183

Русскому человеку, решившему изучать английский, не следует выяснять, к каким именно референтам отсылает то или иное слово. Его задача не должна заключаться и в построении рядов синонимий, когда бы он при помощи словаря научился транслировать английские слова в русские и, таким образом, исходя уже из внимания к русскому слову, определял соответствующий референт. Все эти процедуры оказываются неэвристичными, ибо в соответствии со скептическим тезисом существует не только проблема неопределенности перевода с одного языка на другой (проблема Куайна; более подробно о ней будет сказано ниже), но и проблема радикальной дестабилизации значения в субъективности, т.е. и в том языке, который для обучающегося является родным. Когда русский слышит ‘a table’, ему не следует ни стремиться узреть референт в английской языковой среде, ни заниматься поиском соответствующей словарной статьи, которая отсылала бы его к русскому экви- валенту-синониму ‘стол’, ибо русское слово ‘стол’ само, для носителя этого языка, оказывается референциально неопределенным.

Скорее, витгенштейновские директивы к изучению английского состояли бы в следующем. Просто запоминай звуки и те ситуации, в которых их следует употребить. Смотри на реакцию вступающего с тобой в коммуникацию субъекта и оценивай ее успешность. Например, запомни комбинацию звуков ‘How are you?’ и употребляй их в той ситуации, когда ты идешь по улице и случайно встречаешь знакомого. Если в ответ на твое выражение знакомый улыбнется и произнесет: ‘I’m fine!’, считай, что данное коммуникативное действие совершено успешно. Сделай из этого вывод, что ты освоил значение выражения ‘How are you?’.

Кстати, такая методика не является уж слишком невероятной и не имеющей никакого отношения к действительности. Известно, например, что на советских радиолокационных базах, следящих за соблюдением воздушных границ иностранными самолетами, дежурным офицерам, которые не владели английским, раздавали особые словариразговорники для возможных переговоров с экипажем иностранного воздушного судна. В этих словарях кириллицей были выписаны определенные выражения, к которым прилагалась инструкция ситуаций их употребления. Если продолжать наш пример, здесь можно представить такую же простую ситуацию приветствия. В словаре написано выражение ‘Хелоу! Хау а ю?’ и дана инструкция по его применению: “Выйдя на связь с экипажем иностранного самолета, первым делом произнеси данный набор звуков. Услышав в ответ: ‘Хелоу! Ви а файн!’, считай данный коммуникативный акт приветствия успешно завершенным и

184

переходи к следующему вопросу”. При этом в обязанности дежурного офицера не входило овладение рядами синонимий английских и русских слов. Ему вовсе не обязательно было знать, что набор звуков ‘хэлоу’ означает то же, что означает набор звуков ‘здравствуйте’, что ‘ю’ означает то же, что и ‘вы’ и т.д. Его задача ограничивалась запоминанием звукового ряда и той ситуации, в которой его следует употребить.

Если, к примеру, с позиции Д. Серла – одного из авторитетных современных аналитических философов, данная ситуация показывала бы лишь имитацию обучения языку, ибо здесь полностью был бы редуцирован уровень субъективных интенциональных содержаний сознания, к которым должны отсылать слова (об этом говорит широко известный ‘аргумент китайской комнаты’; см. ниже), то для крипкевского Витгенштейна данное положение дел указывало бы на овладение языком в буквальном смысле. Скептический тезис настаивает на невозможности какой-либо фиксированной связи слова и субъективного интенционального содержания сознания, представляющего собой некую идеальную сущность. Следовательно, понятие об установлении таких связей нельзя приравнивать к понятию овладения языком. Все, что нам остается в такой ситуации – это простое употребление звуков и ориентация на коммуникативную успешность наших действий. И только на основании такой деятельности будет возникать иллюзия интенциональной стабильности, которая тем не менее оказывается достаточной для практических целей.

§ 3. Другие варианты скептического решения

Сочетание названия данного параграфа ‘Другие варианты скептического решения’ и имен некоторых философов (например, оксфордских витгенштейноведов – Г. Бейкера и П. Хакера), обсуждаемых здесь, может вызвать недоумение, ибо они настроены по отношению к крипкевскому решению проблемы очень критично. Мы же собираемся представить их воззрения как своего рода вариации на тему скептического решения, тем самым указывая на их содержательное родство с аргументацией Крипке. На первых порах это может внести неприятную концептуальную неразбериху в сознание того, кто стремится сформировать для себя ясное представление об обсуждении проблемы следования правилу. Тем не менее мы настаиваем именно на такой форме изложения ма-

185

териала. В процессе исследования современных интерпретаций позднего Витгенштейна мы пришли к выводу, что большинство из них, в самом деле, ничуть не противоречат скептическому решению, несмотря на то, что на с ловах активно его критикуют. В данном параграфе мы попытаемся подкрепить этот тезис соответствующими аргументами.

3.1. У. Тэйт: формулировал ли Витгенштейн парадокс?

Определенная группа исследователей сконцентрировалась вокруг вопроса о том, формулировал ли Витгенштейн в §201 ‘Философских исследований’ какой-либо парадокс? Крипке был раскритикован за то, что дал положительный ответ на этот вопрос. Воззрения профессора чикагского университета Уильяма Тэйта представляют собой яркий пример критики такого рода.

Тэйт утверждает1, что в §201 никакого парадокса нет. Парадокс в формулировке Крипке состоял в следующем. Значение выражения, содержащее в себе правило его употребления, должно представлять собой факт сознания. Если этого не будет, то язык умрет, не будет никакой стабильности в словоупотреблении. Значение не есть факт, но язык продолжает функционировать. Почему так происходит? Скептическое решение состояло в том, что следует изменить взгляд на значение. Значение есть употребление, овладение техникой употребления и ничего больше. Тэйт настаивает на том, что в §201 нет парадокса потому, что Витгенштейн в более ранних параграфах своей работы уже провозгласил тезис, что значение выражения (понимание правила) не есть факт сознания. Значение есть овладение техникой. На основе этого утверждения Тэйт делает вывод, что крипкевская интерпретация искажает логику исследований Витгенштейна и приводит к неверному понима-

нию замысла ‘Философских исследований’.

Нельзя сказать, что данные скрупулезные историко-философские штудии не правомерны и не важны. Отдавая должное тщательности проработки главного витгенштейновского текста позднего периода со стороны таких исследователей, как У. Тэйт, мы готовы допустить, что Крипке не совсем точно воспроизвел логику рассуждения данной работы. Возможно, более правильным, в самом деле, было бы считать, что в §201 Витгенштейн говорит о парадоксе не в настоящем, а в прошедшем времени, и что средства для разрешения парадокса были представлены

1Tait W.W. Wittgenstein and the 'Skeptical Paradoxes' // Journal of Philosophy. Sept. 1986.

9.P. 475–488.

186

автором ‘Философских исследований’ задолго до §201, собственно, с самых первых параграфов данной работы. В соответствующем истори- ко-философском жанре такие упреки в адрес Крипке выглядят очень значимыми, поскольку выражают заботу о том, чтобы мысль выдающегося философа осталась неискаженной вплоть до мельчайших деталей.

Однако, работая в жанре систематического исследования, нацеливаясь на обсуждение самой проблемы без отношения к персоналиям, мы не можем не признать, что мыслители, подобные У. Тэйту, что называется, размениваются по мелочам. Не так уж и важно, формулирует ли Витгенштейн проблему следования правилу в качестве парадокса или нет, дает ли он решение этой проблемы до §201 или после него. Важно то, в чем, собственно, состоит проблема и ее решение. И здесь Тэйт не предоставляет нам никаких весомых аргументов, которые бы показали неправомерность крипкевской интерпретации. По сути, чикагский профессор, интерпретируя текст ‘Философских исследований’, говорит то же, что и Крипке: Витгенштейн изменил взгляд на значение слова, представив новые характеристики в качестве существенных затем, чтобы показать, как язык может работать даже в случае радикальной семантической дестабилизации. Единственное отличие Тэйта от Крипке состоит в том, что последний назвал этот тезис решением парадокса, сформулированного в §201, тогда как первый утверждает, что он явля-

ется отправной точкой ‘Философских исследований’.

Указывая на данный факт, мы не стремимся во что бы то ни стало обелить Крипке, оградить его от критических стрел. Ниже мы сами повернем наше исследование против американского логика, указывая на гораздо более существенные, по нашему мнению, недостатки демонстрируемой им (как и самим Витгенштейном) эпистемологической позиции. Сейчас же нам важно показать, что сколь бы разношерстной ни выглядела на первый взгляд компания современных интерпретаторов ‘Философских исследований’, по сути они высказывают очень похожие взгляды, и позицию Крипке вполне можно расценивать как одну из наиболее внятных и репрезентативных в отношении прояснения философских воззрений позднего Витгенштейна.

3.2. Й. Бен-Менахем: предлагал ли Витгенштейн решение парадокса?

187

Йемима Бен-Менахем начинает с того, что признает наличие парадокса, а также невозможность его разрешения в виде какого-либо внятного ответа скептику. Однако далее, в отличие от крипкевской интерпретации, он утверждает не то, что необходимо дать какое-то новое нестандартное ‘скептическое решение’, а то, что разрешать этот парадокс просто не нужно:

Витгенштейн не предлагает решения парадокса. Он считает, что разрешить его невозможно; но более важно то, что нет никакой нужды его разрешать1.

В подтверждение такого хода мысли израильский философ предлагает следующую аргументацию. Нужно понять, что, когда мы фиксируем ситуацию, в соответствии с которой следуем правилу слепо, нам нет нужды описывать ее именно таким образом. Напротив, мы должны продолжать говорить, что имеются значения, содержащие стабильные правила, что следование этим правилам носит необходимый характер. Все остается как прежде. Витгенштейн лишь помог нам прояснить то, что мы подразумеваем, когда используем в языке выражение ‘необходимый’. Крипке забил тревогу из-за того, что следование правилу носит случайный, анархический характер. Но это, с точки зрения БенМенахема, неверное описание ситуации. Характер следования попрежнему является необходимым. Просто единственный смысл, в каком мы употребляем слово ‘необходимый’ в языке, может быть задан с помощью таких его синонимов, как ‘случайный’, ‘конечный’, ‘ограниченный’, ‘вероятный’.

Когда мы употребляем термин ‘необходимость’, то оказывается, что на самом деле мы имеем в виду случайность, когда мы употребляем термины ‘обоснование’ и ‘оправданность употребления’, то на самом деле мы имеем в виду анархическую безосновность. Такова грамматика языка, утверждает израильский философ:

Точно так же, когда о вычислении говорится как о корректном или об убеждении как об обоснованном, эти замечания могут иллюстрировать грамматику слов ‘корректный’ и ‘обоснованный’2.

Бен-Менахем настаивает на том, что мы не можем подразумевать под термином ‘всеобщность’ иного смысла, нежели ограниченность, ибо мы, в силу наших познавательных способностей, постигали смысл дан-

1Ben-Menahem Y. Explanation and Description: Wittgenstein on Convention // Sinthese. 1998. 115. P. 116.

2Ibid. P. 118.

189

Бен-Менахем снова бы повторил, что данное различие иллюзорно. Нет никакого противопоставления, ибо не существует противоположной стороны, и философское понимание ‘необходимости’ оборачивается тем же самым обыденным пониманием.

Ивсе же разве здесь мы уже не используем выражение ‘необходимость’ в двух смыслах? Ведь в этом суть исследования – показать иллюзорность философского смысла этого термина. Но чтобы показать, что его нет, нужно понимать, о чем мы говорим. Получается, что показать его отсутствие мы можем, только признав его присутствие.

Исходя из логики работы израильского философа на этот предельный контраргумент пропонент витгенштейновского образа мыслей ответил бы следующее. Витгенштейн не занимается противопоставлением, но лишь прояснением, дескрипцией, устранением семантической путаницы. Философия – это лингвистическая терапия, дескрипция, прояснение значений слов. Витгенштейн описывает, что подразумевается, и главное, что в принципе может подразумеваться под термином ‘необходимость’. И результатом этой лингвистической дескрипции выступает то, что под ним подразумевается локальность, ограниченность. Так будет происходить потому, что таковы пределы грамматики нашей общей языковой игры.

Данная дискуссия Бен-Менахема с воображаемым оппонентом, которую в форме мысленного эксперимента мы провели по ходу изложения позиции израильского философа, показывает, сколь, в самом деле, весомыми могут выглядеть упеки в адрес тех, кто пытается представить Витгенштейна как формулирующего в описываемой эпистемологической ситуации проблему, требующую решения.

Итем не менее мы будем утверждать, что позиция Бен-Менахема ничуть не противоречит крипкевской, напротив, она созвучна с ней. Израильский философ не спорит с тем, что имеет место ситуация, которую Крипке описывает как ‘мы следуем правилам слепо’. Он лишь указывает на то, что неверно описывать эту ситуацию таким образом. Взамен он предлагает другое описание: ‘мы следуем правилу с необходимостью’, и раскрывает нам специфический смысл этой фразы. Спор (а точнее, расхождение во взглядах, ибо Бен-Менахем и не пытается представить свою позицию, как критику крипкевской интерпретации) по сути идет о словах, о том, в каких терминах описать данное положение дел. Мы не говорим, что этот вопрос лишен смысла. Мы лишь подчеркиваем, что относительно экспликации самой позиции наблюдается

190

полное единодушие. Дискуссия ведется только относительно того, какой титул к ней применить.

Спором о словах является также и то, что Крипке переформулировку принципа работы языка, при которой мы оказываемся способны осмысленно употреблять языковые выражения при, казалось бы, полной семантической дестабилизации, называет ‘скептическим решением парадокса’, тогда как Бен-Менахем, указывая на точно такой же новый принцип при помощи специфической аргументации, говорит, что он приводит нас к снятию парадокса, к пониманию, что нет необходимости его разрешать. В таком случае, ‘скептическое решение’ и ‘снятие парадокса’ суть одно и то же.

3.3. Х. Залабардо: еще раз о позиции сообщества

Хосе Залабардо критикует Крипке за недостаточно тщательную дескрипцию осуществления нормативной функции сообщества, которая стабилизирует значения языковых выражений. Он пытается разобраться более подробно, как происходит этот процесс1.

Нормативность, по мысли этого мексиканского интерпретатора Витгенштейна, не наличествует в сообществе в виде устойчивых общепринятых форм, с которыми говорящий сообразует свою речь. Залабардо считает, что Крипке придерживается как раз такого взгляда и потому не имеет возможности эксплицировать более тонкие и подвижные процессы, протекающие в сообществе. Агент речи действует слепо, нормативность возникает в тот момент, когда интерпретирующий, пытаясь понять говорящего или действующего, набрасывает на него концептуальную сеть, то есть пытается представить дело так, что вот именно в таком стабильном значении говорящий и употребляет выражение. Все это, конечно, искажение более свободного поведения агента, но зато это единственный путь привнесения какой-либо стабильности и смысла в наши действия. Чем больше в жизни свободы, тем в ней меньше смысла, и нам приходится выбирать одно из двух.

Заявленную позицию можно представить более конкретно на основании следующего примера. Допустим, я подаю через прилавок монету, достоинством в 50 копеек и прошу дать мне коробку спичек. Я необязательно в этот момент могу следовать правилу, которое построено на основании схватывания понятия монеты. Возможно, в дальнейшем я

1Zalabardo J.L. Rules, Communities and Judgement // Critica. December 1989 21 (63). P. 33–58.

191

совершенно перестану использовать данные предметы таким образом и буду их просто катать по столу, как ребенок, основываясь на правиле, вытекающем из понятия колеса. То есть я сам в магазине действую лишь в соответствии со своей слепой склонностью поступить сейчас вот таким образом. Но продавец, замечая мое действие, тут же набрасывает на меня маску стандарта, он думает: ‘вот именно в соответствии с данным правилом, с данным понятием покупатель выполняет сейчас это действие’. Здесь и возникает нормативность.

Однако проблема в том, что и сами интерпретаторы, при более тщательном рассмотрении, не в состоянии сказать, что они имеют в виду. Их подразумевание не есть фиксированная сущность, способная быть правилом для дальнейший употреблений. Их подразумевание – это частное употребление. Таким образом, концептуальная сеть интерпретирующего оказывается не столь уж и прочной. Скорее, интерпретирующий создает лишь иллюзию, что он ловит агента речи в сети. Причем иллюзорность данного обладания имеет в своей основе не только то, что интерпретируемый, на самом деле, не употреблял выражение в соответствии с каким-либо фиксированным правилом-концептом, но и то, что интерпретирующий, как оказывается, сам не может отдать себе отчет, какой именно концепт он набрасывает.

Из вышесказанного видно, что проект Залабардо, несмотря на попытку занять критическую позицию по отношению к Крипке, представляет собой лишь небольшие вариации на тему ‘позиции сообщества’, которую мы уже достаточно подробно обсудили в других параграфах, и никакого радикально нового подхода к решению проблемы следования правилу не представляет.

3.4. С. Лэндерс: проблемы не существует

Позиция американца Скотта Лэндерса также созвучна рассмотренным выше интерпретациям, и прежде всего, идеям Й. Бен-Менахема. Лэндерс, также как и израильский мыслитель, ставит вопрос в чисто лингвистическом ключе: отдаем ли мы себе отчет о том, что в принципе можно подразумевать под термином ‘правило’? Вот как Лэндерс формулирует один из основных своих тезисов:

192

Обычно происходит не то, что мы неправильно понимаем правила, но то, что мы неправильно понимаем наше понимание правил1.

Употребляя такие выражения, как ‘правило’, ‘следовать определенному правилу’ и т.д., мы никогда не подразумеваем некоего завершенного стационарного концепта, смысл которого нам бы раскрывался в четкой, однозначной формулировке. И когда мы пытаемся следовать правилу – это, по мысли Лэндерса, вовсе не означает, что мы соотносим свои действия с таким концептом:

Если кто-то (ошибочно) уравнивает правило с его формулировкой, то он, естественно (и также ошибочно), думает, что субъект следовал правилу только тогда, когда он выстраивал соответствующее отношение (например, консультируясь) к определенной формулировке правила2.

Тем самым американский философ подчеркивает, что скептическая проблема возникает только тогда, когда мы пытаемся задать четкую формулировку правила и потом удивляемся тому, что не знаем, соответствует ей наше действие или нет. Вместо этого Лэндерс предлагает отказаться от желания фиксировать строгую формулировку. Правило дает о себе знать не так, говорит Лэндерс, оно постигается на практике.

Но заявить такую позицию – значит предложить еще один вариант непрямого, обходного решения проблемы следования правилу. Мы не пытаемся прямо ответить на вопрос, в соответствии с каким четко сформулированным правилом агент речи осуществляет свое лингвистическое действие. Мы говорим, что поставить такой вопрос можно было только в рамках неверного взгляда на значение термина ‘правило’. Если мы изменим наши фундирующие представления, то проблема исчезнет сама собой.

3.5.Н. Малколм: был ли Витгенштейн скептиком?

В§1 первой главы мы уже упоминали, что изрядная доля критики со стороны противников крипкевской интерпретации касалась вопроса

отом, правомерно ли вообще рассматривать позицию позднего Витгенштейна как скептическую. И даже Норман Малколм, известный своим лояльным отношением к крипкевской работе, критикует его в этом пункте, указывая на то, что Витгенштейн никогда не называл себя скеп-

1Landers S. Wittgenstein, Realism, and CLS: Undermining Rule Scepticism // Law and Philosophy. May 1990. 9 (2). P. 179.

2Ibid. P. 197.

194

ждая, что человек в своем познании вряд ли способен достичь какоголибо необходимого знания. Суть же скептического решения данной скептической проблемы заключается в том, чтобы не сокрушаться от невозможности ее явного преодоления. Следует признать, что и в нашей повседневной жизни, и даже в науке, мы вполне можем обойтись (и всегда обходились) лишь вероятностным индуктивным знанием. Также и Крипке формулирует скептическое сомнение по отношению к классической семантике, указывая, что вряд ли можно найти за словом какуюлибо устойчивую сущность в качестве его значения. И по аналогии с Юмом формулирует скептическое решение, говоря о том, что мы вполне можем пользоваться языком и без того, чтобы пытаться связывать со словами какие-либо четкие, универсальные концепты.

Тот, кто не желает называть Витгенштейна скептиком, должны, повидимому, настаивать, что не следует вообще принимать во внимание ни позицию классического рационализма, ни классические взгляды на семантику языка, ведь только со стороны этих взглядов новую витгенштейновскую концепцию языка можно расценивать как скептическую. Если же признать, что язык всегда работал именно в соответствии с тем принципом, который фиксирует Витгенштейн в своих поздних сочинениях и что классический августинианский образ языка просто иллюзорен, то и скепсис оказывается бессмыслен, ибо уже нет того, по отношению к чему он мог бы быть высказан.

Окончательное решение вопроса о том, можно ли называть Витгенштейна и его последователей скептиками, отложим до последнего пункта настоящего параграфа. В данный момент лишь снова подчеркнем, что споры ведутся только относительно именований. По сути же рассматриваемые в данном параграфе интерпретаторы Витгенштейна высказывают, очевидно, подобные взгляды.

3.6.К. Райт: преодоление ‘мифологии бесконечного’

Встатье, посвященной обсуждению крипкевской работы, Криспин Райт делает заявление, которое с первого взгляда идет вразрез с малколмовской интерпретацией, признанной нами корректной. Он говорит, что Витгенштейн не разделял тех взглядов, в соответствии с которыми в сознании невозможно обнаружить никакого факта, служащего диспозицией к употреблению выражения, фиксирующего намерение использовать слово так, а не иначе:

195

Однако, витгенштейновский вывод ни в коем случае не состоял в том, что нет такого события, как исполнение априорного намерения – вывод, в действительности, крипкевского скептика1.

Этого эпизода Райту достаточно, чтобы пустить стрелу критики в адрес Крипке за его представление Витгенштейна как скептика. В отличие от Малколма Райт утверждает, что Витгенштейн не является скептиком не потому, что отказывается от первой посылки, указанной в рассуждении, приведенном нами в предыдущем пункте (речь идет о положении, в соответствии с которым слово имеет значение в том случае, если в сознании имеется что-то такое, что направляет его применение), скорее, Райт делает акцент на второй посылке, утверждая ее ложность: неверно говорить, что в сознании невозможно обнаружить ничего, чтобы направляло применение слова, поэтому Витгенштейн не скептик. И здесь у нас вполне резонно могло бы возникнуть желание представить Райта как адепта прямого решения проблемы следования правилу. Крипкевский скептик ставит перед нами проблему: попробуйте найти что-то в сознании, что бы могло претендовать на статус значения выражения; и Райт на это отвечает, что мы способны это сделать. Однако далее шотландский философ делает недвусмысленное заявление, которое все расставляет на свои места:

Скорее, удовлетворительная философия намерения должна придать законную силу нашему требованию конечных полномочий для наших настоящих (и прошлых) намерений, без того, чтобы поддаваться мифологии бесконечного эксплицитного интроспективного содержания2.

Соответствующие факты в качестве намерений, предрасположенностей к употреблению мы в своем сознании обнаружить можем, но только нужно признать, что эти намерения не имеют и не могут иметь универсалистских претензий, они не могут отвечать за бесконечное распространение применения языкового выражения – вот тезис Райта.

И здесь мы снова замечаем, сколь сильным в современных дискуссиях по обсуждаемой нами проблеме оказывается понятийная неразбериха, которая приводит к элементарным логическим амфиболиям – ошибкам, связанным с тем, что один и тот же термин начинает употребляться в процессе рассуждения в разных смыслах. Очевидно, что когда Малколм, интерпретируя Крипке, утверждал, что в сознании не-

1Wright C. Kripke’s Account of the Argument Against Private Language // Journal of Philosophy. 1984. 81. P. 760.

2Ibid. P. 778.

196

возможно обнаружить такого факта, который бы направлял применение слова, он имел в виду что-то такое, что обладает универсалистскими характеристиками, некий концепт, который распространял бы свое действие на неограниченное число случаев. Райт же, настаивая на том, что в сознании можно обнаружить факты в качестве намерений, которые бы регулировали употребление слова, использует термин ‘факт’ уже в ином смысле. Он подчеркивает, что никакими универсалистскими характеристиками такие факты не обладают, более того, ошибкой, возникающей из нашей приверженности к мифологии бесконечного, является то, что мы вообще нацеливаемся на поиск в сознании общих концептов для фиксации значений слов. Но это последнее заявление Райта, после осуществления соответствующих терминологических коррекций, вне сомнений, оказывается аналогичным отрицанию первой посылки в рассуждении Малколма, из чего мы делаем вывод, что К. Райт также предлагает один из вариантов скептического решения проблемы следования правилу.

3.7. К. Даймонд: ‘реалистический дух’ Витгенштейна

Еще одну попытку освободить Витгенштейна от скептических одеяний демонстрирует американская исследовательница Кора Даймонд, аргументацию которой Х. Патнем считал “в некотором роде ответом Крипке”1. Даймонд обсуждает вопрос о правомерности называть определенные теории поздней аналитической философии скептическими, правда, вместо терминологии Крипке здесь дискуссия ведется в рамках широко распространенной в последние десятилетия оппозиции реа- лизм-антиреализм. При этом антиреализм вполне естественно трактуется как синоним скептицизма и эпистемологического релятивизма. Даймонд, ссылаясь на Ф.П. Рамсея и заимствуя у него понятие ‘реалистического духа’2, утверждает, что подлинным реалистическим духом пронизана как раз позиция эмпиризма, констатирующая ограниченность, конечность опыта, а так называемый философский или математический реализм просто с давних времён некорректным образом присвоил себе это название. И именно поэтому, как мы могли бы продолжить рассуждение Даймонд, философия позднего Витгенштейна только по недоразумению именуется антиреализмом, хотя на самом деле она являет собой образец подлинного реализма.

1Diamond С. Realism and Realistic Spirit. Cambridge: Cambridge University Press, 1991.

P. 39.

2Рамсей Ф.П. Философские работы. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2003. С. 198.

202

его корректного применения для неограниченного числа лингвистических ситуаций. Далее, он прочитывает §201 ‘Философских исследований’ в скептическом ключе, утверждая вслед за Витгенштейном, что таких правил-концептов в нашем лингвистическом опыте мы обнаружить не в состоянии. Это и приводит Крипке к формулировке скептического парадокса. После того, как мы установили, что, употребляя слова, мы не можем зафиксировать правила, в соответствии с которыми совершаем данные лингвистические действия, а значит, не можем зафиксировать значения слов, язык должен оказаться лишь хаотическим нагромождением фонем и графем, полностью лишенным какой-либо семантической определенности. Однако язык не предстает перед нами в таком неприглядном виде. Он продолжает функционировать, позволяя нам добиваться как успешности коммуникативных действий между агентами речи в лингвистическом сообществе, так и связности переживаний сознания субъективного опыта. Решением этого парадокса, по мысли Крипке, является то, что мы отказываемся признавать, что для успешного функционирования языка нам вообще требуется схватывание правил в платонистском смысле, то есть содержащих в своей основе универсальные концепты, общие понятия. Мы используем язык без правил, однако это нисколько не мешает осуществлению нашей практической жизни.

И Крипке, и оксфордские витгенштейноведы приходят в итоге к утверждению одних и тех же положений, разница состоит только в способах изложения, в подходах к экспликации новой семантической теории. Крипке считает, что Витгенштейн, формулируя свои новые взгляды, противопоставляет их классическим воззрениям в тот момент, когда фиксирует скептическое затруднение, связанное со схватыванием пра- вил-концептов. Бейкер и Хакер также считают, что Витгенштейн противопоставляет свою теорию привычным представлениям, но что он делает это с самого начала своей работы, не формулируя никакого парадокса и не предлагая никакого решения, призывая термин ‘правило’ себе в союзники для формулировки новых взглядов, а не критикуя то, как он мог бы быть использован в классической семантике.

Интерпретативная стратегия оксфордских философов заслуживает восхищения тщательностью проработки материалов и страстным желанием сохранить мысль Витгенштейна в первозданной чистоте. И мы готовы признать, что, возможно, их подход к изложению новой теории значения, в самом деле, ближе к Витгенштейну, чем крипкевская интерпретация. Но мы снова и снова будем настаивать на том, что данные

206

американский логик. Яблоком раздора оказался лишь его провокационный способ экспозиции темы исследования, в котором Витгенштейн предстал как скептик.

3.10.П. Уинч: что значит ‘задавать значение’?

Питер Уинч критикует Крипке за приписывание Витгенштейну скептицизма, приводя аргументы, во многом напоминающие ‘лингвистическую терапию’ Й. Бен-Менахема, рассмотренную нами выше. Уинч утверждает, что, формулируя скептическую проблему относительно языка математики, Крипке не понимает самой сути витгенштейновского подхода. Витгенштейн не отрицает, что математическая функция, сформулированная в общем виде, наперед задает значения для всех частных случаев ее применения. Проблема лишь в том, что мы не совсем верно понимаем смысл этого действия. Что значит задавать значение? Что мы имеем в виду, употребляя выражение ‘задавать значение’?

Когда Крипке пишет о Витгенштейне как об отрицающем, что существует какая-либо связь между тем, что кто-либо подразумевал что-то в прошлом, и тем, что он подразумевает сейчас, он, вероятно, намекает на то, что Витгенштейн говорит о шагах, вовлеченных в применение правила как о ‘заданных’ (bestimmt) ‘актом значения’. В §189 Витгенштейн отвечает на вопрос о том, отрицает ли он, что шаги задаются формулой, говоря (курсивом, что необычно для него): ‘Этот вопрос содержит ошибку’1.

И далее Уинч поясняет, какие именно смыслы, стоящие за употреблением выражения ‘задавать значение’, фиксирует Витгенштейн:

В соответствии с Витгенштейном существует смешение между употреблением слова ‘задавать’ (1), чтобы описать людей, которые обучены ‘продуцировать то же самое значение для у, когда они подставляют то же самое число для х’; и (2) чтобы специфицировать формулу соответствующего ма-

тематического вида: ту, которая определяет число у для данного значения х2.

Крипке, представляя скептическую проблему, основывался на понимании выражения ‘задавать’, указанном в пункте (2), утверждая, что можно усомниться в возможности следовать правилу употребления, сформулированному в общем виде. Но суть витгенштейновской пози-

1Winch P. Critical Study: Facts and Superfacts // The Philosophical Quarterly. Oct. 1983.

Vol. 33, № 133. P. 400–401.

2Ibid.

209

крипкевской работы. От того, назвать позицию Витгенштейна скептической или нет, не изменится суть самой этой позиции. Это не значит, что именование ‘скептицизм’ вообще не несет никакой смысловой нагрузки. Но оно относится, скорее, к эпистемологической оценке данной позиции, нежели к экспликации ее содержания. Само содержание, как уже сказано, не изменяется, и в его выражении сходятся интерпретации и Крипке, и его оппонентов. Основная же стратегическая цель нашего исследования состоит в том, чтобы высказать претензии по отношению к содержанию витгенштейновской позиции. Даже успешно ответив на обвинения в скептицизме, данная позиция не сможет избегнуть еще более весомого критического аргумента, демонстрирующего ее логическую противоречивость и эпистемологическую несостоятельность. Если позицию нельзя назвать скептической, это еще не будет eo ipso означать снятия с нее обвинений в противоречивости, которые мы выдвинем ниже. Раз так, то стоит ли вносить дополнительную терминологическую путаницу в исследование? Если взгляды на значение выражения позднего Витгенштейна могут быть адекватно выражены как в терминологии Крипке, так и в терминологии его оппонентов, то не лучше ли выбрать более простой и привычный с точки зрения употребляемых терминов способ экспликации данной позиции, основанный на противопоставлении ее классическим платонистским представлениям, опирающимся на идеи объективной истины и необходимого знания?

§ 4. Скептическое решение в контексте традиции аналитической философии

Скептическое решение исходит из констатации скептической ситуации относительно значений языковых выражений и следования правилам их употребления. Может ли агент речи отдавать себе отчет о значениях употребляемых им слов? Способен ли он фиксировать те правила, которые регулируют употребление слова для неограниченного числа случаев? Способен ли он безошибочно следовать этим правилам? Возникает сомнение в возможности положительного ответа на данные вопросы. В этом и состоит скептическая проблема.

Развивая крипкевский анализ скептической ситуации, мы рассмотрели различные семантические концепции, которые могли бы претендовать на то, чтобы задать адекватный отчет о значении. Мы проанализировали референциалистскую, менталистскую, конвенционалистскую,

210

универсалистскую семантики и пришли к выводу, что ни одна из них не преуспевает в решении проблемы.

Однако не следует думать, что аргументация, развиваемая на основании исследований Витгенштейна и Крипке, совершенно уникальна для своей эпохи, для той традиции, в которой они работали. Напротив, при ближайшем рассмотрении мы можем заметить, что скептические тенденции в обсуждении вопросов фиксации значения языковых выражений и возможностей познания в целом имеют очень широкое распространение в традиции аналитической философии. Конечно, многие современные работы в этой области сами черпали вдохновение из ‘Философских исследований’ Витгенштейна, и потому нет ничего удивительного в том, что они в той или иной мере развивают направления мысли, заданные их знаменитым предшественником. Но есть в традиции и примеры таких концепций, которые хронологически начали разрабатываться либо раньше, либо в одно время с развитием мысли позднего Витгенштейна, что указывает на их независимость и оригинальность. Например, скептический тезис о фиксации значения в теории неопределенности перевода У. Куайна или новая проблема индукции в эпистемологических исследованиях Н. Гудмена.

Чтобы показать то место, которое занимает философия языка позднего Витгенштейна в традиции, и тем самым яснее представить специфику и радикализм ее тезисов, представляется уместным в компаративном ключе обсудить некоторые наиболее репрезентативные скептические концепции, разработанные в аналитической философии в ХХ в. Такое обсуждение позволит более критично отнестись и к работе Крипке. Сколь бы экстравагантным и новаторским ни выглядел крипкевский пример с правилом квуса, снискавший ему большую популярность, нельзя не заметить, что современная англо-американская философия языка, обсуждающая проблемы значения, пестрит подобного рода аргументами, мысленными экспериментами, гипотезами, и Крипке здесь тоже нельзя назвать первопроходцем.

4.1. Аргумент ‘Земля-Двойник’ Х. Патнема

Примечательно, что аналитические философы, исследования которых можно было бы расценить как скептические, выражающие сомнение в истинности каких-либо общепринятых теоретических убеждений, нередко использовали термины ‘традиционная теория значения’, ‘классическое понимание значения’ и т.д. и выстраивали свою концепцию в

211

виде критических аргументов по отношению к этим привычным взглядам. Однако понимание того, в чем, собственно, традиционная теория значения состоит, у разных философов-аналитиков оказывалось различным. Следовательно, и критика имела разные направления. Витгенштейн под классическим взглядом на значение слова понимал августинианский образ языка, под который, как мы установили, могут подпадать все известные формы семантики – референциалистская, менталистская (или интенционалистская), конвенционалистская и универсалистская. Все их объединяет одно общее убеждение, которое и является, по мысли Витгенштейна, квинтэссенцией августинианского образа, а именно, что слово представляет своего рода метку, отсылающую к ка- кому-либо устойчивому экстралингвистическому факту. Когда Х. Патнем высказывает критические соображения по поводу традиционной теории значения, то его намерения оказываются куда менее масштабными, нежели витгенштейновские, ибо под термином ‘традиционная теория значения’ Патнем имеет в виду менталистскую семантику, убеждение, что значения слов представляют собой некоторые психические образования в сознании носителя языка. Чтобы показать ложность субъективистского понимания значения, Патнем приводит аргумент1, который в последующей литературе чаще всего именовался как ‘ЗемляДвойник’.

Земля-Двойник – мир, почти похожий на наш, населенный такими же существами, как и мы. Различие между мирами состоит только в том, что то вещество, которое существа на Земле-Двойнике называют ‘во-да’, – это не H2O, а такая жидкость, которая, хотя и идентична с водой на глаз, имеет отличный от воды химический состав, скажем XYZ. Мы могли бы сказать, что во всем этом можно заметить только лишь двусмысленность слов. Выражение ‘вода’ на Земле-Двойнике имеет иное значение, нежели ‘вода’ на Земле, что вполне могут сознавать люди и их двойники на другой планете. Однако, если мы перенесемся назад в 1750 год, т. е. в то время, когда ни H2O, ни XYZ еще не были открыты, то обнаружим следующее. Даже в это время значения данных двух терминов уже были различными. Вода на Земле-Двойнике уже была XYZ, хотя никто еще не знал об этом. Вместе с тем психологиче-

1 Putnam H. Meaning and Reference // Journal of Philosophy. 1973. Vol. 70. P. 699–711; Putnam H. The Meaning of ‘Meaning’ // Minnesota Studies in the Philosophy of Science. 1975. Vol. 7. P. 131–193. Русский перевод: Патнем Х. Значение ‘значения’ // Патнем Х. Философия сознания. М.: Дом интеллектуальной книги, 1999. С. 164–234. См. также: Макеева Л.Б. Философия Х. Патнема. М.: ИФРАН, 1996.

212

ское состояние землянина Оскара, на тот момент, когда он познал значение ‘вода’ и психологическое состояние существа с Земли-Двойника, т. е. Оскара-Двойника, на тот момент, когда последний познал значение слова ‘вода’, должны были показаться идентичными в виду того, что в прямом чувственном восприятии данные вещества – H2O и XYZ – ни по своему виду, ни по своим функциям не различались. В итоге значения двух терминов оказывались различными даже в том случае, когда ментальные состояния говорящих были идентичными.

Всвоей более поздней работе Патнем снова повторил этот аргумент

спомощью несколько иного примера:

Если же кто-то отважно возьмется утверждать, что различие между референцией ‘вяза’ и референцией ‘бука’ в моей речи объясняется различием моих психологических состояний, то пусть представит себе ЗемлюДвойник, где эти слова поменялись местами. Земля-Двойник очень похожа на Землю; по сути, за исключением того факта, что ‘вяз’ и ‘бук’ заменены друг на друга, читатель может предположить, что Земля-Двойник похожа на Землю в точности. Предположим, что на Земле-Двойнике у меня есть личный двойник, идентичный со мной до молекулы (в том смысле, в котором могут быть ‘идентичными’ два галстука). Если вы – дуалист, предположите, что мой двойник мыслит те же вербализованные мысли, что и я, обладает теми же чувственными данными, теми же диспозициями и т. д. Абсурдно было бы думать, что его психологическое состояние отлично от моего, однако же его слово ‘вяз’ репрезентирует буки, а мое слово ‘бук’ репрезентирует вязы. (Точно так же, если ‘вода’ на Земле-Двойнике – это ка- кая-то другая жидкость, скажем, XYZ, а не Н2О, то ‘вода’ будет репрезентировать разные жидкости на Земле-Двойнике и на Земле и т.д.)1.

Данные мысленные эксперименты позволили Патнему сделать общее заключение:

Вопреки доктрине, сопутствующей нам с XVII века, значения не находятся в головe2.

4.2. Аргумент ‘Глаг’ Д. Деннета

Д. Деннет3 обсуждает схожий с патнемовским аргумент. Мы можем представить себе членов племени, которые имеют слово, скажем, ‘глаг’ для невидимого взрывчатого газа, с коим они сталкиваются время от

1Putnam H. Reason, Truth, and History. Cambridge: Cambridge University Press, 1981.

Русский перевод: Патнем Х. Разум, истина и история. М.: Праксис, 2002. C. 34.

2Там же. С. 33.

3Dennet D. Evolution, Error and Intentionaly // Sourcebook on the Foundations of Artificial Intelligence / Y. Wilks and D. Partridge, eds. New Mexico University Press, 1988.

213

времени на своих болотах. Можно предположить, что все газообразные углеводороды, с которыми они сталкивались ранее, были метановыми, но члены племени не преуспели в химии, поэтому нет такого критерия в их прошлом поведении или текущих диспозициях, который дает привилегию на описание их глаг-состояния как метан-распознавания, нежели как более общего газо-углеводородного-распознавания (мы знаем при этом, что газообразный углеводород является естественным видом, который имеет свои подвиды, такие как ацетилен, метан, пропан и их производные). Очевидно, что когда мы покажем им какой-либо ацетилен, они снова произнесут при его появлении ‘глаг’, испытывая схожее с предыдущими психическое переживание. Значения же данного слова будут явно различными в двух указанных случаях: в первом ‘глаг’ означает метан как подвид углеводорода, а во втором – ацитилен как подвид углеводорода.

Деннет тоже настаивает на том, что значение слова невозможно зафиксировать в интроспекции, в опоре на свои собственные психические переживания, скорее, оно задается посредством интерсубъективной коммуникации в научном сообществе. Вместе с тем стоит отметить, что аргументация Патнема и Деннета натуралистична. Здесь имеет место отсылка к объективно фиксируемым в естественной науке фактам природы, и потому здесь мы имеем дело не с конвенционалистской, а, скорее, с референциалистской семантикой.

4.3. Аргумент ‘Артрит в бедре’ Т. Бурге

Т. Бурге1 находится на позиции конвенционализма, приводя свой аргумент, утверждающий релятивность значения, возникающую из-за различных правил употребления слова, произвольно принимаемых в сообществе. Предположим, на прием к врачу приходит дама со словами: ‘Доктор, у меня артрит в бедре’. Врач, даже не прибегая к обследованию, утверждает: ‘Никакого артрита у вас нет’. Врач сделал такое умозаключение на основании очевидной аналитической (т. е. не эмпирической) ложности суждения ‘у меня артрит в бедре’. Аналитическая ложность, в свою очередь, следует из определения самого термина ‘артрит’, принятого в медицинском сообществе. Артрит – это болезнь суставов, он не может случиться в бедре.

1Burge T. Individualism and the Mental // Midwest Studies in Philosophy. 1979. Vol. 4. P. 73–122.

215

вом ‘голубой’, а после этого момента времени называй словом ‘зелубой’ и цвет изумруда и цвет ясного неба.

Если два ученика, воспринявших значение слов для цветовых характеристик вещей по разным учебным программам, сойдутся вместе в двенадцать часов по полудни и один попытается объяснить другому значение слова ‘зелубой’, то возникнет следующая ситуация. Один укажет на изумруд и произнесет: ‘зелубой’, затем покажет на небо и произнесет: ‘голубой’. Тот, кто его слушает, проинтерпретирует ситуацию так: значение слова ‘зелубой’ соответствует значению слова ‘зеленый’ и их можно употреблять в качестве синонимов. Нетрудно догадаться, что по прошествии трех часов в их вполне продуктивной для взаимопонимания коммуникации возникнет проблема. Тот, кто посчитал ранее, что значения слов ‘зеленый’ и ‘зелубой’ тождественны, будет вынужден изменить свою точку зрения, ибо его собеседник вдруг употребит слово ‘зелубой’ по отношению к цвету ясного дневного неба.

Проблема состоит в том, что в двенадцать часов по полудни значения слов ‘зеленый’ и ‘зелубой’, действительно, совершенно не различимы. В коммуникации перед тем, кто воспринимает от другого употребление данного слова, возникнет непреодолимая неопределенность в интерпретации значения.

Однако следует предположить и еще более радикальный скептический шаг, который можно сделать, отталкиваясь от этого примера. Более радикальный скепсис будет заключаться в том, что, даже оставляя в стороне коммуникацию и рассматривая адепта слова ‘зелубой’ в одиночестве, у нас по-прежнему будут основания утверждать, что он также окажется в неопределенной ситуации. И эта неопределенность будет вызвана тем, что наш персонаж, основываясь на своих конечных опытных данных на самом деле не постигает правила употребления термина ‘зелубой’ в полной всеобщности. Он не обладает интеллектуальной интуицией, схватывающей понятие зелубого в окончательной определенности, когда ему дается директива употреблять данный термин после трех часов пополудни во всех остальных возможных случаях либо по отношению к изумруду, либо по отношению к цвету ясного дневного неба. Значение выражения ‘во всех остальных возможных случаях’ попрежнему остается неясным. Поэтому нет ничего логически невозможного в предположении, что в шесть часов вечера человек отождествит в словах языка цвет изумруда, цвет ясного дневного неба и, скажем, цвет снега. Тогда окажется, что тремя часами ранее он некорректно именовал цвет изумруда ‘зелубым’, ибо имел в виду при этом совсем другое

216

правило, для которого ему следовало бы подыскать другой термин. Если агент речи не способен на осуществление интеллектуальной интуиции, не способен созерцать какое-либо правило в его всеобщности, то, теоретически, он всегда будет находиться в ситуации смысловой и лингвистической неопределенности.

Таким образом, видно, что из аргументации Гудмена можно вывести критическое следствие по отношению к универсалистской теории значения с тем же успехом, с каким мы это сделали, излагая и дополняя крипкевские аргументы в первой и второй главах нашей работы. Различие Гудмена, в том виде, в каком его аргумент был только что нами представлен, и Крипке состоит в небольшом смещении акцентов при формулировании проблемы. В случае Гудмена мы говорили о двух терминах с двумя различными значениями и спрашивали: корректно ли употреблять именно этот, а не другой термин в данной конкретной ситуации. Мы не отличили бы гудменовскую аргументацию от крипкевской, если бы взяли только один термин, скажем, ‘зеленый’ и говорили о двух разных правилах его употребления, называя одно правилом зеленения, а другое правилом зелубения.

Здесь же, при обсуждении гудменовского примера, который встраивается в его обширные рефлексии по поводу проблемы индукции в целом, мы хотели бы упомянуть еще одно специфическое возражение, которое можно было бы выдвинуть по отношению к крипкевской постановке проблемы следования правилу. Нам представляется уместным затронуть этот вопрос именно сейчас в виду того, что как раз Гудмен уже представил четкий и вполне обоснованный ответ на критику подобного рода.

Речь идет о том, что можно было бы указать на слишком искусственный характер формулируемой проблемы. В данной формулировке проблема действительно имеет место, позиция крипкевского скептика действительно оказывается весомой. Однако такая формулировка проблемы представляет собой совершенно оторванный от каких-либо практических жизненных интересов чрезвычайно абстрактный мысленный эксперимент, результаты которого нигде не дают о себе знать в реальных лингвистических и эпистемических практиках. Если бы эти странные фантомные правила, которые вообразил себе Крипке, действительно разрушали привычные диспозиции к означиванию, то в нашей повседневной речевой практике наступил бы полный хаос, каждый бы употреблял то или иное выражение как ему вздумается и претендовал бы при этом на собственную правоту; но, очевидно, что этого не проис-

218

Каким образом лингвист может начать осуществление данного предприятия? Только путем остенсивных определений, ведь никаких зацепок в соотношении языков еще не сформировано, необходимо обратиться к самому предметному миру, чтобы здесь попытаться установить какие-либо корреляции.

Однако обращение к остенсивному определению оказывается весьма проблематичным. Куайн говорит, что никто из позитивистов не обратил внимания на то, что проблема возникает с так называемой точкой остенсии (то место на воображаемой плоскости, куда попадает прямая, проведенная от указательного жеста к предмету). Оказывается, что сама эта точка еще не гарантирует нам четко фиксированное видение предмета. Напротив, она допускает плюрализм интерпретаций.

Представим себе, что лингвист оказывается вместе с носителем незнакомого ему языка в лесу, на охоте и замечает между деревьев притаившееся животное. Туземец показывает на него пальцем и произносит ‘гавагай’. При этом лингвист замечает, что по виду притаившееся животное ничем не отличается от того, что он в своем языке именует словом ‘кролик’. Спрашивается, может ли исследователь языка на основании данного остенсивного определения термина ‘гавагай’ записать в свой словарь ‘гавагай = кролик’? Куайн утверждает, что нет. Точка остенсии не определяет того, что имел в виду туземец – вот этого кролика или некий ‘срез кролика’, т.е. рассмотрение предмета в некотором аспекте, например кролика вообще, правый бок кролика, мех кролика и т. д. Более того, он, показывая пальцем, вообще мог не иметь в виду какой-то стационарный предмет. Возможно, слово ‘гавагай’ для него означает ситуацию, в которой пушистое ушастое животное замерло в неподвижности между деревьев. Этому можно противопоставить ситуацию, в которой то же животное проносится между деревьев на большой скорости. Так вот, возможно, что туземец будет использовать для такого случая другой термин, а значит, вообще не будет расценивать этот предмет как тот же самый в различных ситуациях.

Остенсивное определение не может нам предоставить какого-то однозначного факта значения термина потому, что мир не предстает в нашем чувственном опыте так, как он есть сам по себе. Уже до обращения к опыту в нашем языке проведена концептуализация мира. Результат остенсивного определения зависит от того концептуального каркаса, с которым мы обращаемся к опыту. Например, мы склонны видеть мир как состоящий из отдельных самотождественных предметов, на которые как бы навешиваются различные свойства. Но мы не замечаем, что

220

иметь место относительно кролика и среза кролика? Поэтому возможно, что проблема Куайна возникнет даже для небихевиористов1.

Однако среди интерпретаторов Крипке такой его ход чаще всего признавался неудачным. Например, Д. Хамфри2 указывает на то, что с позиции Куайна отсутствие внешних фактов значения не преграждает нам путь к собственному пониманию гипотез значения. И, может быть, наиболее определенно здесь высказывается Хин Шин Ли:

Если интроспекция возможна, то субъект будет способен отдать отчет в том, что он имеет в виду: кролика или срез кролика. Но квус и плюс сущностно тождественны относительно прошлого субъекта, и даже интроспекция не в состоянии здесь провести различие. Поэтому крипкевские комментарии кажутся некорректными. Куайновская проблема не возникает для небихевиористского, интроспективного подхода Витгенштейна; она возникает для бихевиористского подхода при поиске ‘внешнего критерия’3.

Короче говоря, куайновский скепсис касался только уровня интерсубъективности, коммуникации. Куайн не сомневался в том, что в интроспеции туземец способен отдать себе отчет в том, что он имеет в виду, произнося ‘гавагай’. Проблема возникала тогда, когда следовало понять говорящего извне с помощью каких-либо внешних критериев.

Очевидно, что скепсис крипкевского Витгенштейна радикальнее. И в этой связи, кстати, становится тем более непонятным, почему Крипке захотел выставить Куайна своим союзником. Напротив, ему скорее следовало бы заострить проблему в противопоставлении. Скептический тезис Витгенштейна указывает на то, что неопределенность значения возникает на уровне субъективности. Продуцирующий актуальное употребление языковых выражений субъект, обращаясь к себе, к своему собственному опыту в прошлом и настоящем, не способен преодолеть плюрализм в интерпретациях значения.

4.6. ‘Китайская комната’ Д. Серла

1Крипке С. Указ. соч. С. 58.

2Humphrey J. Quine, Kripke's Wittgenstein, Simplicity and Sceptical Solutions // The Southern Journal of Philosophy. March, 1999. Vol. XXXVII, № 1.

3Liu Xin Shenn Kripkenstein: Rule and Indeterminacy // Proceedings of the Twentieth World Congress of Philosophy. Boston, Massachusetts U.S.A. 10–15 August 1998. [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://www.bu.edu/wcp/Papers/Lang/LangLiu1.h-m, сво-

бодный.

221

Иногда дискуссии вокруг проблемы следования правилу сравнивались1 с еще одной широко известной в последние два десятилетия полемикой в аналитической философии, касающейся так называемого аргумента китайской комнаты, который Д. Серл использовал в своем критическом исследовании по отношению к инженерной деятельности в области искусственного интеллекта2. Серл исходил из принципов интенционалистской (менталистской) семантики, являясь одним из основных адептов данного вида теории значения, вслед за П. Грайсом3. По отношению к интенционализму очень любопытные критические соображения высказал уже упомянутый нами в данном параграфе Д. Деннет, позиция которого, в самом деле, оказывается в определенной степени коррелятивной скептическому ходу мысли Витгенштейна – Крипке. Имеет смысл рассмотреть основные элементы данной полемики подробнее.

Включившись в дискуссию об искусственном интеллекте, Д. Серл представил свой аргумент, суть которого сводилась к следующему. Допустим, человека, владеющего только английским языком, помещают в изолированную от внешнего мира комнату и предоставляют ему для чтения текст на китайском. Естественно, в виду того, что он не имеет ни малейшего представления о значении китайских иероглифов, текст оказывается для него набором чернильных закорючек на листе бумаги – человек ничего не понимает. Затем ему дают еще один лист бумаги, исписанный по-китайски, и, в придачу к этому, определенную инструкцию на родном для него английском о том, как можно было бы сравнить два китайских текста. Эта инструкция научает выявлению тождественных символов и определению закономерности их вхождения в более общий контекст. Когда приносят третий китайский текст, к нему прилагают вторую английскую инструкцию о сравнении последнего с двумя предыдущими и т.д. В итоге, после продолжительных упражнений испытуемому приносят чистый лист бумаги и просят что-нибудь написать по-китайски. К этому времени человек из китайской комнаты настолько хорошо освоил формальные символические закономерности, что, на удивление, действительно оказался способным написать вполне

1Kober M. Kripkenstein Meets the Chinese Room: Looking for the Place of Meaning from a Natural Point of View // Inquiry. Sept. 1998. 41 (3). P. 317–332.

2Searle J. Minds, brains, and programs // Behavioral and Brain Sciences 1980. 3. P. 417–

424.Русский перевод: Серл Д. Мозг, сознание и программы // Аналитическая философия: становление и развитие. М.: ДИК, 1998. С. 376–400.

3Grice P. Studies in the Way of Words. Cambridge, Mass: Harvard University Press, 1989.

222

связный и понятный любому грамотному китайцу текст. И наконец, чтобы произвести должный эффект, человека выводят из комнаты на обозрение широкой публике и представляют как англичанина, изучившего китайский, что сам виновник презентации не замедлит подтвердить своим безукоризненным знанием иероглифического письма.

Так понимает ли наш испытуемый китайский? Серл дает категорически отрицательный ответ на этот вопрос. Понимание должно сопровождаться актами первичной интенциональности, в которых сознание, еще до всякого обращения к каким-либо материальным носителям, т. е. к речи или письму, способно концентрироваться на внутренних интенциональных содержаниях как не редуцируемых ни к чему другому фактах автономной психической жизни. Интенциональность языка производна, она возникает при намеренном наделении изначально пустых знаков значением посредством замещения внутреннего интенционального содержания пропозициональным содержанием синтаксически организованных структур.

Для общественности, которая оценивала результаты обучения человека из китайской комнаты, возникла иллюзия того, что экзаменуемый действительно овладел китайским. Причина этой иллюзии кроется в той привычке, в соответствии с которой люди предположили за пропозициональными содержаниями продуцированных человеком синтаксических форм его внутренние интенциональные содержания, явившиеся основой первых. Но на деле обучение в китайской комнате принесло прямо противоположные результаты. Человек научился формальным операциям со знаковой системой без какого-либо собственного интенционального участия в этом предприятии. Пропозициональные содержания представленного на обозрение китайского письма имели смысл только для тех, кто действительно мог подкрепить их более фундаментальными интенциональными содержаниями своей психики. Человек из китайской комнаты сам не понял ничего из того, что написал.

По мысли Серла, действия испытуемого англичанина полностью аналогичны работе искусственного интеллекта (ИИ), который несмотря ни на какие интенсификации в сфере технологий, никогда не сможет достичь уровня человеческого сознания именно из-за невозможности преодолеть фундаментальный разрыв между первичной и производной интенциональностями. С помощью специальных программ, настраивающих на формальное оперирование символическими образованиями, ИИ может создавать иллюзии мощнейшей мыслительной активности, многократно превышающей способности человеческого сознания. Ре-

224

том, что само устройство не обладает внутренним чувством того, что оно ошибается в данный момент. Его физическое состояние всегда одно и то же, оно совершенно индифферентно по отношению к каким-либо интенциональным оценкам. Мы приписываем действию автомата производные интенциональные состояния только потому, что сами обладаем внутренней интенциональностью. Интенциональность наших действий во внешнем мире также производна, как и интенциональность действий автомата, но у нас есть что-то еще: первичная интенция, абсолютно недоступная обсуждаемому устройству.

Отметим еще один момент. Конструкторы детектора по приему монет могут проявлять чудеса инженерной мысли, научая автомат различать не только вес, форму и материал монет, но и отчеканенные на ее поверхностях знаки и рисунки так, что устройство окажется способным отличать друг от друга равные по весу, форме и материалу американские и панамские четвертаки. Тем не менее даже в этом случае мы не сможем утверждать, что автомат понимает, что перед ним американская монета. Отчеканенные знаки и рисунки на американском четвертаке что-то значат для автомата только в отношении внешнего сравнения этих неровностей и закорючек с неровностями на панамской монете. Взятые сами по себе, без какого-либо внешнего материального отношения, эти неровности и закорючки не значат ничего. В процессе работы автомата они не отсылают ни к какому внутреннему интенциональному содержанию. Детектор в принципе не может понять, что такое американская монета.

Если бы исследование Деннета заканчивалось только этим тезисом, то сложно было бы отыскать какой-то особый смысл в том, чтобы обсуждать его теорию отдельно. На самом деле, позиция этого американского философа оказывается гораздо более оригинальной и, в конце концов, радикально отличной от интенционализма Д. Серла.

Деннет, как мы только что увидели, полностью соглашается с Серлем в том, что ИИ не обладает первичной интенциональностью, а довольствуется лишь ее производными формами, навязанными ему извне человеческим сообществом. Но в отличие от Серла он утверждает следующее: не только ИИ, но и человек не обладает первичной интенциональностью. Миф о первичной интенциональности – один из самых глубоких предрассудков классической философской традиции Запада. ИИ оказывается действительно подобным человеческому сознанию, но не в том, что он, как и человек, обладает первичной интенциональностью, а, наоборот, в том, что человек, как и ИИ, ею не обладает. Не ИИ

225

похож на человека, а человек на ИИ. Здесь Деннет пытается проиллюстрировать свою позицию с помощью мысленного эксперимента, внешний антураж которого он заимствует у Х. Патнема. Последуем за ним.

Некто Джонс, отправившись в космическое путешествие, прибывает на планету Земля-Двойник (ЗД). Все здесь оказывается Джонсу знакомо: люди, дома, деревья, небо – все как на Земле. Пообедав в ресторане, пообщавшись с местными жителями и неспешно прогуливаясь по городу, Джонс наткнулся на рекламный проспект, сообщавший об очередном туре скачек на лошадях на местном ипподроме. Джонс был очень возбужден этим обстоятельством и немедленно отправился на ипподром. А возбуждение его было связано с тем, что на Земле он был предупрежден об одной странности фауны той планеты, на которую он улетал. ЗД есть точная копия Земли с одним исключением. Там на скачках кроме лошадей можно встретить особых животных – смошадей (Деннет намеренно использует такой неологизм – ‘sсhmorses’, чтобы он был созвучен обычному английскому слову ‘horses’). Смошади ни по виду, ни по повадкам совершенно не отличаются от лошадей. Тем не менее смошади не есть лошади. Мы можем в качестве предпосылки допустить, что они различаются, к примеру, структурной организацией молекул ДНК или какими-либо иными показателями. Главное допустить, что установить это различие не представляется возможным в обыденном опыте восприятия, без применения специфических инструментов и создания особых лабораторных условий.

Так как Джонс имел интерес к познанию и был склонен к самонаблюдению, то его очень волновал вопрос о том, что с ним будет происходить, когда он увидит на ипподроме животных, как он будет пытаться отличить лошадь от смошади. При этом он знал, что данная эпистемологическая ситуация радикализируется тем фактом, что местные жители на ЗД для именования и смошадей, и лошадей используют одно и то же слово – ‘лошадь’, так что выяснить у них с помощью вопроса то, с чем он имеет дело в своем восприятии, не представляется возможным.

Так вот, попав на ипподром и тщательно сосредоточившись на своих внутренних состояниях, наш герой с очевидностью обнаружил, что не имеет в данный момент ничего, что можно было бы назвать первичным интенциональным содержанием. Глядя на проносившихся мимо него животных, он не знал, как себя вести, о чем думать: о том, что он имеет действительное восприятие лошади; о том, что он имеет восприятие лошади, но ошибается, так как перед ним на самом деле смошадь; о том, что он имеет действительное восприятие смошади; или о том, что

226

имеет восприятие смошади и ошибается, так как перед ним на самом деле лошадь?

Суть проблемы в том, что восприятие как определенное психическое переживание, действительно, имеет место так же, как имеет место физическое состояние автомата пепси-колы в тот момент, когда в него опускают монету, но вот само интенциональное содержание в качестве смысловой интерпретации воспринимаемого объекта равным образом отсутствует в обоих случаях.

Однако, признание наличия столь радикальной смысловой неопределенности опыта не должно обернуться для Джонса катастрофой, как оно не оборачивается катастрофой и для всех окружающих. Джонс вполне может оставить в покое это неблагодарное эпистемологическое предприятие – прояснение интенциональных содержаний своего сознания – и заняться каким-нибудь практическим делом, в котором будут принимать участие объекты его теоретического интереса. Например, Джонс, как и большинство окружающих, просто пойдет и сделает ставку в тотализаторе на победу лошади №4. И если ему улыбнется удача, то вряд ли для него будет важным снова ломать голову над вопросом – так кто же пересек финишную черту под №4 – лошадь или смошадь? Самым важным в данной ситуации является то, что этот объект пришел к финишу первым. Все это означает, что на самом деле в своей практической жизни человек не фокусирует свое внимание на глубинных интенциональных содержаниях, выступающих в качестве смысловых характеристик окружающих его вещей. Скорее, человек просто оперирует объектами по определенным правилам, алгоритмам, формируемым в сообществе, вся смысловая определенность объекта ограничивается его функциональным включением в многообразную сеть взаимодействий с другими объектами.

Но разве не то же самое делает система искусственного интеллекта? Разве она не оперирует объектами по заданным алгоритмам? Нет сомнений, что это так, и отсюда следует прямо противоположный серлевской позиции вывод. Если процесс осмысления объектов человеком заключается не в фиксации каких-то глубинных интенциональных содержаний, а состоит, скорее, в умении применять согласованные правила операций с этими объектами (более строго – с символами объектов, хотя Деннет не заостряет внимание на лингвистической стороне вопроса), то ИИ думает и понимает ничуть не меньше человека, точнее, человек понимает ничуть не больше, чем ИИ. Система программ возможного ИИ может охватить собой весь мир так, что при взаимной согласо-

227

ванности правил обхождения с объектами своей деятельности каждый элемент ИИ будет демонстрировать понимание (в прямом и единственном смысле этого слова) происходящего, этот мир будет также полон смысла, как и человеческий мир.

Что есть интенциональное содержание? По сути, это тот смысл, который мы приписываем предмету. Серл будет утверждать, что вот эта вещь для человека с очевидностью будет выступать интенционально как четвертак, таков ее смысл – это американская монета достоинством

в25 центов. И человек может удерживать этот смысл в своем переживании с ясностью и отчетливостью.

Однако контрпримеры не заставят себя долго ждать. Туземец, далекий от понятия о деньгах, но восхищенный прочностью вещи и ее эстетической привлекательностью (блестящая, идеально круглая) будет демонстрировать ее сородичам в качестве магического талисмана, дающего ему, скажем, какие-то новые силы и существенное превосходство над остальными. Если мы дадим эту вещь любому ребенку, который также еще не имеет понятия о деньгах, мы увидим, какое новое применение он найдет для нее – допустим, он поставит монету на ребро и будет катать ее, представляя колесо и т.д.

Эти примеры показывают то, что сама вещь не имеет никакого смысла. Она, подобно крипкевскому ‘+’, является только знаком, за которым именно мы сами обнаружим какие-либо значения. Но исходя из вышесказанного видно, что значений у этого знака может быть много. Данный предмет может стать и монетой, и талисманом, и детской игрушкой. Спрашивается, что представляет собой его корректное, правильное значение? Что я должен иметь в виду, какое интенциональное содержание, обращаясь в чувственном опыте к данной вещи? Очевидно, что интенциональное содержание будет зависеть от контекста, от той общей смысловой ситуации, в которую помещен познающий. Вот здесь и возникает проблема. Теперь, когда я понимаю это, понимаю плюрализм возможных интерпретаций смысла данной вещи, что я должен мыслить в данный момент? Могу ли я отдать себе отчет в том интенциональном содержании, которое я имею сейчас в виду? Что является смыслом данной вещи: А – монета; В – или монета, или талисман; С – или монета, или талисман, или колесо? Не оказываемся ли мы в положении автомата по продаже пепси-колы? Мы просто фиксируем что-то

вчувственном опыте, в ощущениях, а смысловую интерпретацию этим sense-data задаем не мы, а контекст, сообщество, которое склоняет нас к тому, чтобы следовать в нашем смыслополагании тем или иным путем.

229

зумеваю плюс? …Относительно меня могут существовать некоторые факты, к которым я имею непрямой доступ и относительно которых я должен образовывать предварительные гипотезы. Однако, несомненно, факт относительно того, что я подразумеваю под ‘плюс’, не является одним из них!1

Далее Деннет дает свой комментарий:

Не следует думать, что Крипке делает это заявление, говоря in propria persona, ибо оно возникает посреди полемического ответа, который, как считает Крипке, дал бы Витгенштейн на специфическое скептическое сомнение, однако он позабудет поместить какое-либо опровержение в уста скептика и пожелает подтвердить свою симпатию к выраженной позиции2.

Чем вызвана такая оценка? Деннету не хватило времени или терпения дочитать текст Крипке до конца, или он был одержим мыслью об оригинальности своей теории? В любом случае мы не можем с ним согласиться в этом пункте. Очевидно, что дальнейший ход рассуждения в работе Крипке состоит как раз в последовательной критике позиции о привилегированном субъективном доступе к значению языкового выражения.

4.7. Принцип индукции П. Стросона

Если бы П. Стросон обсуждал проблему следования правилу, он, скорее всего, был бы удовлетворен скептическим решением Крипке, ибо в своей работе ‘Scepticism and Naturalism’3 он высказывает сходные идеи по отношению к скептическому рассуждению.

Стросон признает, что двумя важнейшими принципами познания, которые позволяют человеку поддерживать свое существование и ориентацию среди вещей, являются, во-первых, умозаключения, основанные на индуктивном методе, и, во-вторых, убеждение в существовании внешнего мира.

Вместе с тем Стросон соглашается, что перед лицом радикального скептицизма эти два важнейших познавательных принципа оказываются беззащитными. Мы не способны изобрести такие познавательные процедуры, которые позволили бы нам с достоверностью утверждать необходимость индуктивного вывода для всех возможных случаев его

1Крипке С.А. Указ. соч. С. 42–43.

2Dennett D. Evolution, Error and Intentionaly // Sourcebook on the Foundations of Artificial Intelligence / Ed. by Y. Wilks and D. Partridge. New Mexico University Press, 1988.

3Strawson P. Scepticism and Naturalism: Some Varieties. New York: Columbia University Press, 1985.

231

4.8. Теорема Левенгейма – Сколема

Дискуссии вокруг теоремы Левенгейма – Сколема заняли одно из центральных мест в современной философии математики в виду тех масштабных скептических следствий, вытекавших из ее применения, которые имели значение для эпистемологии в целом. К обсуждению данной темы подключились такие значимые для новейшей философии

математики и аналитической традиции фигуры, как П. Бенацерраф1, Х. Патнем2, К. Райт3.

Теорема Левенгейма – Сколема гласит, что любая теория первого порядка, имеющая несчетную модель, имеет также и счетную модель. Казалось бы, данная формулировка не содержит чего-то проблематичного. Однако существенные затруднения эпистемологического характера возникают в качестве следствий применения этой теоремы. Например, формализованная теория множеств утверждает существование только несчетных моделей, но применение к ней теоремы Левенгейма – Сколема показывает, что в данной теории, кроме несчетных, будут содержаться также и счетные модели.

Этот результат приводит нас к заключению, что аксиоматическая система не справляется с возложенной на нее функцией описания како- го-то определенного класса математических объектов. В.В. Целищев фиксирует эту проблему следующим образом:

При введении аксиоматики (скажем, в теории множеств) математик стремится к тому, чтобы модель системы аксиом была ‘намеренной’. Например, аксиомы были призваны описывать несчетные множества, но по теореме Левенгейма – Сколема, среди моделей такой системы оказываются и ‘ненамеренные’, или нестандартные, интерпретации, в частности счетная модель. Это означает, что система аксиом, предназначенная для описания не-

1 Benacerraf P. Skolem and the Sceptic // Proceedings of the Aristotelian Society. 1985. Suppl. Vol. LIX. P. 85–113.

2 Putnam H. Models and Reality // Journ. of Symbolic Logic. 1980. Vol. 45, № 3. Р. 464–482.

3 Wright C. Skolem and the Sceptic // Wright C. Rails to Infinity: Essays on Themes from Wittgenstein’s Philosophical Investigations. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 2001. P. 381–402.

232

которого специфического класса математических объектов, не выполняет этой роли1.

Формулировку проблемной ситуации можно дополнить, воспользовавшись суждениями М. Клайна:

Теорема Левенгейма-Сколема утверждает, что любая система аксиом допускает намного больше существенно различных интерпретаций, чем предполагалось при ее создании. Аксиомы не устанавливают пределов для интерпретаций, или моделей. Следовательно, математическую реальность невозможно однозначно включить в аксиоматические системы2.

Мы не будем вдаваться в подробности, какое значение эти следствия имели для развития собственно философии математики. Детальное изложение этого вопроса можно найти в книге В.В. Целищева ‘Философия математики’3. Мы остановимся лишь на тех общеэпистемологических следствиях данной теоремы, которые актуальны для прояснения философских вопросов познания в целом. И здесь мы увидим, что тот скептицизм, который выводим из распространения на более общие эпистемологические вопросы следствий применения данной теоремы, оказывается, в определенном смысле, подобным скептицизму относительно следования правилу употребления языковых выражений, обсуждению которого посвящена наша работа.

Критика Х. Патнемом менталистской теории значения, которая была представлена в первом пункте данного параграфа, не является визитной карточкой философии этого американского мыслителя. Наибольшую известность ему принесла как раз интерпретация следствий теоремы Левенгейма – Сколема, позволившая распространить данные скептические затруднения из области философии математики на философию языка и эпистемологию в целом. Это привело Патнема к созданию целой философской системы, хорошо известной под названием ‘внутреннего реализма’, получившей свое выражение в работе ‘Разум, истина и история’4.

Относительно языка математики посредством теоремы Левенгейма – Сколема мы установили, что любая формальная система описания,

1Цит. по: Целищев В.В. Возможна ли иррациональная математика // Философия науки. 2000. № 1 (7). [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://www.philosophy. nsc.ru/journals/philscience/7_00/tselichev.htm, свободный.

2Клайн М. Математика. Утрата определенности. М.: Мир, 1984. С. 316.

3Целищев В.В. Философия математики. Новосибирск: Наука, 2002. Ч. 1.

4Putnam H. Reason, Truth, and History. Cambridge: Cambridge University Press, 1981.

233

кроме намеренной интерпретации, ради которой она и создается, может допускать также и некоторые неожиданные, ненамеренные интерпретации, в результате чего мы приходим к выводу, что формальная система не способна фиксировать содержание, она оказывается индифферентной по отношению к той или иной области математических объектов. Распространение этого тезиса на философию языка в целом будет выглядеть следующим образом. Та или иная совокупность предложений языка даже при четкой фиксации истинности каждого из высказываний оказывается полностью индифферентной по отношению к семантике (для Патнема проблемы семантики в данном случае тождественны проблемам референции). Мы можем употреблять эту систему предложений для описания определенных событий, но всегда будет существовать возможность полной семантической переинтерпретации данной системы таким образом, что значения всех терминов, входящих в состав высказываний, будут заменены, однако оценка истинности каждого из предложений системы окажется неизменной. Используя язык, чтобы говорить о чем-то определенном, мы всегда находимся в ситуации риска появления какой-либо ненамеренной, нестандартной интерпретации наших терминов. И главное, мы не обладаем какими-либо средствами для фиксации появления такой новой интерпретации. Я могу быть уверен, что мой собеседник полностью понимает, о чем я веду речь, поскольку он всякий раз соглашается с истинностной оценкой моих высказываний, и однако же, теоретически допустимо, что его семантическая интерпретация терминов, составляющих предложения моего языка, окажется совершенно отличной от моей. Истина не определяет референцию.

Для иллюстрации данного скептического положения Патнем приводит простой пример. Допустим, в какой-либо беседе я делаю высказывание ‘кошка лежит на коврике’ и дополняю его некоторой суммой других высказываний, описывающих ту общую ситуацию, в которую данное событие вовлечено. Мой собеседник может соглашаться со всеми моими высказываниями, демонстрируя, что он понимает их и признает их истинность. Однако теоретически мы можем допустить, что там, где я имею в виду кошку, которая лежит на коврике, когда говорю ‘кошка лежит на коврике’, мой собеседник подразумевает вишню, которая висит на дереве. Мое предложение ‘кошка лежит на коврике’ означает для него: вишня висит на дереве. При этом и данное высказывание, и вся сумма остальных высказываний сохраняет свою истинностную оценку как для меня, так и для него. Из чего можно сделать вывод, что в про-

234

цессе нашего разговора у нас не будет никаких зацепок, чтобы почувствовать нелепость ситуации, понять, что мы говорим о разных вещах.

Очевидно, что Патнем формулирует серьезную скептическую проблему как для философии языка, поскольку речь идет о радикальной дестабилизации семантики, так и для эпистемологии в целом, поскольку именно лингвистический опыт является определяющим для всех сфер познавательной деятельности.

Патнемовский аргумент чисто стилистически во многом схож с крипкевской экспозицией скептической проблемы относительно значения языкового выражения. Мы также можем представить, что в процессе употребления языка в коммуникации перед нами возникает теперь уже не крипкевский, а патнемовский скептик и спрашивает: а ты уверен, что твой собеседник сейчас употребляет термины в тех же значениях, что и ты? Если я отвечу положительно и будут апеллировать к тому, что мы с собеседником единодушны в истинностной оценке всех наших предложений, то патнемовский скептик тут же приведет в пример какую-нибудь ненамеренную интерпретацию, подпадающую под нашу систему высказываний и истинностных оценок.

Однако в содержательном плане между рассуждениями Патнема и Витгенштейна – Крипке все же имеются важные различия. Во-первых, патнемовская неопределенность существует только на уровне интерсубъективной коммуникации. Здесь не ставится вопрос о том, может ли сам субъект в своем лингвистическом опыте испытать затруднения с фиксацией значений выражений его языка. Патнемовский аргумент более органично согласуется с идеями Куайна о неопределенности перевода, нежели с крипкевским скепсисом о следовании правилу. Крипкевский скептик ставит проблему радикальнее, на уровне субъективности. Именно поэтому в рамках патнемовского скептицизма вообще нет смысла обсуждать аргумент индивидуального языка, ибо этот вопрос касается способности субъекта в своей индивидуальной жизни фиксировать значения выражений. Для Патнема, как и для Куайна, это не вопрос. Во-вторых, скептицизм Крипке вырастает из проблемы индукции, из констатации того факта, что наш опыт, наше познание конечны. Если бы мы созерцали все возможные правила употребления и могли бы представить все возможные случаи употребления терминов, то неопределенность в значении бы исчезла. Если бы могли задать явное определение даже одного-единственного концепта, трансформирующегося в правило употребления, то даже в этом случае мы уже могли бы говорить о точной фиксации значения по крайней мере одного термина

235

(например, математического термина ‘+’). В случае же Патнема сам скепсис вырастает на других основаниях. Патнем говорит, что если бы даже наша система высказываний сохраняла бы истинность во всех возможных мирах, т.е. при допущении бесконечного опыта, неопределенность в значениях терминов, составляющих наши высказывания, все равно бы сохранилась:

Ни одна точка зрения, которая фиксирует только истинностные значения целостных предложений, не может фиксировать референты, даже если она определяет истинностные значения предложений в любом возможном мире1

В связи с этими замечаниями тезис Райта о том, что и Куайн, и Патнем, и Крипке вырастают из позднего Витгенштейна:

…тот, кто знаком с ними (речь и идет о Куайне, Патнеме и Крипке. – В.Л.), я думаю, увидит, что они разделяют общее допущение. Это допущение является определенной версией идеи позднего Витгенштейна, что значение не может превзойти употребления2 –

кажется все же преувеличением даже с позиции, систематизирующей различные теоретические положения безотносительно к историкофилософским вопросам, не говоря уже о том, что данный тезис явно сомнителен с точки зрения историко-философских фактов (повлияла ли на развитие идей Куайна о неопределенности перевода философия позднего Витгенштейна?). Скептические аргументы Патнема и Крипке имеют параллели, но все же они базируются на разных основаниях и обращают внимание на различные аспекты употребления языка. Идеи Витгенштейна – Крипке гораздо органичнее согласуются с семантическими экспериментами Гудмена, нежели с воззрениями Куайна и Патнема.

4.9. ‘A Nice Derangement of Epitaphs’ Д. Дэвидсона

Д. Дэвидсон – один из самых плодотворных и вместе с тем амбивалентных философов аналитической традиции второй половины ХХ в. Ему удалось высказать немало оригинальных идей, которые оказались столь различными, что для интерпретаторов возникает сложность в со-

1Putnam H. Reason, Truth, and History. Cambridge: Cambridge University Press, 1981.

P. 33.

2Wright C. Skolem and the Sceptic // Wright C. Rails to Infinity: Essays on Themes from Wittgenstein’s Philosophical Investigations. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 2001. P. 392.

236

здании здесь какой-то единообразной классификации, в подведении взглядов философа под какую-либо общую онтоэпистемологическую позицию1. С данными проблемами сталкиваемся и мы в настоящем исследовании. С одной стороны, он предстает как реалист, когда формулирует свой принцип доверия или когда подвергает критике идею концептуальной схемы, с другой стороны, он высказывает соображения, которые вполне можно было бы рассматривать как скептические по отношению к традиционной теории значения. Нижеследующее обсуждение представляет собой попытку разобраться в этом вопросе и представить взгляды философа в последовательной, непротиворечивой форме.

В одной из своих статей, название которой для неподготовленного читателя может показаться полной бессмыслицей: ‘A Nice Derangement of Epitaphs’ (это можно было бы перевести как: ‘Подходящее умопомрачение эпитафий’), Дэвидсон делает претенциозное заявление:

Нет такой вещи как язык…2 –

и дальше делает пояснение, исходя из которого мы понимаем, что речь идет о традиционном, классическом воззрении:

…нет, если под языком подразумевается что-то такое, что под ним понимали многие философы и лингвисты3.

Дэвидсон имеет в виду язык как систему устойчивых лексических значений и четко сформулированных синтаксических правил, общую для той или иной лингвистической группы. Одной из основных идей философа является положение о том, что такой язык иллюзорен. На самом деле, все, с чем мы имеем дело, – это множество идиолектов, относимых к различным членам языкового сообщества. И интерпретацию, понимание чужого идиолекта мы не можем объяснить ссылкой на существование некоторой общей системы языка, мы должны искать какие-то иные, нетрадиционные формы объяснения.

Для подтверждения своей идеи об идиолектической дисперсии языка Дэвисон прибегает к анализу девиантных форм употребления выражений, примером которых и может служить название рассматриваемой нами статьи. Американский мыслитель заимствует эту фразу из пьесы

1Evnine S. Donald Davidson. Stanford, California: Stanford University Press, 1991.

2Davidson D. A Nice Derangement of Epitaphs // Philosophical Grounds of Rationality: Intentions, Categories, Ends. Oxford: Oxford University Press, 1986. P. 174.

3Ibid. P. 174.

237

классика английской литературы Ричарда Бринсли Шеридана1 ‘Соперники’. Миссис Малапроп, одна из героинь пьесы, пытаясь произвести впечатление ученой и эрудированной дамы, постоянно старается использовать в своей речи сложные, редкоупотребимые в обыденном языке слова. Но поскольку эта персона имеет лишь ничем не подтверждаемую претензию казаться эрудитом, что как раз и высмеивает автор пьесы, постольку она в процессе осуществления данного предприятия изображается в тексте с комической стороны. Вместо необходимых слов для изложения своей мысли она, путаясь, использует другие, схожие по произношению. Причем из-за того, что слова-заместители оказываются не менее сложными, она толком не понимает различия между уместными и неуместными для данного контекста словами. Пребывая в полной уверенности относительно высокого стиля и респектабельности своей речи, она не замечает, сколь комично выглядит, ибо произносимые ей выражения оказываются бессмысленным нагромождением фонем. Вот в одном из таких примеров и идет речь о ‘подходящем умопомрачении эпитафий’. Миссис Малапроп говорит: ‘Sure, if I reprehend any thing in this world it is the use of my oracular tongue, and a nice derangement of epitaphs!’2 Что можно было бы перевести, как: ‘Конечно, когда я порицаю какую-либо вещь в этом мире, я использую свою пр о- роческую манеру речи и подходящее умопомрачение эпитафий!’ Вместо этой абракадабры, бессмысленность которой миссис Малапроп так и не осознала, она хотела произнести следующее: ‘Sure, if I apprehend any thing in this world it is the use of my vernacular tongue, and a nice arrangement of epithets!’ То есть: ‘Конечно, когда я обращаю внимание на какую-либо вещь в мире, я использую свою идиолектическую манеру речи и подходящую классификацию эпитетов!’ Слова ‘apperehend’, ‘vernacular’, arrangement’ и ‘ epithets’ были непреднамеренно заменены на ‘reprehend’, ‘oracular’, ‘derangement’, ‘epitaphs’.

Очевидно, говорит Дэвидсон, что для интерпретации значений таких ‘малапропизмов’ (данный термин, кстати, стал общеупотребимым в англоязычных лингвистических исследованиях) мы не можем применять традиционную теорию языка, которая содержит априорный лексический материал, ибо в данном случае термины по ошибке используются настолько нестандартно, что имеющаяся в наличии лексика не позво-

1Bingham М. Sheridan: The track of a comet. London: Alien a. Unwin, 1972.

2Sheridan R.B. The Rivals // Bbibliomania. Free online literature more tham 2000 classical texts. [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://www.bibliomania. com/0/6/284/2000/ frameset.html, свободный.

239

значит, что какая-то предсказательная сила в значении выражения все же должна быть. Должна сохраняться некоторая стабильность употребления, и только на ней можно будет выстроить интерпретацию. Если на это возразить, что малапропизмы представляют собой столь радикальные случаи, когда из предыдущих употреблений никак нельзя вывести настоящего, из предыдущей сети Т-предложений никак нельзя сформировать нового Т-предложения, которое бы задавало интерпретацию терминов в данной конкретной ситуации, на это можно было бы ответить, что предсказательная сила и правилосообразность значения здесь все равно задействуются, только не с оглядкой на прошлые употребления, а напротив, с потенциалом на будущее. Мы вводим новую интерпретацию, ожидая, что данное Т-предложение, а именно: “‘Она использует подходящее умопомрачение эпитафий’ истинно тогда и только тогда, когда она использует подходящую классификацию эпитетов”, послужит нам основанием для дальнейших интерпретаций выражения ‘подходящее умопомрачение эпитафий’, которое будет использовать миссис Малапроп в своей речи. Если же ее речь станет наводнена малапропизмами настолько, что какая-либо (даже девиантная) стабильность употребления исчезнет вообще, то построить систему Т- предложений, исходя из холистического принципа окажется практически невозможным, и мы никогда не сможем быть уверенными, что верно проинтерпретировали выражение в каком-либо конкретном случае.

Термин Дэвидсона ‘мелькающая теория’ призван подчеркнуть, скорее, то, что мы в любой момент должны быть готовы к неожиданностям (чего не позволяет нам сделать традиционная теория значения), должны быть чутки к любым семантическим изломам в употреблениях выражения, должны быть способны отреагировать на них корректировкой системы Т-предложений, но не о том, что предсказание и правило не играют никакой роли в процессе интерпретации.

Зато в другом отношении интерпретативная стратегия Страуда оказывается на высоте. Этот американский мыслитель прозорливо подчеркивает важность распространения исследования мелапропизмов на случаи употребления иных, недевиантных выражений языка:

Это важное положение, или факт, которое, как я думаю, Дэвидсон настойчиво утверждает. …Положение состоит в том, что то, что мы только что увидели в качестве подлинной интерпретации малапропизмов и неуместных выражений - а именно, что теории значения недостаточно, когда подразумеваемое значение отличается от значения, утверждаемого теорией, – является также подлинным интерпретативным стандартом для недевиант-

240

ных выражений, когда подразумеваемое значения оказывается тем же, которое полагает и теория1.

Если даже мы сталкиваемся с вполне обычными, стандартными употреблениями выражений, мы не должны позволить сбить себя с толку тем фактом, что для прояснения их значений нам вполне хватает традиционной теории значения, с ее необходимым арсеналом заранее заготовленных словарных статей. Мы должны понимать, что и сейчас мы проводим скрытую, не лежащую на поверхности скрупулезную интерпретативную работу по построению и корректировке Т- предложений, пусть даже результаты этой работы и оказываются тождественными стационарной, априорной теории. Так Дэвидсон хочет обосновать глубинный, приоритетный статус своей новой теории интерпретации. Даже в случае недевиантных выражений, говорит философ, существует

…невыучиваемая общая сердцевина совместного поведения, которая не покрывается грамматикой или правилами, которая не доступна интерпретирующей машине, извлекающей значение того или иного выражения2.

Такой очевидный скепсис Дэвидсона по отношению к традиционным взглядам на теорию значения тем не менее не приводит его, в отличие от Крипке или Патнема, к антиреалистской позиции. Важнейшим элементом новой теории интерпртеации Дэвидсона, наряду с принципом холизма, является принцип доверия (см. п. 2.9 второй главы), в соответствии с которым я обязан допустить, что мой собеседник воспринимает мир таким, каким его воспринимаю я, и что мы воспринимаем мир адекватно, то есть таким, какой он есть. Только признание того, что мир сущностно независим от нашей лингвистической деятельности, делает возможным объяснение работы языка и возможности интерпретации. Необходимо допустить существование экстралингвистической реальности и ее адекватного познания для того, чтобы интерпретация языковых выражений вообще стала возможной. Интерпретируя выражения миссис Малапроп, мы допускаем, что они отсылают к каким-то реальным фактам, и, формируя соответствующие Т-предложения, мы предполагаем, что схватываем те же референты, что и она, только обозначаем их с помощью других, более привычных для нашего идиолекта выражений. И в данном случае Дэвидсона можно представить как оп-

1Stroud B. Theory of meaning and practice of communication. P. 200.

2Davidson D. A Nice Derangement of Epitaphs // Philosophical Grounds of Rationality: Intentions, Categories, Ends. Oxford: Oxford University Press, 1986. P. 173.

241

понента Патнема: как раз из-за обширной сети истинностных предло- жений-тавтологий мы и определяем референт, в противовес патнемовской позиции, которая, как мы помним, заключалась в том, что исследование истинностных условий предложений не определяет референцию.

Таким необычным образом Дэвидсон, критикуя традиционную теорию значения, которая чаще всего трактуется как основанная на реалистских позициях в онтологии и эпистемологии (хотя есть и исключения, например патнемовская критика позиции ментализма, которую он расценивает как традиционную теорию значения и которую мы, конечно же, не можем рассматривать как проявление реализма), сам занимает своеобразную реалистскую позицию. Его теория языка подразумевает познание объективной референции, хотя это делается и не столь привычными способами, т.е. не за счет создания стационарной и априорной системы, как это было в традиционной теории. Дэвидсоновские референты слов подвижны, но они объективны.

Теория значения Дэвидсона оказалась под огнем критики М. Даммита1, который нападал на референциализм с позиций семантики Фреге, являясь убежденным приверженцем последней.

Даммит утверждает, что в Дэвидсоновской позиции присутствует круг: мы не понимаем значения слова ‘Лондон’, исходя из предложения “‘Лондон’ обозначает Лондон”. Из этого предложения мы только понимаем, что данное слово: 1) что-то обозначает, т.е. этот термин не пустой; 2) обозначает именно то, что оно обозначает. Но для того, чтобы прояснить из этого предложения, что значит Лондон, нужно уже иметь понимание собственного имени ‘Лондон’. Дэвидсоновское предложение должно предполагать то, что собирается объяснить.

Здесь нужно заметить, что Даммит не совсем корректно трактует специфику Т-предложений. Они должны касаться не отдельных терминов, а целостных предложений, которые можно оценить как истинные. Впрочем, сам Дэвидсон признавал, что любой пример из атомарного уровня исследования можно перевести на молекулярный уровень и тогда рассмотреть его с точки зрения теории истины. Более точно даммитовский пример с термином ‘Лондон’ в дэвидсоновской трактовке Т-предложений выглядел бы следующим образом: “‘Это – Лондон’ истинно тогда и только тогда, когда это – Лондон”.

1 Даммит М. Что такое теория значения? (I) // Логика, онтология, язык. Томск: Издво Том. ун-та, 2006.

Глава четвертая

КРИТИКА СУЩЕСТВУЮЩИХ РЕШЕНИЙ

§1. Необходимость критических исследований

Втретьей главе работы были представлены существующие варианты решения проблемы следования правилу – прямое и скептическое. Поскольку наибольшее распространение в литературе получило скептическое решение, постольку основное внимание в нашем исследовании было уделено ему. Мы показали, что многочисленные критики скептической мысли Крипке не предлагали взамен каких-либо концепций, которые можно было бы расценить как попытки прямого ответа скептику, а, напротив, при ближайшем рассмотрении сами оказывались в роли сторонников скептического решения в различных его вариациях.

Далее мы поместили крипкевское рассуждение в более общий контекст исследований в традиции аналитической философии второй половины ХХ в., показав подобие аргументации Витгенштейна – Крипке многим другим вариантам теории значения, разработанным в этот период. Этот экскурс в историю аналитической философии продемонстрировал, сколь распространенными оказались скептические и релятивистские взгляды в современной философии языка и какое мощное влияние они оказали не только на логико-семантическую, но и на эпистемологическую проблематику в целом.

Такое положение дел в теории значения и эпистемологии нам представляется неудовлетворительным в виду абсурдности выводов, которые следуют из принятия той или иной скептической позиции. Во втором и третьем параграфах настоящей главы мы попытаемся продемонстрировать, что подобные теории заключают в себе непреодолимые трудности логического и эпистемического характера. В связи с этим в отношении темы нашей работы, мы должны заявить о неудовлетворительности скептического решения проблемы следования правилу и необходимости критических исследований, которые бы обосновали его несостоятельность.

Очевидно, что, отрицая скептическое решение проблемы, мы должны обратиться к поиску прямого ответа скептику. Стремясь добиться ясности и компактности изложения, мы не стали разрывать темы представления конкретных вариантов прямого решения и их критического

246

нимание истины. Предложение языка истинно тогда, когда в реальности существует то, о чем говорится в этом предложении как о существующем.

Мы называем данное определение формальным, имея в виду то, что оно оставляет в стороне очень сложные вопросы относительно онтологического статуса реальности. Реализм утверждает, что объективная реальность существует. Но что именно она представляет собой? Ответы на этот вопрос среди реалистов будут различными. Например, позиция так называемого научного реализма, ориентированного, прежде всего, на физическую реальность, вряд ли будет принимать тезисы математического реализма, утверждающего объективное существование универсальных сущностей. Реализм, который останавливается на физикализме, можно было бы назвать ‘умеренным’, тогда как для позиции, которая помимо физической реальности признает также и реальность математическую, можно использовать термин ‘полный реализм’. Из текстов Даммита, который посвятил рассмотрению вопросов реализма и антиреализма немало времени и усилий, видно, с каким трудом ему дается обсуждение данной темы1. Она актуальна для этого оксфордского философа еще и тем, что его главный источник вдохновения – семантическая теория Г. Фреге – как раз оказывается двусмысленным в этом отношении. Трехчленная семантика Фреге всегда трактовалась как пример антиреализма из-за того, что между языком и миром Фреге помещал определенную медиальную абстрактную сущность – смысл языкового выражения, посредством которого мир объективных референтов становится доступным для познающего субъекта. И сам Даммит, в конце концов, расценивает свою позицию как антиреалистскую, когда спорит с Дэвидсоном2. Но общим местом является также и совершенно противоположная интерпретация – Фреге, по праву, называют платоником, ибо он утверждал объективное существование этих абстрактных сущностей, несводимое к субъективным представлениям познающего.

Ив этом смысле Фреге предстает как реалист, математический реалист. Понятно, что относительно конкретной проблемы нашей работы мы

должны были бы сконцентрироваться на оправдании именно полного реализма, включающего в себя реальность математических абстракций, ибо правило как ядро значения языкового выражения должно представ-

1Dummitt M. Realism and Anti-Realism // Dummitt M. The Seas of Language. Oxford: Oxford University Press, 1996. P. 462–478.

2Даммит М. Что такое теория значения? (I) // Логика, онтология, язык. Томск: Издво Том. ун-та, 2006.

249

мого знания. Именно Патнем в своей самой значительной работе ‘Разум, истина и история’1 формулирует наиболее развернутые и продуманные антирелятивистские аргументы в поздней аналитической философии. Из-за этого, как справедливо отмечает Л.Б. Макеева, его позиция выглядит двусмысленной:

Противопоставляя свою концепцию метафизическому реализму, Патнэм так формулирует ее основные положения, что они говорят в пользу понимания им истины как некоторого вида когерентности наших представлений друг с другом. Однако, стремясь избежать обвинения в релятивизме, он, по существу, вносит такие уточнения и дополнения, которые свидетельствуют об отказе понимать истину как простую когерентность и означают внесение определенных объективных компонентов в ее трактовку. Это, безусловно, является серьезным недостатком концепции истины Патнэма2.

Вместе с тем, на основе как раз этой эпистемологической напряженности и рождается новая онтологическая программа Патнема, известная под именем ‘внутреннего реализма’, в которой автор попытался выбрать серединный путь между противостоящими позициями реализма и антиреализма.

Поскольку мы в данном исследовании заняты другой проблемой, мы не будем касаться вопроса о том, в чем именно состояла новая идея Патнема. Нас в большей мере интересует критическая часть его работы, а именно аргументы против релятивизма и антиреализма, которые мы хотели бы использовать в качестве обоснования несостоятельности скептического решения проблемы следования правилу.

Один из таких аргументов представлен в экстравагантном мысленном эксперименте под названием ‘мозги в бочке’3. Мы можем представить себе мозг, который генерирует мыслительную деятельность, будучи помещенным в особый питательный раствор для поддержания его жизнедеятельности. Какая-либо связь с внешним миром у этого существа, будь то посредством чувственности или каких-либо других источников, по определению, отсутствует. Все данные, с которыми имеет дело мышление, возникшее в таком мозге, получены не из реальности, не от существующих объектов. Они представляют собой внутренние ментальные образы, за которыми стоят не объекты, а лишь определенная последовательность электрических сигналов, посылаемых в мозг

1Патнем Х. Указ. соч.

2Макеева Л.Б.Философия Х. Патнема. М.: ИФРАН, 1996. С. 132–133.

3Патнем Х. Указ. соч. С. 14–37.

250

при помощи подключенных к нему электродов, создающих иллюзию внешнего воздействия. Если развить мысль Патнема далее и предположить, что такое существо обладало бы внутренней речью и было бы способно на продуцирование монологических высказываний, то мы могли бы сказать, что специфика языковой деятельности такого субъекта состояла бы в том, что в ней, по определению, наложен запрет на осуществление каких-либо референциальных отношений. Предложения языка этого существа в принципе не могли бы отсылать к каким-либо реальным референтам, их значения бы полностью ограничивались лишь внутренними ментальными образами, возникающими посредством воздействия электродов.

Спрашивается, могло ли бы такое существо понять, что оно – мозги

вбочке? Или, если сразу переводить исследование в привычное для аналитической философии логико-семантическое русло, мы могли бы поставить вопрос так: способно ли такое существо высказать предложение: ‘Мы – мозги в бочке?’ Следуя мысли Патнема, мы должны дать отрицательный ответ на этот вопрос. Поскольку мозги в бочке, по определению, не могут сформулировать предложение с реальным референтом, постольку они никогда не смогут выразить то положение дел, которое на деле имеет место, а именно, что они – мозги в бочке. Если же предложение: ‘Мы – мозги в бочке’ все же вдруг случайно встретится во внутренней речи данного существа, то, поскольку референциальные связи в его языке отсутствуют, оно не будет означать, что существуют мозги в бочке, оно не будет указывать на этот факт реальности, оно будет отсылать лишь к внутреннему ментальному представлению о мозгах

вбочке. Предложение ‘Мы – мозги в бочке’ не говорит о том, что мы – мозги в бочке.

Патнем сравнивает эту ситуацию с еще одним воображаемым случаем. Допустим, мы видим, как муравей, ползая по песку, оставляет на нем такой след, который полностью идентичен карикатурному изображению Уинстона Черчилля. Можем ли мы сказать, что муравей изображает Черчилля, что Черчилль является референтом тех начертаний, которые муравей оставил на песке? Очевидно, нет. Муравей не продуцирует референциального отношения. У той картинки, которую он случайным образом нарисовал на песке, нет никакого референта. Подобное происходит и с предложением ‘Мы – мозги в бочке’, высказанным во внутренней речи мозгами в бочке.

Несмотря на столь натуралистическую форму, которая, наверно, априори должна отпугнуть философа-культуролога, очевидно, что дан-

251

ный аргумент может быть применен в качестве критики любого антиреалистского проекта. Если, как считает антиреалист, истина есть лишь культурная конвенция того или иного вида (будь то ортодоксальный конвенционализм, признающий существование устойчивых интерсубъективных сущностей; специфический конвенционализм, утверждающий существование значения лишь в момент единичного интерсубъективного акта коммуникации; или же наиболее радикальная в этом отношении позиция Витгенштейна – Крипке, настаивающая на том, что коммуникация порождает лишь видимость значения – так или иначе, все эти виды конвенционализма в вопросе об истине будут согласны в том, что истинность предложения языка определяется не соответствием реальным фактам, а условиями его утверждаемости в лингвистическом сообществе), то либо этот философ вообще не сможет высказать предложение ‘Истина есть культурная конвенция’, либо, если он все же высказывает его, такое предложение – ‘Истина есть культурная конвенция’ – не будет указывать на то, что истина есть культурная конвенция. Такое предложение будет указывать лишь на определенную культурную конвенцию, в соответствии с которой имеет место представление, что истина есть культурная конвенция, но не на факт реальности, что истина есть культурная конвенция. Если принять в качестве допущения, что субъект познания в своей рациональной деятельности не способен высказывать предложения о фактах реальности, то он никогда не сможет построить с помощью предложений своего языка такую теорию, которая будет говорить о том, что субъект познания в своей рациональной деятельности не способен высказывать предложения о фактах реальности. Если бы антиреализм был прав, то мы никогда не смогли бы сформулировать позицию антиреализма. Если же, как мы видим, такая позиция все же имеет место быть, это означает либо то, что высказывание антиреалиста не говорит о том, о чем оно должно говорить, либо что (и, скорее всего, происходит именно это) антиреалист опровергает свое собственное основание и высказывает самый что ни на есть реалистский тезис.

Когда Крипке дает скептическое решение проблеме следования правилу посредством постулирования перехода от условиеистинностной концепции значения к концепции значения, формируемого на основе условий утверждаемости, он сам делает это заключение в рамках условие-истинностной концепции. Крипке объявляет нам: вот как обстоят дела со значением знака; язык работает так, что он не нуждается в опоре на факты мира. Значения выражений и оценку истинно-

253

должно быть распространено и на значение такого слова, как ‘значение’, то мы приходим к абсурдному следствию, согласно которому мы не способны создать какую-то общую теорию значения, которая бы предоставляла нам отчет о том, что являет собой значение языкового выражения. С точки зрения К.-О. Апеля, это выступает достаточным основанием для отрицания положения о радикальной дестабилизации значения слова ‘значение’:

Если мы серьезно отрицали бы, что предположение унитарного значения значения и понимания может функционировать как ‘регулятивная идея’ нашего общего исследования, несмотря на возможно различные субъективные интенции и лингвистические конвенции, мы неявно отрицали бы, что наша настоящая попытка прийти к соглашению относительно этих проблем посредством обсуждения могла иметь какой-либо смысл. Мне кажется, что это выступает трансцендентальным аргументом против самой идеи редукции значения значения…1

Но если мы отказываемся от положения о дестабилизации значения для слова ‘значение’, разве мы не должны, чтобы быть последовательными, распространить нашу позицию и на вопрос о значении всех остальных слов языка?

К. Райт, соглашаясь с Крипке по поводу сравнения Витгенштейна с Юмом и называя юмовскую теорию, в которой высказывается скепсис относительно истинности индуктивных выводов, проджективизмом, также подчеркивает логическое затруднеие данной теории:

…положение вывода скептического аргумента, например, само по себе не является проджективным2

А. Файн не удовлетворен ни позицией реализма, ни позицией антиреализма и пытается, как и Патнем, найти некий серединный путь, но его демонстрация самопротиворечивости антиреалиских воззрений в данном случае тоже показательна:

Конечно, антиреалист совершенно прав в своем диагнозе болезни реализма и в своей терапевтической рекомендации обратить внимание на то, как люди актуально обращаются с совокупностью истинных концепций. Но он ошибается в попытке сформировать на основе этих практик окончательную

1Apel K.-O. Intentions, Conventions, and Reference to Things: Dimensions of Understanding Meaning in Hermeneutics and in Analytic Philosophy of Language // Meaning and Understanding / Ed. H. Parret, J. Bouveresse. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1981. P. 106.

2Wright C. Kripke’s Account of the Argument Against Private Language // Journal of Philosophy. 1984. 81. P. 770.

254

концепцию истины как что-то субстанциальное, как то, что будет действовать как предел для законных человеческих стремлений.1

Подобная логическая несостоятельность обнаруживается не только в крипкевской интерертации, но и у других интерпретаторов Витгенштейна, которые резко критиковали Крипке, но на деле, как мы уже выяснили в предыдущей главе, сами разделяли основные положения скептического решения. Если посмотреть на работы оксфордских витгенштейноведов – Г. Бейкера и П. Хакера – под этим углом, то нам не понадобится много времени, чтобы заметить те пассажи, в которых дает о себе знать парадоксальность антиреализма:

Высказывание, что пропозиция истинна, если она соответствует фактам, не является метафизической истиной об отношении языка и реальности; не является она и ложью (как предполагают те, кто правильно отвергает корреспондентную теорию истины). Скорее оно является грамматическим трюизмом, отражением грамматического правила, что для большинства задач можно заменить фразу ‘истинная пропозиция’ фразой ‘пропозиция, которая соответствует фактам’2.

Бейкер и Хакер настойчиво пытаются вынести исследования Витгенштейна за пределы классической дихотомии ‘корреспонденциякогеренция’ в вопросах об истине. Однако, во-первых, ссылка на грамматическое правило не избавляет их от когерентистской позиции, что они сами и демонстрируют далее в своем тексте:

Сходным образом высказывание ‘пропозиция, что р, является истинной, если и только если фактически имеет место р’, не проникает в метафизические глубины. Оно просто отражает грамматическое правило, что вместо фразы ‘факт, что р’, мы можем употреблять фразу ‘факт, который делает пропозицию, что р, истинной’. Таким образом, ‘гармония между языком и реальностью’ есть не более чем отражение, тень правила для употребления знаков, грамматическое соглашение3.

Грамматическое соглашение, конвенция, формируемая в лингвистическом сообществе, в локальной языковой игре, – это ли не выражение когерентизма в вопросе об истине?

1Fine A. And Not Antirealism Either // Fine A. The Shake Game: Einstein, Realism, and the Quantum Theory. – Chicago: The University of Chicago Press, 1986. P. 142.

2Baker G.P., Hacker P.M.S. Scepticism, Rules and Language. Oxford: Blackwell, 1984.

P. 125.

3Ibid. P. 126.

257

форм постижений мира, мы просто никогда не могли бы вообразить существование такого полионтологического мира (кстати, данный критический аргумент можно отнести не только к учениям Куна и Фейерабенда, но и к концепции радикальной неопределенности перевода Куайна). В ответ на это пропоненты теории концептуальных схем должны признать возможность каких-либо алгоритмов перевода, которые, конечно же, искажают первоначальный смысл языковых выражений, поскольку интерпретируют чуждый лингвистический материал в рамках своего концептуального каркаса, но тем не менее каким-то образом могут быть использованы нами для представления альтернативных парадигм. Однако, замечает Патнем, представить указание на искажение оригинального смысла можно только на основе идеи окончательно правильной, адекватной интерпретации, идеи, постулирование которой вступает в противоречие с изначальными тезисами теории концептуальных схем, согласно которым сама эта идея должна быть устранена в виду ее полной несостоятельности.

Критику подобного рода мы обнаруживаем и у Дэвидсона. Американский философ защищает свой явно реалистский принцип доверия от обвинения, что он является ничем не обоснованной предпосылкой исследования, указанием на то, что именно этот же принцип лежит и в основании позиции концептуального релятивиста, со стороны которого высказываются обвинения подобного рода. Когда концептуальный релятивист говорит о различных схемах, каркасах, языковых играх, парадигмах, то мы вправе ему задать вопрос: разговор ведется о различных концептуальных схемах, но различных относительно чего? Ответ, с точки зрения Дэвидсона, очевиден: относительно самой реальности. Представления о реальности и об адекватном воззрении на реальность лежат в основании релятивистской дифференциации. Если бы мы не допускали, что способны видеть вещи такими, какие они есть, мы никогда не смогли бы иметь представления о различных языках, ибо в основе этого представления находится убеждение, что одни и те же референты обозначаются разными языковыми выражениями. Если устранить предпосылку о единообразии референции, то исчезнет понимание различия между языками в виду того, что исчезнет основа для этого различия.

2.5. Контраргументы

Мы привели важные аргументы, призванные показать логическую несостоятельность общей позиции антиреализма, одним из вариантов

258

которой является скептическое решение проблемы следования правилу. В данном пункте мы воспроизведем те соображения, которые либо обычно уже выступали, либо могли бы выступить в качестве контраргументов к данной критике. Естественно, мы попытаемся усомниться в состоятельности и этих контрмер.

2.5.1. Стиль Витгенштейна

Многие интерпретаторы обращают внимание на особый афористичный стиль, в котором написаны ‘Философские исследования’. Говорится о том, что автор избрал данную форму изложения неслучайно. Она призвана подчеркнуть, что в данном тексте Витгенштейн не стремится к созданию какой-либо новой теории, к формулировке каких-то общих положений относительно рассматриваемого предмета – значения языкового выражения. В подтверждение приводятся соответствующие пассажи ‘Философских исследований’, например §43:

Для большого числа случаев – хотя не для всех – в которых мы используем слово ‘значение’, его можно определить так: значение слова – это его употребление в языке1.

Однако далеко не все равняющиеся на Витгенштейна были в восторге от подобных заявлений, понимая, что тем самым снижается концептуальная весомость его построений. В подобном ключе высказывается М. Даммит:

Я не мог бы отнестись с тем уважением к его работе, которое я имею, если бы я не рассматривал его аргументы и прозрения как основанные на истинности его убеждения2.

Витгенштейн хочет уйти от ответа на вопрос, следует ли нам расценивать его воззрение на значение языкового выражения как истинное, как соответствующее реальному функционированию языка. Он говорит нам, что язык может работать то так, то иначе. П. Хорвич дает иную интерпретацию этому заявлению Витгенштейна, утверждая, что автор ‘Философских исследований’ не имел в виду то, что значение языкового выражения может быть представлено по-разному, а лишь то, что само слово ‘значение’ не всегда подразумевает семантику языка, но может использоваться и в других контекстах:

1Витгенштейн Л. Указ. соч. С. 99.

2Dummitt M. The Logical Basis of Metaphisics. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 1991. P. XI.

260

Попытка заставить Витгенштейна занять позицию конструктивизма, интуиционистской семантики, теорий условий утверждаемости – это совершеннейшее заблуждение. Это – ошибка, возникающая из жажды к стремительным обобщениям, глобальным сопоставлениям семантических теорий и крупномасштабным теоретическим построениям. Но Витгенштейн не строит таких теорий. Он не настаивает на том, что язык является монолитной структурой, которая пронизана условиями истинности или условиями утверждаемости, задающими значения предложениям и словам. Язык не является исчислением правил ни в форме классический логики, ни в форме интуиционистской логики. Язык – это разношёрстные языковые игры, бесконечно вариативные формы человеческой деятельности, вплетенные в нашу жизнь на каждом уровне1.

Тем не менее и они сами, порой, оказываются не в силах удержаться от приписывания универсалистского статуса витгенштейновским положениям:

Его размышления о следовании правилу не только подрывают концепцию языка, распространенную в философии, теоретической лингвистике и психологии, но также и приводят к новой, более глубокой концепции логической и математической необходимости, нежели любые концепции, когдалибо достигнутые философами2.

И такая двусмысленность в работе оксфордских витгенштейноведов не случайна, ибо не может быть никаких иных достижений в философии, кроме концептуальных достижений, никогда не будет работа философа представлять интереса для интеллектуального мира, если он не имеет претензии высказаться по обсуждаемому предмету в целом. Есливоззрения Витгенштейна не касаются всего языка, не касаются сущности значения какого бы то ни было языкового выражения, если они иногда истинны, а иногда ложны, то ценности в них оказывается, в самом деле, не больше, нежели в разговорах за чашкой чая. Если же они все-таки претендуют на то, чтобы отдать отчет о формировании значения, о принципе функционирования языка в целом, если они расценивают классический августинианский образ языка как полностью не соответствующий реальным речевым практикам и вводят вместо него новое представление о том, как работает язык, то они подпадают под те критические антиреалистские аргументы, которые мы зафиксировали выше.

1Бейкер Г.П., Хакер П.М,С. Указ. соч. С. 89.

2Там же. С. 55.

263

своем утверждении допустить возможность его собственного отрицания. С другой стороны, – и этот аргумент должен выглядеть еще весомее – утверждение о том, что сама прагматистская концепция истины есть лишь верование, подтверждает претензии прагматизма на то, что вот сейчас ему как раз и удалось нам рассказать о том, как на самом деле обстоят дела. Дела обстоят так, что любая истина есть верование, и даже выбор самой прагматистской концепции тоже есть верование. Такое рассуждение Джеймса подтверждает то, что его понимание истины претендует на общезначимость и соответствует корреспондентной теории истины в своей основе. Джеймс нам поведал истину о том, как на самом деле обстоят дела с истиной. Его концепция пришла в соответствие с объективной реальностью.

Наши суждения о логической несостоятельности теоретических положений родоначальника прагматистской традиции в Америке могут быть увенчаны замечанием Х. Патнема о деятельности последнего из великих американских прагматиков – Р. Рорти:

…я думаю, что, несмотря на все внешнее оформление, в рассуждениях Рорти сохраняется попытка сказать, что с точки зрения Божественного Видения его (Божественного Видения) не существует1.

2.5.3. Теория типов и понятие о метаязыке

Наиболее внятными в логическом отношении способами оправдания антиреализма могут выглядеть концепция различения языка и метаязыка А. Тарского и определенное эпистемологическое следствие теории типов Б. Рассела (сама теория имеет исключительно формальный характер, и Рассел создавал ее, в первую очередь, для нужд философии математики, тем не менее ее использование в данном контексте представляется нам уместным).

С точки зрения концепции различения языка и метаязыка2 неправомерной окажется не позиция антиреализма, в которой утверждается, что истинность каких бы то ни было суждений релятивизируется относительно субъективных/интерсубъективных факторов познания (культурных, лингвистических, политических, психических, биологических и

1Putnam H. Realism with a Human Face // Putnam H. Realism with a Human Face. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 1992. P. 25. Цит. по русскому переводу:

Патнем Х. Реализм с человеческим лицом // Аналитическая философия: становление и развитие. М.: ДИК, 1998. С. 490.

2Тарский А. Семантическая концепция истины и основания семантики // Аналитическая философия: становление и развитие (антология). М., 1998. С. 90–129.

266

Теория типов становится для Рассела универсальным методом решенияпарадоксов, не только обнаруженных им самим, но и известных с давних времён1,

только подтверждает нашу гипотезу, что данная чисто формальная разработка может быть использована и при рассмотрении более широкого круга эпистемологических проблем. В самом деле, с помощью данной теории мы можем разрешить, например, античный парадокс лжеца, который в формулировке У. Куайна выглядит следующим образом:

…критянин Эпименид говорит, что все критяне лгут; следовательно, его высказывание должно, в случае истинности, быть ложным2.

Используя функциональную трактовку высказываний Фреге, мы можем сказать, что парадокс здесь возникает из-за подстановки функции на ее собственное аргументное место, т.е. в случае, когда F(x) преобразуется в F(F(x)). Если же мы, в соответствии с теорией типов, будет устанавливать запрет на подстановку подобного рода, то парадокс, который является следствием некорректной работы естественного языка, исчезнет. К самому высказыванию Эпименида ‘Все критяне лгут’ нельзя применять ту же самую истинностную оценку, которая используется по отношению к высказываниям критян, о которых идет речь в данном высказывании, ибо

…истинностная оценка должна релятивизироваться относительно типа высказанных утверждений. Любое утверждение о высказываниях n-го типа само будет относиться к n+1 типу и не должно включаться в класс оцениваемых высказываний3.

С помощью теории типов мы также можем высказать и критику в адрес тех, кто пытается уличить эпистемологические воззрения антиреализма в противоречивости. Подобно тем выводам, которые мы сделали из концепции метаязыка Тарского, мы могли бы сказать, что данная критика основывается на смешении высказываний разных типов. Высказывание ‘Все высказывания относительны’ попадает в тип более высокого порядка, нежели те высказывания, о которых в нем идет речь. Видимость противоречия возникает из-за неоправданного смешения данных типов.

1Суровцев В.А. Автономия логики: источники, генезис и система философии раннего Витгенштейна. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2001. С. 58.

2Куайн У.В.О. Заметки по теории референции // Куайн У.В.О. С точки зрения логики. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2003. С. 126.

3Суровцев В.А. Указ. соч. С. 59.

267

По отношению к представленным в данном пункте позициям мы бы хотели привести два контраргумента.

1.По сути, теория типов Рассела устанавливает запрет на универсалистский дискурс вообще. Нельзя говорить обо всем сразу, всегда следует помнить, что какое бы то ни было суждение может касаться только ограниченной предметной области. Следовательно, и истинностная оценка этого суждения также не может быть универсальной, она всегда должна релятивизироваться относительно того определенного круга предметов, который охватывается в суждении. Но как быть с самой формулировкой теории типов (этот же вопрос касается и концепции метаязыка)? Относится ли она сама только к определенному типу высказываний, охватывающих определенную, ограниченную предметную область, или все же представляет собой пример высказывания того самого универсального характера, запрет на которые она как раз и пытается установить? Формулируется ли сам принцип различения языка и метаязыка только еще в одном частном языке, по отношению к которому также возможна метапозиция или же здесь используется некий универсальный язык, охватывающий собой все возможные лингвистические события? Когда Рассел произносит: “Общность классов в мире не может быть классом в том же самом смысле, в котором последние являются классами” (см. цитату выше), разве он не формулирует то свойство, посредством которого можно собрать в некую универсальную общность классов все возможные общности классов, а значит, и саму эту общность? Если это так, то сама формулировка теории типов представляет собой использование понятия класса всех классов, с которым она борется. Если это не так, то формулировка теории типов распространяется не на все возможные общности классов, а только на некоторые, допуская возможность существования иных общностей, находящихся в метапозиции по отношению к ней и руководствующихся иным, отличным от теории типов, принципом отношения между классами. Так описывает ли теория типов принцип отношения между классами в общем виде или нет?

2.Теория типов создается для того, чтобы избавиться от парадоксов. Но в каких случаях возникают парадоксы? Когда Рассел, используя свой способ аргументации, описывает парадоксальность подстановки функции на место аргумента, он приводит пример с классом всех стандартных классов. Но нигде не говорится о парадоксальности класса всех нестандартных классов. Парадокс ‘Брадобрей’, так же, как и парадокс ‘Лжец’, и тот парадокс, о котором пишет Рассел в письме к Фреге – о предикате ‘быть предикатом, не приложимым к самому себе’, – возни-

268

кают как аналоги парадокса класса всех стандартных классов. Но дело в том, что имеются случаи, когда подстановка функции на место аргумента и образование класса классов не приводят к парадоксу типа ‘Брадобрей’, т.е. к тому моменту в рассуждении, когда мы приходим к утверждению противоречащих суждений относительно обсуждаемого предмета. Так, например, в случае образования класса всех нестандартных классов мы не приходим к парадоксу, у нас не возникает ситуации, когда бы из предположения, что этот класс стандартен, следовало бы, что он не стандартен, и наоборот. Можно предположить, что сам класс всех нестандартных классов стандартен и что он не должен включать себя в качестве своего элемента, и отсюда не будет следовать, что он не стандартен. Мы можем предположить, что он является нестандартным, но отсюда не будет следовать того, что он стандартен, он просто будет включать себя в качестве собственного элемента, подтверждая свою нестандартность. Класс всех классов, и стандартных, и нестандартных, должен быть нестандартным по определению, ибо объединяет в себе все возможные классы. Но из его нестандартности не следует того, что он стандартен. Он также включает себя в качестве своего элемента, и это включение непротиворечиво, ибо в нем должны содержаться как стандартные, так и нестандартные классы. Если бы Брадобрей в деревне руководствовался директивой ‘брить только тех мужчин, которые могут бриться сами’, то здесь не возникало бы никакого противоречия, этот человек мог бы с успехом побрить и себя самого. Если бы критянин Эпименид высказал суждение ‘Все критяне говорят правду’, то здесь не возникло бы противоречия, ибо само его суждение подтверждало бы то содержание, которое представлено в суждении, а не противоречило ему. Если реалист произносит: ‘Все суждения должны высказываться с претензией на адекватное описание того, что есть’, то в этот момент он не противоречит себе, в отличие от антиреалиста, ибо само продуцирование этого суждения только подтверждает то содержание, которое в нем представлено, т.е. в момент произнесения этого суждения он сам претендует на адекватное описание того положения дел, о котором он говорит. На основании этих соображений Расселу можно было бы задать вопрос, почему он из частных случаев возникновения парадоксальности подстановки функции на место ее аргумента сделал общий вывод о недопустимости такой подстановки? Как быть с теми случаями, когда данная подстановка, по крайней мере, в расселовской системе аргумен-

269

тации, не приводит к парадоксам?1 Случай с позицией последовательного реализма именно таков.

2.6. Итоги

Задача данного параграфа заключалась в демонстрации логической несостоятельности скептического решения проблемы следования правилу. Сначала мы показали, что данное скептическое решение является частным случаем релятивистского способа рассуждения. Затем мы продемонстрировали, что релятивистское рассуждение лежит в основе позиции антиреализма, которая распространена не только в поздней аналитической философии, но и представляет собой доминирующую парадигму современного философского мышления в целом. Далее мы привели аргументы, которые указывают на логическую несостоятельность антиреализма как теоретического построения. Чтобы обеспечить всестороннее рассмотрение данного вопроса, мы также воспроизвели и те способы рассуждения, которые могли бы выступить в качестве контраргументов по отношению к нашей критике. Тем не менее в процессе обсуждения этих контраргументов нам удалось выявить либо их совершенную неубедительность в одних случаях, либо недостаточную обоснованность в других.

§ 3. Эпистемологическая несостоятельность скептического решения

Во второй главе нашей работы при обсуждении проблемы индивидуального языка мы уже упоминали о прозорливости позиции А. Айера, сформулировавшего важный контраргумент по отношению к противникам индивидуального языка. Айер указал на то, что фиксация корректности употребления выражения в сообществе, что представители коммуникативной стратегии называли основанием формирования значения, все равно должна осуществляться в субъективном опыте индивида, и потому вопрос о критериях корректности по-прежнему повисает в воздухе. Ниже мы разовьем этот аргумент более подробно и представим его в качестве критического не только по отношению к коммуникативной трактовке формирования значения в соответствии с новым принципом функционирования языка, но и по отношению к индивидуалистиче-

1 Этот вопрос волновал Ф. Рамсея. См.: Рамсей Ф. Основания математики // Рамсей Ф. Философские работы. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2003. С. 15–64.

271

Могло ли вчера быть истинным относительно отдельного индивида, что он ассоциировал с предложением “Джонс подразумевает под ‘+’ сложение” тот вид условий утверждаемости, который описывает Крипке?1

И отвечает на него так, как следовало бы ответить в рамках крипкевской логики рассуждения, демонстрируя тем самым, что подобный ход мысли должен отрицать, исходя из своих оснований, те тезисы, которые выдвигает скептическое решение коммуникативного толка:

…не существует истин об условиях утверждаемости, которые кто-либо из нас в данный момент ассоциирует с частным предложением…2

То же можно было бы сказать и о другом виде скептического решения, который ориентируется не на ‘позицию сообщества’, а на индивидуалистическую речевую практику. Так, Бейкер и Хакер утверждают, что для следования правилу не нужно согласия, а достаточно лишь субъективной регулярности. Но как осуществляется фиксация регулярности? Тоже в субъективности, как и фиксация условий успешности употребления. В качестве чего она осуществляется? Тоже в качестве некоего объективного факта. Субъект фиксирует некое объективное устойчивое положение дел – регулярность употребления. Но в соответствии с изменением принципа функционирования языка мы должны запретить говорить о каких-либо объективных фактах, как условиях формирования значения. Однако условия успешности употребления или распознавание регулярности как раз подобны таким объективным фактам. Бейкер и Хакер также подпадают под данное критическое рассуждение, как и Крипке.

Нам остается признать, что реакция слушающего сама по себе представляет собой интерпретацию говорящего. Но тогда по отношению к этой интерпретации можно выдвинуть то же самое скептическое соображение, какое Витгенштейн высказывал по поводу следования правилу в целом.

Предположим, что я осваиваю значение выражения ‘How are you?’ в ситуации приветствия, когда встречаю на улице знакомого. Он в ответ на звуки, произнесенные мной, улыбается. Я интерпретирую его улыбку как критерий успешности своего коммуникативного действия, я убеждаюсь, что верно употребил сейчас данное выражение. Однако нетрудно видеть, что моя интерпретация сама подчиняется определенному прави-

1Wright C. Kripke’s Account of the Argument Against Private Language // Journal of Philosophy. 1984. 81. P. 770.

2Wright C. Kripke’s Account of the Argument Against Private Language. P. 770.

272

лу: я предполагаю, что обычно в ситуации приветствия, в ответ на выражение ‘How are you?’, слушающий улыбается, и его улыбка есть знак его расположенности ко мне. Но что если в рассматриваемом случае мой знакомый следовал не правилу ‘улыбка’, а, скажем, перефразируя С. Крипке, правилу ‘квулыбка’, которое заключалось в следующем: всегда выражай улыбкой знак расположенности к знакомым, но в случае если ты встретишь субъекта S, выражай улыбкой неприязнь, пренебрежение по отношению к данному человеку. Возможно, мой знакомый глубоко внутри затаил на меня обиду, воспринимает теперь идущие от меня знаки приветствия ‘How are you?’ как скрытую издевку и в ответ выказывает свое пренебрежение ‘дежурной улыбкой’. Будет ли тогда моя оценка успешности употребления выражения ‘How are you?’ в данном коммуникативном акте корректной? Очевидно, что у нас нет возможности представить однозначный ответ. Критерии успешности коммуникативного акта сами оказываются зависимыми от определенных правил, задающих интерпретацию этих критериев, правил, которые, в свою очередь, оказываются безосновными.

Высказанное критическое соображение ставит под сомнение эпистемологическую вразумительность скептического решения, которое, по мысли Крипке, было предложено Витгенштейном в ответ на сформулированную им проблему следования правилу. Замена условий истинности выражения условиями утверждаемости при прояснении его значения оказывается малоэффективной, ибо утверждаемость предполагает успешность применения выражения в коммуникативном акте. Критерии же такой успешности, по-прежнему, оказываются непроясненными.

И вновь то же самое можно было бы сказать и об индивидуалистической трактовке следования правилу. Как должна быть дана регулярность, если не в качестве объективного устойчивого факта? Получается, что она сама распознается в особых интерпретативных актах, в основе которых также должна лежать регулярность для подтверждения регулярности первого типа и т.д. Критерии обнаружения регулярности также остаются без прояснения.

Приведенные выше рассуждения приводят нас к выводу, что скептическое решение проблемы следования правилу не только логически противоречиво в своих следствиях, но и, попросту, эпистемически невозможно. Непонятно, как на основании условий утверждаемости – неважно, в коммуникативной или же в индивидуалистической трактовке этого термина – можно сформировать не то что значение, а даже види-

273

мость, иллюзию значения, о которой говорят приверженцы скептического решения.

§ 4. Поиски прямого решения. Критика

Скептическое решение проблемы следования правилу было признано нами полностью неудовлетворительным. Мы показали его логическую и эпистемологическую несостоятельность. Это означает, что мы должны отправиться на поиски иного решения проблемы, которое было бы свободно от зафиксированных выше противоречий. Классификация Крипке указывает на то, что таковым могло бы стать только прямое решение, в соответствии с которым нам бы удалось найти адекватный ответ на скептическое сомнение, показать неправомерность утверждения скептика о радикальной дестабилизации значения и оправдать тот самый классический принцип функционирования языка, который подвергся критике в философии позднего Витгенштейна.

Несмотря на то, что в современной литературе по данной проблематике имеет место подавляющий приоритет различных вариаций скептического решения по сравнению с иными формами рассуждения, попытки дать прямое решение все же осуществлялись. Другое дело, что и они тоже оказывались не безупречными. Большинство из них можно охарактеризовать не как полностью неудовлетворительные, а, скорее, как недостаточно обоснованные. Задача настоящего параграфа состоит в том, чтобы изложить основные тезисы данных позиций и представить критические аргументы по отношению к ним.

4.1. Генеративная грамматика Н. Хомского

Широко известный лингвистический проект Н. Хомского создается как попытка решения все той же проблемы, которая лежит в основе и витгенштейновского рассмотрения следования правилу – может ли конечное существо обрести знание о бесконечном? Хомский дал положительный ответ на этот вопрос, и именно поэтому его воззрение можно расценить как пример прямого решения как данной общей эпистемологической проблемы, так и ее частного случая – проблемы следования правилу.

У самого Хомского проблема бесконечного принимает следующий вид: как конечное существо, обучавшееся языку только на определенном количестве частных примеров употребления языковых выражений,

274

оказывается способным генерировать бесконечное число новых лингвистических последовательностей и понимать их? Объяснить это непросто, ведь:

По сравнению с числом предложений, которое ребенок может с легкостью построить и понять, число секунд в человеческой жизни до смешного мало1.

А. Джордж, комментируя наиболее важную для нашего исследова-

ния книгу Хомского ‘Knowledge of Language: Its Nature, Origin and Use’,

обращает внимание на то, как именует автор данную проблему, что снова подтверждает коррелятивность постановки вопроса Хомским и интерпретаторами Витгенштейна:

…задача лингвистики состоит в том, чтобы предложить какой-то более приемлемый ответ на то, что в этой книге Хомский называет ‘Проблемой Платона’: как возможно, что мы знаем так много в столь малом опыте?2

Натуралистический ответ Хомского хорошо известен. Он предполагает существование врожденного, генетически наследственного знания о формальных грамматических структурах, проявляющихся во всех возможных естественных языках, использование которого дает способность человеку генерировать неограниченное число новых лингвистических последовательностей и однозначно интерпретировать их. Задача генеративной грамматики заключается в открытии этих фундаментальных структур и демонстрации того, как осуществляется их трансформация с глубинного на поверхностные уровни естественных языков.

Очевидно, что скепсис относительно следования правилу и утверждение о непреодолимых сложностях, связных с фиксацией значений языковых выражений, идет вразрез с мыслью Хомского, ставит под вопрос в том числе и его главную идею. Так, К. Райт пишет, что витгенштейновские пассажи о следовании правилу

…характеризуют постоянно возникающий, явный дискомфорт относительно определенной концепции автономии правил, образа правила как пути, ведущего в бесконечность, прослеживающего собственный курс на практике совершенно независимо от какого-либо суждения об участниках. И непросто избежать нахождения этой концепции автономии в образе языка и лингвистической компетенции, которые следуют из Центрального Проекта

1Хомский Н. Современные исследования по теории врожденных идей // Философия языка / Под ред. Дж. Р. Серла. М.: Едиториал УРСС, 2004. С. 169.

2George A. Review of N. Chomsky’s Knowledge of Language: Its Nature, Origin and Use // Mind and Language. Summer 1987. Vol. 2, № 2. P. 156.

275

(речь идет о лингвистическом проекте Хомского. – В.Л.): в образе языка как вида синтактико-семантического механизма, бессознательное, по большей части, познание которого дает нам возможность вычислять то содержание, которое, независимо от нас и наперед каких-либо наших ответов, данный механизм дарует каждому составному предложению1.

Крипке в своей книге тоже не обошел стороной Хомского и после формулировки скептического парадокса относительно следования правилу заключил, что витгенштейновская мысль упраздняет идею генеративной грамматики.

Естественно, что рано или поздно Хомский не мог не отреагировать на бурные дискуссии о следовании правилу, развернувшиеся в аналитической философии после выхода в свет крипкевской книги. Он сделал это как в упомянутой выше работе, так и в ответах на комментарии к ней, появившиеся в конце 80-х гг.:

Я очень заинтересовался крипкевским утверждением, что, поскольку центральное понятие ‘познание языка’ является ‘зависимым от нашего понимания идеи ‘следования правилу’’ (Хомский в этом пассаже несколько раз цитирует Крипке. – В.Л.) и ‘если высказывания, приписывающие следование правилу, не соотносятся ни с фактами, ни с мыслями, объясняющими

наше поведение…’, то выработанная мной исследовательская программа могла быть подорвана; как замечает Крипке, генеративная грамматика ‘как кажется, дает объяснение того типа, который не мог бы позволить себе Витгенштейн’. В частности, ставится под сомнение каркас ‘индивидуальной психологии’, внутри которой эта программа развита, если принять витгенштейновское решение скептического парадокса (как его представляет Крипке), так как ‘если человек рассматривается в изоляции, то понятие правила, как направляющее человека, который адоптирует его, не может иметь субстантивного содержания’…2

Пытаясь отвести угрозу от своего проекта, Хомский выдвигает несколько аргументов. Причем, некоторые из них носят наступательный характер: это те, в которых он пытается указать на несостоятельность крипкевского хода мысли, в то время как другие являются аргументами оборонительного плана, т.е. теми, в которых Хомский пытается оправдать свою позицию.

1Wright C. Wittgenstein's Rule-following Considerations and the Central Project of Theoretical Linguistics // Reflections on Chomsky. Oxford: Blackwell, 1989. P. 245.

2Chomsky N. Replies to George’s and Bredy’s reviews of Knowledge of Language // Mind and Language. Sum 1987. 2. P. 189.

276

В частности, Хомский критикует Крипке за то, что последний считает критерием следования правилу согласие лингвистической практики агента речи с практиками, принятыми в сообществе. То есть мы судим, что Джонс следует правилу сложения тогда, когда его ответы на частные арифметические вопросы не отличаются от наших. Хомский возражает:

этот отчет очень далек от того, чтобы быть дескриптивно адекватным; он просто не работает для стандартных случаев приписывания следования правилу1.

В противовес этому утверждается противоположная позиция. Хомский считает, что ситуация, в которой мы обычно желаем предписать следование правилу людям, настоять на следовании правилу, возникает тогда, когда их поведение отличается от нашего. Например, когда человек, изучающий английский, неверно воспроизводит форму прошедшего времени неправильного глагола, говоря ‘sleeped’ вместо ‘slept’.

Другой критический аргумент концентрируется уже не на общественном согласии, а на самом концепте общественного. Хомский утверждает, что позиция сообщества оказывается бессодержательной в силу непроясненности понятия сообщество, которое здесь должно играть центральную роль. Кто входит в сообщество? Тот, кто действует по тем же правилам? Но как это установить? Нужно смотреть на то, что он делает, как он употребляет язык, как он реагирует на мои употребления. Но где гарантия того, что я даю правильные интерпретации его реакций? В итоге следует вывод:

Понятие ‘сообщество’, фактически, требует прояснения, которое никогда не давалось… Обращение к этому понятию со стороны Витгенштейна, Тайлера, Бурге и многих других предполагает, что оно должно быть достаточно ясным, но это не так. <…> Вообще, все эти дискуссии, которые используют неанализируемое понятие сообщества при рассмотрении норм, конвенций, ‘злоупотреблений языка’ и т.д., должны быть серьезно пересмотрены. С моей точки зрения, сомнительно, что они могут быть согласованы каким-либо релевантным образом с обсуждаемыми вопросами2.

Два указанных аргумента не могут нанести существенный урон позиции крипкевского скептика. Во-первых, в обсуждениях темы следования правилу и Витгенштейном, и его интерпретаторами рассматри-

1Chomsky N. Replies to George’s and Bredy’s reviews of Knowledge of Language P. 227.

2Ibid. P. 190.

277

ваются не только случаи молчаливого согласия, но и, напротив, ситуации девиантного поведения, препятствующие осуществлению правилосообразной деятельности. Наиболее известный крипкевский пример говорит сам за себя: проблема следования возникает в тот момент, когда вычисляющий дает девиантный ответ ‘5’ на вопрос ‘68+57=?’ Естественно, что сообщество склонно к тому, чтобы расценить этот ответ как неправильный и предписать данному субъекту корректное следование правилу сложения. В противовес Хомскому, понятия согласия и несогласия у Витгенштейна и его интерпретаторов пребывают, скорее, в определенном диалектическом единстве. Дискуссия вокруг следования правилу не может сконцентрироваться лишь на одном из них, исключая другое.

На второй из указанных аргументов Витгенштейн или Крипке (заметим, что Хомский указывает на то, что он не обсуждает вопросы о соответствии крипкевской интерпретации реальному Витгенштейну и просто принимает крипкевское рассмотрение проблемы как корректное изложение и развитие витгенштейновских идей, поэтому различение позиций Витгенштейна и Крипке при обсуждении взглядов Хомского несущественно) могли бы ответить, что понятие сообщества и не нуждается в каком-либо строгом определении. Сообщество представляет собой своеобразную динамическую структуру. Оно определяется постепенно, в процессе лингвистических практик. Оно претерпевает различные трансформации за время своего существования. Поэтому указание на то, что Витгенштейн здесь опирается на какое-то нестрогое понятие, оказывается совершенно нерелевантным его образу мысли. Сообщество и не должно определяться строго, как и вообще все у позднегоВитгенштейна.

Но главный аргумент Хомского состоит не в демонстрации несостоятельности позиции Витгенштейна, а, скорее, в попытке оправдания собственной теории. На крипкевский скептический вызов, заключающийся в том, что мы не способны обнаружить ни в сознании, ни в его материальном носителе – мозге, никакого факта, который мог бы выступить подтверждением того, что Джонс подразумевает под ‘+’ плюс, а не квус, Хомский дает предельно натуралистический и научнооптимистичекий ответ. Какие-либо скептические воззрения производят сильное впечатление на нас в настоящий момент только потому, что наука еще недостаточно развита. При достижении надлежащего развития нейрофизиологии, которая является натуралистическим основанием психологии, мы, в конце концов, сможем фиксировать и на ментальном, и даже на физическом уровне, как функционирование глубинных грам-

278

матических структур языка, так и все их трансформационные проявления на поверхностных уровнях, включая значения выражений повседневного языка:

…он [Хомский] настаивает, что тот курс исследования, который был намечен, включающий рассмотрение ‘психологии, психологического эксперимента, мозговых повреждений, биохимии и так далее’ (здесь Джордж цитирует книгу Хомского ‘Knowledge of Language – Р. 238. – В.Л.), является единственным, который мог бы ‘привести к подтверждаемым теориям о том, следует ли Джонс’ известному правилу сложения…1

До тех пор, пока мы не осведомлены о данных ‘финального’ исследования человеческой природы, наши ответы будут оставаться рационально беспочвенными2.

В ответе на данный аргумент у нас еще раз появляется повод подчеркнуть радикализм крипкевского скепсиса. Крипке говорит, что даже если бы Бог заглянул в мое сознание или в мой мозг, то и в этом случае невозможно было бы обнаружить фактов значения. Конечное по своим ментальным (сознание) и физиологическим (мозг) характеристикам существо принципиально не способно созерцать такую бесконечную функцию, как сложение, которая должна являться значением знака ‘+’. Нет никаких мыслимых эпистемологических приемов, чтобы преодолеть эту пропасть между конечным и бесконечным.

Сколь бы различными по своим онтологическим установкам ни были программы Хомского и Фреге, – первый натуралист, второй, напротив, идеалист, платоник, – тем не менее в методологическом плане они оказываются подобными. Оба в своем доказательстве универсального содержания в познании движутся ‘от противного’. Они не предоставляют нам фактов фиксации универсального и не осуществляют ясного описания процесса этой фиксации, они, скорее, говорят о том, что если мы не будем допускать универсальное содержание в познании, то мы не сможем объяснить того, что с нами происходит, наш опыт. Фреге указывает на то, что если мы не будем признавать объективный универсальный характер мысли, то мы не объясним феномен науки. Не будет теоремы Пифагора как некоторого независимого от какого-либо субъекта стационарного содержания. Останется только моя теорема Пифагора, твоя теорема Пифагора и т.д.3 Подобным образом и Хомский за-

1George A. Op. cit. P. 161.

2Ibid. P. 162.

3Фреге Г. Логические исследования. Томск: Водолей, 1997. С. 37.

280

4.2. Реальность следования правилу Ф. Петита

Ф. Петит в работе ‘The Reality of Rule-following’1 сделал еще одну, достаточно подробно обсуждавшуюся среди специалистов попытку дать прямое решение крипкевской проблеме, заявив:

Мы показали, во-первых, что факт того, что конечное число примеров иллюстрируется бесконечным числом правил, не означает, что он не может репрезентировать определенного правила для данного субъекта…2

Однако аргументация в защиту этого тезиса оказалась у Ф. Петита, прямо скажем, не блестящей, если ориентироваться, в первую очередь, на ясность изложения, и еще более странными выглядят выводы, которые он делает в итоге:

…предприятие следования правилу и все, что с ним связано, оказывается рискованным. Оно основывается на случайности того, что определенные

ответы могут оказаться корректными с определенной степенью вероятности3.

…следование правилу не только рискованно, но, в определенном смысле, интерактивно. Оно требует того, чтобы следующий правилу субъект находился в позиции взаимодействия с другими носителями тенденции к действию…4

Очевидно, что вероятностность и интерактивность – это как раз те основные характеристики следования правилу, которые вытекают из скептического решения проблемы, прямое решение должно утверждать неограниченную стабильность следования, без отсылок к сообществу. Могут ли подобные выводы позиционироваться как прямое решение? Да, но только в том случае, если содержание термина ‘прямое решение’ будет изменено на прямо противоположное.

4.3. Прямое решение П. Хорвича

Десятая глава монографии ‘Meaning’ П. Хорвича5 – одного из ведущих аналитиков, работающих в области теории значения в настоящий момент – так и называется: ‘Прямое решение скептического парадокса

1 Petit P. The Reality of Rule-Following // Mind. January, Vol. XCIX, № 393. 1990. P. 1–

21.

2Ibid. P. 13.

3Petit P. The Reality of Rule-Following. P. 16.

4Ibid. P. 17.

5Horwich P. Meaning. Oxford: Oxford University Press, 1998.

284

складывает стену из игрушечных кубиков. Тогда задание бригадира ‘+2 кубика в стене за 5 минут’ может и не показаться каменщику-ребенку тяжелым даже в том случае, если он интерпретирует его как ‘+2 до 100 и +4 после’, поскольку укладка кубиков не требует приложения значительных физических сил, в отличие от укладки кирпичей. В таком случае каменщик-ребенок не выскажет своего возмущения и никак не выкажет своей нестандартной интерпретации правила ‘+2’.

Однако есть и еще более существенный контраргумент. Мы установили в качестве итога второй главы нашей работы, что проблема следования правилу заключается не в кросстемпоральной неразличенности двух понятий (правил) и даже не в одномоментной неразличенности двух понятий, а в том, что мы, в определенный момент, не способны зафиксировать содержание даже одного-единственного понятия. Возможно, каменщик понимает правило ‘+2’ как ‘+2 до 100 и +4 после’ и поэтому выразит свое возмущение тем заданием, которое ему дает бригадир. Но мы можем спросить: понимает ли он правило ‘+2’ как ‘+2 до

100, +4 после 100 и +4 после 1000’ или как ‘+2 до 100, +4 после 100 и +8 после 1000’, если предположить, что каменщик никогда не актуализировал для себя этот вопрос, поскольку никогда ранее не получал столь масштабных заданий – выкладывание стены из 1000 кирпичей? Очевидно, что проблема возвращается вновь. Даже демонстрируя специфическое поведение в своих диспозициях по поводу рубежа 100 кирпичей, каменщик все равно не понимает, что есть функция сложения (или квожения, если он использует ‘+’ нестандартно) во всем своем распространении. Этого не понимает и бригадир. И в этом смысле скептический аргумент оказывается неразрешимым для Блэкберна. Впечатление, что кембриджскому философу удалось найти уязвимое место в скептической аргументации возникает из-за того, что он сам переформулировал проблему так, чтобы она не выглядела слишком радикальной. Он обсуждает ситуацию, в которой рубеж специфической нестандартной интерпретации правила знаком и ожидаем для субъекта, и потому он может каким-то образом заявить об этой специфике своего понимания еще до начала деятельности. Но стоит нам сформулировать проблему более радикально, предположив, что дивергенция в следовании может обнаружиться только в неопределенном будущем, как скептик снова получит возможность настаивать на всеобщности своих сомнений.

285

4.5. Дифференциация естественного языка и языка математики Х. Патнема

Когда Х. Патнем обсуждает скептический тезис Крипке1, он отдает себе отчет в том, что существует два возможных способа решения проблемы. Либо мы соглашаемся, что аргументация скептика неопровержима, либо мы должны принять точку зрения платонизма и утверждать возможность непосредственного схватывания значения в качестве некой универсальной сущности. Патнему претит любой из элементов данной альтернативы. Если согласиться со скептиком, то придется признать неустранимое иррациональное основание математического мышления, что разрушает идею строгого знания. Если признать правомерным платонизм, то не будет другого пути, кроме возвращения от здравого смысла и позитивно-научного мировоззрения к самым откровенным формам метафизики, от которой аналитическая философия всегда старалась держаться в стороне.

Патнем пытается проторить серединный путь, снять проблему, заявляя, что все дело в неправомерном смешении специфического формального языка математики и естественного языка. Те сложности, с которыми можно столкнуться при исследовании естественного языка, можно обойти стороной в области математики, если допустить, что математический язык функционирует совершенно особым образом, отличным от обыденного употребления языковых выражений:

Проблемы философии математики не являются точно такими же, как и проблемы метаэтики или проблемы неопределенности перевода, потому что способ, каким работают понятия, не является тем же самым в этих разных областях…2

Если оставить в стороне вопрос об иррациональном, паническом страхе многих аналитических философов перед платонизмом, который мы не разделяем, то следует, конечно, признать оригинальность и, возможно, продуктивность данного хода мысли. Главная проблема в недостаточной ясности указанной позиции. Дальше заявлений общего характера Патнем не идет, подробного исследования демаркации математического и естественного языков не проводит, что вынуждает нас сделать вывод о недостаточной разработанности данного решения пробле-

1Putnam H. On Wittgenstein’s Philosophy of Mathematics // Proceedings of Aristotelian Society. 1996. Supp. Vol. 70. P. 243–264.

2Putnam H. On Wittgenstein’s Philosophy of Mathematics. P. 263–264.

286

мы1. Кроме того, даже предполагаемое снятие проблемы следования правилу для языка математики не устраняет ее значимости для естественного языка и для эпистемологии в целом.

4.6. Элиминация крипкевской проблемы К. Райтом

К. Райт тоже пытается снять крипкевскую проблему через демонстрацию некорректности ее формулировки2. Крипке, как мы выяснили в первой главе работы, постоянно делает акцент на темпоральном различии. Его скепсис сосредоточивается на дистанцировании настоящего от прошлого. Скептик спрашивает: могу ли я в настоящем следовать тому же правилу употребления выражения, какому он следовал и в прошлом? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо обратиться к своему прошлому опыту и попытаться отдать себе отчет, какому именно правилу я следовал. Для этого нужно установить факт в прошлом, который бы мне показал, какое именно значение я подразумевал под выражением. И вот крипкевская проблема заключалась в том, что такой факт обнаружить невозможно.

Райт утверждает, что на самом деле никакой кросстемпоральной корреляции употреблений не существует. Скорее, я сейчас, в настоящем, выношу решение о том, что подразумевал в прошлом. То есть в настоящий момент я не пассивно воспринимаю факты прошлого, а, напротив, сам устанавливаю их. Позицию Райта лаконично формулирует Д. Финкельштейн:

Крипкевский скептик призывает своего собеседника установить факт относительно его прошлой жизни, что его значением ‘плюс’ был плюс. Скептик предполагает, что если его собеседник подразумевал что-либо определенное под ‘плюс’ в прошлом, то должны быть такие факты. Райт отвергает эту предпосылку. С его точки зрения, то, что кто-то подразумевал в прошлом, может учреждаться посредством суждений, которые он производит в настоящем. В соответствии с Райтом, когда я отвечаю скептику прямым образом – когда я делаю признание: “Я подразумевал под ‘плюс’ плюс” – я

1Идею разграничения математического и естественного языков достаточно подробно развивает В.В. Целищев. См.: Целищев В.В. Философия математики. Новосибирск: Наука, 2002. Ч.1. Однако ответ на вопрос о том, как данная демаркация позволила бы разрешить проблему следования правилу хотя бы в области математики, по-прежнему остается открытым.

2Wright C. Wittgenstein’s Rule-following Considerations and the Central Project of Theoretical Linguistics // Reflections on Chomsky. Edited by Alexander George. Oxford: Blackwell, 1989. P. 233–264.

287

выражают вид ‘лучшего’ мнения, которое скорее задает, нежели отражает то, что является истинным; я устанавливаю, что в прошлом я подразумевал под ‘плюс’ плюс1.

Это тонкое замечание Райта можно было бы расценить как решение проблемы следования правилу, если ее крипкевская формулировка была бы окончательной и наиболее адекватной. Однако во второй главе нашей работы мы установили, что это не так. На самом деле кросстемпоральность вообще не представляет собой существо проблемы. Дело не в кросстемпоральных неопределенностях, а в том, что мы оказываемся не способны на одномоментное схватывание правила. И в этом случае райтовское замечание не устраняет проблему, ибо можно поставить вопрос, что именно я устанавливаю сейчас, в настоящем, как факт прошлого, какое именно правило? Если я не способен зафиксировать содержание правила во всей полноте в настоящий момент, то я не могу отдать себе отчет в том, что я устанавливаю.

Примечательно, что уже в своей монографии о философии математики Витгенштейна, опубликованной ранее крипкевской книги, Райт2 обсуждает витгенштейновскую проблему таким образом, что появляется возможность ее более радикальной формулировки, нежели в тексте Крипке, чем мы собственно и воспользовались во второй главе нашей работы, когда уточняли крипкевскую формулировку проблемы. Элиминируя эпстемическое затруднение в интерпртеации Крипке, Райт не разрешает проблему следования правилу, ибо она может быть сформулирована на более фундаментальном уровне, что сам же шотландский философ и показал ранее.

4.7. Прямое решение Д. Макдауэлла

Д. Макдауэлл утверждает, что в тексте § 201 ‘Философских исследований’ можно усмотреть прямое решение проблемы следования правилу:

Это похоже на план не ‘скептического решения’ ‘скептического парадокса’, запертого неразрешимым аргументом, как это прочитывает Крипке, а ‘пря-

1Finkelstein D.H. Wittgenstein on Rules and Platonism // The New Wittgenstein. London: Routledge, 2000. P. 59.

2Wright C. Wittgenstein on the Foundations of Mathematics. Cambridge: Harvard University Press, 1980.

288

мого решения’: то есть тот, кто работает, обнаруживая неудачи в обосновании, приходит к парадоксу1.

Но когда в другом месте он проясняет свое понимание витгенштейновского хода мысли:

…позиция Витгенштейна состоит в том, что эта дилемма (Макдауэлл имеет в виду скептический парадокс. – В.Л.) кажется непреодолимой только на основе предположения, что понимание всегда является интерпретацией; его цель состоит в том… чтобы убедить нас отвергнуть эту дилемму посредством отказа от той предпосылки, на которой она выстроена2,

становится понятным, что этот питсбургский философ не имеет какойто особой, отличной от Крипке, интерпретации витгенштейновского пассажа. Прямое решение должно заключаться в отчетливом ответе скептику, в указании на факты значения, которые способны фиксировать будущие употребления, а не в отказе от поиска этих фактов. Конечно, Макдауэлл вправе употреблять термин ‘прямое решение’ как ему вздумается, но только необходимо делать оговорку, что понимает он его теперь уже совсем иначе, чем Крипке: как то, что в работе ‘Витген-

штейн о правилах и индивидуальном языке’ именуется как раз скепти-

ческим решением проблемы следования правилу.

Вообще рассуждение Макдауэлла напоминает ту дискуссию, которую мы обсуждали в третьей главе нашего исследования. Справедливо ли Крипке назвал витгенштейновский ход мысли ‘скептическим решением’, был ли Витгенштейн скептиком? Тогда мы пришли к выводу, что большинство современных интерпретаторов, критикуя Крипке, на самом деле не высказывают каких-то радикально новых взглядов, их позиция похожа на крипкевское скептическое решение, они просто недовольны тем, как Крипке именовал этот ход мысли. Мы же со своей стороны, признавая, что вопрос о скептицизме является достаточно тонким, все же утверждали, что само именование еще ничего не изменяет в сути излагаемой позиции. Витгенштейновскую концепцию значения можно называть скептической, можно не соглашаться с этим и выражать ее в других терминах, тем не менее ее содержание от этого не изменится. Не лучше ли тогда выбрать более простой путь и следовать терминологии Крипке?

1McDowell J. Meaning and Intentionality in Wittgenstein's Later Philosophy // Midwest Studies in Philosophy. Notre Dame: Notre Dame Press, 1992. P. 43.

2McDowell J. Wittgenstein on Following a Rule // Synthese. 1984. 58. P. 272.

289

4.8. Принцип простоты

Последней крупной работой о проблеме следования правилу стала книга кембриджского философа – Мартина Куша1, в которой он подробно разбирает попытки ответов на скептическое сомнение относительно значений и правил употреблений языковых выражений. Мы воспользуемся структурой изложения Куша и рассмотрим нижеследующие варианты ответов в той последовательности, в которой это делает кембриджский философ.

Одной из попыток дать какой-либо вразумительный ответ скептику является обращение к известному куайновскому принципу простоты. Куайн являет собой пример своего рода ‘пессимистического прагматизма’, который, в отличие от взглядов У. Джеймса, готов был бы руководствоваться корреспондентными критериями истины, но в виду неразрешимости проблемы концептуальных каркасов вынужден обращаться к прагматистским установкам:

Мы можем совершенствовать свою концептуальную схему, свою философию шаг за шагом, продолжая при этом зависеть от нее как от опоры; но мы не можем отделить себя от нее и объективно сравнить ее с неконцептуализированной реальностью. Поэтому я считаю бессмысленным исследовать абсолютную корректность концептуальной схемы как зеркала реальности. Нашим стандартом для оценки основных изменений концептуальной схемы должен быть не реалистический стандарт, стандарт соответствия с реальностью, а стандарт прагматический2.

Здесь и вступает в действие так называемый принцип простоты. Если у нас нет реалистских критериев выбора истинной теории, если мы не можем сказать однозначно, какая из теорий соответствует фактам, то нам не остается ничего иного, как руководствоваться прагматическим критерием и выбирать в качестве истинной ту теорию, которая является наиболее простой и удобной в описании реальности.

Этот же способ рассуждения можно было бы попытаться применить и к скептической проблеме относительно следования правилу. Если мы не можем однозначно решить, что является значением знака ‘+’ – плюс или квус, то в соответствии с принципом простоты, мы выберем наиболее привычную, употребимую, недевиантную гипотезу. Мы договоримся считать, что знак ‘+’ обозначает плюс, сложение, а не какую-то экс-

1Kusch M. A Sceptical Guide to Mening and Rules. Cambridge: Acumen, 2006.

2Куайн У.В.О. Тождество, остенсия и гипостазирование // Куайн У.В.О. С точки зрения логики. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2003. С. 78.

292

распоряжении только шесть возможных вариантов суммирования, а именно:

0 + 5 = 5, 1 + 4 = 5, 2 + 3 = 5, 3 + 2 = 5, 4 + 1 = 5, 5 + 0 = 5.

Поэтому для определения того, что вычисляющий не складывает, а сквадывает, нам не нужно схватывание функции сложения на всей бесконечной области определения, нам достаточно лишь мыслить конечное число вариантов суммирования, при которых значением функции оказывается пятерка, и если мы заметим, что данное значение появляется в седьмой раз, то мы с полной уверенностью сможем сказать, что, по крайней мере, точно не складываем, а, возможно, сквадываем.

Парируя этот аргумент, скептик может спросить, достаточно ли прояснено значение термина ‘вариант суммирования’? Может быть, под ‘вариант суммирования’ имеется в виду такое образование, в котором ни один из элементов не равен и не превышает 57? В таком случае, и для квожения будет верно, что для пятерки существует только шесть вариантов суммирования. Проблема сдвигается на уровень обсуждения значения термина ‘вариант суммирования’. Возможно, мы интерпретируем его только по отношению к числам до 57, если мы раньше никогда не продвигались в наших арифметических операциях далее.

Если детерминист возразит, что это правило – ‘для пятерки существует только шесть возможных вариантов суммирования’ – истинно для любых чисел натурального ряда, то скептик возразит уже известное: термин ‘любой’ оказывается непроясненным, ибо мы имели дело только с конечным количеством чисел.

4.10. Каузальная теория референции

М. Куш открывает обсуждение каузальной теории референции следующими словами:

Было бы забавным, если бы каузальная теория референции преуспела там, где все другие ответы на скептический вызов потерпели неудачу…2

Почему это могло бы показаться забавным? Да потому что автором данной теории является он сам – Сол Крипке3 – тот, кто заострил скеп-

1Tennant N. The Taming of the Truth. Oxford: Crarendon Press, 1997.

2Kusch M. Op. cit. P. 133.

3Kripke S.A. Identity and Necessity // Identity and Individuation. New York: New York University Press, 1971. P. 135–164; Idem. Naming and Necessity // Semantics of Natural Lan-

295

отсылает не к индивиду, а к квиндивиду, где квиндивид – это такая сущность, которая способна распределятся во времени между двумя людьми? В такой ситуации именующий в самом деле мог бы наречь именем ‘Крипке’ одного и только одного ‘индивида’, и все же это имя отсылало бы не к Крипке, а к Крипнэму.

Нам представляется, что по отношению к каузальной теории референции может быть высказан более общий контраргумент, нежели тот, который приводит Куш, ориентируясь на крипкевский стиль аргументации. Дело в том, как мы уже заметили это в п. 1.5.4 §1 второй главы нашей работы, что даже в предельно рафинированных случаях остенсивного определения именуемый объект все равно представляет собой специфическое абстрактное образование, в котором аккумулированы как директива к указыванию, так и интерпретация терминов, составляющих эту директиву. Прояснить же окончательно содержание такой абстракции оказывается невозможным для ограниченного познавательного аппарата, которым мы располагаем. Отсюда и все частные аргументы, которые может выдумать скептик в лице Крипке или Куша.

Пенелопа Мэдди интерпретирует каузальную теорию с сугубо натуралистических позиций1. В ситуации первоначального именования по состоянию мозга мы можем определить, какое именно перцептуальное содержание имеет субъект, когда нарекает что-то именем. Поэтому в перспективе все проблемы значения имеют однозначное решение. Дело лишь в уровне развития научного знания.

Первый из контраргументов, которые приводит Куш по отношению к позиции Мэдди, возникает на основе проблемы сознание-тело – одной из краеугольных тем аналитической философии сознания и когнитивной науки. Этот аргумент прост. Куш утверждает, что Мэдди нигде не объясняет, каким образом нейрофизиологические состояния связаны с ментальными. На каком основании мы можем говорить о существовании четких каузальных связей между определенными активностями в сегментах мозга и ментальными состояниями подразумевания значения?

Однако натуралистическая интерпретация значения Мэдди может быть раскритикована и без обращения к проблеме сознание-тело. Даже если допустить наличие четких связей между нейронным и ментальным уровнями, то по критерию Мэдди мы могли устранить неопределен-

1Maddy P. How Causal Theorist Follows a Rule // Midwest Studies in Philosophy. 1984.

№9. P. 457–477.

296

ность значения только на интерсубъективном уровне. Фиксируя возбуждение нейронов, мы определили бы ‘от третьего лица’, что именно сейчас имеет в виду агент речи. С помощью этого критерия разрешалось бы куайновское затруднение с неопределенностью перевода. Но проблема следования правилу более радикальна и распространяется на субъективный уровень познания. Если момент t, после которого должны расходиться такие значения имени ‘Крипке’, как Крипке и Крипнэм, относится к настолько далекому будущему, что сознание индивида не способно различить его в настоящем, то и никакого нейрофизиологического факта, который был бы отражением ментального состояния, мы также не сможем обнаружить при самом скрупулезном исследовании мозга.

Куш приводит этот второй контраргумент, обращаясь к крипкевскому примеру с предложением “Джонс подразумевает под ‘+’ плюс” и замечая при этом, что если редукция ментального к нейрофизиологическому уровню существует, то она должна касаться не только ситуации со значениями собственных имен, но и всей сферы познания. Допуская теперь, что различие между сложением и квожением устанавливается только для больших чисел, мы должны признать, что “Джонс подразумевает под ‘+’ сложение” с позиции нейрофизиологии означало бы, что если бы мозг Джонса был столь огромен, чтобы вычислять большие числа, то можно было бы зафиксировать возбуждение соответствующего предполагаемого сегмента нейронов. Куш указывает на то, что рассуждая подобным образом, мы попадаем в круг: возбуждение сегмента нейронов должно явиться основой для утверждения, что Джонс подразумевает сложение, но оно, напротив, оказывается предполагаемым следствием из необоснованной предпосылки, что Джонс подразумевает сложение. Данное рассуждение похоже на некоторые элементы крипкевской критики диспозиционной теории значения, а именно на аргумент, изложенный нами в п. 7.3 §7 первой главы.

Этот же контраргумент по отношению к натуралистической интерпретации каузальной теории можно сформулировать еще проще, по аналогии с неопределенностью значений Крипке и Крипнэм для термина ‘Крипке’ и без обращения к проблеме круга в рассуждении. Если различия между плюсом и квусом обнаруживаются только в области больших чисел и если наше сознание, основу которого составляют нейрофизиологические процессы головного мозга, не способно осуществлять арифметические операции с большими числами, то очевид-

297

но, что и н икакого нейрофизиологического факта, который бы показал различие в значениях, нам зафиксировать не удастся.

4.11. Семантический реализм Д. Каца

Попытке дать прямое решение проблемы следования правилу с позиции семантического реализма, которая отражена в работах лингвиста из Массачусетского технологического института – Джерольда Каца,1 мы симпатизируем в наибольшей степени. Термин ‘реализм’ Кац употребляет в его классическом средневековом значении, противопоставляя его ‘номинализму’, то есть по сути речь идет о математическом реализме абстрактных объектов или, попросту говоря, о платонизме:

Платонизм не был модной позицией в последние двадцать лет, поэтому защитников платонизма против атаки скептика было мало. Из этих текстов книга Джэрольда Каца 1990 года Metaphisics of Meaning, без сомнения, самая важная. Обсуждение Кацом скептического сомнения есть часть обширной атаки в данной книге на натурализм в аналитической философии двадцатого столетия и крупномасштабная попытка реабилитировать платонизм в лингвистической теории2.

Кац утверждает различие между грамматическими принципами, приводящими в соответствие выражение и значение в случае буквального употребления и прагматическими принципами, задающими данное соответствие в случае небуквального употребления. При этом американский лингвист не отрицает возможность постановки скептической проблемы на прагматическом или психологическом уровне. Что именно я сейчас подразумеваю под словом ‘table’? Конечно же, мои употребления этого слова могут оказаться девиантными. Более того, можно согласиться и с тем, что в моем употреблении имеет место неопределенность того, что именно я подразумеваю в силу конечности моего психологического опыта. Однако, считает Кац, существует также независимый грамматический факт английского языка, что слово ‘table’ имеет в качестве значения стол.

Весь вопрос в этом: существуют ли независимые грамматические факты, которые устанавливают связь слова с тем или иным понятием, которому дается явное логическое определение? Витгенштейн будет утверждать, что не существует таких незыблемых грамматических фак-

1Katz J.J. Language and Other Abstract Objects. Oxford: Blckwell, 1981; Idem. The Metaphysics of Meaning. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1990.

2Kusch M. Op. cit. P. 137.

299

щего. Она не содержит бесконечный ряд конкретных референтов, которые подпадают под нее, а скорее, ‘подготавливает’ (в терминологии Каца) этот референциальный ряд.

По мнению Куша, данный аргумент не в состоянии нас убедить. Скептик не замедлит спросить: что именно подготавливает данная форма? На какое распространение, на какой референциальный ряд она указывает? Какую директиву к бесконечным случаям употребления терминов ‘m’ и ‘n’ содержит форма: m есть число, следующее за n?

Данное замечание профессора Куша, конечно же, находится в русле логики скептической аргументации, которая демонстрирует свою весомость и убедительность на протяжении всего нашего исследования. И тем не менее оно все же не столь безапелляционно, как кажется. В заключительной главе нашей работы мы еще раз обратим на него внимание, когда представим собственный вариант решения проблемы следования правилу.

Глава пятая

НОВОЕ РЕШЕНИЕ

§ 1. Сохранение актуальности поисков решения проблемы

Последняя глава нашей работы будет посвящена еще одному варианту решения проблемы следования правилу, который мы намерены сформулировать сами. Однако прежде чем сделать это, будет уместным подвести общий итог проделанной работы, еще раз выделив ключевые моменты и подчеркнув логику развития исследования.

В первой главе был задан историко-философский контекст обсуждения проблемы. Указаны источники, названы имена наиболее известных интерпретаторов. Показано, сколь полемичной является ситуация вокруг интерпретаций витгенштейновского наследия среди современных философов-аналитиков. Проанализирован сам концепт правила и причины его введения Витгенштейном в семантические исследования. Выяснено, почему скептический тезис относительно следования правилу называется парадоксом. Поставлен вопрос об оригинальности витгенштейновской формулировки проблемы по сравнению с известными скептическими проектами в истории философии, в частности, со скептицизмом Д. Юма. Более подробно представлена одна из наиболее известных интерпретаций ‘Философских исследований’ – работа американского логика С. Крипке. Зафиксированы скептические аргументы Крипке и его ответы на возможные возражения.

Вторая глава была нацелена на окончательную формулировку проблемы следования правилу. Мы настояли на том, что именно крипкевская интерпретация достойна того, чтобы лечь в основу рассмотрения данной проблемы. Тем не менее и в тексте Крипке нами были зафиксированы весьма существенные неточности и неопределенности в изложении проблемной ситуации, которые подвигли нас к дальнейшим исследованиям. Мы уточнили крипкевские аргументы и представили их в соответствующей иерархии, показав, какие из них являются важнейшими, а какие второстепенными. Развивая данную аргументацию, мы представили более развернутую критику известных семантических проектов со стороны скептического тезиса о следовании правилу употребления языкового выражения. Очень подробно была рассмотрена дис-

301

куссия об индивидуальном языке, представленная в самых современных исследованиях философов-аналитиков. Нами было показано (в отличие от большинства имеющихся интерпретаций), что несмотря на важность данной полемики для философии языка в целом, обсуждение возможности/невозможности индивидуального языка, по сути, никак не влияет на рассмотрение проблемы следования правилу. В итоге нами была представлена окончательная и, по нашему мнению, наиболее точная формулировка проблемы. Она заключалась в следующем. Значение языкового выражения должно содержать в себе правило его употребления. Правило должно представлять собой специфическое абстрактное образование, универсальную директиву, которая бы задавала диспозицию к употреблению выражения для неограниченных случаев актуальной лингвистической практики. Познавательные ресурсы агентов речи не позволяют им схватывать универсальное содержание правила целиком, скорее, они формируют представление о правиле употребления постепенно, индуктивно, на основании частных лингвистических действий. Если правило употребления языкового выражения является сердцевиной его значения и если агенту речи доподлинно неизвестно это правило, то приходится сделать вывод о том, что он не знает значения слов, которые использует в своей речи. Слова не имеют значений. Если, в свою очередь, любое знание фокусируется в языке, а слова не имеют значений, то никаких знаний нет, мы не знаем ничего. Очевидно, что такой скептический тезис невозможно оставить без внимания, он представляет собой проблему. Во избежание глобального эпистемического коллапса необходимо искать выход из создавшейся ситуации.

В третьей главе на основании крипкевской интерпретации мы сформулировали два возможных варианта решения проблемы. Прямым решением было бы то, в котором удалось бы продемонстрировать ошибочность скептического рассуждения и указать на имеющиеся факты значения. Скептическое решение должно было бы признать правоту скептика, но вместе с тем указать на непродуктивность и бессмысленность самого поиска фактов значения. Далее мы подробно изложили крипкевское скептическое решение проблемы следования правилу, в соответствии с которым критерием осмысленности выражений являются не устойчивые экстралингвистические факты в качестве значений, а условия утверждаемости, способы использования этих выражений в актуальных практиках лингвистического сообщества. В этих лингвистических практиках употребления генерируются не значения, а, скорее, лишь впечатления о значениях, иллюзии значений, которых, тем не

302

менее, оказывается вполне достаточно для успешного функционирования языка. Затем мы провели подробный анализ других интерпретаций,

втом числе тех, которые были критически настроены по отношению к Крипке, и показали, что расхождения между интерпретаторами являются лишь формальными, терминологическими, но по сути их позиции схожи. Даже те, кто не соглашался со скептическим решением Крипке и критиковал его, на самом деле предлагали взамен только определенные вариации этого же решения. Таким образом, крипкевская интерпретация Витгенштейна была признана нами корректной. Мы зафиксировали, что и сам Витгенштейн, и Крипке, и подавляющее большинство современных интерпретаторов витгенштейновского наследия позиционируют

вкачестве выхода из скептического затруднения относительно следования правилу то, что можно было бы обозначить как скептическое решение. В конце третьей главы мы поместили скептическое решение в ис- торико-философский контекст, показав, что ход мысли позднего Витгенштейна не был маргинальным по отношению к магистральному развитию аналитической философии. Напротив, мы увидели, что скептические тенденции в эпистемологии, философии языка и философии сознания являются наиболее распространенными и пронизывают всю аналитическую традицию со середины ХХ в. по настоящий момент.

Признание правоты крипкевской интерпретации Витгенштейна и помещение текста Крипке в основание нашей работы не означало молчаливого согласия с его позицией. Главный пафос нашего исследования состоял в том, чтобы критически отнестись и к позднему Витгенштейну, и к Крипке и к другим известным интерпретаторам, адаптирующим новую витгенштейновскую концепцию значения. Четвертая глава была посвящена демонстрации несостоятельности скептического решения проблемы следования правилу. Было показано, что данное решение имеет в качестве следствий непреодолимые трудности логического и эпистемологического характера, которые заводят в тупик какую-либо теоретическую работу, какое-либо рассуждение в принципе. Пользуясь ресурсами самой аналитической традиции и опираясь на критику скептических и релятивистских способов рассуждений, выраженную в работах Х. Патнема и Д. Дэвидсона, мы указали на логическую противоречивость и эпистемологическую несостоятельность скептического решения. Мы рассмотрели возможные контраргументы по отношению к нашей позиции и признали их ошибочность. Все это заставило нас обратиться к иному лагерю мыслителей – тех, кто пытался дать прямое решение проблемы следования правилу. Нами были критически про-

303

анализированы имеющиеся на сегодняшний попытки прямого решения. Они признаны либо содержательно неясными, так что сложно было вынести вердикт относительно их продуктивности, либо полностью неудовлетворительными, либо недостаточными по силе своих аргументов. Признавая необходимость поиска прямого решения как единственно последовательного, избегающего того эпистемического коллапса, в который с неизбежностью попадает скептическое решение, и вместе с тем убеждаясь в отсутствии приемлемых вариантов прямого ответа скептику, мы должны констатировать актуальность дальнейших исследований по данной проблеме. В пятой, последней главе нашей работы мы попытаемся сформулировать еще один вариант нескептического решения проблемы. Мы назовем это решение умеренным, утверждая, что в самом деле можно дать прямой ответ скептику по крайней мере в той частной проблемной ситуации, которую изложил в своей работе Крипке.

§2. Умеренное решение

2.1. Квантор всеобщности и математическая индукция

Во второй главе нашей работы мы выяснили, что вся сумма скептической аргументации может быть сведена к одному, наиболее фундаментальному эпистемологическому тезису: мы не имеем однозначной интерпретации значений терминов, ибо их употребление было конечным, что не позволяло зафиксировать значение как некую абстрактную сущность во всей всеобщности ее содержания. В отношении того примера неопределенности значения знака ‘+’, который представил Крипке, обращаясь к языку математики, можно сказать, что основная проблема сосредоточивается вокруг квантора всеобщности. Мы говорим: для всяких (любых) натуральных чисел а и b операция сложения такова, что она будет задавать движение по числовой прямой от точки a в правую сторону на b шагов c частотой шага 1. Употребление квантора всеобщности здесь является, по логике скептического рассуждения, принципиально неясным: в виду ограниченности познавательного опыта конечного существа, невозможно, чтобы оно продуцировало необходимые суждения о бесконечном.

Однако в математике мы сталкиваемся, по крайней мере, с одним достойным внимания примером продуцирования суждений о бесконечном, истинность которых не подвергается сомнению. Это те суждения,

304

которые являются результатом так называемой математической индукции. Операция математической индукции тем более поразительна, что она по сути является разновидностью общей формы индуктивного умозаключения, по отношению к которой скептик и выстраивает критическую аргументацию. И тем не менее, несмотря на то, что индуктивное умозаключение относительно, скажем, цвета яблок, когда мы их вынимаем из ящика, оказывается недостоверным, будучи распространенным на натуральный ряд чисел, оказывается неограниченно истинным.

Например, применяя метод математической индукции, мы можем утверждать, что выражения 12+22+32+…+n2 и n(n+1)(2n+1)/6 равны при любых значениях n. Во-первых, показывается, что данное равенство выполняется при n = 1. Во -вторых, предполагается, что данное равенство выполняется при n = k, и доказывается, что оно будет выполняться для n = k+1. Этот шаг нужен для того, чтобы обосновать, что при пр о- движении по числовому ряду вправо на единицу (неважно, с какого места), данное равенство будет сохраняться. И наконец, последний шаг представляет собой введение суждения с квантором всеобщности: при соблюдении вышеуказанных условий мы утверждаем, что данные выражения будут равны при любых значениях n. Почему мы можем быть уверены в любом n? Потому что на место k может быть подставлена 1. При этом равенство данных выражений уже доказано как для 1, так и для перехода к k+1, т.е. для 2. Двигаясь по числовому ряду, мы можем последовательно подставлять на место k 2, 3, 4 и т.д. и всегда быть ув е- рены в том, что для следующего за k числа равенство выражений сохранится. Так мы с полной определенностью продуцируем суждение о каком угодно большом n, для которого данное равенство всегда будет выполняться.

Все это говорит о том, что специфика построения натурального ряда, заданная аксиомами Пеано, такова, что она, в самом деле, допускает достоверные суждения с квантором всеобщности. Значимость такого вывода для эпистемологии трудно переоценить: арифметика, действительно, оказывается той специфической областью познания, где конечное по своим познавательным возможностям существо оказывается способным продуцировать суждения о бесконечном.

Если суждения с квантором всеобщности применимы к натуральному ряду чисел в случае операции математической индукции, то почему эта возможность должна отрицаться в случае операции сложения? Операция сложения также применима к натуральному ряду чисел, и если мы признаем однозначность и последовательность построения

306

А что если термин ‘следующее за’ будет проинтерпретирован так, что он подразумевает число, вслед за ним яблоко, а потом снова число? Наше овладение значением ‘следующее за’ происходило на конечных примерах. Мы записывали 1 и говорили, что следующим за 1 является число, большее его на 1, т.е. 2, и т.д. Однако мы никогда не добирались до числа 56. Если бы мы сделали это, далее, возможно, произошло бы вот что: вслед за знаком ‘56’, который отсылал к числу 56, появился бы знак ‘57’, который отсылал к яблоку, а потом знак ‘58’, который бы снова отсылал к числу, а именно, к 58. Тогда следующим за 56 оказывалось бы число 58. Скептик может поставить вопрос: можете ли вы, получившие представление о значении термина ‘следующее за’ на конечном числе примеров, быть уверены в том, что будете однозначно трактовать его для неограниченного количества случаев? Или можно было бы сформулировать данную скептическую проблему при помощи экстравагантных дефект-правил Крипке (помня о том, что суть дела все же в неясности стандарт-правила). Допустим, что существуют два правила: следующее за и кведущее за. Первое из них не допускает провалов в натуральном ряде, тогда как второе предполагает, что иногда между следующими друг за другом числами могут оказаться яблоки. Тогда скептик спросит: применяя термин ‘следующее за’ по отношению, скажем, к числу 2, вы уверены в том, что обозначаете им понятие-правило следующее за, а не кведущее за?

2.3. Патовая ситуация: ex nihilo nihil fit

Нам ничего не остается, как признать весомость данного скептического аргумента. Мы, в самом деле, можем усомниться в ясности значений терминов, составляющих аксиоматику Пеано, а потому и в однозначности построения натурального ряда. В этом смысле скепсис Витгенштейна – Крипке неискореним.

Однако проблема в другом. Как ввести саму скептическую аргументацию? Чтобы сформулировать какую-либо теоретическую позицию, необходимо опереться на позитивное основание. Одно дело утверждать, что при допущении существования определенной предметной области мы можем сформулировать скептический аргумент относительно однозначности наших суждений об этих предметах, и совсем другое дело утверждать, что суждения о предметах не могут быть сформулированы однозначно, ибо сама предметная область оказывается иллюзией, она не существует. В последнем случае скепсис теряет смысл, ибо мы отрица-

307

ем существование того, по отношению к чему этот скепсис был выражен.

Признавал ли Крипке открыто несостоятельность радикального скептицизма или же лишь интуитивно чувствовал, что данный ход мысли не позволит сформулировать проблему? Так или иначе, скептическая аргументация американского логика опирается именно на позитивный тезис. Собственно, формулировка скептической проблемы и оказалась столь интригующей как раз потому, что Крипке утверждал невозможность следования фиксированному правилу в однозначно определенной области – арифметике. Утверждая неспособность познающего различить, что стоит за знаком ‘+’ в выражении ’68 + 57’ – правило сложения или квожения, Крипке не ставит под сомнение то, что за знаком ‘57’ стоит число 57, а не яблоко. Если бы он усомнился в последнем, то скепсис относительно значения знака ‘+’ просто потерял бы смысл.

2.4. Решение

Крипке признает однозначность построения натурального ряда и утверждает при этом, что мы не способны отличить друг от друга правила сложения и квожения в выражении ’68+57’. Вышеизложенные рассуждения показали, что это не так. При допущении однозначного построения натурального ряда чисел в соответствии с аксиомами Пеано мы способны отдать себе отчет в том, что, употребляя знак ‘+’, следуем правилу сложения. Мы называем данное решение проблемы не прямым, а умеренным по двум соображениям.

Во-первых, мы утверждаем, что разрешимой проблема следования правилу оказывается только в этой частной формулировке Крипке относительно значения знака ‘+’ в выражении ’68+57=?’ Мы не отрицаем того, что скептическая аргументация может быть с успехом возобновлена на новом, более радикальном уровне.

Во-вторых, использование термина ‘умеренное решение’ призвано подчеркнуть, что между прямым и скептическим решениями все же существует вакантное место. Крипке был неправ, устанавливая данную альтернативу и утверждая, что невозможно представить иные способы решения проблемы. Умеренное решение не способно дать окончательный прямой ответ скептику, в котором бы утверждалась возможность ясной фиксации значений каких бы то ни было выражений языка. Тем не менее данное решение позволяет категорично заявить о несостоятельности скептической позиции. Эта несостоятельность демонстрируется не посредством прямого ответа, показывающего ошибочность

308

скептического рассуждения, скорее, посредством указания на абсурдность тех следствий, которые должен принять тот, кто разделяет позицию скептика. Скептическое рассуждение изживает самое себя. Прежде всего, оно устраняет то позитивное основание, на котором само только и может быть построено. Это мы и имели в виду, когда указали в конце предыдущей главы на то, что радикальный скептицизм М. Куша, защищающего Крипке, все же является уязвимым для критики. Мы подтвердили данный тезис в настоящей главе, указав на позитивное основание скептической позиции Крипке и на его разрушение радикальным скептицизмом, который тем самым элиминирует и саму крипкевскую проблему в частной формулировке. Но главное, наиболее фундаментальное возражение по отношению к скептицизму состояло в том, что подобная позиция не может быть выражена в форме теории вообще, то есть в форме определенной совокупности тезисов с фиксированным содержанием, истинность которых подтверждается соответствующей суммой аргументов. Теория, в которой утверждается, что стабильность и определенность значений языковых выражений являются иллюзией, порождаемой практиками употребления, сама иллюзорна, ибо термины, с помощью которых данная теория сформулирована, не имеют определенных значений. Теория, в которой утверждается, что соответствие предложения “Джонс подразумевает под ‘+’ плюс” факту действительности является иллюзией, сама иллюзорна. Если истинность предложений языка должна трактоваться только как их утверждаемость в лингвистической практике, поскольку термины, составляющие данные предложения, не имеют стабильных значений, то точно так же должны трактоваться и предложения теории об истине как условиях утверждаемости. Неверно говорить, что истина состоит в условиях утверждаемости, скорее, имеют место лишь лингвистические привычки, которые порождают иллюзию об истине как утверждаемости.

В методическом плане умеренное решение проблемы следования правилу использует способ обоснования ‘от противного’, характерный для Фреге. Как Фреге утверждал, что если наука существует, то необходимо допустить схватывание объективных универсальных содержаний, так и мы формулируем более объемлющее условное суждение: если теоретическое мышление вообще возможно, то мы должны допустить возможность познания значений как общих концептов. Говоря ранее о данном методическом ходе Фреге, мы уже упомянули, что витгенштейнианец мог бы припасти для такого случая соответствующий контраргумент, заявляя, что никакой науки на самом деле и нет. Имеет место

309

лишь впечатление о существовании науки, и Витгенштейн нам показывает, как такое впечатление создается. Этот аргумент можно было бы попытаться использовать и для критики в наш адрес. Однако тот уровень всеобщности, который выражен в нашем условном суждении, способен, как нам представляется, побороть Витгенштейна. Если теоретическое мышление вообще есть лишь иллюзия, то нет и никакой витгенштейновской позиции. Его ‘позиция’ уничтожает самое себя, она перестает быть позицией. Но если она перестает быть позицией о том, что не существует универсальных содержаний в познании, тогда что вообще говорит Витгенштейн? С чем мы пытаемся спорить? П. Хорвич высказывает такой же аргумент, только в ‘зеркальном’ отображении. Он говорит, что у Витгенштейна– Крипке есть позиция, но она противоречит своему собственному содержанию. Истинность тезиса об истинности предложения как условиях его утверждаемости в лингвистической практике демонстрируется корреспондентно. Именно в таком виде данный тезис представляет собой внятное теоретическое построение. И вот на этот аргумент, в отличие от аргумента Фреге, у витгенштейнианца, как мы уже заметили при обсуждении позиции Хорвича, небудет ресурсов для ответа.

Рассуждение Хорвича аналогично нашему. Мы разделяем его позицию по сути, но не можем согласиться относительно ее именования. Хорвич поспешил назвать такую линию аргументации прямым решением проблемы следования правилу. Но здесь нет прямого решения. Мысль Хорвича, как и наша, скорее, деструктивна. Мы утверждаем, что рассуждать так, как это делает скептик, абсурдно, но вместе с тем, мы не находим аргументативных ресурсов для того, чтобы признать, что рассуждение платоника истинно. Мы даем только умеренное решение: несмотря на то, что мы не обнаруживаем средств для экспликации опыта интеллектуальной интуиции, в котором происходит схватывание универсальных концептов, мы утверждаем, что теории, пытающиеся описать процесс познания без обращения к таким концептам, несостоятельны.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Наша работа была посвящена обсуждению одной частной проблемы поздней аналитической философии языка – проблемы следования правилу. Немалую часть исследования заняли ис- торико-философские штудии с детальным разбором позиций современных интерпретаторов Витгенштейна по таким вопросам, как: был ли Витгенштейн скептиком, формулировал ли он парадокс о следовании правилу, правильно ли Крипке интерпретировал Витгенштейна, утверждал ли Витгенштейн невозможность индивидуального языка и т.д. Мы старались продраться через это средоточие историко-философских баталий к формулировке самой проблемы безотносительно к тому, кем и как она сформулирована или может быть сформулирована в наиболее ясной форме. По сути все микроисследования историко-философского характера, осуществленные в работе, выступали, если воспользоваться образом из витгенштейновского ‘Трактата’, лестницей, которую нуж-

но отбросить, взобравшись по ней наверх.

Мы сформулировали проблему, описали возможные способы ее решения, показали их неудовлетворительность и предложили собственную гипотезу. При этом наиболее важным результатом исследования оказалась демонстрация того, как в рамках обсуждения этой частной проблемы мы можем выйти к самым фундаментальным вопросам эпистемологии. Мы показали, что проблема следования правилу является одной из наиболее радикальных форм скептического и релятивистского способов анализа познавательной деятельности.

Релятивистские тенденции, столь бурно развивающиеся в современной философии в целом и в поздней аналитической философии в частности, не просто ставят под сомнение достижение идеала абсолютного знания, не просто указывают на проблемы в описании процесса объективного и универсального познания (со всеми этими проблемами готовы согласиться и мы), они идут гораздо дальше, отрицая сам концепт абсолютного знания даже в качестве регулятивной идеи познания,

ЛИТЕРАТУРА

Аристотель. Метафизика // Аристотель. Сочинения: В 4 т. М.: Наука, 1976. Т. 1. Витгенштейн Л. Заметки к лекциям об ‘индивидуальном переживании’ и ‘чувствен-

ных данных’ // Язык, истина, существование. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2002. С. 63–107. Витгенштейн Л. Заметки по основаниям математики. Раздел VI // Эпистемология и

философия науки. 2007. №2, т. XII. С. 220–240.

Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские работы. М.: Гнозис, 1994. Ч. I. С. 75–319.

Витгенштейн Л. Философские работы. М.: Гнозис, 1994. Ч. II.

Волков В.В. ‘Следование правилу’ как социологическая проблема // Социологический журнал. 1998. № 3/4. С. 156–170.

Вригт Г.Х.фон Людвиг Витгенштейн: биографический очерк // Людвиг Витгенштейн: человек и мыслитель. М.: Прогресс, 1993. С. 9–28.

Грязнов А.Ф. ‘Скептический парадокс’ и пути его преодоления // Вопросы философии. 1989. № 12. С. 140–150.

Грязнов А.Ф. Язык и деятельность: Критический анализ витгенштейнианства. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1991.

Грязнов А.Ф. Как возможна правилосообразная деятельность? // Философские идеи Людвига Витгенштейна / Под ред. М.С. Козловой. М.: Изд-во Ин-та философии РАН,

1996. C. 25–36.

Гудмен Н. Факт, фантазия и предсказание // Гудмен Н. Способы создания миров. М.: Идея-Пресс; Логос; Праксис, 2001. С. 72–114.

Даммит М. Что такое теория значения? (I) // Логика, онтология, язык. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2006. C. 93–135.

Даммит М. Что такое теория значения? (II) // Философия, логика, язык. М.: Прогресс,

1987.

Джеймс У. Прагматистский взгляд на истину и его неверные толкования // Джеймс. У. Воля к вере. М.: Республика, 1997. С. 343–358.

Дэвидсон Д. Об идее концептуальной схемы // Дэвидсон Д. Истина и интерпретация. С. 258–277.

Иванова О.А. Сложение // Математическая энциклопедия / Гл. ред И.М. Виноградов: В 5 т. М.: Сов. энцикл., 1984. Т. 4: Ок-Сло.

Клайн М. Математика. Утрата определенности. М.: Мир, 1984.

Козлова М.С. Идея ‘языковых игр’ // Философские идеи Людвига Витгенштейна / Под ред. М.С. Козловой. М.: Изд-во Ин-та философии РАН, 1996. C. 5–24.

Крипке С.A. Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2005.

Куайн У.В.О. Слово и объект. М.: Логос, Праксис, 2000.

Куайн У.В.О. Заметки по теории референции // Куайн У.В.О. С точки зрения логики. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2003. С. 124–131.

313

Куайн У.В.О. Тождество, остенсия и гипостазирование // Куайн У.В.О. С точки зрения логики. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2003. С. 65–78.

Кун Т. Структура научных революций. М.: Наука, 1977.

Ладов В.А., Суровцев В.А. Скептик, или к бессмыслице и обратно // Бейкер Г.П., Хакер П.М.С. Скептицизм, правила и язык. М.: Канон+, 2007. С. 203–230.

Ладов В.А. Существует ли проблема следования правилу для системы искусственного интеллекта? // Гуманитарная информатика: Сб. статей / Под ред. Г.В. Можаевой. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2007. Вып. 3. С. 20–30.

Ладов В.А. Понятие ‘производная интенциональность’ в современной американской философии // Вестник ТГУ. 2007. № 295. Февраль. С. 87–91.

Ладов В.А. Проблема следования правилу: поиски прямого решения // Философия науки. 2006. № 4(31). С. 134–152.

Ладов В.А. Критика универсалистской семантики в теории значения Витгенштейна – Крипке // Вестник НГУ. Серия «Философия». Новосибирск: Изд-во НГУ, 2006. Т. 4, вып. 1. С. 18–22.

Ладов В.А. Проблема критериев успешности коммуникативного акта // Филология и философия в современном культурном пространстве: проблемы взаимодействия. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2006. С. 205–210.

Ладов В.А. Эпистемологические коллизии теории диспозиций // Вестник ТГУ. Серия «Философия. Социология. Политология. Культурология». Томск: Изд-во Том. ун-та, 2005. № 287. С. 49–56.

Ладов В.А. Принцип доверия в философии языка Д. Дэвидсона // Летняя философская школа «Голубое озеро-2005». Наука и философия в Сибири: традиции, новации, перспективы: Мат. докл. Новосибирск, 2005. С. 65–69.

Ладов В.А. Место релятивистского аргумента Витгенштейна – Крипке в философии логики и математики // Философия науки. 2003. №3. С. 53–61.

Лебедев М.В. Проблема следования правилу в философии математики // Стили в математике: социокультурная философия математики / Под ред. А.Г. Барабашева. СПб.: РХГИ, 1999. С. 190–213.

Макеева Л.Б. Философия Х. Патнема. М.: ИФРАН, 1996.

Математика. Большой энциклопедический словарь / Гл. ред. Ю.В. Прохоров. 3-е изд. М.: Большая российская энциклопедия, 2000.

Неретина С.С., Огурцов А.П. Пути к универсалиям. СПб.: РХГА, 2006.

Патнем Х. Значение ‘значения’ // Патнем Х. Философия сознания. М.: Дом интеллектуальной книги, 1999. С. 164–234.

Патнем Х. Разум, истина и история. М.: Праксис, 2002.

Патнем Х. Реализм с человеческим лицом // Аналитическая философия: становление и развитие. М.: ДИК, 1998. С. 466–494.

Панов М.И. Аналитическая философия и методология математики // Современная аналитическая философия: (Сборник обзоров). М., 1989. Вып. 2. С. 45–82.

Пассмор Д. Современные философы. М.: Идея-Пресс, 2002. Пассмор Д. Сто лет философии. М.: Прогресс-Традиция, 1998.

Печерская Н.В. Проблема ‘следования правилу’ в творчестве Л. Витгенштейна // Проблемы социального и гуманитарного знания. СПб., 1999. С. 438–460.

Рамсей Ф. Основания математики // Рамсей Ф. Философские работы. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2003. С. 15–64.

Рассел Б. История западной философии. М.: Миф, 1993.

Рассел Б. Философия логического атомизма. Томск: Водолей, 1999.

314

Серл Д. Мозг, сознание и программы // Аналитическая философия: становление и развитие. М.: ДИК, 1998. С. 376–400.

Сокулер З.А. Людвиг Витгенштейн и его место в философии ХХ века. Долгопрудный: Алегро-Пресс, 1994.

Сокулер З.А. Проблема ‘следования правилу’ в философии Людвига Витгенштейна и её значение для современной философии математики // Философские идеи Людвига Витгенштейна / Под ред. М.С. Козловой. М.: Изд-во Ин-та философии РАН, 1996. C. 37–53.

Суровцев В.А. Автономия логики: Источники, генезис и система философии раннего Витгенштейна. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2001.

Суровцев В.А., Ладов В.А. О VI разделе «Заметок по основаниям математики» Л. Витгенштейна (предисловие к русскому переводу) // Эпистемология и философия науки. 2007.

№ 2, т. XII. C. 216–219.

Тарский А. Семантическая концепция истины и основания семантики // Аналитическая философия: становление и развитие (антология). М., 1998. С. 90–129.

Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М.: Прогресс, 1986. Фреге Г. Логические исследования. Томск: Водолей, 1997.

Холт Дж. Так чья же все-таки идея? // Философия науки. 2004. № 2 (21). С. 105–120. Хомский Н. Современные исследования по теории врожденных идей // Философия

языка / Под ред. Дж. Р. Серла. М.: Едиториал УРСС, 2004. C. 167–177.

Целищев В.В. Возможна ли иррациональная математика // Философия науки. 2000. № 1 (7). [Электронный ресурс] Режим доступа: http://www.philosophy.nsc.ru /journals/ philscience/7_00/tselichev.htm, свободный.

Целищев В.В. Философия математики. Новосибирск: Наука, 2002. Ч. 1.

Юлина Н.С. Очерки по философии в США. XX век. М.: Эдиториал УРСС, 1999.

Юм Д. Исследование о человеческом познании // Юм. Д. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1996. Т. 2.

Юм Д. Трактат о человеческой природе // Юм. Д. Сочинения: В 2 т. М., 1996. Т. 1.

Ackermann D.F. Wittgenstein, Rules and Origin Privacy // Journal of Indian Council of Philosophical Research. № 1. Autumn 1983. P. 63–69.

Aldridge V.C. Kripke on Wittgenstein on Regulation // Philosophy. 1987. Vol. 62. P. 375–384.

Allen B. Gruesome Arithmetic: Kripke's Sceptic Replies // Dialogue. 1989. № 28. P. 257–264.

Anscombe G.E.M. Review of Soul Kripke’s Wittgenstein on Rules and Private Language // Canadian Journal of Philosophy. March 1985. Vol. 15, № 1. P. 342–352.

Apel K.-O. Intentions, Conventions, and Reference to Things: Dimensions of Understanding Meaning in Hermeneutics and in Analytic Philosophy of Language // Meaning and Understanding / Ed. H. Parret and J. Bouveresse. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1981. P. 79– 111.

Ayer A. J. Wittgenstein. New York: Random House, 1985.

Ayer A.J. Can there be a Private Language? // Proceedings of the Aristotelian Society. 1954. Supp. Vol. 28. P. 63–76.

Baker G.P., Hacker P.M.S. An Analytical Commentary on Wittgenstein’s Philosophical Investigations. Vol. 1. Exegesis. Oxford: Blackwell, 1983.

Baker G.P., Hacker P.M.S. Language, Sense and Nonsense. Oxford: Blackwell, 1984. Baker G.P., Hacker P.M.S. Malcolm on Language and Rules // Philosophy. 1990. 65.

P. 167–179.

315

Baker G.P., Hacker P.M.S. On Misunderstending Wittgenstein: Kripke’s Private Language Argument // Hacker P.M.S. Wittgenstein: Connections and Controversies. Oxford: Clarendon Press, 2001. P. 268–309.

Baker G.P., Hacker P.M.S. Wittgenstein: Meaning and Understanding. Essays on the Philosophical Investigations. Oxford: Blackwell, 1983. Vol. 1. Essays.

Baker G.P., Hacker P.M.S. Wittgenstein: Rules, Grammar and Necessity. Oxford: Blackwell, 1985. Vol. 2 of an Analytical Commentary on the Philosophical Investigations.

Baker G.P., Hacker P.M.S. Wittgenstein: Understanding and Meaning. Oxford: Blackwell, 1980.

Bar-On D. On the Possibility of a Solitary Language // Nous. 1992. 26 (1). P. 27–46. Benacerraf P. Skolem and the Sceptic // Proceedings of the Aristotelian Socie-

ty. 1985. Suppl. Vol. LIX. P.85–113.

Benjamin F., Armstrong I. Wittgenstein on Private Lanquages. It Takes Two to Talk // Philosophical Investigations. January. 1984. № 1. P. 46–62.

Ben-Menahem Y. Explanation and Description: Wittgenstein on Convention // Sinthese. 1998. 115. P. 99–130.

Bingham М. Sheridan: The track of a comet. London: Alien a. Unwin, 1972. Blackburn S. The Individual Strikes Back // Synthese. 1984. 58. P. 281–301.

Bogossian P.A. The Rule-Following Considerations // Mind. October, 1989. Vol. XCVIII. № 392. P. 507–549.

Budd M. Wittgenstein on Meaning, Interpretation and Rules // Synthese. 58. 1984. P. 303–

323.

Burge T. Individualism and the Mental // Midwest Studies in Philosophy. 1979. Vol. 4. P. 73–122.

Byrne A. On Misinterpreting Kripke’s Wittgenstein // Philosophy and Phenomenological Research. June 1996. Vol. LVI, № 2.

Canfield J.V. The Community View // The Philosophical Review. October, 1996. Vol. 105, № 4. P. 469–488.

Carruthers P. Baker and Hacker's Wittgenstein // Synthese. Vol. 58. 1984. P. 451–479. Carruthers P. Ruling-Out Realism // Philosophia (Israel). Vol. 15, № 9. 1985. P. 61–78. Champlin T.S. Solitary Rule-Following // Philosophy. 1992. 67. P. 285–306.

Chomsky N. Knowledge of Language: Its Nature, Origin, and Use. New York: Praeger Publishers, 1986.

Chomsky N. Replies to George’s and Bredy’s Reviews of Knowledge of Language // Mind and Language. Sum 1987. 2. P. 178–197.

Coates P. Kripke’s Sceptical Paradox: Normativeness and Meaning // Mind. 1986. Vol. 95, № 1. P. 77–80.

Collins A. On the Paradox Kripke Finds in Witgenstein // Midwest Studies in Philosophy. 1992. Vol. XVII.

Cook J. Wittgenstein's Metaphysics. Cambridge: Cambridge University Press, 1995. Davidson D. On the Very Idea of a Conceptual Scheme // Davidson D. Inquiers into Truth

and Interpretation. Oxfprd: Clarendon Press, 1984. P. 183–198.

Davidson D. A Nice Derangement of Epitaphs // Philosophical Grounds of Rationality: Intentions, Categories, Ends. Oxford: Oxford University Press, 1986.

Davidson D. The Second Person // Davidson D. Philosophical Essays. Volume 3. Subjective, Intersubjective, Objective. Oxford: Oxford University Press. P. 107–121.

Davidson D. The Second Person // Midwest Studies in Philosophy. Notre Dame: Notre Dame Press, 1992. Vol. XVII. P. 255–267.

316

Dennet D. Evolution, Error and Intentionaly // Sourcebook on the Foundations of Artificial Intelligence / Ed. by Y. Wilks and D. Partridge. New Mexico University Press, 1988.

Dennet D., Haugeland J. Intentionality // The Oxford Companion to the Mind / Ed. by R.L. Gregory. Oxford University Press, 1987.

Diamond С. Realism and Realistic Spirit. Cambridge: Cambridge University Press, 1991. Drury M.Ơ.C. Conversations with Wittgenstein // Ludvig Wittgenstein. Personal Recollec-

tions. Oxford: Basil Blackwell, 1981. P. 112–189.

Dummitt M. Realism and Anti-Realism // Dummitt M., Dummitt M. The Seas of Language. Oxford: Oxford University Press, 1996. P. 462–478.

Dummitt M. The Logical Basis of Metaphisics. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 1991.

Dummitt M. What is a Theory of Meaning? (I) // Dummitt M. The Seas of Language. Oxford: Oxford University Press, 1996. P. 1–33.

Dummitt M. What is a Theory of Meaning? (II) // Dummitt M. The Seas of Language. Oxford: Oxford University Press, 1996. P. 34–93.

Dummitt M. Wittgenstein’s Philosophy of Mathematics // Dummitt M. Truth and Other Enigmas London: Routledge, 1978. P. 166–185.

Dummitt M. Wittgenstein’s Philosophy of Mathematics // The Philosophical Review. 1959. Vol. LXVIII. P. 324–348.

Dwyer P. Freedom and Rule-Following in Wittgenstein and Sartre // Philosophy and Phenomenological Research. 1989. Vol. 50, № 9. P. 49–68.

Ebbs G. Rule-following and Realism. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 1997.

Eldridge R. The Normal and the Normative: Wittgenstein's Legacy, Kripke, and Cavell // Philosophy and Phenomenological Research. 1986. Vol. 46, №. 1. P. 555–575.

Evnine S. Donald Davidson. Stanford, California: Stanford University Press, 1991.

Fine A. And Not Antirealism Either // Fine A. The Shake Game: Einstein, Realism, and the Quantum Theory. Chicago: The University of Chicago Press, 1986. Р. 136–150.

Finkelstein D.H. Wittgenstein on Rules and Platonism // The New Wittgenstein. London: Routledge, 2000. P. 53–73.

Fodor J. Representations. Cambridge, MA: MIT Press, Bradford Books, 1981. Fogelin R.J. Wittgenstein. London: Routledge, 1976.

Fogelin R.J. Wittgenstein. London; New York: Routlegde, 1987.

Forbes G. Scepticism and Semantic Knowledge // Proceedings of the Aristotelian Society, 1983. Vol. 84. P. 223–37.

Frascolla P. Wittgenstein’s Philosophy of Mathematics. London: Routladge, 1994.

Frege G. Philosophical and Mathematical Correspondence. Oxford: Basil Blackwell, 1980. Gauker C. A New Skeptical Solution // Acta Analytica. 1995. P. 113–129.

Gellner E. The Gospel According to Ludwig // The American Scholar. Spring 1984. P. 243–263.

George A. Review of N. Chomsky’s Knowledge of Language: Its Nature, Origin and Use // Mind and Language. Summer 1987. Vol. 2, № 2. P. 155–164.

Gilbert M. On the Question Whether Language Has A Social Nature: Some Aspects of Winch and Others on Wittgenstein // Synthese. 1983. Vol. 56, №. 9. P. 301–318.

Gillett G. Humpty Dumpty and the Night of the Triffids: Individualism and Rule-Following // Synthese. November, 1995. Vol. 105, № 2. P. 191–206.

Ginet C. The Dispositionalist Solutions to Wittgenstein’s Problem about Understanding a Rule: Answering Kripke’s Objection // Midwest Studies in Philosophy. Notre Dame: Notre Dame Press, 1992. Vol. XVII.

317

Goldfarb W. Kripke on Wittgenstein on Rules // Journal of Philosophy. 1985. Vol. 82. P. 471–488.

Goodman N. Fact, Fiction and Forecast. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1951.

Goodstein R. L. L. Wittgenstein, “Remarks on the Foundations of Mathematics” // Mind. 1957. Vol. LXVI, № 264. P. 549–553.

Gottlieb D. F. Wittgenstein's Critique of the “Tractatus” View of Rules // Synthese. 1983. Vol. 56, № 8. P. 239–251.

Grice P. Studies in the Way of Words. Cambridge, Mass: Harvard University Press, 1989. Hacker P.M.S. Critical Notice // Philosophical Investigation. April, 1987. 10, № 2. P. 142–

150.

Hacker P.M.S. Insight and Illusion. Themes in the Philosophy of Wittgenstein. Bristol: Thoemmes Press, 1997.

Hacker P.M.S. Meaning and Mind. Vol. 3 of an Analytical Commentary of the Philosophical Investigations, Part I: Essays. Oxford: Blackwell, 1990.

Hacker P.M.S. Meaning and Mind. Vol. 3 of an Analytical Commentary of the Philosophical Investigations. Part II: Exegesis § 243–427. Oxford: Blackwell, 1993.

Hacker P.M.S. Mind and Will. Vol. 4 of an Analytical Commentary of the Philosophical Investigations. Part I: Essays. Oxford: Blackwell, 1996.

Hacker P.M.S. Mind and Will. Vol. 4 of an Analytical Commentary of the Philosophical Investigations. Part II: Exegesis § 428–693. Oxford: Blackwell, 1996.

Hacker P.M.S. Wittgenstein’s Place in Twentieth Century Analytical Philosophy. Oxford: Blackwell, 1996.

Hanfling O. Was Wittgenstein a Sceptic? // Philosophical Investigations. January 1985. 8 (1). P. 1–16.

Harré R., Krausz M. Varieties of Relativism. Oxford: Blackwell, 1996.

Haukioja J. Hindriks on Rule-Following // Philosophical Studies. 2005. 126. P. 219–239. Heyting A. Intuitionism. Amsterdam, 1956.

Hindriks F.A. A Modest Solution to the Problem of Rule-Following // Philosophical Studies. 121. 2004. P. 65–98.

Hintikka M., Hintikka J. Investigating Wittgenstein. Oxford: Blackwell, 1986.

Hoffman P. Kripke on Private Language // Philosophical Studies. 1985. Vol. 47. P. 23–28. Horwich P. Meaning. Oxford: Oxford University Press, 1998.

Horwich P. Wittgenstein and Kripke on the Nature of Meaning // Mind and Language. Sum 1990. 5 (2). P. 105–121.

Huff D. Family Resemblances and Rule-Governed Behavior // Philosophical Investigations. 1981. 4. P. 1–23.

Humphrey J. Kripke's Wittgenstein and the Impossibility of Private Language: The Same Old Story? // Journal of Philosophical Research. 1996. Vol. XXI. P. 197–207.

Humphrey J. Quine, Kripke's Wittgenstein, Simplicity and Sceptical Solutions // The Southern Journal of Philosophy. March, 1999. Vol. XXXVII, № 1.

Hunnings G. World and Language in Wittgenstein’s Philosophy. Macmillian Press, 1986. Invargen P. There is No Such Thing As Addition // Midwest Studies in Philosophy. Notre

Dame: Notre Dame Press, 1992. Vol. XVII. P. 138–159.

Katz J.J. Language and Other Abstract Objects. Oxford: Blackwell, 1981. Katz J.J. The Metaphysics of Meaning. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1990.

Kober M. Kripkenstein Meets the Chinese Room: Looking for the Place of Meaning from a Natural Point of View // Inquiry. 1998. Vol. 41 (3), № 9. P. 317–332.

318

Krebs V. Objectivity and Meaning: Wittgenstein on following rules // Philosophical Investigations. July 1986. 9 (3). P. 177–186.

Kreisel G. Review of Wittgenstein on Rules and Private Language // Canadian Philosophical Reviews. 1983. December. P. 287–289.

Kremer M. Wilson on Kripke's Wittgenstein // Philosophy and Phenomenological Research. 2000. Vol. 60 (3), № 5. P. 571–584.

Kripke S.A. Identity and Necessity // Identity and Individuation. New York: New York University Press, 1971. P. 135–64.

Kripke S.A. Naming and Necessity // Semantics of Natural Language / D. Davidson, G. Harman (eds.). Reidel, Dordreht, 1972. P. 253–355.

Kripke S.A. Naming and Necessity. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1980. Kripke S.A. Wittgenstein on Rules and Private Language. An Elementary Exposition // Per-

spectives on the Philosophy of Wittgenstein. Oxford: Blackwell, 1981.

Kripke S.A. Wittgenstein on Rules and Private Language. Oxford: Blackwell, 1982. Kusch M. A Sceptical Guide to Mening and Rules. Cambridge: Acumen, 2006.

Landers S. Wittgenstein, Realism, and CLS: Undermining Rule Scepticism // Law and Philosophy. 1990. Vol. 9, № 2. P. 177–203.

Le barzellette di Heidegger. Parla Saul Kripke, il più grande logico contemporaneo // La Repubblica. 2002. 2 GENNAIO.

Lewis A. Wittgenstein and Rule-Scepticism // The Philosophical Quarterly. Vol. 38, № 152. P. 280–304.

Lui Xin Shenn Kripkenstein: Rule and Indeterminacy // Proceedings of the Twentieth World Congress of Philosophy. Boston, Massachusetts U.S.A. 10–15 August 1998. [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://www.bu.edu/wcp/Papers/Lang/LangLiu1.htm, свободный.

Maddy P. How Causal Theorist Follows a Rule // Midwest Studies in Philosophy. 1984. № 9. P. 457–477.

Maddy P. Mathematical Alchemy // British Journal for the Philosophy of Science. Je 86. Vol. 46. P. 555–575.

Malcolm N. Nothing is Hidden. Oxford: Blackwell, 1986.

Malcolm N. Wittgenstein on Language and Rules // Philosophy. 1989. 64. P. 5–28.

Martin C.B., Heil J. Rules and Powers // Philosophical Perspectives, 12: Language, Mind and Ontology / Ed. by James E. Tomerlin. Cambridge: Blackwell, 1998. P. 283–312.

McDowell D. Wittgenstein on Following a Rule // Synthese. 1984. 58. P. 325–63. McDowell J. Meaning and Intentionality in Wittgenstein's Later Philosophy // Midwest

Studies in Philosophy. Notre Dame: Notre Dame Press, 1992. Vol. XVII. McGinn C. Wittgenstein on Meaning. Oxford: Blackwell, 1984.

McGinn M. Kripke on Wittgenstein’s Sceptical Problem // Ratio. 1984. Vol. 26, №1. P. 19–

32.

Miller A. Horwich, Meaning and Kripke's Wittgenstein // The Philosophical Quarterly. 2000. Vol. 50, № 199. P. 161–174.

Millikan R.G. Truth, Rules, Hoverflies, and the Kripke-Wittgenstein Paradox // Philosophical Review. 1990. Vol. 99 (3), № 7. P. 323–353.

Minar E. Wittgenstein and the “Contingency” of Community // Pacific Philosophical Quarterly. 1991. Vol. 72. P. 203–234.

Moser P. Beyond the Private Language Argument // Metaphilosophy. 1992. Vol. 23, Nos. 1&2. P. 77–89.

Moser P. Malcolm on Wittgenstein on Rules // Philosophy. 1991. 66. P. 101–105.

Mounce H.O. Following a Rule // Philosophical Investigation. 1986. 9, № 3, July.

P. 187–198.

319

Mulhall S. Wittgenstein’s Private Language. Oxford: Oxford University Press, 2006. Oderberg D. S. Kripke and “Quus” // Theoria. 1987. Vol. 53. P. 115–120.

Peacocke C. Content and Norms in a Natural World // Information. Semantics and Epistemology / Ed. E. Villanueva. Oxford: Blackwell. P. 57–76.

Peacocke C. Rule-Following: The Nature of Wittgenstein’s Arguments // Wittgenstein: to Follow a Rule, ed. S.H. Holtzman and C.M. Leich. London: Routledge and Kegan Paul, 1981. P. 72–95.

Petit P. The Reality of Rule-Following // Mind. 1990. Vol. XCIX, № 393, January. P. 1–21.

Philosophy of Language. Oxford: Oxford University Press, 1985.

Putnam H. Meaning and Reference // Journal of Philosophy. 1973. Vol. 70. P. 699–711. Putnam H. Models and Reality // Journ. of Symbolic Logic. 1980. Vol. 45, № 3. Р. 464–

482.

Putnam H. On Wittgenstein’s Philosophy of Mathematics // Proceedings of Aristotelian Society. 1996. Supp. Vol. 70. P. 243–264.

Putnam H. Realism with a Human Face // Putnem H. Realism with a Human Face. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 1992. P. 3–29.

Putnam H. Reason, Truth, and History. Cambridge: Cambridge University Press, 1981. Putnam H. The Meaning of ‘Meaning’ // Minnesota Studies in the Philosophy of Science.

1975. Vol. 7. P. 131–193.

Quine W.V.O. Ontological Relativity // The Journal of Philosophy. 1968. Vol. LXV, № 7. P. 185–212.

Quine W.V.O. World and Object. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1960.

Read R. The Unstatability of Kripkean Scepticisms // Philosophical Papers. Apr. 1995. 24 (1). P. 67–74.

Rhees, R. Can there be a Private Language? // Proceedings of the Aristotelian Society. 1954. Supp. Vol. 28. P. 77–94.

Robinson G. Language and the Society of Others // Philosophy. 1992. 67. P. 329–41. Rudebusch G. Hoffman on Kripke's Wittgenstein // Philosophical Research Archives.

1986/7, Vol. 12. P. 177–182.

Russell B. My Philosophical Development. New York: Simon and Schuster, 1959. Sartorelli J. McGinn on Concept Scepticism and Kripke's Sceptical Argument // Analysis.

Mr 1991. 51 (2). P. 79–84.

Savigny E. Self-Conscious Individual versus Social Soul: The Rationale ofWittgenstein's Discussion of Rule Following // Philosophy and Phenomenological Research. 1991. 51. P. 67–84.

Schiffer S. Remnants of Meaning. Cambridge, Mass.: The MIT Press, 1987.

Scruton R. Critical Notice: Wittgenstein on Rules and Private Language // Mind. 1984. Vol. XCIII. P. 592–602.

Searle J. Minds, brains, and programs // Behavioral and Brain Sciences. 1980. 3. P. 417–424.

Searle J.Indeterminacy, Empiricism, and the First Person // The Journal of Philosophy. 1987. 84. P. 123–146.

Shanker S. Sceptical Confusions About Rule-Following // Mind. 1984. Vol. XCIII. P. 423–

429.

Shanker S. Wittgenstein and the Turning-Point in the Philosophy of Mathematics. Albany: State University of New York Press, 1987.

320

Sheridan R.B. The Rivals // Bibliomania. Free online literature more tham 2000 classical texts. [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://www.bibliomania. com/0/6/284/2000 / frameset.html, свободный.

Shogenji T. Boomerang Defense of Rule Following // Southern Journal of Philosophy. 1992. Vol. 30. P. 115–122.

Shogenji T. Modest Scepticism About Rule-Following // Australasian Journal of Philosophy. 1993. Vol. 71. P. 486–500.

Shogenji T. The Problem of Rule-Following in Compositional Semantics // Southern Journal of Philosophy. 1995. Vol. 33. P. 97–108.

Smart J.J.C. Wittgenstein, following a rule, and scientific psychology // The Scientific Enterprise / Ed. by E. Ullmann-Margalit. Dordrecht: Kluwer, 1992. P. 123–137.

Soames S. Facts, Truth Conditions, and the Skeptical Solution to the Rule-Following Paradox // Philosophical Perspectives, 12: Language, Mind and Ontology / Ed. by James E. Tomerlin), Cambridge: Blackwell, 1998. P. 313–348.

Stern D. Wittgenstein on Mind and Language. Oxford: Oxford University Press, 1995. Stern D.G. Review Essay: Recent Work on Wittgenstein, 1980–1990 // Synthese. 1994. 98.

P. 415–58.

Stock G. Leibniz and Kripke's Sceptical Paradox // Philosophical Quarterly. Jl 1988. 38. P. 326–329.

Strawson P. Scepticism and Naturalism: Some Varieties. New York: Columbia University Press, 1985.

Stroud B. Theory of meaning and practice of communication // Stroud B. Meaning, Understanding, and Practice. Oxford: Oxford University Press, 2002. P. 193–212.

Stroud B. Wittgenstein and Logical Necessity // The Philosophical Review. 1965. Vol. LXXIV. P. 504–518.

Suter R. Interpreting Wittgenstein: A Cloud of Philosophy, a Drop of Grammar. Philadelphia: Temple University Press, 1992.

Tait W.W. Wittgenstein and the ‘Skeptical Paradoxes’ // Journal of Philosophy. Sept. 1986. 9. P. 475–488.

Tennant N. The Taming of the Truth. Oxford: Crarendon Press, 1997.

Verheggen C. Wittgenstein and “Solitary” Languages // Philosophical Investigations, Oct. 1995. 18 (4). P. 329–347.

Walton, D., Strongman, K.T. Neonate Crusoes, the Private Language Argument and Psychology // Philosophical Psychology. 1998. Vol. 11, № 4. P. 443–465.

Werhane P. Skepticism, Rules and Private Languages. Atlantic Highlands, N.J.: Humanities Press International Inc., 1992.

Williams M. Wittgenstein on Representation, Privileged Objects and Private Language // Canadian Journal of Philosophy. Mr 1983, 13. P. 57–78.

Wilson G.M. Semantic Realism and Kripke’s Wittgenstein // Philosophy and Phenomenological Research. Mr 1998. 58 (1). P. 99–122.

Winch P. Critical Study: Facts and Superfacts // The Philosophical Quarterly. Oct. 1983. Vol. 33, № 133. P. 398–404.

Wittgenstein L. Bermerkungen über die Grundlagen der Mathematik. Oxford: Blackwell, 1956.

Wittgenstein L. Bermerkungen über die Grundlagen der Mathematik, revised and expanded edition, G.E.M. Anscombe, Rush Rhees, and G.H. von Wright (eds). Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag, 1974.

Wittgenstein L. Blue and Brown Books. Oxford: Blackwell, 1958.

321

Wittgenstein L. Notes for Lectures on “Private Experience” and “Sense Data” // The Philosophical Review. 1968. Vol. 77, № 3. P. 275–320.

Wittgenstein L. Philosophical Investigation. Basil Blackwell, Oxford and Macmillan, New York, 1953.

Wittgenstein L. Remarks on the Foundation of Mathematics. 3 ed., revised and reset. Oxford: Blackwell, 1978.

Wittgenstein L. Remarks on the Foundation of Mathematics. Oxford: Blackwell, 1956. Wittgenstein L. Zettel. Oxford: Blackwell, 1967.

Wittgenstein’s Lectures on the Foundations of Mathematics. Cambridge 1939 / Ed. C. Diamond. Ithaca, New York: Cornel Univwrsity Press, 1976.

Wong Wai-hung Strawson’s Anti-scepticism: A Critical Reconstruction. Ratio. (new series). 3 September, 2003. XVI. P. 290–306.

Wright C. Wittgenstein’s Rule-following Considerations and the Central Project of Theoretical Linguistics // Reflections on Chomsky / Ed. by Alexander George. Oxford: Blackwell, 1989. P. 233–264.

Wright C. Kripke’s Account of the Argument Against Private Language // Journal of Philosophy. 1984. 81. P. 759–778.

Wright C. Skolem and the Sceptic // Wright C. Rails to Infinity: Essays on Themes from Wittgenstein’s Philosophical Investigations. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 2001. P. 381–402.

Wright C. Wittgenstein on the Foundations of Mathematics. Cambridge: Harvard University Press, 1980.

Wright C. Wittgenstein’s Rule-following Considerations and the Central Project of Theoretical Linguistics // Reflections on Chomsky / Ed. by Alexander George. Oxford: Blackwell, 1989. P. 233–264.

Zalabardo J. L. Kripke's Normativity Argument // Canadian Journal of Philosophy. Dec. 97, 27 (4). P. 467–488.

Zalabardo J.L. Rules, Communities and Judgement // Critica. Dec. 1989. 21 (63). P. 33–

58.

Н а у ч н о е з д а н и е

ЛАДОВ Всеволод Адольфович

ИЛЛЮЗИЯ ЗНАЧЕНИЯ

Проблема следования правилу в аналитической философии

Редактор А.И. Корчуганова

Компьютерная верстка Г.П. Орлова

Подписано в печать 3.07.2008 г.

Формат 60х841/16. Бумага офсетная №1. Печать офсетная. Гарнитура «Таймс». Печ. л. 20,4; уч.-изд. л. 18,7; усл. печ.л. 18,9. Тираж 500 экз. Заказ №

ОАО «Издательство ТГУ», 634029, г. Томск, ул. Никитина, 4

ООО «Издательство «Иван Федоров», 634003, г. Томск, Октябрьский взвоз, 1