Глава 17. Россия в XIX в.

тый не алчет, упоенный не жаждет); «блаженны милостивые», ибо всегда будет кого миловать: униженных и оскорбленных кем-нибудь, равно богатых или бедных, и даже наших собст­венных оскорбителей. Христианство нередко даже обиду назы­вает наказанием Божиим, когда говорит о том, что вот эта оби­да тебе полезна, рукой неправедного человека наказал тебя сам Бог, и потому надобно терпеть и заботиться практически лишь о ближайших делах, а сердечно — лишь о ближних людях. «Что же остается в здешнем и сегодняшнем мире?» — задает вопрос философ и отвечает: «Горести и обиды, бури страстей, преступ­ления, ревность, зависть, угнетения, ошибки — с одной сторо- иы, а с другой — неожиданные утешения, доброта, прощение, отдых сердца, порывы и подвиги самоотвержения, простота и веселость сердца! Вот жизнь, вот единственно возможная на этой земле и под этим небом гармония».

Идеи и взгляды Леонтьева не оставили равнодушными оте­чественных философов самой разной ориентации, таких, как

В. С. Соловьев, П. А. Флоренский, С. Н. Булгаков, Л. И. Шес­тов и др. Похвалу человеку, стоявшему в стороне от столбового тракта «общественной жизни», но не в стороне от никогда не прекращающейся «борьбы идей», весьма своеобразно сформу­лировал В. В. Розанов: «В душе его было окно, откуда открыва­лась бесконечность».

Согласно представлениям Константина Петровича Победо­носцева (1827—1907), в основе исторических изменений права — от первоначальной простоты к постепенной индивидуализа­ции — лежит внутренне присущая правовой форме идея. Таким образом, для правовой формы характерен не только естествен­ный процесс зарождения и возможного отмирания, но также процесс «одухотворения» права внутренней идеей, которая и де­лает возможным совершенствование правовой формы. Тем са­мым в истолковании Победоносцевым исторических изменений в праве используются не только приемы органицистического подхода, но и метафоры телеологического назначения.

По разъяснению Победоносцева, онтологический элемент предстает в праве неким идеально-догматическим образовани­ем, поэтому логически допустимо воспринимать историческое движение права не только как процесс историко-органицист- ский, но также как изменяющееся взаимодействие идеально - догматического и эмпирического элементов в субстанциональ­ном содержании права.

611

Определенные трудности возникают в усвоении третьего компонента правопонимания Победоносцева — эмпирического измерения права. В самом общем виде можно согласиться с по­ложением русского правоведа о том, что учет эмпирического своеобразия общественного быта в законодательстве есть важ­нейшее условие эффективного осуществления права. Однако при этом он утверждает, что «законы должны быть не сочинен­ные, а соответственные с жизнью». Эта позиция внутренне про­тиворечива, поскольку она, высоко оценивая сами законы го­сударства, в то же время фактически противоречит реальному смыслу и содержанию законотворчества как дела творческого, разумного и как деятельности, отмеченной печатью социально­го и интеллектуального изобретательства.

Концепция государственного управления Победоносцева тесно увязывается с истолкованием верховной власти монарха как верховного законодателя, правителя и судьи. Для нее ха­рактерен также акцент на недопустимости как узурпации вер­ховной власти со стороны так называемых управительных вла­стей (к их разряду относили и независимую судебную власть), так и признания монарха нравственно ответственным за дея­тельность управительных властей. Здесь важно отметить извест­ную непоследовательность Победоносцева в вопросе о разделе­нии властей: он был в принципе против равновесного обособ­ления и автономности трех властей, но признавал при этом необходимость обособления власти судебной от власти админи­стративной.

Среди великих русских писателей XIX в., оставивших замет­ный след в истории социальной и политической мысли, значи­тельное место принадлежит Ф. М. Достоевскому (1821—1881). Это он произнес слова о том, что «у нас — русских две — роди­ны: наша Русь и Европа» (в заметке по поводу кончины Жорж Санд). Позднее Достоевский значительно изменил это мнение, особенно после поездки в Европу, и стал солидаризироваться с И. С. Аксаковым в восприятии Европы как «кладбища», при­знавая ее не только «гниющей», но уже «мертвой» — разумеет­ся, для «высшего взгляда». Однако его отрицание не выглядело окончательным — он сохранял веру в возможность «воскреше­ния всей Европы» благодаря России (в письме к Страхову, 1869 г.).

Такой взгляд во многом предопределялся размышлениями над внутренней стороной европейской жизни, над ее цивилиза­