21. Охарактеризуйте «Севастопольские рассказы» л.Н. Толстого: проблематика, реализм Толстого в изображении войны. Н.Г. Чернышевский о новаторстве л.Н. Толстого.

Рассказы-очерки о защите и падении Севастополя — еще одна своеобразная толстовская трилогия: севастопольская кампания показана в трех фазах, отраженных в названиях («Севастополь в декабре месяце», «Севастополь в мае», «Севастополь в августе 1855 года»). Три рассказа — три самостоятельных сюжета, составляющие в итоге общую картину войны, три разные художественные манеры, три ракурса изображения. В отличие от Военных рассказов повествование здесь уже не принадлежит одному лицу — участнику событий, оно дано с позиции «всеведущего автора», который то перемещается на внутреннюю точку зрения героя, то как бы парит над описываемой картиной.

«Севастополь в декабре месяце» (1855) представляет собой очерк, «репортаж» с места событий. Автор-повествователь выступает в роли гида, ведущего за собой читателя в осажденный город, где парадоксально совмещены мирная городская жизнь и война. Читатель входит в реальность войны как бы с «черного хода», он, «присутствуя» в тексте благодаря постоянному к нему обращению («вы входите», «вы видите», «вы начинаете понимать»), смотрит на город вместе с автором, который управляет его восприятием. Все эпизоды отобраны и выстроены в соответствии с авторской концепцией. С одной стороны, они производят впечатление потока повседневной жизни, где люди спокойно и мужественно делают свое дело. С другой стороны, в точках напряжения, создаваемого сдержанно-взволнованной авторской интонацией, поражают воображение читателя шокирующими деталями (сцена в операционной, где производятся ампутации): «вы <...> увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе <...>а<...>в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, смерти...».

В первом очерке совмещены авторская патетика и репортажный стиль обозрения, точка зрения здесь — панорамная, отдельные герои не выделены. Вторая часть трилогии открывает читателю конкретных людей — повествование перемещается с позиции внешнего наблюдения к аналитическому изображению: «микроскоп» «диалектики души» наведен на внутренний мир отдельного человека (штабс-капитана Михайлова, адъютанта князя Гальцина, ротмистра Праскухина). Повествователь здесь выступает как психолог, исследующий и высокие, и низменные чувства. В душах героев открываются и естественный страх, и зависть, и тщеславие, провоцируемые социумом (на черте смерти ротмистр Праскухин думает о том, как он выглядит со стороны и не заметил ли кто-то его страха).

В «Севастополе в мае» (1855) Толстой воссоздает смерть изнутри сознания мгновенно гибнущего от взрыва человека. Читатель оказывается на позиции умирающего штабс-капитана Михайлова, до конца не осознающего происходящего — его переживания представлены как длящийся внутренний монолог, перебиваемый обрывочными, вспыхивающими в сознании последними воспоминаниями и телесными ощущениями. Развертываемая в тексте «диалектика души» резко обрывается авторским: «Он был убит на месте осколком в середину груди» . Время умирающего и реальное время парадоксально не совпадают, мгновение смерти растянуто в сознании героя благодаря детализации рассказа. Толстой показывает, как гаснет неповторимый мир отдельного (пусть самого заурядного) человека — и перед этим «холодным ужасом» исчезающей жизни кажутся фальшивыми стандартные слова о героизме и патриотизме, оправдывающие эту смерть. Толстой показывает: вот что стоит за словом «убит» и вот что значит война.

«Севастополь в августе 1855 года» (1856) — своеобразный синтез повествовательных приемов первого и второго очерков. Автор использует принцип двойного зрения, найденный еще в «Детстве»: последние дни Севастополя даны с позиции наивного 17-летнего Володи Козельцова, впервые увидевшего войну, и его брата Михаила — опытного военного. Для Володи главное — справиться со своим страхом накануне сражения; Михаил Козельцов видит и обратную сторону войны — неразбериху, плохое устройство армии, глупость руководителей, лихоимство чиновников.

Последний бой у стен осажденного Севастополя показан и с позиций разных его участников, в отражении разных сознаний, и со стороны военного быта, и вместе с тем — в духе героической поэзии. Изображаемые события приобретают грозное величие благодаря найденному особому тону повествования. Сцены штурма Севастополя, сражения и сдачи города неприятелю строятся как монтаж разорванных эпизодов (то с близкой точки зрения участника, гибнущего в бою, то издалека — в окуляре подзорной трубы). Вся эта мозаика приобретает единство благодаря генерализующим авторским комментариям, торжественному, патетическому повествовательному голосу, звучащему с нечеловеческих высот: «Севастопольское войско, как море в зыбливую мрачную ночь <...> тревожно трепеща всей своей массой <...> медленно двигалось в непроницаемой тесноте прочь от места, на котором столько оно оставило храбрых братьев, — от места, всего облитого его кровью — от места, 11 месяцев отстаиваемого от вдвое сильнейшего врага...».

Война в «Севастопольских рассказах» — это что-то очень человеческое: здесь есть свой быт, люди и на войне остаются людьми со всеми лучшими и худшими их свойствами. И вместе с тем война — нечто нечеловеческое, в ней есть какая-то тайна, перед которой Толстой останавливается, как перед тайной смерти. Эту тайну писатель будет разгадывать в будущей книге «Война и мир». Но уже в севастопольских очерках война — это особая форма жизни, обостряющая и проявляющая суть реальности.

В качестве двух важнейших признаков толстовского психологизма Чернышевский указывает диалектику души и чистоту нравственного чувства.

Чистота нравственного чувства определяет своеобразие Толстого следующим образом. Как оговаривает Чернышевский, безусловно, вся русская литература по проблематике нравственна, но у большинства писателей герои идут к духовным вершинам долгой и трудной дорогой, это действительно вершины, многим недоступные. У Толстого нравственное начало - нечто первоначальное, исходное, детское (по другой логической линии - народное), то, что нужно не потерять. Здесь и востребован такой признак нравственного чувства, как «чистота».

В качестве двух важнейших признаков толстовского психологизма критик указывает диалектику души и чистоту нравственного чувства.

Чистота нравственного чувства определяет своеобразие Толстого следующим образом. Как оговаривает Чернышевский, безусловно, вся русская литература по проблематике нравственна, но у большинства писателей герои идут к духовным вершинам долгой и трудной дорогой, это действительно вершины, многим недоступные. У Толстого нравственное начало - нечто первоначальное, исходное, детское (по другой логической линии - народное), то, что нужно не потерять. Здесь и востребован такой признак нравственного чувства, как «чистота».