Глава VI. Российские политические партии в эмиграции: доктрины и организации.

1. ПОПЫТКИ БЛОКИРОВАНИЯ ЛИБЕРАЛЬНЫХ И ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ ПАРТИЙ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ ДВАДЦАТЫХ ГОДОВ.

На протяжении многих лет в отечественной историогра­фии в оценках российской политической эмиграции двадца­тых годов преобладали термины, скорее удобоваримые для агитационных плакатов времен гражданской войны, чем для научных изданий: «контрреволюционное отребье», «белоэмиг­рантское охвостье» и т. д. Судьба же и деятельность различ­ных эмигрантских групп и политических направлений, пред­ставлявших сложное переплетение судеб, личностей и целей, рисовались историками не иначе, как «крах» и «агония» [1]. В 90-е годы стали появляться монографии и статьи, посвя­щенные судьбе русской эмиграции, для авторов которых ха­рактерна попытка многопланового исследования данного яв­ления и его места в трагической истории России тех лет [2]. Данная проблематика стала также предметом специального обсуждения на научных конференциях [3] и нашла отраже­ние в отдельных учебных пособиях, правда, все еще не сво­бодных от скоропалительных суждений, типа утверждений о том, что эмиграцией за границу «почти целиком» была пере­несена «политическая партийная структура российского об­щества» [4].

Между тем, за рубежом, как вскользь заметил большевис­тский лидер В.И. Ленин, оказалось около 2 миллионов со­граждан, изгнанных гражданской войной. Согласно эмигран­тским изданиям, в частности материалам Русского загранич­ного исторического архива, основанного в 1920 году в Праге (в первой половине 20-х годов в нем сотрудничали такие известные ученые, как А.В. Соловьев, П.Б. Струве, А.А. Кизе­веттер, М.И.Ростовцев и др.), русский исход в указанные годы составил около 3 миллионов человек. Лишь в Париже, по данным эмигрантских изданий, в первой половине 20-х годов проживало около 400 тысяч русских эмигрантов; их число к концу указанного периода выросло почти вдвое за счет русских, уезжавших из Германии в связи с возросшей угрозой фашизма. В Берлине в 20-е годы насчитывалось до 600 тысяч беженцев из России. Большие русские колонии сложились также в Праге, Белграде, Женеве и т.д. По под­счетам П.Н. Милюкова, русские эмигранты найти пристани­ще в 25 странах мира.

Первую волну русской эмиграции составили те, кто поки­нул Россию сразу же после Октябрьского переворота. 26 но­ября 1917 года был подписан указ Наркоминдела об увольне­нии всех послов и работников посольств, которые не дали согласия сотрудничать с советской властью. В эту часть эмиг­рации вошло и значительное число русских военнопленных в Германии и Австрии [5].

Затем к ним примкнула громадная масса тех, кто в составе белого движения боролся в годы гражданской войны с боль­шевистским режимом. Они покидали Родину через порты Чер­ного моря. Последняя крымская эвакуация в ноябре 1920 года была самой многочисленной и самой трагическом. За пять дней ноября 1920 года из Крыма в Константинополь прибыло 150 тыс. русских, из них около половины — солдаты, казаки, офицеры. А всего через этот город, по имеющимся данным, прошло не менее 350—400 тыс. эмигрантов. Как позднее за­метил В.В. Шульгин, оказавшийся в их числе, «в летописях 1920 год будет отмечен как год мирного завоевания Констан­тинополя русскими». Эвакуированные воинские части были сведены в три корпуса, а гражданских лиц разместили в 10 ла­герях вокруг города. В.В. Шульгин с горечью констатировал: «русских действительно неистовое количество... Все это дви­жется... о чем-то хлопочет, что-то ищет. Больше всего — «виз» во все страны света. Но кажется, все страны «закрылись» [6]. Горечь утраты Родины и кошмар пережитого в Турции рус­скими эмигрантами описал М. Булгаков в своем произведении «Бег».

Третья волна послеоктябрьской эмиграции была в основ­ном представлена интеллигенцией, оппозиционно настроен­ной по отношению к правящему режиму и покинувшей стра­ну по политическим мотивам. Значительная их часть высыла­лась насильно, как это было, например, в 1922 году. Отъезд и высылка интеллигенции продолжалась, по словам П. Валентинова, эмигрировавшего именно в этот период из России, до 1928 года, т.е. года «входа в сталинскую эпоху» [7], когда выезд стал практически невозможным.

Сегодня очевидно, что эмиграцию следует рассматривать в двух уровнях: общецивилизационном (культурологическом) и конкретно-историческом — с точки зрения политической на­правленности, содержания программ, а также задач отдель­ных течений.

Общецивилизационный подход позволяет выявить следую­щее: прежде всего, российская политическая эмиграция 20-х годов это явление уникальное по своей масштабности, в нее входили представители почти всех политических групп и со­циальных слоев населения России, пережившего общенаци­ональную трагедию. Как заметил один из тех, кто оказался на чужбине не по своей воле, Георгий Викторович Адамо­вич, проводить при анализе какие-либо параллели с револю­цией французской не следовало, ибо в последней изменения политических форм не повлекли пересмотра основных усло­вий быта, морали и творчества. В России все было иначе, что и предопределило «историческую единственность русской эмиграции» [8].

Во-вторых, русская политическая эмиграция тех лет — результат не только российских, но и мировых катаклизмов, в основе которых лежали не только социально-экономические, но и духовные, культурные подвижки, происшедшие на рубе­же столетий. Возникновение, а главное некоторое распрост­ранение марксизма как мировоззренческой системы свидетель­ствовало об определенном кризисе европейской политической культуры; первая же мировая война, взорвавшая тезис о «про­летарской солидарности», выявила иллюзорность и марксовой социологической схемы, предопределившей трагедию России. Послеоктябрьский русский исход — это глобальный опыт ка­тастрофы, явившей себя потрясенной Европе и тем самым придавшей второе дыхание ее традиционным демократичес­ким формам в их противостоянии коммунистической утопии.

В-третьих, русская эмиграция оказала весьма существен­ное мировоззренческое и культурное влияние на европейский мир. Русское самопознание столкнулось с европейским само­познанием, в чем-то определив и некоторые черты духовного облика Запада. В 20-е годы в крупных европейских городах было создано и функционировало около 25 русских высших учебных заведений, в том числе в Праге их было 5, в Париже 8, еще 6 вузов (политехнический институт, юридический фа­культет, институт восточных и коммерческих наук, педагоги­ческий и др.) работали в Харбине. На важность этого обстоятельства обратили внимание и сами изгнанники, попытав­шиеся достаточно быстро культурно и идейно интегрировать­ся. Одновременно подчеркивалось, что российская эмиграция становилась «важным фактором русской жизни» за счет ха­рактера своей политической жизни, стремления стать «актив­ным участником новой общественности» [9] .

По существу единственной возможностью выяснения по­зиций, корректировки концептуальных подходов для большин­ства эмигрантов стала периодическая печать. По данным Рус­ского заграничного исторического архива (РЗИА), с 1918 по 1924 год эмигрантскими изданиями было опубликовано около 1450 художественных произведений, а вместе с политически­ми книгами и брошюрами — 3735. Среди «толстых» обще­ственно-политических и литературных журналов, по общему признанию, ведущее место принадлежало «Современным за­пискам» (Париж. — 1920—1940 гг. — Редакция: Н.Д. Авк­сентьев, И.И. Бунаков, М.В. Вишняк, В.В. Руднев и др. — члены партии эсеров). Непредвзятость и независимость суж­дений во имя «общественного объединения» были объявлены главным критерием помещения в нем материалов. Аналогич­ную позицию заняли эсеры в редакции альманаха «Крестьян­ская Россия» (Прага. — 1922—1924 гг. Редакция: А.А. Аргу­нов, С.С. Маслов, Бем А.Л. , по 5-й выпуск включительно — Питирим Сорокин и др.). Наиболее читаемой была ежедневная газета левокадетские «Последние новости» (1920—1940 гг. — Под редакцией П.Н. Милюкова). Более правые позиции за­нимала другая кадетская газета «Руль», издаваемая в Берлине (1920-1931 гг. — Под редакцией В.Д. Набокова, И.В. Гессе­на и А.И. Каминки). Левые позиции на протяжении десяти­летий занимали меньшевистский «Социалистический вестник», основанный Ю.О. Мартовым и Р.А. Абрамовичем и издавав­шийся поочередно в Берлине, Париже и Нью-Йорке (1921— 1966 г.), а также «Революционная Россия»(1920—1931) под редакцией В.М. Чернова.

Как свидетельствует анализ, быстрее всех попыталась объе­диниться партийно-интеллектуальная часть русской эмигра­ции на основе обсуждения перспектив возрождения России. Все выпуски, все статьи общественно-политических эмигран­тских изданий были проникнуты мыслью о России, о се воз­рождении и будущем, т. е. соотнесением себя с оставленной Родиной. Их авторы, как и подавляющая часть эмиграции в целом, унесли Россию на «подошвах своих башмаков». Па­мять определяла жизнь этой «третьей» России. Для всех на­правлений политической эмиграции, кроме крайне правых, с первых же лет их пребывания за границей были характерны попытки во-первых, достаточно трезвого осмысления причин трагедии (И.В. Гессен: «виноватых нет.., вернее… все вино­ваты» (10); во-вторых, трансформации концептуальных под­ходов, уточнения политических целей, средств и путей их до­стижения; в-третьих, обоснования необходимости коалиции, отказа от «партийных распрей» и разработки положительных программ действий. Причем, стремление выработать готов­ность к восприятию «духа коалиции», а в теории — преодо­леть претензию на «особую идеологию» |11] в начале 20-х годов выразили значительные слои политической эмиграции.

Одна из первых попыток объединения была предпринята группой левых кадетов во главе с П.Н. Милюковым.

Еще в мае 1920 года на состоявшемся в Париже совеща­нии группы кадетов-эмигрантов П.Н. Милюков выступил с докладом, в котором сформулировал «новую тактику» кадет­ской партии: отказ от открытой вооруженной борьбы против Советов, признание необходимости республиканского и феде­ративного устройства России, радикального решения аграр­ного вопроса,

Первоначально в демократическую группу П.Н. Милюкова вошло около 20 человек, в том числе члены ЦК кадетской партии М.М. Винавер, Н.К. Волков, П.П. Гронский, В.А. Харламов и др. В начале января 1921 года в Париже проходило совещание 33 бывших членов Учредительного собрания (кадетов и эсе­ров). Совещание избрало исполнительную комиссию, в кото­рую вошли 4 кадета (П.Н. Милюков, М.М. Винавер, А.И. Ко­новалов, В.А. Харламов) и 4 эсера (Н.Д. Авксентьев, В.М. Зен­зинов, А.Ф. Керенский, О.С. Минор). Шло определение про­граммы действий. Как позднее заметил сам П,Н. Милюков, он и его единомышленники «перенесли свои надежды на эволюци­онное развитие внутренних процессов в самой России» [12].

«Новая тактика» предполагала не только изменение форм борьбы, но главное — трансформацию концептуальных под­ходов части кадетов. В основе этого процесса лежал расчет на то, что советская система под воздействием проходивших в стране изменений будет внутренне эволюционизировать, из­живать коммунистическую идеологию. Причем, по мнению П.Н. Милюкова, именно крестьянство являлось той силой, которая будет определять эту эволюцию; у большевиков же приветствовалась государственная идея, за которой все-таки пошел народ. Последнее признавалось даже той частью каде­тов, которая в целом не поддерживала стремление П.Н. Ми­люкова «тактически... сблизиться и столковаться с левыми партиями, с правыми социалистами, а в программном отно­шении более выдвинуть интересы крестьянства» [13]. Как заметил один из самых влиятельных членов ЦК кадетской партии и старейший из ее членов, в знак несогласия с тактикой П. Н. Ми­люкова вышедший из ЦК в июне 1921 года П.Д. Долгоруков, «несомненно, налаженный военно-полицейский администра­тивный аппарат большевиков представляет из себя как бы тяжелый железный стержень, глубоко воткнутый в песок и который... может долго еще простоять» [14]. И та, и другая часть эмигрировавших кадетов признали, что нельзя «приме­рить и одеть на Россию любой политический костюм», тем более нереальным было возвращение «легитимного монарха... после революции, в которой народ одержал победу» [I5). И даже у крестьян, подчеркнул П.Д.Долгоруков, после всего пережитого, появилась «не тоска по царю или президенту, сидящим в Москве или Петрограде, а тоска по городовому, т. е. по твердой и законной власти», способной охранить его труд на принадлежавшем ему клочке земли [16]. Поэтому республику в России, предполагал П.Н. Милюков, можно было считать «фактом настоящего, понятным населению... верней­шим способом охраны приобретенного»; превращение же рос­сийской республики из «пролетарской» и коммунистической в демократическую должно было стать вопросом будущего [17]. 24 сентября 1922 года в Париже по инициативе П.Н. Ми­люкова состоялось совещание, в котором приняли участие вид­ные представители разных политических партий и течений от левых кадетов до правых социалистов: правого крыла партии социалистов-революционеров, социал-демократов «Зари» (А.Потресов и др.), народных социалистов, группы С.Н. Про­коповича и Е.Д. Кусковой и т. д. В течение недели участники выясняли пределы возможного соглашения, т. е. «сумму об­щих положений», в рамках которых могли быть осуществле­ны совместные действия. Почти единогласно текст платфор­мы был назван республиканско-демократическим, и рассмат­ривался как материал для последующего обсуждения. Как заметил несколько позднее П.Н. Милюков, анализируя дан­ный проект, выработанный совещанием, «за общие скобки» было выведено то, что всех объединяло, с тем, чтобы «не ра­зойтись по партиям», а объединить усилия, сохраняя различ­ные политические оттенки [18]. Предлагалось продолжить работу над содержанием платформы, а также определением форм организации.

Представляется, что П.Н. Милюков в известном смысле попытался повторить беспрецедентную в отечественной исто­рии попытку, предпринятую им еще в начале века (в сентяб­ре 1904 года) в Париже по созыву конференции оппозицион­ных царизму сил, в работе которой тогда приняли участие представители различных либеральных направлений, а также эсеры, национальные социал-демократы; тогда это был шаг к созданию своеобразного единого демократического фронта. В начале 20-х годов П.Н. Милюковым и его единомышленника­ми создание за рубежом аналогичного в партийном отноше­нии блока воспринималось как освобождение от «белого дог­матизма», а главное — осознание русской революции «в се целом и принятие ее в какой-то ее исторически законной и положительной части» [19], На проходившем 23—27 октября 1923 года в Париже совещании сторонников объединения вновь обсуждался текст общей платформы, а также его тактические и организационные основы. В тактическом плане провозгла­шалось единство фронта на республиканско-демократической платформе; в организационном отношении признавалась воз­можность вхождения в блок групп, необязательно партийно­го характера [20]. Со временем в данный союз, а именно так стало называться объединение после очередного съезда, про­ходившего 25—29 декабря 1923 года в Праге, вошли многие эмигрантские группы, в частности авксентьевская группа ре­дакции «Современных записок», а также группа эсеров, соци­ал-демократов и левых кадетов, сотрудничавших в эсеровском альманахе «Крестьянская Россия» и др.

Именно этими двумя группами (демократических кадетов и «Крестьянской России») была проведена громадная работа по внедрению идеи демократической коалиции в среду социалис­тической эмиграции, в какой-то своей части продолжавшей оставаться в теории — на старых партийных идеологемах, в частности, «войны с буржуазией», в тактике — на отрицании соглашений с несоциалистическими группировками. В частно­сти, вышеобозначенную позицию в начале 20-х годов заняли два социалистических издания: меньшевистский «Социалисти­ческий вестник» и «Революционная Россия» В.М. Чернова, по-прежнему настаивавшие на отказе от коалиции «с буржуазией» и пропагандировавшие «войну с ней». И в какой-то степени именно данная позиция В.М. Чернова обусловила падение его авторитета как лидера в эсеровских кругах и незначительность влияния возглавляемой им «Заграничной делегации эсеров».

Заявив о демократической направленности своих изданий и об их формальной беспартийности, ибо как заметил редактор «Крестьянской России» А.А. Аргунов, великий ликвидатор — жизнь разнесла, разметала прежние партии, а новые не появи­лись (21], данные группы достаточно четко сформулировали свое политическое кредо. Главным в нем был отказ от призна­ния за классовой борьбой значения «созидающей и воспитыва­ющей силы», как и от идеи воссоздания «монопольно-классовых партий» [22]. Подтверждался тезис о том, что «новая Россия» мыслилась демократической со свободным волеизъяв­лением всех слоев населения, исключавшим возможность «дик­татуры класса, партии или лиц» и обеспечивавшим коалицию «руководящих сил», чуждых как «политически-реставрацион­ных устремлений, так и социалистического экспериментатор­ства» [23]. Коалиционная демократия должна была реализо­вать грядущую положительную программу действий методом «эволюционным», путем политических и социальных реформ.

Большое значение в тех условиях приобрело осмысление факторов, как способствовавших, так и препятствовавших оформлению коалиции. В числе положительных моментов назывались, во-первых, «пережитые опыты», «крахи в боль­шом и малом масштабе», которые претерпели в свое время все политически партии и группы, оказавшиеся за границей. Приобретенный же опыт учил, что «прежней тактикой сепа­ратизма, непримиримости» они могли вновь ввергнуть и себя, и страну в хаос. Только создание коалиции в разных видах и формах, превращение ее в регулятивный метод непосредствен­ных действий и планов позволили бы избежать появления еще одного эмигрантского парламента без аудитории или кружка политического саморазвития [24]. Во-вторых, положительным явлением представлялся факт осознания частью эмиграции «себя политически», наличия в ней «много здорового и ценно­го», проявившегося в частности в усилившейся тяге к коали­ции эмигрантской молодежи и культурных слоев, что само по себе уже не позволяло мерить се «старой меркой» [25]. В-третьих, усилению объединительных тенденций, в том чис­ле — и в среде социалистической эмиграции должно было спо­собствовать постепенное уяснение той опасности, которой подвергала себя демократия «бездействием», опасности спра­ва и слева, от монархистов и большевиков, которые пытались овладеть «ареной эмиграции», пока ее демократические круги занимались самодифференциацией и пребывали в перегово­рах по поводу «республики», «демократии» и т.д.

Одновременно существовал ряд факторов, затруднявших дело демократического объединения. В демократической прессе обращалось внимание на три, в их числе, прежде всего, раз­ношерстность состава многих кружков и групп, стремивших­ся сохранять «свою неприкосновенность» и «разгороженных друг от друга». Более опасным считаюсь еще не изжитое «прин­ципиальное отрицание» коалиции, уходившее корнями в партийную идеологию, что особенно было свойственно имен­но социалистическим эмигрантским кругам и связывалось с проникновением в социалистические партии психологии большевизма с их идеей захвата власти. На этот факт особое вни­мание обратил социал-демократ Ст. Иванович, призвавший преодолеть «бесовское» в русском социализме», разобраться в «теоретических зарослях социалистической интеллигенции» и отказаться от «социального утопизма», отдавая отчет в том, что социализм «только часть в системе общественных сил» [26]. И, наконец, в качестве третьей причины, ослаблявшей «пси­хологическую готовность» к демократической коалиции, еди­нодушно назывались «неудачи в прошлом», связанные с реа­лизацией попыток коалиционных начинаний в 1917 г., в годы гражданской войны и затем за границей, когда даже при ре­шении вопроса о помощи голодающим в России левые и пра­вые круги эмиграции отказались сотрудничать друг с другом и образовали отдельные комитеты. И, тем не менее, констати­ровалось наличие перелома в настроениях и усиление интере­са к коалиции среди социалистов.

Поэтому принципиально важными для успешности реализа­ции объединительных планов назывались, во-первых, ясность программы и, во-вторых, ее сжатость, не исключавшие, впро­чем, определенной свободы действий и взглядов участников, хотя одновременно выдвигалось требование отработки четкой организационной формы, обеспечивавшей большую степень ответственности входивших в коалицию и ее устойчивость. При этом предлагалось всем участникам, особенно социалистичес­ким группам, преодолеть «партийность в кавычках, привезен­ную с родины», «затхлый дух кружковщины, подозрительность», «партийность, возводимую в догму», а также моменты лично­го порядка — борьбу самолюбий, борьбу лидеров, напоминав­шую «перебранку давно ссорящихся людей» [27].

Но главными оставались программные вопросы. Общим требованием участников складывающейся коалиции стало гря­дущее превращение России в демократическую республику.

При этом в социалистической доктрине уточнялись кон­цептуальные моменты. Прежде всего, шло осознание того, что, как заметил один из сторонников коалиции социал-демократ Ст. Иванович, «не социализм, кое-что уступающий капитализ­му, а капитализм, кое-что уступающий социализму» [28], -таким должно было стать будущее России. Не отрицая в це­лом социалистическую перспективу, данный автор рассматри­вал возможность се реализации лишь как «результат сложно­го и длительного процесса социальных реформ, осуществляе­мых в обстановке максимального развития политической де­мократии», в том числе — и в деревне, где нельзя уничтожать частную собственность, а можно было только преодолеть ее «постепенным вчленением в социально-экономические отношения элементов коллективизма». И вообще, как настаивали многие сторонники коалиции, «режим социальной революции» не способен производить, он способен только отнять у одних и дать другим; при этом лучше и успешнее всего отнимал сол­дат, профессией которого являлось насилие. Весьма опреде­ленно высказался на этот счет известный социолог Питирим Сорокин, активно сотрудничавший в «Крестьянской России» и входивший в начале 20-х годов.в се редакцию. Он неодно­кратно обращал внимание на то, что напрасно «врачи соци­альных болезней» слишком уверовали в спасительность вне­шних, чисто механических мер врачевания» в виде замены одних декретов другими, одних общественных институтов ины­ми, одного «политического фасада» другим. В деле творчества и созидания новых общественных форм роль механических мер очень скромна и редко давала прочные результаты — таков был его вывод [29]. В статьях и выступлениях Питири­ма Сорокина была всесторонне обоснована необходимость ори­ентации именно на постепенность социальных изменений, учет человеческой «цены» социальных перемен, а главное — важ­ность понимания целесмыслового фактора человеческого по­ведения не только как основной «скрепляющей» классовых образований, но и как основы самоорганизации демократи­ческого общества, демонстрирующего «всю утопичность и в то же время всю ретроградность монопольно-классовых партий» и аналогичных доктрин, построенных на этой «квази-демок­ратической и революционной мысли» [30].

И в этой связи особенно критиковался марксизм и его ор­тодоксальные защитники за «безнадежные оценки», даваемые последними крестьянству в социальной иерархии, призванной обеспечить общественный прогресс. Все выпуски альманаха «Крестьянская Россия», значительная часть материалов, по­мещенных в «Современных записках», особенно в рубрике «На Родине», «Русском экономическом сборнике» — издававшем­ся экономическим кабинетом профессора С.Н. Прокоповича, были посвящены данной проблеме. По этому вопросу с ними солидаризировался и В.М. Чернов. Будучи принципиальным противником коалиции, тем не менее уже в первых номерах «Революционной России» в открытой им рубрике «Программ­ные вопросы» он подверг критике «научный социализм» в лице господствовавшей марксистской социал-демократической шко­лы, назвав его «однобоко-индустриальным социализмом» за игнорирование аграрного вопроса, превратившегося, но его мнению, вследствие европейской войны в.«мировой вопрос». Главным же пороком марксистской социологической схемы он считал восприятие крестьянства лишь как «пассивного материала», вовлекаемого в орбиту социалистических преобра­зований только «воздействием извне» [31].

И все-таки основную теоретическую работу в данный пе­риод по обоснованию места и роли крестьянства в общециви­лизационном процессе и демократическом возрождении Рос­сии выполнили идеологи из «Крестьянской России» (С.С. Мас­лов, П.А. Сорокин, А.А. Кизеветтер и др.). Как писал один из авторов, эсер С.С. Маслов, почти все ветви российской обще­ственной мысли заботились лишь о том, чтобы укрепить кре­стьянство в его «несоциалистической позиции» и, согласно марксистской доктрине, заставить вверить собственную ди­кую культурную отсталость и враждебность «социально-поли­тическому мессии — пролетариату». В связи со стремлением искупить историческую вину перед ним С.С. Маслов и другие провели глубокий анализ социально-экономических и духов­но-культурных подвижек, происшедших в условиях жизнеде­ятельности крестьянства в связи с мировыми и российскими катаклизмами. Публиковался и становился достоянием эмиг­рантской общественности громадный статистический матери­ал, связанный не только с аграрной историей России начала XX века, но и Германии, Чехии и других европейских стран и свидетельствовавший о том, что оценки крестьянства маркси­стскими экономистами не оправдались, ибо повсеместно тру­довые хозяйства проявили громадную устойчивость и «силы роста», пойдя по пути «самоперестройки» [32]. Аграрная ре­форма, проводившаяся в начале 20-х годов в двенадцати ев­ропейских странах, оживление крестьянских хозяйств в нэ­повской России свидетельствовали как о перемещении «оси политической жизни», так и об усложнении составлявшихся до сих пор «социальных гороскопов». На свое «тройное осуж­дение», согласно приведенным данным, крестьянство ответи­ло «тройным ростом» — хозяйственным, культурным и поли­тическим, превращаясь в самостоятельную общественно-по­литическую силу. Выделялись два обстоятельства, изменяв­шие повсеместно деревенский быт: прежде всего, развитие кооперативного движения, внесшего целый мир новых идей, взглядов, настроений и поступков, а также укрепление «де­мократического основания современной политической жизни», в том числе — и в деревне, выразившееся в развитии местно­го самоуправления, отработке механизма всеобщего избира­тельного права при выборах в парламент и т.д. [33].

Интересные рассуждения были приведены в статье Пити­рима Сорокина «Город и деревня», посвященной сравнению их социологических характеристик и содержавшей вывод о том, что по духовно-нравственному и поведенческо-психологическому состоянию деревня могла быть названа «царством здравого рассудка» и сохранения индивидуальности работни­ков в отличие от условий жизнедеятельности рабочих, обре­ченных на монотонную, механическую работу, что и предопре­делило в первую очередь революционность последних, а не только их бедность и нищета. Поэтому не проведение социализации и коллективизации в деревне, связанных с раскрестьяниванием, могло стать, по мнению П.Сорокина, многообещавшей перс­пективой, а сохранение в определенной степени традициона­лизма деревенской жизни, ее лучших черт через поощрение форм кооперации, не ущемлявших чувства собственности и индивидуальной самостоятельности крестьян [34]. Как отмс­тил другой автор А.Кизеветтер, посвятивший свою статью месту и роли крестьянства в российской истории, даже в советской России, где аграрная реформа «стала разрешаться снизу», тем не менее произошло «округление земельного фонда» и нача­лось оживление крестьянства и кооперации, что должно было стать «отправной точкой» нового государственного строитель­ства по мере изживания «коммунизма», который «в оправе нэпа — лишь пена: пена отшипит и исчезнет» [35].

На страницах демократической печати обсуждалась и на­циональная проблема, разрабатывались варианты её включен­ности в платформу формировавшейся коалиции. Об этом сви­детельствовали сами названия помещаемых материалов: «На распутье трех дорог. Национальная проблема в грядущей Рос­сии» (Баратынский), «Республика или монархия?» (П. Ми­люков) и др. Целенаправленно рассматривался вариант феде­ративного государственного устройства, создания своеобраз­ных Соединенных Штатов России на основе общей демокра­тизации страны и полного дистанцирования как от политики «единой и неделимой» старого режима, так и «тем паче — от коммунистической федерации», строившейся целиком на «цен­трализаторской политике» [36]. Требование федеративного устройства России опять-таки аргументировалось как возмож­ность реализации именно демократического устройства с «нор­мальным исходом для развивающегося самосознания нацио­нальностей».

Лейтмотивом подавляющего числа публикаций альманаха, несмотря на многоплановость тематики, являлась идея рес­публиканско-демократической России. Как писал П.Н. Милю­ков в статье «Республика или монархия?», подводя своего рода концептуальный итог теоретическим спорам, имевшим место в среде русской политической эмиграции, демократическая республика не только являлась принципиально «наиболее же­лательной заменой советской власти», но и «наиболее вероятной». Главным доводом в пользу последнего он считал то об­стоятельство, что республика в России стала «фактом настоя­щего, понятным населению... как вернейший способ охраны приобретенного» [37].

Таким образом, на протяжении более чем двух лет в де­мократически настроенных кругах русской эмиграции интен­сивно шел процесс идейного самоопределения и сближения какой-то её части, результатом чего и явилось образование демократической коалиции.

Решающим шагом на пути её формирования было сознан­ное 8 июня 1924 года в Париже учредительное собрание всех, сочувствовавших делу Объединения республиканско-демокра­тических элементов русской эмиграции. Собрание объявило об образовании Республиканско-дсмократического объедине­ния (РДО), утвердило его платформу и приняло воззвание, определившее «политическую идеологию новой организации», суть которой была определена как «настроение политическо­го реализма» [38]. Особенностью его организационного офор­мления, по словам учредителей, было включение в его со­став не только партийных групп, признавших платформу, но и частных лиц, не входивших ни в одну из существовавших партий, людей, начинавших политическую деятельность [39], в том числе — значительной части почти десятитысячного отряда русского студенчества, оформившегося за границей и стряхивавшего «с себя кошмар пережитого». Главным требо­ванием программы Объединения, состоявшей из восьми па­раграфов, было требование демократической, федеративной республики. В брошюре, написанной П.Н. Милюковым вскоре после обозначенного события и опубликованной в Париже под названием «Три платформы Республиканско-Демокра­тических Объединений», весьма подробно объяснялась пози­ция в отношении требования республики. По его мнению, лозунг республики, как показали прошедшие три с полови­ной года, оказался единственным фактором, способным диф­ференцировать все основные группы эмиграции и «снять де­мократическую маску» с «недемократов», рядившихся в нес в популистских целях [40]. Была и другая, более коренная и «почвенная» причина выдвижения данного лозунга. Как отме­чалось в комментариях П.Н. Милюкова по поводу текста плат­формы, российская республика была подготовлена «русскими страданиями» последних восьми лет, а в известном смысле — и психологической привычкой, сложившейся у населения уже в советскую бытность считать «хозяином себя», как ранее мо­нарха. Требование республики неизбежно предполагало ее де­мократический и федеративный характер. В первом случае подразумевался «догмат народного верховенства», одной из форм которого могло стать и Учредительное собрание: «пора бы было, кажется, перестать говорить о Железняке и Чер­нове, а говорить об идее Учредительного собрания»; допус­калась даже мысль со ссылкой на настроения «советского крестьянства» рассматривать Учредительное собрание как орган, образованный путем представительства Советов [41]. Требование федеративного устройства России опять-таки ар­гументировалось как возможность реализации истинно де­мократического устройства с «нормальным исходом для раз­вивающегося самосознания национальностей»; СССР назы­вался федерацией «только но недоразумению». Формы де­централизации должны были определяться конкретными условиями; при этом допускалась возможность заключения договоров между субъектами федерации на конфедератив­ных началах, с выработкой со временем более тесных форм объединения.

Программа Республиканско-демократического объединения и его деятельность, безусловно, носили отпечаток взглядов одного из его создателей П.Н. Милюкова, надежд, высказы­ваемых им неоднократно, на усиление тенденций развития в России с введением нэпа «эволюционного социализма», свя­занного со свободой экономической деятельности и смешан­ной экономикой, в значительной степени — с переносом то­чек опоры на российской крестьянство. Причем, приоритет­ными положениями программы были призваны два: Россия как демократическая, федеративная республика и крестьян­ство как основной социальный элемент строительства [42].

Характерно, что при этом правые социал-демократы, во­шедшие в РДО совместно с эсеровской группой «Крестьянс­кой России», не отказались от идеи создания в будущем «рабо­чей партии», подразумевая путь «совместного действия» соци­ал-демократов и социал-революционеров и создание новой рабочей партии [43]. Предполагалось, что на основе Объеди­нения в будущем могли возникнуть другие политические партии и направления.

Таким образом, в заключение можно сделать некоторые выводы. Прежде всего, в первой половине 20-х годов у ка­кой-то части российской политической эмиграции наметился отход от старых партийных идеологем, в том числе — и свя­занных с полным неприятием большевизма как однозначно деконструктивного элемента российской действительности; усилился диалогизм ее поведенческой линии. Не в первый раз и не случайно во главе этого процесса оказалась группа левых кадетов с идеологом «новой тактики» П.Н. Милюковым.

Будучи отторгнутыми Родиной и находясь за ее предела­ми, они попытались выработать оптимальную модель обще­ственного устройства России, в значительной степени — за счет «переоценок ценностей, ломки старых привычных поня­тий» в теоретическом багаже, результатом чего явилась по­пытка создания ее более «почвенного» варианта. Приближе­ние к этой «почвенности» осуществлялось за счет более трез­вого анализа истоков российского традиционализма, учета в какой-то степени двойственности и противоречивости русской массовой политической культуры, хотя по-прежнему сохраня­лась иллюзорность представлений о ближайшей перспективе самоизживания большевизма и демократизации России.

Определенным итогом теоретических поисков вышеобозна­ченных групп эмиграции стало усиление конвергенционных элементов в несущих конструкциях их концептуальных постро­ений. Именно конвергенционная модель модернизации России с некоторыми подвижками в сторону социализации и ценност­но-рациональных ориентиров начала формироваться у русской либерально-демократической и социалистической эмиграции. Эта работа продолжалась и во второй половине 20-х годов.

2. СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЕ И ЛИБЕРАЛЬНОЕ НАПРАВЛЕНИЯ РУССКОЙ ЭМИГРАЦИИ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ ДВАДЦАТЫХ ГОДОВ.

И во второй половине двадцатых годов русская эмиграция продолжила творческую деятельность по выработке социаль­ной доминанты для России независимо от того, суждено ли было эмигрантам вернуться на родину или умереть на чужбине.

Для многих из них смысл существования заключался в том, чтобы научиться реально мыслить, так как непростительно глу­по и явно пагубно, на их взгляд, было бы подгонять события под собственные предрассудки и старое привычное мышление. Несмотря на различие доктрин, идеологий, неприятие больше­вистской практики, деформировались общие («почвенные») истоки взглядов (психологических, культурных), шло выяв­ление традиционалистических моментов в судьбах России.

В кругах политической эмиграции крепло убеждение, что формирование цивилизационного социума на основе боров­шихся друг с другом национальных, экономических и соци­ально-политических эгоизмов было верхом беспредметного утопизма, что успех был возможен только на почве преодоле­ния личного, классового, национального и всякого другого противопоставления. Так, Е.Д.Кускова, представительница либерально-демократического направления эмиграции, в своей статье «Неоконченный спор» писала: «Сейчас нам, русским, до зарезу нужна мысль, убиваемая там, в России; прежде всего потому, и в этом надо признаться, что никто не знает верной дороги, — ни кремлевские владыки, заведшие страну в тупик, ни мы, отстраненные от активной работы. К тому же и факторы, определяющие будущие судьбы России, столь слож­ны и многообразны, что разобраться в них можно лишь при свете всех лучей» [44].

Эмиграция стремилась занять положение внимательного и серьезного наблюдателя, чтобы правильно понять смысл про­исходящих в России процессов, по возможности составить ве­роятный прогноз событий и определить в них свою собствен­ную роль. Этим объясняется и ее огромный интерес к развер­нувшимся в середине двадцатых годов большевистским дис­куссиям, вызвавшим многочисленные отклики в эмигрантской периодике. Не отделяя себя от русского народа, стремясь най­ти теоретическую платформу для сотрудничества с новой Рос­сией, лидеры эмигрантских течений попытались заочно при­нять в них участие и на основе осмысления накопленного к тому времени личного и мирового опыта определить пути об­щественного развития, спрогнозировать судьбы России.

Теоретический поиск велся различными течениями русской политической эмиграции и стал основным направлением в их деятельности. Наиболее влиятельными во второй половине двадцатых годов были позиции социалистической и либераль­ной эмиграции. На это обратил внимание в своей книге вос­поминаний «Незамеченное поколение» B.C. Варшавский, подчеркнувший, что «немногочисленные, но активные группы кадетов, эсеров и меньшевиков издавали главные эмигрантские газеты и журналы и их публицистика и дискуссии занимали авансцену эмигрантской общественной жизни» [45]. Монархи­сты не представляли собой единой группы и были расколоты на несколько течений — от крайних реакционеров до умеренных либералов. Ситуацию в их среде еще больше осложнили спо­ры 6 кандидатуре «законного» претендента на российский пре­стол. Неоднократно возникали газеты и журналы монархи­ческого направления, но они либо быстро прекращали свое существование, либо не пользовались поддержкой в кругах эмиграции, довольствуясь второстепенным положением.

Социалистическое крыло русской эмиграции в двадцатые годы было немногочисленным, консолидации сил не произош­ло. Более того, с середины двадцатых годов наблюдается уг­лубление раскола и разброса линий внутри этого направле­ния, во многом связанного с различным пониманием происхо­дивших в России событий, а также модели ее устройства.

Наиболее влиятельным в те годы среди эмигрантов было социал-демократическое течение, которое не было однород­ным: выделялось «правое» крыло (П. Гаври и др.), «левое» крыло (М. Валерианов и др.), «центр» (Ф. Дан, Р.Абрамо­вич, Д. Далин и др.)

Многочисленные споры у социал-демократии возникали по вопросам: какой тактики придерживаться в отношении боль­шевистского руководства, каковы перспективы большевизма. Часть лидеров считала возможным естественную эволюцию большевизма в ходе внутрипартийных дискуссий, предотвра­щение бонапартистской реакции. Для этого в партии должна была образоваться достаточно сильная и влиятельная группа, «фактически все равно под каким соусом и в каком идеологи­ческом облачении», и сплотить вокруг себя фактически на социал-демократической платформе те неразложившиеся эле­менты, которые еще имелись в ВКП (б) [46]. Другие доказы­вали, что большевистские дискуссии не смогут видоизменить диктаторский режим.

Для обсуждения позиций в связи с выработкой новой так­тики в отношении большевистского руководства лидеры РСДРП организовали выпуск специального дискуссионного сборника. В 1926 году вышел первый выпуск под названием «Проблемы революции», в котором были помещены статьи представителей всех трех точек зрения, оформившихся в рядах РСДРП.

Выразителем взглядов правого крыла был П. Гарви. В своей статье «Ликвидация диктатуры и задачи социал-демократии» он доказывал, что просто ждать эволюции большевистского режима нецелесообразно, нужно искать более активные фор­мы борьбы с диктатурой большевиков. Гарви писал: «Вместе с Аксельродом и Каутским мы предпочитаем путь мирной эво­люции, но вместе с ними сомневаемся в том, что этот путь дан в реальной действительности» [47]. Поэтому, по мнению ав­тора, если в России будут возникать восстания, социал-демок­раты должны взять руководство ими в свои руки.

Позицию центра представил Ф. Дан. Он отверг прямоли­нейную и «принципиально-революционную политику», сфор­мулированную П. Гарви, на том основании, что такая такти­ка всегда приводила меньшевиков к союзу «с самой черной сословно-монархичсской реакцией» [48]. Ф. Дан отмечал, что общность интересов между рабочим классом и большевист­ским режимом, которую Гарви считал вредной иллюзией, на самом деле есть непререкаемый, объективный факт данной стадии революционного развития. Поэтому надо было начи­нать с предъявления большевикам экономических требований, а затем переходить к требованиям политическим, более полно при этом использовать оппозицию в ВКП (б).

Представитель левого крыла социал-демократов М. Вале­рианов настаивал на тактике соглашения социалистических партий с большевиками, с помощью которого можно «раска­лывать твердыни коммунистической диктатуры и вынуждать се к уступкам» [49]. По его мнению, тактика соглашения могла способствовать постепенному и безболезненному пере­ходу от диктатуры к демократии. Чтобы установить между партиями такое соглашение, левое крыло социал-демократов готово было уступить в ряде вопросов, прежде всего экономи­ческих. Так, например, они допускали отказ от требования денационализации промышленности, признавали необходимость сохранения государственной оптовой торговли и т.д.

Идею соглашения с большевиками поддержал и Ф.Дан. Однако, на его взгляд, соглашаться с социалистическими парти­ями должны были большевики, а не наоборот.

Конечно, социал-демократы понимали, что вести теорети­ческий диалог со всеми коммунистами нереально. Ориентиро­ваться надо было на творческие, «не разложившиеся», «здоро­вые силы партии». Выделение таких сил с целью предполага­емого диалога осуществлялось в ходе анализа развернувшихся во 2-й половине 20-х годов дискуссий в РКП (б) почти всеми течениями эмиграции.

Для подавляющего большинства социал-демократов взгля­ды Зиновьева и Троцкого однозначно определялись как соци­ально-мировые утопии, совершенно лишенные реалистическо­го чутья, даже в тех скромных размерах, в каких был возмо­жен «экономический реализм» у большинства Коммунистичес­кой партии [50]. «Прогрессивное» значение оппозиции связывалось лишь с ее попыткой подтолкнуть мысль как широ­ких «рабочих масс» так и поколебавшихся в своем «ленинизме» коммунистов к новым политическим выводам, которые дикто­вались их положением в постреволюционной обстановке.

К концу 1926 года Центральный орган РСДРП стал обра­щать внимание на разнородность правящей верхушки в Ком­мунистической партии (большинства ЦК), а главное — на выделение группы членов партии, идеология которых сильно отличалась от сталинизма. Д.Далин первым окрестил его «но­вым правым течением» партийной мысли [51]. По мнению всех направлений социал-демократии, это течение заслужива­ло самого большого внимания, так как возникло в России под непосредственным воздействием складывавшейся послерево­люционной действительности. Его идеологами назывались А. Рыков, Н. Бухарин, их сторонниками — «молодые теоретики» партии. На взгляд лидеров РСДРП, это течение отлича­лось от официальных кругов «несравненно большим реализ­мом в оценке русской действительности и в постановке такти­ческих задач». Отмечая огромное «атмосферное давление» «мо­нопольной большевистской идеологии», они оценивали новое течение как особую веху, отмечавшую степень высвобожде­ния социалистической мысли из-под власти иллюзий [52].

Ставка этого течения на «кулака» и «обогащение» призна­валась одним из исторически возможных путей вывода хозяй­ства России из безвыходного тупика, так как могла бы спо­собствовать быстрому поднятию производительности и товар­ности сельского хозяйства, что, в свою очередь, повлияло бы на расцвет промышленности и общий подъем экономики стра­ны. Но для этого необходимо было наделение «обогащающих­ся» классов такими экономическими, правовыми и бытовыми привилегиями, которые хоть сколько-нибудь компенсировали бы их за неблагоприятную для развития хозяйства обстановку всеобщего политического бесправия. Однако, как считали ав­торы «Социалистического Вестника», и эта часть большевиков не до конца продумала свою программу; выступая за возмож­ность экономического воздержания, они не предусмотрели ее политические гарантии. Именно здесь, на взгляд социал-де­мократов, они сталкивались с неразрешимой для себя пробле­мой, так как не могли переступить через «диктатуру пролета­риата в силу своего революционно-классового происхождения и своих социальных связей» [53].

Поворот в политическом курсе большевиков в 1928 г., свя­занный с ужесточением политики по отношению к крестьян­ству и возвращением к «чрезвычайщине», вызвал тревогу за судьбу страны и надежду, хотя и слабую, на то, что реалисти­чески мыслящие коммунисты вспомнят уроки крестьянских волнений и Кронштадтского восстания и сделают снова зигзаг к нэпу. Как писал «Социалистический Вестник», нужно не­медленное отрезвление власти, нужна решительная ликвида­ция всех антикрестьянских мероприятий, чтобы вся хозяй­ственная жизнь страны не покатилась по наклонной плоско­сти к катастрофе.

В ряде статей обращалось внимание на то, что бешеные авантюристические темпы, не считавшиеся ни с какими объек­тивными условиями, были вызваны страхом утратить власть, боязнью дальнейшего расшатывания политического режима. Экономика снова столкнулась с политикой. И для того, чтобы сохранить власть, сталинское руководство решило ликвидиро­вать саму возможность утраты власти, связанную с нэпом. «Правота» сталинского курса признавалась в одном: он являлся носителем тех идей и принципов политики, на которых стоял большевизм со времен Октября [54].

Призывы бухаринской группы «назад к нэпу» в 1929 году социал-демократы рассматривали уже как ее «практическую слабость», это был призыв вернуться к исходной точке тех неразрешимых противоречий, в которых бились экономика и политика большевистской диктатуры, а не к новым путям, позволявшим их преодолеть. При общем реализме бухарин­ской программы в этом виделись элементы ее утопизма [55].

Разгром группы Н.И. Бухарина, поворот сталинского руко­водства ознаменовали окончание большевистских дискуссий.

Попытка вести борьбу в рамках сохранения партийной диктатуры, по мнению социал-демократов, и привела к тому, что ни один лозунг не был развернут до конца, и в силу этого ни одна из сторон в дискуссиях середины — второй половины двадцатых годов не отличалась глубоким теоретическим ос­мыслением перспектив развития общества.

Однако социал-демократы в этот период не могли предло­жить всесторонне обоснованную программу дальнейшего раз­вития России, так как они не разработали се теоретически до конца. В ближайшее время предлагалось создать широкую народную коалицию, прочный, равноправный союз трудящих­ся, сохранить в массах идею социализма, как экономического строя, превосходившего существовавшие в России возможно­сти. Предлагалось взять курс на «добрую демократическую республику», в которой было бы обеспечено право свободно и организованно защищать свои классовые интересы [56]. Куль­турное, хозяйственное и политическое возрождение России, по мнению социал-демократов, прямо зависело от сохранив­шейся в стране диктатуры. Оно могло быть задержано, огра­ничено, превращено в мучительный процесс. Поэтому изме­нение сложившегося режима должно было стать первоочеред­ной задачей. И в этом направлении ими было сделан вывод, явившийся в чем-то «ревизионистским» по отношению к соб­ственной концепции пролетарской власти. Так, Д.Далин пи­сал: «в последние годы... изжила себя не только диктатура меньшинства, но и всякая диктатура» (подчеркнуто нами — авт.). Основным их лозунгом становится не просто «власть большинства народа», а, прежде всего, «правовой строй, за­конность, строгое соблюдение норм публичного и частного права» [57]. В этом направлении социал-демократы и хотели вести теоретический диалог с большевиками.

Таким образом, социал-демократы во многом на основе осмысления российского опыта трансформировали социалис­тическую идею, продолжая разрабатывать концепцию демократического социализма и определяя ее основные «гнездовые» концепты, особенно в политической области, оставаясь сто­ронниками последовательной демократизации общества. Не воспроизводили они в этот период на официальном уровне и лозунг мировой пролетарской революции, в концептуальном отношении отдавая предпочтение разработке позитивных (со­зидательных) программ действий в русле эволюционных про­цессов общественного развития.

Происходившие в России события нашли отклик и на стра­ницах таких изданий, как «Революционная Россия» (1921— 1931, Центральный орган Заграничной делегации эсеров), «Дни» (1922—1933, ежедневная газета под редакцией А.Ф. -Керенского), общественно-политический и литературный эсе­ровский журнал «Воля России» (1922—1923).

Авторы данных изданий крайне негативно отнеслись к ста­тьям тех эмигрантов, в которых начало большевистских дис­куссий объяснялось лишь борьбой в правящей коммунистичес­кой верхушке за власть или желанием И.В. Сталина избавить­ся от «надоевших евреев» (Л.Д. Троцкого, Л.Б. Каменева, Г.Е. Зиновьева, Г.Я, Сокольникова). Для них развернувшиеся в компартии споры были явлением достаточно серьезным и важ­ным, имели существенное, принципиальное значение, посколь­ку затрагивали не только вопросы текущей политики, но и многие положения и постулаты коммунистической идеологии. По мне­нию редакции «Революционной России», идейный раскол в правящей коммунистической верхушке был связан с определе­нием дальнейших путей развития российского общества, о чем свидетельствовало оформление к 1926 году трех основных групп. Первую группу возглавили Зиновьев и Каменев. Они не реша­лись всерьез предложить начать новое «наступление» в рамках одной страны, не смущаясь «капиталистическим окружени­ем», но стояли лицом к этому пути, изображая бойкий «бег на месте». Вторую группу представляли «немногие смельчаки», частично из «отрядов» оппозиции, частично из рядов боль­шинства: Г.Сокольников, А.Стецкий, Д.Марецкий, А.Слепков и другие. Отстаивая свою позицию, эти большевистские дея­тели исходили из того, что вся последующая политика дикто­валась «такими имманентными законами хозяйственной эво­люции, из-под власти которых не сможет уйти никакая стра­на и никакой народ в мире» [58]. Объективно эти взгляды оценивались, как возврат почти к «чистому капитализму».

Третья группа, оформившаяся в компартии, связывалась с именами И.В. Сталина, Н.И. Бухарина, А.И. Рыкова, кото­рые топтались на перепутье «новой» экономической политики, успевшей изрядно «постареть». Причем, отмечался начавшийся отход Бухарина в сторону особой «кооперативной троны», а также готовность Рыкова следовать за ним. В.Чернов утвер­ждал, что Бухарин понял нэп, как особую систему ненасиль­ственного, опиравшегося на частнособственнические инстинк­ты крестьян, движения к социализму. По его мнению, Бухарин предложил свой, своеобразный путь движения к социализму, опиравшийся на государственную поддержку кооперации [59]. Он подчеркивал, что коммунисты пришли к тому, с чего пред­лагали начать эсеры и меньшевики, то есть с создания частно­капиталистического, мелкотоварного и государственного ук­ладов, которые должны социализироваться. Именно поэтому воззрения Бухарина были названы им комнародничеством.

Согласно этим оценкам, Н.И. Бухарин и его сторонники во многом преодолели противоречия между задачами револю­ционного периода и потребностями мирного времени, созида­тельными целями.

Однако, несмотря на признание значительного прогресса во взглядах некоторых большевиков, в частности Н.И. Буха­рина, авторы «Революционной России» справедливо считали, что ни один из видных большевиков не высказал разочарова­ния ни в одном из основных положений ленинизма [60]. Ре­дакция другого эсеровского издания «Дни» поддержала мне­ние своего автора А.Маркова, высказанное в статье «Нацио­нальный коммунизм», состоявшее в том, что одним из несом­ненно сдаваемых в архив догматов Ильича являлся догмат о мировой революции. Подтверждением чего и была «новая» теория, выдвигаемая Н.И. Бухариным. Редакцией она была названа «национальным коммунизмом», так как центральным звеном этой теории являлось сохранение «плановой» экономи­ческой отсталости и искусственного замораживания страны на уровне «бедной экономики», её изоляция от общего на­правления мирового развития [61].

Левая же оппозиция в ВКП (б) («троцкистско-зиновьев­ская») редакторами журнала «Дни», в том числе и А.Ф. Ке­ренским, однозначно оценивалась как зрелый плод додуман­ного до конца ленинизма, во всей его противохозяйственнос­ти, противогосударственности и противонародности, зародив­шийся в головах наиболее изуверски настроенных толкователей учения Ильича [62].

Очень интересные выводы в ходе анализа ситуации в ВКП (б) были сделаны одним из эсеров Марком Вишняком, изложенные на страницах журнала «Современные записки». Для него наиболее важны были не различия большевистских направлений, а те общие теоретические установки и положе­ния, которые им были присущи. Именно в силу наличия этих общих черт все группы в партии назывались утопичными. К ним он причислил отрицание преемственности с прошлым во всех партийных планах дальнейшего развития России, а так­же переоценку возможного влияния коммунистической партии на ход исторического процесса [63].

Анализируя развернувшиеся в РКП (б) - ВКП (б) дискуссии, лидеры эсеров также обращали внимание на неэтичность идей­ной борьбы среди большевиков, так как обличались чужие промахи и сбои, но недостаточно доказывались преимущества своих собственных идейных достижений.

Анализируя положение, сложившееся к середине 1929 года, эсеровские лидеры сделали вывод, что Россия вступила в пе­риод новых великих несчастий, вернулась к донэповскому со­стоянию, вновь загнана в хозяйственный тупик чистого лени­низма. Это было, на их взгляд, господство практического троц­кизма. Исчезли иллюзии не только в отношении возможности демократии в России, но и внутрипартийной демократии в пределах хотя бы самой ВКП(б) в ближайшее время. Как отмечалось на страницах журнала «Воля России», «под про­свещенным руководством Сталина большевизм действительно стремился сейчас на всех порах вперед... к пропасти» [64].

К такому исходу, на взгляд авторов, могли привести упор­ное форсирование индустриализации за счет сельского хозяй­ства, не дававшее последнему развить свою производитель­ность; стремление к скорейшему насаждению социализма, нарушавшее хозяйственное равновесие страны [65]. Подчер­кивалось, что трудно было придумать теорию более схоласти­ческую, столь резко противоречащую настоящей, живой жиз­ни и ее реальным требованиям. Эсеры отказались поддержать какую-либо из боровшихся коммунистических фракций, так как, на их взгляд, все группы были сильны в своей критике противника и чрезвычайно слабы в своих положительных про­граммах государственного строительства, а потому не имели перспективы. Лидеры социалистов-революционеров возлага­ли надежды скорее на массовые движения; как крайнее сред­ство допускали по отношению к большевистской диктатуре право на революцию [66].

Считая, что коммунистические дискуссии не смогли, да и не смогут оздоровить Россию, Марк Вишняк в статье «На Родине. (От утопии к утопии)» писал: «положение изменится от изменения души и тела народных толщ, от прояснения сознания обманутых и завороженных, от укрепления их воли к новой жизни и активной борьбы за эту свою волю» [67]. Предполагалось, что возникнет новая власть, «путем личной или групповой инициативы, в порядке самозарождения и само провозглашения, как власть фактическая, не получившая ни от кого мандата на властвование и осуществляющая его за собственной ответственностью до позднейшей ее легитимиза­ции народом» [68]. Пока же, на взгляд эсеровских авторов, размышлять о дальнейших путях развития российского обще­ства должны были в эмиграции. Поэтому много внимания лидеры партии социалистов-революционеров уделили осмыс­лению социалистической идеологемы для России. Этому воп­росу были посвящены специальные теоретические статьи, орга­низованы «круглые столы».

Большинство авторов связывали дальнейшее развитие Рос­сии с социалистической перспективой, но реализуемой в де­мократическом варианте. Обращалось внимание на то, что эксперименты большевиков были лишь пародией на социа­лизм, ибо такой социализм не способен был дать человечеству даже той степени благосостояния, которой уже достигли мно­гие капиталистические государства. Возмущение вызывали: аморальность приемов осуществления большевистской поли­тики, неразборчивость и жестокость средств, уничтожение культурных и материальных ценностей, достигнутых в пред­шествующий период; грубый механический метод насаждения сверху того, что органически должно вырасти снизу.

В то же время признавалось, что созданная большевиками хозяйственная организация заключала в себе некоторые зачат­ки социального прогресса. В связи с этим В.Гуревич писал: «большевики могут разложиться, погибнуть или эволюциони­ровать к чистому фашизму или, напротив, к демократическо­му социализму, а сам строй с известными изменениями и кор­рективами может существовать и даже развиваться дальше». Для этого, по мнению автора, необходимо действовать разум­ными, хорошо подготовленными реформами, продвигаясь впе­ред постепенно и последовательно, не делая вперед безумных прыжков, чтоб затем опять быть отброшенными назад [69].

Не отрицая социалистическую идею, эсеры признавали особый, своеобразный путь России, основанный на народо­властии в политической области и кооперативном социально-экономическом строе. В самое ближайшее время, на взгляд эсеровских идеологов, необходимо было приступить к пере­делке террористической «советской легальности» в обычную для всех культурных стран демократическую законность. Для движения в этом направлении необходимо было устранить помеху в лице коммунистической партии, поставив на ее ме­сто подлинно социалистическую власть. Подчеркивалось, что только тогда «труд станет хозяином жизни и будет строить ее не по чужой указке и не для других, а в соответствии со своими идеалами и интересами» [70].

1 ноября 1929 года состоялось специальное собрание ре­дакции эсеровского журнала «Дни» под председательством Я.Л. Рубинштейна, посвященное теме «Положение в России. Политические выводы». Наиболее активное участие в обсуж­дении принимали А.Ф. Керенский, М.В. Вишняк, Н.И. Буна­ков. Главными вопросами в числе обсуждаемых был вопрос о диктатуре в России.

В выступлениях подчеркивалось, что основная задача по­литики заключалась не в восстановлении чего-то бывшего, старых порядков, а в устранении полицейских препятствий к свободному развитию тех некоторых здоровых процессов, ко­торые происходили в экономике России. Необходимым усло­вием этого была названа ликвидация диктатуры как формы организации власти; предлагалось саму идею диктатуры «вы­кинуть не только из пропагандистского лексикона, но из соб­ственного ума и сердца».

В выступлениях А.Ф. Керенского, М.Вишняка обращалось внимание на то, что изменить существовавший режим воз­можно было, лишь преодолев социальный максимализм, унич­тожив в рабочем классе психологию примитивного классовиз­ма, психологию привилегированного класса. Лозунг «Свобод­ные Советы» рассматривался как основной.

Весьма оригинальна была позиция И.И. Бунакова, кото­рый предложил установить должность президента в будущей русской государственности, дав ему нрава американского пре­зидента. Более того, он допускал возможность наделения его на первый период после ликвидации большевистского режима диктаторскими полномочиями, так как «в смутный период ломки старого и создания нового строя только сильная власть может удержаться в создавшемся хаосе и удержать страну от распада» [72], Но, несмотря на различия в позиции эсеров, будущая Россия виделась им только как демократическая, правовая республика.

Таким образом, у эсеров, так же как и у социал-демокра­тов, происходила трансформация представлений о содержа­нии социалистической перспективы в развитии общества. И если социал-демократы разрабатывали теорию демократичес­кого социализма, то лидеры эсеров отстаивали концепцию социализма конструктивного, с более ярко выраженными на­циональными особенностями и с большей приверженностью к принципам собственного социализма (социализации и т.д.).

Идейно-теоретические поиски конструктивной модели раз­вития российского общества были характерны и для лидеров русской политической эмиграции либерального направления. По их мнению, дискуссии в РКП(б)-ВКП(б) в 1925-1926 гг. стали признаком возвращения России на свой исторический путь. Победа над троцкистско-зиновьевской оппозицией боль­шинства ЦК, отличавшегося «экономическим реализмом», по­зволила представителям части либералов надеяться на воз­можность диалога с большевиками. По их мнению, власть те­перь находилась в руках у «хозяйственников», которые долж­ны были проявить большую гибкость и строго проверить свои позиции. В связи с этим, например, кадетская газета «Руль» писала: «мы не сомневаемся, что... пути наши действительно скрестятся, и не за горами то время, когда мы будем стре­миться к общей цели и однородным средствам» [73]. С боль­шим интересом они отнеслись к появлению в недрах компар­тии новых сил, представители которых «осторожно нащупы­вали подходы*. Среди активных деятелей этой группы назы­вались Б.Астров, Д.Марецкий. Именно их программа, на взгляд другого кадетского издания «Возрождение», могла способство­вать постепенному переводу страны на рельсы нормального, лишенного привкуса коммунизма развития [74]. В этих усло­виях признавалось весьма важным создание объединенного идеей национального правового государства фронта, охватывающего как лучшие творческие силы «Внутренней и Подъяремной Рос­сии», так и русской эмиграции. Своеобразие ситуации и задач возлагало определенную ответственность и на самих лидеров политической эмиграции. На это обращало внимание все то же «Возрождение»: «... за все годы изгнания мы не переживали более ответственного времени, чем сейчас, когда как воздух и хлеб нужны единение национального порыва и полное едино­мыслие но главным вопросам национального служения род­ной стране...» [75]. Свой долг эта часть эмиграции видела в том, чтобы, оставив споры о доктринах и программах, сосре­доточиться на реальном, возможном и решительном действии, суметь вдохновить родину новационной мыслью.

Проявлением особого «воодушевления» либералов под вли­янием большевистских дискуссий стали новые издания, по­явившиеся в 1926—1927 годах: «Борьба за Россию», «Возрож­дение России» (орган русского национального общества «Воз­рождение России»), «За Россию» (орган союза русских из­гнанников) и другие.

Авторы данных изданий, стремясь увидеть хотя какие-то ростки нового на Родине и нередко выдавая желаемое за дей­ствительное, преувеличивали изменения в сознании, настрое­нии, стремлениях русского народа, якобы происшедших под влиянием большевистских дискуссий. По их мнению, «русский народ... теперь очнулся от угара, навеянного ему пропагандой, и уже не далек тот момент, когда он выпрямит свою согнутую шею и из пассивного состояния перейдет в активное» [76].

Для либеральных авторов в данный период характерно определенное признание происшедшего в России и выразив­шегося в глубоких социальных сдвигах. И для того, чтобы участвовать в будущем строительстве России, считали необхо­димым привести предлагавшиеся программы в соответствие с требованиями и условиями жизни.

Ряд либералов допускали возможность установления в Рос­сии еще раз диктатуры, так как народ, желавший покоя, мог поддержать любую деспотическую власть, лишь бы она не была революционной, «без передышки играющей на нервах». По мнению представителя группы «Борьба за Россию» Ф. Ростов­цева, «вероятнейшим спасением России от коммунистической власти явится диктатура лица», задача которого должна зак­лючаться в том, чтобы удержаться и вывести Россию из хао­са, для чего необходимы «верный лозунг и верная политика» [77]. Редакция данного еженедельника «своекорыстной дик­татуре коммунистической партии» противопоставляла «идею диктатуры служения и долга во имя России». Большинство же авторов либеральных изданий были убеждены в необходимос­ти полного отказа даже от слова «диктатура» не только в про­пагандистском лексиконе, но и в собственном уме и сердце.

Либералы не отрицали возможности дальнейшей социали­зации России, но не в большевистском варианте, а в модерни­зационном плане. Более того, некоторые либералы, как, на­пример, С.И. Гессен, были готовы признать, что коммунизм — это закономерное, логически необходимое следствие эволю­ции либерализма [78], закат которого в мировой истории зна­чительно интенсифицировался (но не в России, где ему еще предстояло пережить свой новый расцвет), что свидетельство­вало о его вступлении в полосу идейного кризиса.

Многие убежденные защитники либерализма признавали, что коммунизм хорош только в последних своих целях и что дурны и неприемлемы те средства и та тактика, к которым прибегли его «исполнители» ввиду того, что задача его реали­зации, была поставлена преждевременно.

Ряд либеральных изданий («Руль», «Возрождение России», «Россия») связывали будущее России с установлением под­линно гражданского строя. По мнению печатавшихся в них, в России должны были быть установлены законность и поря­док, внеклассовая и внепартийная власть, несущая уважение к закону, к личности и собственности, создающая условия свободного развития национальной жизни. Именно этот путь развития мог стать впоследствии основой для выработки об­щей теоретической платформы со «здоровыми» силами рос­сийского общества [79]. При этом, возрождая российское общество, очень важно было обратиться к «преданиям и заветам исторической России» [80].

На страницах либеральных изданий высказывались и до­вольно точные прогнозы будущей судьбы большевистской Рос­сии. Так, например, Г.Федотов в статье «Проблемы будущей России» (1930) предсказывал многое из того, что предстояло ей через шестьдесят лет. По мнению автора, в дальнейшем перед Россией во всей остроте встанут две проблемы: хозяй­ственная и национальная. Политические проблемы никого интересовать не будут, так как «политическая горячка рево­люции и новое рабство, вышедшее из ее недр, надолго убили и в массах, и в интеллигенции вкус к чистой политике». По­этому Россия будет способна принять любую власть, не справ­ляясь о ее правовых титулах.

Г.Федотов допускал, что узел хозяйственных вопросов может быть, хотя и плохо, разрешен. Сложнее было бы, на его взгляд, решить проблему национальных отношений, и Россию мог ожидать взрыв национальных восстаний. Он пи­сал: «Ряд народностей потребуют отделения от России, и свой счет коммунистам превратят в счет русскому народу... Слиш­ком много накопилось под этим прессом задушенных нацио­нальных сил. Освобождение их является угрозой самому бы­тию России; первая русская национальная власть должна бу­дет начать с собирания России» [81]. Наблюдая за процесса­ми, происходящими в российском обществе в 90-с годы, нельзя не отметить, как прав был Г.Федотов в своих прогнозах.

Реакция эмигрантов на события в России, их размышле­ния о будущем российского общества не оставила равнодуш­ными лидеров Коммунистической партии. Стали публиковать­ся статьи в газетах, дискуссионных сборниках, выходили спе­циальные брошюры, главной целью которых являлась идеоло­гическая атака на «классовую правду... классового врага», его идейные аргументы.

Все теоретические размышления на страницах эмигрант­ских изданий были однозначно определены как «перепевы оп­позиционных речей», исходивших из «затхлых ренегатских мозгов». Наиболее ожесточенная критика обрушилась на мень­шевиков. Называя их «берлинскими мумиями», «буржуазны­ми прихвостнями», а их «Социалистический вестник» «социа­листическим сплетником», большевистские авторы увидели одну лишь тупость «в навозной куче меньшевистских рассуждений», хотя и «правильно схвативших суть самих зародышей и тен­денций оппозиции» [82].

Одновременно отмечалось, что меньшевики окончательно утвердились на принципах конструктивного социализма, нарядившись в новые «цветистые костюмы» «функциональной демократии» Отто Бауэра и «хозяйственной демократии» Гиль­фердинга, известных марксизму как «мирно-спокойно-свобод­но-всселое врастание старого свинства в социалистическое об­щество» [83].

В целом же интерес эмиграции к процессам, происходив­шим в России, большевистскими авторами объяснялся воз­никшей надеждой у небольшевистских общественно-полити­ческих течений на то, что «живая вода наших дискуссий будет способствовать н их возрождению, и их политическому омо­ложению» [Н.И.Бухарин].

Критикуя позиции «милюковиц» (передовиц «Последних Новостей»), статей берлинского «социалистического сплетни­ка» («Социалистического Вестника») и других изданий эмиг­рации, большевистские авторы не были объективными в их оценке, опираясь, как всегда, только на эмоции и идеологи­ческие постулаты.

Таким образом, вторая половина двадцатых годов стала переломным этапом в развитии общественно-политической мысли русской эмиграции, процессом пересмотра духовно-по­литических ценностей, отличавшимся «крахом максимализмов», как либеральных, так и коммунистических, и переходом к «нормальному» поиску новых более широких политических перспектив и горизонтов.

Идейное развитие политической эмиграции определялось общей для русской общественной мысли тенденцией перехода на позиции политического реализма, усилившейся под влия­нием происходивших в отечестве событий. Все более отдаля­ясь от умозрительных, рационалистических утопий, лидеры части эмиграции проявили интерес к национальным особен­ностям и традициям, к здоровому консерватизму. Произошла определенная подвижка в сторону почвенничества, обраще­ния к идеям нации и государственности. Особенно это было характерно для либерального крыла эмиграции. Они быстрее лидеров социалистического направления вынесли уроки из опыта прошлого, оценили изменившееся положение вещей. Консерватизм, как признание первенствующей роли государ­ственности, во второй половине двадцатых годов усиливается в либеральных кругах эмиграции, вовлекая при этом даже некоторую часть социалистов.

Однако взгляды представителей либеральной эмиграции от­личались и некоторой иллюзорностью (утопизмом). Прежде всего это проявилось в уповании определенной части эмиг­рантов на эволюцию советской системы и попытках уловить хоть какие-то черты и признаки, которые помогли бы России встать на путь возрождения и примирения в общенациональ­ном масштабе. Духовное состояние эмигрантов определялось не столько внутренней жизнью зарубежья, сколько отзвуками событий в покинутом отечестве. Таким образом, лидеры раз­личных течений русской политической эмиграции, вниматель­но наблюдая за ходом событий в России, делая для себя те или иные политические выводы, выразили и свои представле­ния о модернизационных процессах российского общества. При всем разнообразии путей и способов «оздоровления России» имелись и общие подходы:

Во-первых, ими признавалось, что далеко не все, совершен­ное новым режимом в отечестве, было разрушением. Многое было связано с сумбурным творчеством народа, напряженно искавшего во всех областях жизни какой-то новой и своей прав­ды — жесткой и безбожной, но по-своему принципиальной.

Во-вторых, пришло осознание того, что они не имели права предрешать за русский народ коренных вопросов государствен­ного устройства, так как это могло получить свое разрешение только на русской земле, в согласии с интересами народа.

В-третьих, подчеркивалось, что не могло быть возврата к монархии, старым порядкам, так как монархические идеи не находили массовой поддержки; новые возможности необходи­мо было искать в имманентных возможностях самой России.

В-четвертых, будущее России мыслилось в тесной связи с мировым цивилизационным процессом. Признавая необходи­мость учета своеобразия русской истории, социальных и пси­хологических особенностей русского народа, лидеры различ­ных общественно-политических направлений, находившихся в эмиграции, не допускали жесткой увязки своих моделей с национальными особенностями.

Большая теоретическая работа проводилась меньшевика­ми и эсерами по уточнению представлений об уровне совмес­тимости социализации и модернизации для России. При этом представители социалистического направления все дальше от­ходили от ортодоксальной доктрины, обнаруживая определен­ное сближение с «либерализмом» и теоретически воплощая свой вариант в модели «демократического (конструктивного) социализма».

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. См., напр: Комин В.В. Политический и идейный крах русской мелкобуржуазной контрреволюции за рубежом. Калинин, 1977; Его же. Крах российской контрреволюции за рубежом. Кали­нин, 1977; Шкаренков Л.К. Агония белой эмиграции. М., 1986; Почанин С.З. Историей обреченные. Минск, 1977; и т.д.

2. См., напр.: Костиков Вячеслав. Не будем проклинать изгна­нье... Пути и судьбы русской эмиграции. М., 1990; Назаров Михаил, Миссия русской эмиграции. Т.1. Ставрополь, 1992; Доронченков А. И. Эмиграция как социально-политический фе­номен. // Кентавр. 1994. № 5; и т.д.

3. См., напр.: Русская эмиграция во Франции. (Вторая половина XIX — середина XX в.). Материалы республиканской научной конференции. Санкт-Петербург, РГПУ им. А.И. Герцена, 20—21 апреля 1995 г. Санкт-Петербург: Минерва, 1995.

4. Очерки истории политических партий и движений России. Кн. II, Вып. 4. Ростов-на-Дону — Москва: изд-во «Логос», 1992. С.84.

5. Там же. С. 83.

6. Шульгин В.В. Дни. 1920: Записки. М.,1989. С.500,504.

7. Валентинов IF. Разговор с Пятаковым в Париже // Страницы истории. Дайджест прессы. 1989. Июль-декабрь, Л., 1990. С.70.

8. Адамович Г. В. Вклад русской эмиграции в мировую культуру. Париж, 1961. С.6-7.

9. См.; Семенов Ю. Сущность и назначение зарубежной России // Возрождение, 1926. 4 апреля; Абрамович Р. Проблемы русской эмиграции. // Социалистический Вестник. 1949. № 619; Адамо­вич Г.В. Указ, соч.; Аргунов А. Объединенная эмиграция // Крестьянская Россия. Прага. В. II - III., 1923.

10. Гессен И.В. Задачи архива // Архив русской революции. В 22-х тт. Берлин, 1922. T.I. C.8.

11. Аргунов А. Объединенная эмиграция. // Крестьянская Россия. 1923. Т. II - III. С. 201.

12. Милюков П.Н. Эмиграция на перепутье. Париж, 1926. С.87—89.

13. Кн. Павел Дмитриевич Долгоруков. Великая разруха. Париж, 1927. С.213.

14. Там же. С.280.

15. Милюков П. Н. Республика или монархия? // Крестьянская Россия. Вып. IV. 1923. С.60,62.

16. Долгоруков П.Д. Указ. соч. С.279.

17. Милюков П.Н. Указ. соч. С.64.

18. ГАРФ: Ф.579 [фонд П.Н. Милюкова]. Оп. 5. Д. 1106. Л.8-9.

19. Там же. Л.4.

20. ГАРФ: Ф.5856. Оп. 1, Д.682. Л.11.

21. Аргунов А. Объединенная эмиграция // Крестьянская Россия. Вып. Н-Ill. 1923. С.209.

22. Сорокин Питирим. Население, класс, партия // Крестьянская Россия. Вып. V-V1. 1923. С.97.

23. От редакции // Крестьянская Россия. Вып.1. 1922. С.4.

24. Аргунов А. Объединенная эмиграция //. Крестьянская Россия. Вып. II - III. 1923. С. 200, 207.

25. Там же. С. 199.

26. Иванович Ст. Русский социализм наших дней // Крестьянская Россия. Вып. 1. 1922. С. 40, 45.

27. Аргунов А. Указ. соч. С. 202.

28. Иванович Ст. Указ. соч. С. 40, 45-46.

29. Сорокин Питирим. То, что часто забывается... // Крестьянс­кая Россия. Вып. II — III. 1923. С.31.

30. Сорокин Население, класс, партия // Крестьянская Россия. Вып. V — VI. 1923. С.87,97.

31. Чернов В.М. Программные вопросы // Революционная Россия. 25 декабря 1920. № I. C.13-14.

32. Маслов С.С. Восходящая сила // Крестьянская Россия. Вып. I. 1922. С.9-10,28.

33. Там же. С.23-24,37-38.

34. Сорокин Город и деревня // Крестьянская Россия. Вып. IV. 1923. С.18,21.

35. Кизеветтер А. Крестьянство в истории России // Крестьянская Россия. Вып. Н-Ill. 1923. С.13.

36. См.: Милюков П.Н. Республика или монархия? // Крестьянс­кая Россия. Выи. IV. 1923; Баратынский. На распутье трех дорог. Национальная проблема в Грядущей России // Там же; Вишняк М.В. На Родине // Современные записки. Париж, 1920. № 1; и т. д.

37. Милюков П.И. Республика или монархия? // Крестьянская Россия. Вып. IV. 1923. С.64.

38. ГАРФ. Ф.579. Оп. 5. Д. 1106. Л.3-4.

39. Там же. Л.5.

40. Там же. Л.16.

41. Там же. Л.18-21,26-27.

42. Там же. Л. 10,32-33.

43. Иванович Ст. Русский социализм наших дней // Крестьянская Россия. Вып. 1. 1922. С.47.

44. Кускова Е.Д. Неоконченный спор // Дни. 1926. 25 февраля.

45. Варшавский B.C. Незамеченное поколение. М.,1992. С.21.

46. Абрамович Р. Где выход? // Социалистический Вестник. 1926. № 15-16. С.З.

47. Проблемы революции. Дискуссионные сборники РСДРП. Бер­лин, 1926. С.15.

48. Там же. С.56,58.

49. Там же. С.48.

50. Социалистический Вестник. 1926. № 17-18. С.6.

51. Социалистический Вестник. 1926. №6-7. С.9.

52. Гарей П. Ликвидация диктатуры и задачи социал-демократии // Проблемы революции. Дискуссионные сборники РСДРП. Бер­лин, 1926. С.32.

53. Крестьянский орех // Социалистический Вестник. 1928. № 1. С.2-3.

54. Два конца //Социалистический Вестник. 1928. № 12. С.1; Дан Ф. Перспективы «генеральной линии» // Социалистический Ве­стник. 1931. № 12-13. С 16; Далин Л. Правый уклон в ВКП(б) // Социалистический Вестник. 1928. №21. С.3-8.

55. Дан Ф. Программа «правых» // Социалистический Вестник. 1929. №9. С.4.

56. Два конца // Социалистический Вестник. 1928. № 12. С.2.

57. Далин Д. Пути диктатуры // Социалистический Вестник. 1925. №14. С.5.

58. Новая фаза кризиса диктатуры // Революционная Россия. 1926. № 56. С.28.

59. Новая дискуссия и «комнародничество» // Революционная Рос­сия. 1926. №46. С;8--12.

60. Гуревич В. Кризис ВКП (б) // Революционная Россия. 1926. №51-52. С.2.

61. Марков А. «Национальный коммунизм» // Дни. 1926. 8 января.

62. Керенский Л. Ф. Голос издалека //Дни. 1928. 18 ноября.

63. Вишняк М. На Родине (От утопии к утопии) //Современные записки. 1926. XXVII. С.496-498.

64. Воля России. 1929. №4, С.З.

65. Гуревич В. Будущее социализма в России // Революционная Россия. 1929. №72. С. 14.

66. Вопросы программы и тактики // Революционная Россия. 1925. №44.С.9,11.

67. Вишняк М. На Родине (От утопии к утопии) // Современные записки. 1926. XXVII. С.505.

68. Вишняк М. О диктатуре // Современные записки. 1929. XXXIX. С.388-389.

69. Гуревич В. Будущее социализма в России // Революционная Россия. №70-71. С.13-16.

70. Загорский С. Движущие силы эволюции нынешней России // Современные записки. 1930. XI. С.439.

71. К спорам о диктатуре: теория и практика // Дни. 1929. № 26. С. 12.

72. Положение в России. Собрание «Дней» // Дни. 1929. № 62. С.5.

73. Руль. 1926. 18 августа.

74. Перед переменой курса // Возрождение. 1928. 14 июля; Сталин чистит партию // Возрождение. 1928. 28 октября.

75. Раздоры у коммунистов и эмиграция // Возрождение. 1927. 17 сентября.

76. За Россию. 1926. № 1. 3 октября.

77. Борьба за Россию. 1927. № 17. 19 марта.

78. Гессен С.И. Проблемы правового социализма (Эволюция либе­рализма) // Современные записки. 1924. XXII. С.259.

79. См. напр.: О задачах национальной власти // Возрождение. 1927. 28 июня; Социализм в России // Руль. 1926. 25 февраля.

80. Струве П.Б, Дневник политика // Россия. 1927. 31 декабря.

81. Современные записки. 1930. XXXXIII. С.42.

82. Бухарин Н. И. Очередные надежды и очередные иллюзии .// Ленинградская правда. 1926. 3 января; Наши враги об оппози­ции. Сборник статей А.Зайцева и В.Астрова. Л.,1926; и т.д.

83. Рютин М. Ленинизм и будущее // Спутник коммуниста. 1928. №2. С.9.