Послесловие (проф. В.П. Зинченко).

Итак, книга о психологии внимания прочитана со вниманием и интересом. Что греха таить, сначала внимание было произвольным, потом послепроизвольным, а вскоре и вовсе непроизвольным, но зато более продуктивным, как непроизвольная память и непроизвольная воля. То есть наше собственное внимание подчинилось науке, учеб­нику, что несомненно говорит в его пользу. Он не противоречит нашему опыту.

А теперь спросим себя, что же такое внимание? Ответить не так-то просто. Мы встретились с превосходным описанием состоя­ний, свойств, качеств, видов, функций, усилий внимания, то есть с его феноменологией. Познакомились с весьма остроумными экспе­риментальными исследованиями внимания (как с ранними, так и с последними), то есть с его фактологией. Несмотря на богатейшую феноменологию (добавим к ней опыт собственного самонаблюде­ния), изощренные методы исследования и разнообразную фактоло­гию, мы с недоумением встречаем длинный ряд уподоблений внима­ния чему-то, что вниманием не является, во всяком случае имеет свои собственные наименования.

Круг таких уподоблений, а то и идентификаций, достаточно ши­рок: от ориентировочной реакции... до действия-акта интеллекта, страсти и сознания. Если собрать все эти уподобления вместе, сфо­кусировать на них наше внимание, то мы должны будем признать, что внимание — это и есть душа, со всеми ее атрибутами, то есть с познанием, чувством и волей. А если прибавить еще и этические аспекты внимания (отношение к людям, чуткость, вежливость, такт), о которых тоже шла речь в книге, то мы получим не про­сто душу, а душу хорошего, внимательного человека.

Человек погружается в предмет, растворяясь в нем. Человек отстраивается от предмета, от мира, погружается в себя, как в предмет, например, весь помещается в больном зубе, как в тес­ном ботинке. Человек осваивает предмет до полного слияния с ним, когда предмет становится не просто орудием, а его новым органом, как бы вживленным или инкрустированным в него. Че­ловек растворяется в другом, любимом человеке. Человек реф­лексирует по поводу себя, своих психических, физических, ду­ховных свойств и качеств, в том числе по поводу своего внима­ния. И все это внимание? Скорее, это жизнь, но жизнь насыщен­ная, наполненная бытием, сознанием, смыслом, деятельностью, страданием, жизнь внимательная к миру, к людям, к себе — любимому, внимательная к жизни: моя жизнь и ничья больше.

Слышу возражение внимательного читателя. Сказать, что внимание — это душа, или внимание — это жизнь, значит ниче­го не сказать. Видимо, читатель прав, но все же с одной оговор­кой. Верно то, что ничего не сказать, но верно и то, что сказать очень многое. Давайте забудем на время о внимании и поставим на его место память. Можно столь же убедительно уподобить па­мять душе и жизни. "Ты, память муз, всего причина",— сказал поэт и был прав. Он вторил ученому И.М. Сеченову, который считал, что память превыше всего в психической жизни. Пред­ставьте себе, например, бытие в забытьи.

А философ сказал, что истинное бытие человека есть человече­ское действие, в нем индивидуальность действительна, и тоже был прав. Другой философ сказал, что человек начался не с труда, с памяти, языка, разумности и т.п., а с плача по умерше­му, то есть со страсти, и тоже не ошибся. Он просто имел в виду, что человек начался с человечности. Мы же упорно ищем одно­сложного определения: homo-habilis, homo-sapiens, homo-faber... "лишний человек", "новый русский". А человек начался со всего сразу. Как бы мы далеко не шли вспять истории чело­вечества, мы нигде не найдем человека без сознания, языка, тру­да и... без души. А если найдем, то это будет не человек.

Поэтому отвечу пристально внимательному и придирчивому читателю, не нашедшему в книге удовлетворяющего его требо­ваниям определения внимания, что живое вообще упорно со­противляется концептуализации, любым попыткам однозначно­го определения. Именно потому, что оно живое. Проблема со­стоит в том, чтобы сохранить его живым в исследованиях, описа­ниях, моделях, определениях.

В.И. Вернадский признавался, что он не знает, что такое живое вещество. Не знает в том смысле, что он не может его определить, не знает, чем живое вещество отличается от неживого. Но он знает, что такое живое вещество в том смысле, что никогда не ошибается, отли­чая живое от неживого. То же самое можно сказать о живом движе­нии, о живом (естественном, а не искусственном) интеллекте, о живой душе, наконец, о живом человеке. Все это не определимо, но тем не менее является предметом исследований многих наук.

Так что внимательный читатель может утешиться тем, что, про­читав книгу Ю.Б. Дормашева и В.Я. Романова, он получил живое знание (это еще одно неопределимое понятие)³² о живом внимании. Авторы, конечно, приводят и обсуждают различные определения и различные ипостаси внимания, приводят и метафоры, облегчающие понимание того, что такое внимание. Живые метафоры, конечно же, не заменяют понятий, но они уже, наряду с последними, получили права гражданства в науке и в учебной литературе. Более того, одна живая метафора стоит десятка мертвых понятий. Это объясняется тем, что метафора, видимо, представляет собой чрезвычайно емкую метаформу. Однако не нужно обольщаться, метафоры тоже могут быть мертвыми.

Внимательному и памятливому читателю можно посоветовать вспомнить, что он знал о внимании до прочтения книги, то есть осуществить некое метапсихическое, рефлексивное усилие. А затем сравнить с тем, что он узнал о внимании из книги. Уверен, что приращение знания налицо. Не только приращение, а и открытие для себя (и в себе) некоторого нового поля фактов, методов, предметных и операциональных значений, понятий, смыслов. Это много больше, чем наскучившие и утомительные игры в определение, усвоение научных понятий и оперирование ими. Такое поле, которое Ю.М. Лотман назвал бы семиосферой, помогает сконцентрировать внимание на внимании, не дает ему рассеяться, держит его.

Очерченное поле шире внимания. Находящиеся в поле значения и смыслы относятся к психологии в целом с ее концептуальными и методическими сложностями, с ее противоречиями, парадоксами, лабиринтами, тупиками, выходами и открытиями. Со всем тем, что составляет проклятие и прелесть психологии, как, впрочем, и любой другой живой науки.

Ю.Б. Дормашев и В.Я. Романов в изложении материала, будь то экспериментальные исследования или теоретические изыскания, удивительно беспристрастны. В книге совсем нет "антидюринговской живопырни". На первых порах это вызывает даже недоумение. Но потом приходит понимание, что это вполне сознательный методиче­ский (и дидактический) прием. Они дают возможность вниматель­ному и заинтересованному читателю самостоятельно погрузиться в очерченное ими поле фактов, образов, их значений и смыслов, само­стоятельно осмыслить значения и по-своему означить извлеченные смыслы, найти себя в материале и построить свое собственное поле. Другими словами, выработать свой взгляд на внимание.

Такое поле возникло и у меня. Далее я кратко обрисую его, пред­ставив себе, что авторы книги поставили передо мной задачу напи­сать курсовую работу по вниманию.

* * *

Господь Бог или Природа гениально сотворили живые существа, которые,— по словам Ламарка,— преизящно устроены, живут в мире и остаются самими собой. Это происходит не в последнюю очередь потому, что они строят образ мира и носят его в себе или с собой. Однако мир безграничен и бесконечен. Погрузиться в него можно, а погрузить его весь в себя — затруднительно. Нельзя ска­зать, что в нем много лишнего, но он несомненно избыточен. Это предполагает наличие механизма преодоления избыточной инфор­мации, селекции того, что необходимо для жизни. Значит, между миром и живым существом должен находиться селективный меха­низм, своего рода мембрана, которая пропускает лишь необходимое. А что необходимо, заранее знают только инстинкты, которых у чело­века маловато, что не случайно. Человеческий мир динамичен, не­ожидан, неопределенен, скверно предсказуем. Почти никогда не знаешь, где найдешь, а где — потеряешь.

Устройство этого механизма должно быть соизмеримо со сложно­стью непредсказуемого мира и со сложностью еще менее предска­зуемого Другого, с которым приходится общаться, сотрудничать, конкурировать. Это нешуточные требования, которым не могут удовлетворять никакие инстинкты и рефлексы, какие бы мы в них мыслимые и немыслимые усложнения не вводили.

Непредсказуемости мира может быть противопоставлена только свобода, которой не обладают косные инстинкты и близорукие рефлексы. И эта свобода тоже была предусмотрена при сотворении человека (видимо, он сотворялся с умом, вниманием и любовью). Будем понимать под избыточностью наличие бесхозных (хаос) и управляемых (порядок) степеней свободы. Непредсказуемости мира (хотя в нем имеется не только хаос, но и порядок) противостоит избыточность степеней свободы телесного и духовного организма человека.

Избыточное число степеней свободы кинематических цепей чело­веческого тела (представьте себе скелет в анатомическом театре) является непременным условием осуществления широкого класса прецезионных движений и действий. Избыточность образа по от­ношению к оригиналу — столь же непременное условие адекватно­го, ортоскопичного восприятия мира. Избыточность памяти обеспе­чивает высокую готовность и точность узнавания и воспроизведе­ния. Не буду умножать примеры. Скажу лишь, что для психологии недостаточно понимать избыточность в том смысле, как она трак­туется в технике связи. Образ мира, создаваемый человеком, не только полнее, шире, глубже, чем требуется для решения сиюми­нутных жизненных задач. Он принципиально иной, чем отражен­ный в нем мир. Человеку мало того, что мир неисчерпаем для позна­ния, что создание его образа требует всей жизни. Человек строит образ не только реального, но и вымышленного мира (возможных миров), а иногда и поселяется в нем. Ведь фантазия дискриминирует настоящее. В раю она не нужна. Поэтому образ мира избыточен и в том смысле, что содержит в себе то, чего в мире нет, еще не случи­лось, содержит даже то, чего не может быть никогда. Образ мира име­ет в своем составе не только прошлое (часто ложно истолкованное), а и хорошо или плохо предвидимое будущее. Без этого за образом настоящего, реального, случившегося была бы пропасть, провал:

Нам союзно лишь то, что избыточно.

Впереди не провал, а промер...

О. Мандельштам.

Образ будущего — это и есть "промер". Хотя он крайне сложен, но это избавляет человека от страшно неуютного положения "над пропастью". Впрочем, некоторых она влечет.

Избыточно и свободно наше внимание, как бы мы его не называли, селекторным механизмом, мембраной, ситом или дырявым решетом. Об этом говорит целая палитра его видов, свойств, функций, описанных в книге. Свободен и я в выборе функций внимания для характе­ристики в своей курсовой работе. Скажу сразу, что я не буду описы­вать его на языке инструкций по техническому обслуживанию селек­торных устройств (подобные описания, конечно, имеют право на существование, они встречаются в книге).

Мы встречались у авторов с компьютерными, нейрофизиологиче­скими, организационными метафорами внимания. Добавлю к ним спортивную. Всем известна команда: "На старт! Внимание!.. Марш!" (или что-то в этом роде). Тренеры учат своих подопечных собираться в паузе, собираться не только физически, но и морально, если хотите, духовно. Они прельщают "вкусом победы" и т.п. Со­браться перед спринтом — это одно, правда, растянутое, но мгнове­нье. В это мгновенье максимально обострена чувствительность (внимание) к ситуации (нужно быть готовым к выстрелу стартового пистолета) и чувствительность (внимание) к самому себе, к телу, к телесной биомеханике (необходимо не упредить команду и не сильно задержаться на старте). В таком предстартовом состоянии обе формы чувствительности, внимания к ситуации и к себе слиты воедино. То есть происходит одновременное держание двух несовместимых, ка­залось бы, вещей. Согласно М.К. Мамардашвили, выход или вход в такой интервал, который он называет зазором длящегося опыта, и есть человеческая свобода, но не анархия. Это держание вместе сво­боды и закона. А, как говорили древние, свободный человек не делает ошибок.

В обычных условиях обе формы чувствительности сдвинуты одна относительно другой по фазе.

Назовем это предстартовое состояние "фиксированной точкой ин­тенсивности", "зазором", "подвесом", "отрывом". Я использую сло­варь М.К. Мамардашвили из "Картезианских размышлений" (М., Прогресс, 1993). К их объяснению я вернусь несколько позже. Сейчас же важно подчеркнуть, что зазор это не просто отрезок времени, это интервал во времени и пространстве, в котором совершается опреде­ленная совокупность событий.

Нужно суметь войти в зазор (предстартовое состояние) и успеть вовремя выйти из него. Нужно уметь собрать себя в зазоре, собрать перцептивные и моторные возможности в кулак, достичь перцептив­но-моторного пула. И при этом отстроиться от всего остального, например, от соперников или болельщиков и т.д. Значит, внима­ние — не просто флегматично-умная мембрана, которая заранее зна­ет, что, когда и куда допустить или презреть. Приставка-мембрана, видимо, есть, но не сама она внимание, а условие возникновения состояния внимания. Спросите у опытного спортсмена, а еще лучше посмотрите, как атлет собирает себя, подойдя к штанге, и вы убедитесь, что внимание, собирание себя — это страсть.

Внимательный читатель может возразить, что предстартовое состояние, собирание себя в зазоре — это экзотика, а внимание — вещь повседневная, обыденная. Послушаем А.А. Ухтомского, на основании учения о доминанте которого может быть построена полноценная теория внимания:

"Научиться часами сохранять неподвижную позу для того, чтобы рассматривать предмет "вполне объективно", как будто тебя самого тут и нет, это прежде всего достижение в области двигательного аппарата и его иннервационной дисциплины" (А.А. Ухтомский Избранные труды. Л., Наука, 1978, с. 253). И еще:

"Нужен уже высокий нервный аппарат, чтобы так внезапно перескакивать от состояния движения к такому "отсутствию се­бя в среде", бдительного ее наблюдения" (там же, с. 255). Зна­чит, внимание — это не суета сует, а прежде всего торможение не только в физиологическом смысле: "Процесс возбуждения оформляется и направляется торможением. Сам по себе он есть слепое ширение, дикий камень, ожидающий скульптора" (там же, с. 132). Торможение в психологии обычно понимается как прекращение действия и недействие. На самом деле, в свете раз­мышлений А.А. Ухтомского, это сложнейшее действие по выбо­ру направления и по оформлению — формированию действия. Скульптор действия — это одна из ипостасей внимания. К "ди­кому камню" я вернусь еще раз.

Значит, внимание — это состояние всего организма, как уста­новка, как доминанта, это его целостная модификация — ска­зал бы Д.Н. Узнадзе. И такая модификация может длиться ча­сами. Таким образом, мы вышли за пределы экзотики предстар­товых состояний. Но куда? Войдем ли мы в жизнь? Этот вопрос, между прочим, является критичным для любой психологической концепции. Мы намного раньше, чем нынешняя компьютерная наука, научились для наших испытуемых создавать виртуаль­ную лабораторную реальность, которая чаще всего имеет весьма косвенное отношение к реальности жизненной.

Так вот. Собирание себя может длиться не мгновенье, даже не часы, а всю человеческую жизнь. Такое было ведомо еще Де­карту. М.К. Мамардашвили называл это усилием человека быть.

Внимательный читатель понял, что я пока рассматриваю энер­гетический аспект внимания. При этом меня интересует не толь­ко мгновенный энергетический заряд (а может быть, разряд или и то, и другое вместе?), а энергия, обеспечивающая хроническое усилие длиною в человеческую жизнь. Однако я не тешу себя иллюзиями, что мне удастся раскрыть природу этой самопрояв­ляющейся энергии. Я знаю, что есть энтелехия, эйдетическая энергия, энергия зла, энергия заблуждения, что дух энергией, что психическая энергия не только расходуется, но и прирастает в деятельности (больше всего в воображении), но я не знаю, что она такое. Меня вполне удовлетворяет философско-технологическая, а не поэтиче­ская метафора О. Мандельштама, определявшего источник творческой энергии как "трансцендентальный привод". Значи­тельная часть этой энергии расходуется на внимание, на конст­руирование "внимательных мембран", о которых разговор впе­реди.

Для того, чтобы собирать себя, данного нам природой недоста­точно, хотя грех жаловаться. Бог нас не обидел. Но природа не делает людей. Они делают себя сами, если делают, если достает сил на "второе рождение" (см. одноименный цикл стихов Б. Пастернака). Чтобы такое случилось, нужно обращаться к миру, идти на встречу ему, допускать мир в себя, порой отгораживать­ся от него, отторгать его или относиться к нему "остраненно". "Остранение" — это не только эстетические изыски. Оно бывает условием выживания. Посмотрим, как А.А. Ухтомский искал образ для характеристики энергии доминанты — внимания: "А вот превосходная картина того, как могущественна доминанта в своем господствовании над текущими раздражениями. Пьер Безухов, тащившийся на изъязвленных босых ногах по холодной октябрьской грязи в числе пленных за французской армией и не замечавший того, что представлялось ему ужасным впоследст­вии: "Теперь только Пьер понял всю силу жизненности челове­ка и спасительную силу перемещения внимания, подобную то­му спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную нор­му" (там же, с. 100).

Мы напомним, что на границе между живым организмом и миром находится мембрана (сохраним пока эту метафору в том виде, в каком она была введена выше, то есть в качестве умной мембраны). Вникание-мембрана локализована не в организме и не вне его. Внимание — это пограничье (как у М.М. Бахтина — культура). Она обладает двусторонней проводимостью. Когда человек в "горячем" состоянии, то и сверхпроводимостью (в книге есть превосходное описание того, как человек кожей чувствует аффективные смыслы), как керамика в "холодном" состоянии³³. Мембрана может что-то допустить из внешнего мира в свой, мо­жет что-то пропустить или отфильтровать. Равным образом мембрана может быть более или менее проницаемой для того, что бы отпустить нечто, рвущееся изнутри живого существа, вовне, на волю. Здесь тоже нужен глаз да глаз. Мой учитель А.В. Запорожец говорил как-то: "Представьте себе, что лю­бая мысль, пришедшая человеку в голову, тут же реализуется". Действительно, представьте, но лучше не пробуйте. Не поймут...

Значит, о пограничьи внимания, о наличии на его границе (гра­ницах?) мембраны с двусторонней проводимостью мы условились. Перейдем к собиранию себя, то есть к функциям внимания в разви­тии или самостроительстве человека. Для уяснения этого проведем еще одну границу между внешним и внутренним. Это не философ­ская граница между объективным и субъективным (которая, впро­чем, все чаще ставится под сомнение), а граница в традиционном психологическбм и более широко — гуманитарном смысле разделе­ния психического мира на внешний и внутренний. Правда обе грани­цы стоят друг друга, о чем не без иронии писал все понимавший Гете:

Мирозданье постигая,

Все познай не отбирая:

Что — внутри, во внешнем сыщешь;

Что — вовне, внутри отыщешь.

Так примите без оглядки

Мира внятные загадки.

Но за неимением лучшего примем это разделение с одной оговор­кой: будем далее говорить о внешней и внутренней формах сущест­вования психического. А теперь выйдем на знакомую для психологии развития тропу интериоризации и экстериоризации, которая совсем недавно казалась ей столбовой дорогой. Первый процесс — это "вращивание" внешней предметной деятельности в деятельность внут­реннюю; второй — выход внутренней деятельности наружу, вовне. Мне кажется, что от длительного употребления понятий интериоризация и экстериоризация, стоящая за ними реальность перестала восприниматься как драма и загадка развития. Эти понятия стали схематизмом психологического сознания, а стоящие за ними процес­сы как бы уподобились "водопроводной логике", как в задачках 5-го класса "о бассейнах и портвейнах". Столько-то куда-то втекает и сколько-то оттуда вытекает...

Но главное даже не в этом. Если мы хоть как-то представляем себе "оттуда", то есть из "предметной деятельности", то уже совершенно смутно представляем себе "куда". П.Я. Гальперин говорил, что за интериоризированной операцией — идеальный план, "чистая мысль". А.Н. Леонтьев говорил, что за ней — грандиозная работа мозга. Как будто за предметной деятельностью нет идеального плана, "задней мысли" или работа мозга за ней менее грандиозна.

Пока нам не удастся освободиться от натуралистического по­нимания внутреннего, которое сродни столь же натуралистиче­ски понимаемому 3. Фрейдом бессознательному, интериоризацию можно будет толковать как "вращивание" в никуда. А.Н. Леонтьев ощущал возможность такого толкования, поэтому он в последних работах оговаривал, что в процессах интериоризации внутренний план впервые рождается. Это подразумевало бы прослеживание дальнейшей судьбы новорожденного, чего он не сделал. Но и сказанного им достаточно для утверждения, что интериоризация — это одновременно и вращивание и выращива­ние. Если есть выращивание, то это по крайней мере не похороны предметной (или социальной) деятельности "внутрь", не погру­жение ее в некий "физикальный низ" или выпадение в осадок. Это и не фрейдовское вытеснение из памяти в бессознательное. Кстати, Фрейд тоже использовал термин "интериоризация". Вы­теснение на самом деле представляет собой деятельностно-семиотическую переработку когда-то случившегося и оставшего­ся в памяти. Притом переработку аффективно окрашенную, по­сле которой событие часто вспоминается с точностью до наобо­рот.

Равным образом и интериоризация (если продолжать исполь­зовать этот термин) — это становление человеческой мысли, соз­нания, духа. И здесь нужен контроль, что допустить внутрь (ес­ли дорога привычная логика интериоризации) или что пустить в рост. А духовный рост, духовное развитие — оно столько же внутри, сколько и вовне. Если оно только внутри, то грош ему цена. Христос говорил ученикам: Будьте как дети. Пока не сде­лаете внутреннее как внешнее, не войдете в Царствие.

И на жизненном пути человека случаются (или не случают­ся) точки роста, точки усилия, фиксированные точки интенсив­ности, избыточности, зазоры, подвесы, отрывы (напоминаю, по­иск термина для их обозначения, предпринятый М.К. Мамардашвили). Он называл такие точки "абсолютным зазором", "punc-tum cartesianum" и признавался, что их смыслы нам понятны и доступны, а сами эти точки недоступны и непонятны. Но несмот­ря на это, они есть. В этих точках происходит выход в пятое изме­рение бытия, в пространство и время смысла, в хронотоп. Строго говоря — это не "выход", а построение нового смыслового изме­рения бытия, построение хронотопа (А.А. Ухтомский, М.М. Бахтин) или "сущностного пространства" (М. Хайдеггер). Не пора ли признать пятое измерение бытия первым, каким оно в действительности является для сознательных существ, будь оно построено. И нужно быть бдительным, чтобы не пропустить такие точки, не упустить свой шанс сконцентрироваться, собрать себя.

Зачем же скрывать за понятием интериоризация это первое-пятое измерение, где и происходит духовный рост человека? Он как бы взбирается (или карабкается) по духовной вертикали или по древу духовной жизни, которое растет вместе с ним перпендикулярно стре­ле физического и жизненного (у М.К. Мамардашвили — содержа­тельного) времени. Время первого-пятого измерения М.К. Мамардашвили называет временем сплошной актуальности. С таким же правом его можно назвать временем внимания.

Поясню невнимательному читателю, который не добрался до Приложения 2, что время сплошной актуальности напоминает опи­санный в нем замечательный феномен поглощенности деятельно­стью, называемый еще мудреным словом "аутотелический опыт". Исследователи используют данную одним из испытавших такой опыт метафору потока. Я бы сделал одно уточнение. Возможны раз­ные потоки. Один несет меня, и я нахожусь в его власти. Это уже очень много, хотя я нахожусь, условно говоря, в чужом потоке. Возможен и другой поток, который идет через меня. Это уже мой собственный поток, и если он вдруг превратится в фонтан, я могу заткнуть его, как велел Козьма Прутков.

А теперь задумаемся, не потому ли так сложно в эксперименте ухватить за хвост эту Жар-птицу — внимание (во всяком случае его конструктивные, а не реактивные формы), что оно находится в первом-пятом измерении, а мы ищем его в привычных пространствен­но-временных координатах, где живут его элементарные формы.

Казалось бы, на этом вполне гипотетическом тезисе об эквива­лентности времени сплошной актуальности и времени внимания в духовном измерении бытия можно было закончить. Но я слышу го­лос внимательного читателя. Все это довольно мило, даже фанта­стично. Но не устремляется ли такое внимание вместе с духом вверх или хуже того — вбок от жизни. Не испарилось ли оно вместе с духом, не рассеялось ли в пустоте? Проще всего на эти вопросы можно ответить, что дух дышит, где хочет (впрочем, как и внимание!). Но дух, к счастью, хочет дышать и быть в жизни, пытается облагора­живать собой, одухотворять жизнь и деятельность. Порой ему это удается. Возникает вопрос, как?

И здесь мы должны предположить еще один процесс интериоризации (я стараюсь не покидать знакомую психологам территорию). Это интериоризация мысли, сознания, духа в предметную деятельность, от которой они (если верить классическим взглядам на интериоризацию во всех ее вариантах: П. Жане, Ж. Пиаже, Л.С. Выготского, П.Я. Гальперина, А.Н. Леонтьева) автономизировались.

Здесь я оставляю в стороне внимательного читателя. На сцену вышли авторы книги — научные руководители моей курсовой работы и попросили меня драматизировать проблему интериоризации. Пришлось пойти навстречу их пожеланиям, оставить эпический тон.

Зачем нужно понятие интериоризации? Выращивание — еще ку­да ни шло, а вращивание в никуда — это же мистика. Попытаемся понять это вместе. Начнем с первого хода Л .С. Выготского. Психиче­ская функция рождается дважды. Сначала в совместной (по Д.Б. Эльконину — в совокупной) деятельности, а затем в индивиду­альной. Развитие идет от интерсубъективной деятельности к интра-субъективной. Один субъект делится своей предметной деятельно­стью и ее средствами-медиаторами с другим. В этом смысл понятия интериоризации у Выготского. Не телепатия, а передача деятельно­сти, и ВТОРОЕ, а не первое РОЖДЕНИЕ высших психических функций. Это второе рождение, согласно П.Я. Гальперину, и есть интериоризация. В его концептуальной схеме передача предметной деятельности и первое рождение высших психических функций остались за скобками. Он убрал посредника, который был у Л.С. Выготского и к которому вернулись позже Д.Б. Эльконин и Б.Д. Эльконин (см. Б.Д. Эльконин Введение в психологию развития. М., Тривола, 1994). П.Я. Гальперин рассматривал как бы интериоризацию в квадрате или интериоризацию второго порядка. Нужно ли умножать сущности?

Беда в том, что самое понятие "предметная деятельность" теоре­тически не построено в научной психологии. На это недавно обратил мое внимание A.M. Пятигорский. Философское понятие предметной деятельности также, как понятия внешнего и внутреннего, исполь­зуется в контексте психологии вполне натуралистически. Резонно задаться вопросом, почему именно понятие "предметная деятель­ность", а не близкое или даже эквивалентное ему в философии Геге­ля и Маркса понятие "духовно-практическая деятельность" вошло в психологию? Почему С.Л. Рубинштейн и А.Н. Леонтьев предпочли первое, а не второе понятие? С социологической точки зрения, это вполне понятно. В доме повешенного не говорят о веревке. В условиях советского идеологического общежития было не до духовности. Глав­ное — практика, которая все — основа познания и критерий истины. Введение в то время понятия предметной деятельности было почти подвигом, своего рода вызовом, протестом против начавшейся эпохи полудеятельности (Н. Гоголь), полупросвещения (А. Пушкин), по­луобразования (О. Мандельштам), полунауки (Ф. Достоевский). Но при его введении из него постепенно вытравлялись не только духов­ность, идеальное, принадлежащие субъекту деятельности, но и душа ее объекта-предмета, которая вкладывалась в него при его создании. Предмет утратил символические функции, свойства утвари-тварности. Предмет стал материальной вещью. Деятельность получила странные эпитеты: недуховная, а материальная, у П.Я. Гальперина часто — материализованная. Кстати, последний термин весьма ра­зумен и был, видимо, введен не без свойственного ему ехидства. Ведь материализоваться может лишь идеальное, духовное. По отношению к материальному термин "материализация" не имеет смысла.

После такой редукции психология могла с успехом обосновывать диалектико-материалистические трюизмы о первичности-вторичности (ср. А.А. Зиновьев: Материя — Оне первичны). Деятельность с выпущенной из нее душой могла куда-то интериоризоваться. Со­всем как у Т. Лысенко: посеяли одно, а выросло совсем другое. Ра­зумный биосоциальный закон: "Что посеешь, то и пожнешь" совет­ской власти был неписан, как, впрочем, и другие законы (напомню ее подлинный гимн: "Мы пожнем и посеем, и вспашем"). Или сеяли пшеницу, пожинали овсюг, сеяли материю, пожинали сознание, сеяли мир, пожинали войну. Правда, когда сеяли войну, пожинали тоже ее же.

Очень удобная наука диалектика. Она позволяла планировать возникновение и развитие психики, сознания, личности с наперед заданными свойствами, растить сознание не из сознания, а растить из материи сознание без сознания. Эта простая и понятная наука действительно сумела осчастливить мировую науку. Та, бедная, не смогла еще понять, как из неживого возникло живое вещество и что оно собой представляет, а наша диалектика (не без помощи психоло­гии) разрешила все геккелевские мировые загадки. В том числе, она поняла и объяснила, что такое психика и сознание и как они возникли из неодушевленной материи, из "материализованных форм пред­метной деятельности". В этом жутком словосочетании слышится ирония, издевка над идеологией: "Вы просите песен, их есть у меня".

Если же с самого начала признать, что предметная деятельность в такой же степени материальна, как и идеальна; если признать, что живое движение живо не только (и не столько) своими внешними формами, но и формами внутренними; если признать, что предмет­ное действие опосредствовано, то есть содержит в себе, в своей внут­ренней форме образ, цель, мотив, слово; если, наконец, признать, что сама предметная деятельность есть идеальная форма, то понятие интериоризации в теоретической психологии станет излишним. Его место уже начинает занимать понятие дифференциации живого ли движения, предметного ли (или социального) действия, предметной ли (или социальной) деятельности (см. Н.Д. Гордеева. Эксперимен­тальная психология исполнительного действия. М., Тривола, 1995). В результате дифференциации изначально имеющиеся в предметной деятельности зачатки ментальных образований никуда не интериоризируются, а, напротив, объективируются, экстериоризируются, то есть вырастают и автономизируются от предметной деятельности. Это соответствует положению Л.С. Выготского о вынесении, благо­даря использованию медиаторов, высших психических функций на­ружу, превращения их во внешнюю деятельность, а, соответственно, и превращения своего поведения в предмет, которым можно управ­лять.

Сказанное не означает, что богатейшая эмпирия, скрывающаяся за понятием интериоризации: обнаруженные факты возникновения и редукции различных форм внимания, получивших почему-то на­именование ориентировки в материале и контроля результатов; эта­пы формирования сенсорных, перцептивных, мнемических, позна­вательных, исполнительных, умственных, эмоциональных действий и актов внимания и многое другое, что относится к действительным достижениям культурно-исторической психологии и психологиче­ской теории деятельности, не нужна. Эту эмпирию можно и нужно рассмотреть не с точки зрения интериоризации, погружения, вращивания, не с точки зрения инволюции предметного действия. Ее нужно рассмотреть с точки зрения эволюции интрасубьективных (лучше — интрасубъектных) форм предметной деятельности, роста, выращи­вания на поле деятельности высших психических функций, менталь­ных образований, артефактов, артеактов, установок, доминант, акцентуаций, функциональных органов, амплификаторов, форм превращенных, новообразований и т.д. Психология все еще ищет адекватные термины для обозначения этих "третьих вещей", "понимательных вещей", "интеллигибельной материи", как их называл тоже искавший термин М.К. Мамардашвили.

Подобная смена фокуса внимания с интериоризации на экстериоризацию позволит нам освободиться от многих псевдопроблем, на­пример, что происходит с самой предметной деятельностью после ее интериоризации? Как найти аналоги или прототипы предметной деятельности не только для счета в уме, чтения про себя, а для все­го богатства нашего душевного мира? Смена фокуса внимания позво­лит найти подобающее место многим формам внимания на всех этапах большого пути, который проходит развитие высших психи­ческих функций (в том числе, разумеется, и само внимание), по­степенно автономизирующихся от предметной деятельности, но со­храняющих на себе ее родимые пятна.

Дифференциация и автономизация — это не погружение внутрь. Это строительство, существование и развитие вовне, то есть там же, где существует и развивается предметная деятельность. Но существование в иной превращенной (порой, в извращенной) форме. Ведь мой образ мира не внутри, он вовне, там же, где находится мир. Поэтому-то мы и можем говорить о предметности образа, как Ч. Шеррингтон говорил о предметных рецепторах, а К. Маркс — даже об органах чувств-теоретиках. Точно также и память у описан­ного А.Р. Лурией великого мнемониста Шерешевского находилась не внутри, а вовне. Попробую сказать яснее о самом сложном и инте­ресном. Чтобы преодолеть избыточность мира, нужно уже иметь образ искомого, притом не расплывчатый, а при всей его собствен­ной избыточности в высшей степени определенный, иначе выплес­нешь с водой и ребенка. Работа внимания может быть уподоблена работе скульптора, который отсекает от "дикого камня" все лишнее, кроме того, что он видит внутри него. Когда же скульптор ошибает­ся, отсекая что-то от своего образа, он испытывает физическую боль. Значит, в глыбе мрамора находится искомый образ, а в этом образе находится сам скульптор. Он не ищет образ в глыбе, а освобождает его (и себя) из нее. Я напоминаю энергетическую метафору внима­ния. Внимание — это усилие по удержанию своего образа, по дер­жанию себя в вынесенном из себя образе. Удержать такое виде­ние, говорил М.К. Мамардашвили, можно лишь на гребне волны возобновляемого усилия. Внимание — это усилие по сохранению себя и своего образа (или маски) в мире. Без него слишком велик риск утратить, потерять свое лицо.

Внимание — это и усилие по удержанию предмета собственной деятельности. Но этого мало. Внимание — это еще и переживание усилия. Приведу по этому поводу соображения Л.С. Выготского:

"Откуда оно берется при произвольном внимании? Нам представляется, что оно берется из добавочной сложной деятельности, которую мы называем овладением внимани­ем. Совершенно естественно, что это усилие должно отсут­ствовать там, где механизм внимания начинает работать автоматически. Здесь есть автоматические процессы, есть конфликт и борьба, есть попытка направить процессы внимания по другой линии, и было бы чудом, если бы все это совершалось без серьезной внутренней работы субъ­екта, работы, которую можно измерить сопротивлением, встречаемым произвольным вниманием" (Собр. соч., Т. 3, с. 202-203, курсив автора).

Здесь внимание вновь выступает в качестве стержня всех других видов и форм деятельности. Но лучше переоценить его значение, чем потерять себя или предмет деятельности и ее саму.

Автономизация высших психических функций предполагает уве­личение степеней свободы в оперировании предметностями мира, позволяет осуществлять его дальнейшее опредмечивание и распред­мечивание. Высшие психические функции автономизируются не только от предметной деятельности, но и от породившего их субъек­та. Его увлекает поток внимания, сознания, мысли, на него накаты­вает и захлестывает волна чувств. Он подчиняется потоку, из кото­рого не всегда легко выбраться (этот сюжет уже был выше).

В конце концов происходит рождение не просто образа мира, а нового мира, как бы мы его не называли: семиосферой, хронотопом, образно-концептуальной моделью, духовным организмом, ноосфе­рой, миром сознания, миром высших психических функций. Он ока­зывается настолько сложным, что многие науки, и в их числе психо­логия, прилагают огромные усилия, чтобы приоткрыть его тайны, построить его образ. Нелепо прятать этот мир внутри, в себе. Да и не спрячешь при всем желании. Мир своей души можно передать дру­гому, подарить (ср. М.М. Бахтин: "Душа — это дар моего духа дру­гому"). Этот мир не погружается в человека, а отделяется от него, не убывает от дара. Чем больше даришь, тем больше остается.

И, наконец, я слышу последний вопрос внимательного читателя и моих придирчивых научных руководителей: "Так что же ты вбил осиновый кол в учение об интериоризации высших психических функций?" Вовсе нет. Напротив. Я нашел для интериоризации, если она вам дорога как память, подлинное место.

С помощью интериоризации автономизировавшийся от предмет­ной деятельности мир сознания, мысли, духа возвращается в нее. В идеальном случае этот мир возвращается в более совершенной раз­витой форме в свое лоно и тем самым поднимает предметную дея­тельность до своего уровня, превращает ее в духовно-практическую деятельность. Если возврат (интериоризация) к предметной деятель­ности затруднен или невозможен, недолго сойти с ума.

При таком ходе мысли, кроме всего прочего, не нужно понимать экстериоризацию как эксгумацию предметной деятельности из глу­бин и тайн собственного духа. Интериоризация в новом смысле этого слова — лишь знак сложнейшего, порой мучительного процесса, ско­рее, деятельности духа по поиску человеком своего истинного пред­мета: предмета-призвания, предмета-действия, предмета-поступка, предмета-себя, предмета-материала для своей деятельно­сти, наконец, предмета-свободы, необходимой для осуществления избранной предметной или духовно-практической деятельности. Успех этой деятельности будет определяться тем, выступит ли (или, может быть, вступит?) в поле внимания собственная опытная ре­альность деятельности и сознания (М.К, Мамардашвили). Вообще-то я не ут­верждаю ничего нового. Еще Платон в "Меноне" говорил, что чувст­венность охотится за идеями, чтобы быть чем-то определенным, а идея охотится за чувственностью, чтобы реально осуществиться. Не кажется ли вам, что образ охоты (поиска) эстетичнее образов, кото­рые вызывают у меня понятия интериоризации и экстериоризации.

Индивидуальный поиск (охота) поименованного выше соизмерим по сложности с поиском психологией своего предмета научных ис­следований, в том числе и поиск психологией места вниманию в жиз­ни и в деятельности. При осуществлении такого поиска субъектом ли, индивидом ли, или наукой без внимания к жизни, деятельности, к обстоятельствам, к себе уж никак не обойтись. Какому ростку на поле предметной деятельности дать ход, пустить в рост, что экстериоризовать? Куда интериоризовать, "внедриться", в какой мо­мент, не опоздать бы, но и выждать полезно. Жизнь должна доз­реть до вмешательства духа. С чужого голоса она дух на дух не приемлет.

Здесь внимание поднимается до уровня божественной способности и вместе с тем остается человеческим. Чтобы не быть голословным, приведу два поэтических доказательства, без которых, как говорят умные люди, никакая истина не может быть полной:

В одном мгновеньи видеть вечность,

Огромный мир в зерне песка,

В единой горсти — бесконечность,

И небо — в чашечке цветка. У. Блейк

Есть чувство правды в сердце человека.

Святое вечности зерно:

Пространство без границ, теченье века

Объемлет в краткий миг оно.

М. Лермонтов

В этих замечательных строках, между прочим, хронотоп пред­ставлен как виртуальная реальность, в которой я поселил внимание. Наконец, спустимся с небес на землю. Вернемся к обещанным мембранам. Из изложенного должно быть ясно, что настроить мем­браны на заранее неизвестные нам точки интенсивности, где воз­можен прорыв к духовности или где возможен возврат к жизни и деятельности в содержательном времени, невозможно. Их нахожде­ние подобно законам инсайта, если инсайт подчиняется каким-либо законам. Единственный выход состоит в том, что мембраны конст­руируются здесь и теперь, поэтому они могут быть как умными, так и не очень. Они конструируются также, как конструируются образ или действие. Все они представляют собой функциональные органы индивида, то есть временное сочетание сил, способное осущест­вить определенное достижение. Именно так А.А. Ухтомский определял функциональный орган, называя его еще динамиче­ским, подвижным деятелем.

Когда же с помощью сконструированной мембраны найдешь свою точку интенсивности, нужно собрать в кулак всю свою во­лю. Но это уже другая сказка, выходящая за пределы курсовой работы, в которой, я знаю, и так много неясного. Все же, хотя в ней не дано определение внимания, я рассчитываю на благо­склонную ее оценку моими научными руководителями — авто­рами книги — преподавателями когда-то славного Московского университета. Если бы я имел досуг, то с удовольствием написал бы кандидатскую диссертацию о внимании по мотивам (лишь затронутым в курсовой работе) замечательных ученых-мыслителей М.К. Мамардашвили, Д.Н. Узнадзе и А.А. Ух­томского. Но, поскольку мне недосуг, готов выступить оппонен­том по кандидатской или докторской диссертации на эту тему.

Профессор В.П. Зинченко 10 августа 1995 г.