В. Максименко
.docВ. Максименко
ДВЕ СТОРОНЫ ЗЕРКАЛА
Известно, что целые рассуждения
проходят иногда в наших головах мгновенно,
в виде каких-то ощущений, без перевода на
человеческий язык, тем более на литературный...
Потому что ведь многие из ощущений наших,
в переводе на обыкновенный язык,
покажутся совершенно неправдоподобными.
Ф. М. Достоевский
На дверях — надпись из одного слова: «Психолог». Сюда входят по-разному: одни робко переступают порог и несмело разыскивают взглядом меня, сидящего в глубине комнаты. Другие энергично и решительно бросаются вперед, к моему столу, навстречу неизвестности, торопливо пересекая разделяющее нас пространство. Третьи входят не спеша, оценивающе рассматривают комнату. Они идут, прочно ступая по земле, и уверенно занимают свое место передо мной.
В эти несколько мгновений, когда человек входит в комнату, усаживается в кресле и молчит прежде чем начать разговор, между нами уже возник молчаливый диалог. Он будет продолжаться все время, служа фоном для слов, и многое из того, что будет потом сказано, определяется в эти первые минуты нашей встречи. Эти минуты первых, самых непосредственных и с трудом осознаваемых впечатлений — едва ли не самое важное в наших будущих отношениях. Между нами возникает (или не возникает) доверие, необходимое нам обоим: мне — чтобы работать, моему собеседнику — чтобы я смог ему помочь.
К психологу-консультанту (а не к психологу вообще!) приходят за помощью, которую сейчас принято называть неврачебной психотерапией. Психолог не выписывает рецептов, не лечит, хотя может работать вместе с врачом. И образование свое он получил в университете, а не в медицинском институте.
И вот мы сидим друг против друга и смотрим друг другу в глаза, и каждый из нас изучает собеседника. Он изучает меня потому, что хочет понять, чем я могу ему помочь, что и как я буду для этого делать. Мой собеседник пришел ко мне, чтобы рассказать о своих семейных проблемах, чтобы я ему посоветовал, как их решить. Он пришел иногда со смутным, иногда с уже сложившимся представлением о том, в чем, собственно, должна состоять моя психологическая помощь: ведь он уже пытался как-то иначе вырваться из замкнутого круга бесконечно повторяющихся конфликтов.
Чего он ждет от меня? Его ожидания — материя тонкая и сложная. Она соткана не только из внешних фактов его семейной истории, о которых он будет рассказывать (не о всех, разумеется, и наверняка «забудет» что-то важное), на которые будет жаловаться. Не только из его представлений обо мне и моей предполагаемой роли в этой истории. Сюда вплетаются еще и подлинные психологические мотивы, приведшие его ко мне, мотивы, которых он может не осознавать, но которые тем не менее обязательно проявятся в его поведении. Они могут быть самыми разными.
Ко мне приходят в поисках союзника, который поможет восстановить справедливость. Тогда от меня ждут морального осуждения противника в семейной борьбе и дополнительных аргументов в пользу собственной3 правоты. Ко мне приходят и как к советчику, который должен подсказать наилучшее средство манипуляции партнером. Приходят и как к противнику, сопротивление которого нужно сломить и убедить в собственной правоте, именно убедить, потому что в этом случае, как правило, где-то в глубине души таится ощущение собственной вины. Приходят и просто из любопытства, с желанием найти еще один повод полюбоваться самим собой — тогда мне предписана роль зрителя. И для того, чтобы еще раз доказать самому себе, что все усилия бесполезны и даже «психолог не помог». И для того, чтобы высвободить эмоции, глубока запрятанные в бессознательном, чтобы, как говорят психологи, «отреагироваться». И за обвинениями в свой адрес, чтобы освободиться от тяжелых переживаний, почувствовать себя виноватым и... тем самым свободным от ответственности за поступки.
И все эти мотивы, которые привели моего собеседника в психологическую консультацию, образуют барьер между нами, барьер, который необходимо преодолеть, чтобы психологическая помощь состоялась.
Я тоже изучаю моего собеседника. Изучаю потому, что это моя профессия и я еще точно не знаю, как я буду ему помогать и смогу ли помочь вообще. Конечно, в моем распоряжении десятки, даже сотни специальных психологических тестов, позволяющих быстро получить его достаточно полный психологический портрет. Для начала неплоха методика многостороннего исследования личности... можно получить «профиль» личности, а он таит в себе много возможностей для дальнейшей психодиагностики.
Ну хорошо, за час-полтора я узнаю все, что смогу, многое узнаю. Допустим, он... А что дальше? Ведь он не спрашивает меня, кто я такой, он пришел за психологической помощью. И потом— это ведь достаточно неприятная процедура: к тебе «внутрь залезают», что-то узнают, а потом ничего не говорят. А вдруг там, внутри, что-то не так, как у всех, что-то не в порядке?..
Конечно, я могу сказать ему и о его самооценке, и об «уровне притязаний», и о «локусе контроля», и о способностях, и о наиболее ярко выраженных чертах характера, и о типе и уровне самоконтроля, и о том, как он общается с окружающими, и много еще о чем. Но это скажу я, а он будет лишь пассивно присутствовать при открытии самого себя. И это воздвигнет между нами новый барьер.
То, что приходится узнавать о самом себе, далеко не всегда приятно, и поэтому порой кажется «совершенно неправдоподобным», как писал один из самых тонких и глубоких мастеров извлечений бессознательного «на свет божий» Ф.М.Достоевский. Барьер, который естественно возникает при попытке проникнуть во внутренний мир личности, в психологии называется сопротивлением осознанию глубоко спрятанных бессознательных психических явлений. Даже когда человек сам начинает ощущать эти бессознательные переживания, размышляя о себе самом, он быстро удаляет их на периферию сознания, объявляет малозначимыми, несущественными, вытесняет.
Конечно, этой процедуре подвергаются далеко не все бессознательные явления психики, а только те, которые почему-либо не соответствуют сознательным представлениям человека о себе в этот момент. Например, болезненные воспоминания о своих неудачах, о желаниях, которые считаются неуместными, переживания бывших или возможных психических травм.
Вспомните размышления статского советника Ивана Ильича Пралинского перед домом своего подчиненного Пселдонимова в «Скверном анекдоте» Ф. М. Достоевского: как только он доходит до самой существенной причины своего желания посетить дом подчиненного, так тут же... «Ну, что может быть проще, изящнее такого поступка! Зачем я вошел? Это другой вопрос! Это уже, так сказать, нравственная сторона дела. Вот тут-то и сок! Гм... Об чем, бишь, я думал?» — четкие и стройные мысли Ивана Ильича сбиваются, потому что он наткнулся на подлинную причину своего порыва: дать почувствовать Пселдонимову свое превосходство над ним. Но это противоречило другому желанию — продемонстрировать свое благородство — и тут же было вытеснено как желание социально менее благоприятное.
Бессознательные желания при их попытке проникнуть в сознание вступают в конфликт с Я-образом, ясно осознаваемым. Этот внутренний конфликт играет важную, хотя и не единственную роль в том, что отношения с окружающими складываются трудно. Он принуждает человека в поисках компромисса между мотивами разной природы поступать порой странно и неожиданно для самого себя.
Я, психолог, нужен для того, чтобы помочь человеку решиться узнать нечто о самом себе. Что именно, я пока понятия не имею. А он не догадывается о моих намерениях. Но мой собеседник должен стать активным участником предстоящего открытия, узнавания себя, и найти в своих внутренних затруднениях источник конфликтов с окружающими. Только тогда я смогу помочь, в этом, собственно, и будет состоять моя помощь.
Поэтому я и не применяю тесты — во всяком случае в начале нашего знакомства.
Конечно, мой собеседник может оказаться человеком, наслышанным и о тестах, и об эффектах вытеснения, и о других психологических барьерах. Это всегда приятно: честно говоря, я уверен, что знать об устройстве собственного внутреннего мира наверняка не менее важно, чем об устройстве машин или космоса. Это совсем не помешает мне работать, как может показаться, скорее наоборот, поможет. Но, к сожалению, даже солидный курс психологии не убережет его от глубоких внутренних проблем — тогда бы их не было у профессиональных психологов, а это совсем не так.
Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи,
которые он открывает не всем, а только друзьям.
Есть и такие, которые он и друзьям не откроет,
а разве только себе самому, да и то под секретом.
Но есть, наконец, и такие, которые даже и себе
человек открывать боится, и таких вещей у всякого
порядочного человека довольно-таки накопится.
Ф. М. Достоевский
Мой собеседник начинает рассказывать о себе. Он хочет быть откровенным, но и в самом искреннем самораскрытии всегда есть желание выглядеть чуть-чуть лучше. Самые откровенные самоописания, например «Исповедь» Жан-Жака Руссо, пишутся с рас четом на то, что они когда-нибудь будут оценены. Любая откровенность — это всегда представление человека о самом себе, его Я-образ, иногда семейный или личный миф. И даже если человек не боится признаваться в том, о чем, казалось бы, благоразумнее умолчать, за настойчивостью, с которой он «обнажает душу», может скрываться неосознанное стремление спрятать от самого себя понимание чего-то еще более важного.
Потребность человека в одобрении окружающих — одна из самых важных человеческих потребностей. Одобрение необходимо, чтобы чувствовать себя свободным и независимым, что называется, «хорошим человеком».
, Даже сильно и искренне этого желая, мои собеседники не могут рассказать о себе и семейных взаимоотношениях, каковы они «на самом деле». И не только потому, что они не знают, как все обстоит «на самом деле» (впрочем, те, кто верит, что знает, не приходят к психологу). В большинстве случаев знания людей о самих себе напоминают зеркало, в которое человек смотрится и рассказывает то, что в нем видит. А что там, в «Зазеркалье», в сфере бессознательной психической жизни?
Прислушаемся же к тому, что говорят мои собеседники, те, кто пришел за психологической помощью. И в том, что они говорят, постараемся различить Я-образ каждого из них, мотивы, которые привели моего собеседника ко мне, то, что он ожидает получить от меня, и, наконец, то, как я, психолог, вижу моего собеседника в «зазеркальном» изображении. <...>
Каждый считает себя в принципе правым, считает, что измениться он должен только внешне,— ведь в их внутреннем мире все благополучно. Надо только научиться «вести себя разумно», чтобы в ответ и партнер начал «вести себя разумно», другими словами, научиться манипулировать собой, чтобы манипулировать другим. Только бы узнать, как это сделать,— узнать у родственников, приятелей, психолога-консультанта. Ответственность за выход из конфликта все-таки подсознательно перекладывается на кого-то другого, на советчика.
Конечно, в ряде простых ситуаций можно подсказать почему-либо не найденный ранее способ поведения. Те, кто много и широко общается, такие советы ищут и рано или поздно либо получают их от кого-то, либо сами формулируют верную тактику поведения.
Гораздо сложнее, когда не найденный «почему-либо» ранее способ поведения — это бессознательная форма его избежать. И тогда воспользоваться советом становится невозможно, по крайней мере в том объеме, в котором это необходимо. Тогда тупик, хроническая цепь неразрешимых конфликтов. Тот же, по сути, случай— участник конфликта подсознательно не желает меняться или, во всяком случае, согласен изменить только внешний, поверхностный слой отношений, не затрагивающий его внутреннего мира. <...>
Он вроде бы никого не винит в своих странных трудностях, готов взять на себя всю ответственность за возможный выход из тягостного ощущения внутренней нерешительности. Он понимает, что это ему надо измениться, и готов измениться.
Он как бы принужден все время вести себя так, чтобы у него даже врагов не было («ведь это неприлично — порядочному человеку не иметь врагов!»). Он чувствует внутреннюю отчужденность от близких ему людей и, наоборот, какое-то родство с теми, кто, казалось бы, мог стать его врагом.
Ощущение «я здесь ни при чем» вытеснялось из сознания или принималось как нечто само собой разумеющееся, что этого человека как раз и не устраивает. Он тяготится отсутствием тяжело доставшихся побед, хочет побеждать, и не только с легкостью, но побеждать со сладким ощущением значительности и важности достигнутого, с напряжением и удовольствием от преодоления препятствий. Ему необходимо ощущение своей силы.
Чем я занимаюсь, излагая все это? Прикидываю, пока мой собеседник «выкладывается», что стоит за его словами, к какому типу можно отнести его проблемы.
Я пытаюсь осмыслить иррациональное. Занятие, полезное для самого участника событий. «Зазеркальная» жизнь совсем не похожа на то, что мы видим в себе сами. Привычно понятные очертания семейных конфликтов начинают терять свою четкость и определенность, зато вырисовывается нечто новое, очень важное;
Так что ж, сразу рассказать собеседнику, что я о нем думаю? Сделать его участником интеллектуальной обработки того, что прежде разворачивалось без участия интеллекта? Научить рационализации или по крайней мере вручить ее плоды?
Поскольку рационализация что-то объясняет, то она обычно на время уменьшает напряжение внутреннего конфликта. Но это — механизм самозащиты; как утверждает психология, действие его направлено как раз на то, чтобы избежать серьезных перемен в себе и даже осознания необходимости этих перемен. Если я сейчас помогу этот механизм «включить» (а многие его давно уже «включили» и без моей помощи), он начнет работать по всем правилам ,и быстро создаст между нами новый барьер. Я ведь могу ошибаться (что действительно верно), и прийти к этому выводу тем легче, чем неприятнее, неприемлемее то, что я говорю. Психика изобретательнее всего, что; можно себе представить, разум на ее службе лукав и быстро предложит нечто приемлемое, успокоительное.
И что я скажу в конце концов? Перестаньте думать только о себе, оберегать себя? Но это — уже этическая оценка ситуации, верный способ сделать безнадежной всякую попытку помочь человеку. Услышав такое, многие — если не все — тут же уйдут и больше не вернутся. Психологическая самозащита человека («я здесь ИИ при чем») нужна для того, чтобы уберечься от собственных и чужих отрицательных этических оценок. Барьер самозащиты исчезнет только тогда, когда человек перестанет бояться осуждения за свои поступки, переживания, мысли, взгляды.
Я молча слушаю собеседника. Моя работа только начинается.
Найти себя
Психологическая помощь основана на странном, казалось бы, предположении, что помочь человеку может только он сам и никто другой. Никто не может заставить его измениться, принять решение, если он этого не хочет. Человек всегда одинок в своем выборе.
Но это не значит, что «спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Я, психолог, нужен не для того, чтобы принудить (хотя бы убеждением) к поступку, который мне кажется наиболее рациональным или который одобряется социальной группой как единственно правильный.
Моя задача — создать такие условия для внутреннего изменения человека, при которых он сам сможет сделать свой выбор. Какой именно — это зависит от его ценностей и установок, от содержания его внутреннего мира. Я по сути не имею дела с этим содержанием, а пытаюсь изменить его динамику, психологическую форму его проявления.
Но и относительно подобных изменений я избегаю прямых советов, хотя всегда есть соблазн сразу подсказать нечто простое и разумное. Но для того, чтобы меня услышали, нужно еще время, мы должны вместе пройти длинный путь.
Мой собеседник все чаще и чаще делает паузы в своем монологе, все пытливее и внимательнее всматривается в меня. Он приглашает меня к диалогу, ждет, что я ему отвечу. Он понимает, что услышан мною, но теперь он хочет знать, как и что я услышал.
Сделан первый шаг по дороге в Зазеркалье: мой собеседник перестает рассказывать о своих отражениях в зеркале, перестает спорить, убеждать, жаловаться, обижаться. Его тревожно-радостный взор уже не ищет воображаемого оппонента, но обращен внутрь себя: «А что же, собственно, я делаю?» Но задать себе этот вопрос он может только после того, как закончит монолог, а по сути дела — цепочку неоконченных диалогов со всеми, кто его окружает или окружал.
Теперь надо поддержать в нем ту искру доверия, которая вспыхнула, когда он получил возможность на миг увидеть меня во время монолога в своем воображении каждым из тех, кто его обижал, сердил, делал виноватым, радовал. Известный американский психолог Карл Роджерс говорил как-то, что идеален такой психотерапевт, которому совсем не надо говорить и который должен направлять монолог посетителя таким образом, чтобы тот сам пришел к пониманию себя и своих проблем.
Мой посетитель чувствует, что я ему сопереживаю. Это не значит, что я плачу вместе с ним, когда он жалуется на обиду, или пугаюсь, когда он угрожает кому-то. Я всего лишь был вместе с ним в прошлом, где его переживания не нашли естественного и удовлетворяющего завершения. Мое сопереживание — это готовность нести вместе с ним бремя его трудностей, не разделяя его эмоциональных реакций, так как именно они-то и доставляют ему главные неприятности. И если я просто встану на его позицию в беспрерывном споре, то помогу ему лишь «отыграться», но не более того.
Я не осуждаю его ни за то, что он себя чувствует виноватым, ни за то, что, пытаясь избавиться от бессознательного чувства вины, он угрожает своим воображаемым собеседникам. Я должен абсолютно положительно оценивать все, что он делает и говорит, все его мысли, страхи, желания. Хотя очень трудно бывает пропустить сквозь себя все чувства собеседника и не откликнуться на них так, чтобы мои взгляды и ценности не воздвигли барьер между нами. И если мне это удастся — эмпатия и абсолютная положительная оценка,— то мы сделаем вместе с ним второй шаг на нашем пути. Теперь мой собеседник не только чувствует, но и может сказать себе: меня понимают и, может быть, мне помогут. Барьер между нами, кажется, начал исчезать.
Но хотя его внутренний взор уже не ищет опоры вовне, а направлен на себя, он еще не знает, куда ему смотреть и что видеть. Теперь я должен дать ему почувствовать, где и как давно ставшая привычной позиция «Я здесь ни при чем!» не срабатывает. Теперь я могу это сделать, не оказавшись «посторонним» в его внутреннем мире, теперь он—хотя бы на короткое время — сможет увидеть меня таким, каков я есть, а не угрожающим ему или льстящим. <...>
Механизмы психологической защиты ослабли и открыли доступ в сознание всего того, что раньше тщательно и усердно изгонялось. Но хватит ли человеку мужества, чтобы справиться с потоком, хлынувшим в сознание? Хватит ли смелости для того, чтобы, заглянув в свое психологически более здоровое и зрелое будущее, сделать и дальнейшие шаги?
Увидит ли мой посетитель во мне помощника или же «мучителя казнящего»? Это во многом зависит от того, успел ли я установить эмоциональный контакт, добиться доверия, разрушить барьер между нами.
Но, к сожалению, это уже совсем не поддается моему контролю. Возможно, потом, когда я буду восстанавливать в памяти подробности этой беседы или «проигрывать» ее своему коллеге, я пойму, почему мне удалось или не удалось на этот раз. Но сейчас только моя интуиция может чуть слышно подсказать, что и как я должен говорить.
Итак, я сделал первую попытку приподнять тяжелый занавес над потайными механизмами эмоциональной жизни моего посетителя, и он увидел во мне помощника. Он спрашивает: «Что же делать?»
Я предлагаю заниматься в психотерапевтической группе.
Итак, группа: зачем она моему собеседнику? Только что мне удалось повернуть его лицом к себе, а теперь я вновь предлагаю ему вернуться к общению с другими — зачем?
Внешнее общение и общение с самим собой не могут существовать друг без друга: внутренний диалог умирает во внешнем, но внешний бесполезен, если он не порождает внутренний. Самый крохотный внутренний сдвиг нуждается в закреплении во внешнем поведении, требует поиска новых форм, в которых он мог бы проявиться.
Нас восемь человек. Четверо мужчин, среди них я — психолог, плюс четыре женщины. Раз в неделю мы будем собираться, как правило, в одно и то же время на три часа, чтобы научиться «не повторять своего прошлого». Займет это все несколько месяцев.
Группа — это кусочек мира, маленькая частица реальных человеческих взаимоотношений. Здесь собраны и отчетливо видны механизмы человеческого поведения и динамика эмоциональных переживаний. Это, прежде всего, атмосфера непосредственного общения и доверия участников, среди которых я чаще всего бываю неявным лидером и реже явным (это зависит от стадий группы, на которых моя роль и функции частично меняются). Каждый вносит свой вклад тем, что не похож на другого, и предлагает всем участникам свой индивидуальный набор стереотипов поведения и эмоциональных реакций. Они подобраны именно так: максимально разные характеры и типы психологических проблем. Наконец, группа — это еще и социальное давление, которое может и нивелировать самовыражение, побуждать к конформизму, но может и способствовать наиболее яркому и индивидуализированному проявлению.
Некоторым людям из-за исходно высокого уровня тревожности трудно согласиться на индивидуальную психотерапию — для них неприемлема роль слабого или ученика, которая неизбежна на некоторых этапах наших отношений. Страх перед вторжением во внутренний мир порой бывает настолько велик, что заставляет беспрерывно атаковать собеседника. Но и группа может полностью заморозить поведение такого человека, если, кроме того, он испытывает потребность ощущать свое превосходство. Группа так или иначе всегда с неизбежностью уравнивает участников хотя бы в стремлении к неформальному обращению равных, не учитывающему социальный статус или уровень компетентности человека в той или иной области знаний. Тот, кому это не подходит, рано или поздно нас покидает. <...>
У групповой психотерапии свои преимущества и ограничения. Например, относительная публичность происходящего. То, что происходит между нами с глазу на глаз, никому не известно. В группе нужна гораздо большая степень доверия друг к другу. Создавать и поддерживать атмосферу доверия и открытости — моя постоянная задача.
Зато группа позволяет пройти тот же путь гораздо быстрее, тут возникает множество разных ситуаций взаимодействия в сравнительно короткое время. Честно говоря, групповая психотерапия и возникла из-за необходимости спрессовать процесс, порой растягивающийся на годы. И еще — ради возможности работать сразу с несколькими людьми.
Один страдает от излишней жесткости стереотипов поведения — внутренний запрет мешает ему увидеть и принять как возможные иные варианты, и этот запрет он невольно переадресовывает жене тем категоричней, чем чаще он смутно ощущает необходимость отказаться от раз и навсегда установленных правил.
Другому надо чуть больше уверенности в себе; третьему освободиться от избыточного контроля над выражением эмоций; четвертому — от эмоционального отчуждения; пятому — научиться контролировать себя и отказаться от «хочу — и чтобы немедленно». <...> И ничего не изменишь, не затронув глубоко спрятанного конфликта с самим собой,— у каждого он есть, у каждого уникален, у каждого еще много сил для того, чтобы его спрятать, уйти от всяких попыток постороннего вмешательства (но чего ж ты тогда ко мне пришел, чего можешь ждать от меня?).
Я прекрасно сознаю, что в группе возможно только неглубокое разрешение внутреннего конфликта, и все-таки она поможет человеку решить главные проблемы его взаимоотношений с окружающими.
Пока мы — чужие люди. Правда, я знаю всех. Остальные, как правило, не знакомы друг с другом.
Вспомните, как мы знакомимся: кто-то называет себя по имени, которое мы часто тут же забываем. Наше внимание сосредоточено на другом: на том, чтобы контролировать свое поведение, подать себя с лучшей стороны, лучше чувствовать атмосферу встречи, проникнуть за маску, надетую собеседником, — маску благожелательности, равнодушия или какую-нибудь другую. Наша интуиция максимально напряжена, чувства обострены, запоминать имя некогда и не нужно-
Тем не менее мы обмениваемся именами и двумя-тремя ничего не значащими фразами. Мы играем в игру: «Я хороший человек, а ты кто?» Условная коммуникативная игра (даже без слов) — основа социального взаимодействия. Без отчужденного общения, неотъемлемой части этики взаимоотношений (когда не о чем говорить, говорим о погоде), мы стали бы игрушкой своих переживаний. Подавлять мгновенно возникающие эмоции в угоду эффективности социального взаимодействия — своеобразная технология нашего общения.
Это умение важно и в семье: муж и жена всегда рядом, а от неизбежных колебаний настроений, от эмоциональных бурь каждого страдают больше всего именно те, кто рядом. И мы научились хорошо скрывать эмоции.
А сохранили мы способность их выражать тогда, когда необходимо? Мы тормозим выражение гнева — а сможем ли дать отпор обидчику? Мы боимся обиды, но сохранили ли способность выразить любовь? Мы не хотим быть виноватыми, но можем ли совершать энергичные поступки? Как избавиться от постоянного воспроизведения нашего внутреннего конфликта в условиях, когда даже в мелочах одна часть нашего «Я» нас побуждает Действовать, как-то проявиться, а другая запрещает?
Я сразу предупреждаю: условно-вежливое «Вы» отменяется. Мы все — «на ты».
Мы рассаживаемся в комнате, оглядываемся, обмениваемся короткими боязливыми взглядами или, наоборот, смотрим в пространство, как в пустоту, долгим, ничего не видящим взором. Взгляд скользнул по лицу другого человека — пусть он задержится. Попробуем выразить то, что чувствуем. Но не на том языке, который создан, чтобы скрывать свои мысли. Попробуем сделать это на нейтральном языке геометрических форм, оттенков цвета, фактуры поверхности и мало ли еще на каком!