2. Критика основополагающей феноменологической очевидности и апоретика этой критики в современной философии.

Первый из двух антифеноменологических лейтмотивов, которые я назвал, обусловлен новой ориентацией философии на логическую форму языка. Эта новая ориентация ведет, с точки зрения истории философии, к позиции, явно противостоящей традиционной концепции феноменологической философии — и это несмотря на то, что Гуссерль отнюдь не был чужд центральному лейтмотиву логики языка Фреге — его антипсихологизму. Как это понять?

В то время, как Гуссерль еще хотел обосновать отказ от психологизма в конечном счете трансцендентальной очевидностью сознания, наследники Фреге — представители логики языка — сами-то усматривали в этом глубинное стремление снова вернуться в психологизм. Ибо по их мнению поколебать основания логики можно только логическими средствами, что исключает всякую очевидность, когда полагают дать высшее обоснование логике и показать ее отличие от психологии. Точно так же они считают психологизмом, если к достоверности идут с помощью очевидности трансцендентального сознания, посредством которой Гуссерль собирался дополнить — вслед за Декартом, — логические основания логики, всегда неполные, пока они тождественны себе. Вместо того, чтобы признать вместе с Гуссерлем очевидность сознания последним критерием истины — критерием, который позволяет обрести сами феномены, они предпочли признать только простое субъективное чувство очевидности — чувство, которое, конечно уж, не могло играть никакой роли в обосновании научных аргументов. Если, однако, такой подход

432

НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

к логике языка провести последовательно и до конца — станут очевидными довольно любопытные следствия.

Уже в «Трактате» молодого Витгенштейна¹ в системе рассуждений встречается два места, где автор подрывает основы своей аргументации, различая «то, что говорится» и «то, что показывается» вполне в духе такого рационального обоснования, которое вопреки феноменологии ограничивается лишь обоснованием на уровне логики языка. Одно из таких мест относится к эмпирическому обоснованию «так называемых элементарных предложений» посредством «фактов». Витгенштейн может лишь постулировать, что эти факты должны коррелировать с элементарными предложениями, которые их описывают, но он не может доказать, что они таковы в действительности. Другое место относится к феноменам, с которыми Витгенштейн прямо имел дело в «Трактате», причем сам вынужден был признать, что они восходят к аподиктической очевидности в гуссерлевском смысле: речь идет о «трансцендентальной» форме языка и описываемого мира — о той самой форме, которая себя обнаруживает единственно как «граница моего мира» (совсем как Мап), о которой ничего нельзя сказать. Оба этих места в системе касаются, если так можно сказать, очевидности эмпирических феноменов, с одной стороны, и очевидности феноменов трансцендентальной рефлексии — с другой.

Никак нельзя, ссылаясь на эзотерические странности «Трактата», отвлечься от следствий для логики языка, вытекающих из ее отказа апеллировать к феноменальной очевидности как очевидности основополагающей. Ибо этими следствиями обозначены апоретические границы философии, ориентированной на логику языка — те границы, которые очерчивают и логическую семантику Карнапа и Тарского, и то, что называют критическим рационализмом Поппера.

Весьма неприятная апория эмпирического и феноменального обоснования элементарных научных предложений возникла с самого начала в логике науки, принявшей эстафету от старой теории познания. Апория явилась в тот момент, когда в логическом позитивизме был прерван поиск элементарных предложений, обладающих эмпирической и феноменальной очевидностью (в том, что называлось «протокольными предложениями»),