rozhkov_aiu_v_krugu_sverstnikov_zhiznennyi_mir_molodogo_chel

вкачестве идеала выступали «значимые другие» из ближайшего взрослого окружения советского школьника («местные идеалы»). Заметно пошли на убыль идеалы из круга царей и полководцев, зато появились новые идеалы для подражания из современных героев. Произошла ротация и литературных идеалов. Если в 1913 году в числе исторических деятелей, названных идеалами гимназистов, наряду с Пушкиным, Ломоносовым, Л. Толстым, Суворовым можно было встретить Петра I, Екатерину II, Александра II, то в 1928 году на первом месте среди идеалов находился Ленин, далее следовали Калинин, Крупская, Ворошилов, Пушкин, Маркс, Луначарский, Разин, Фрунзе, Менделеев, Люксембург. Совсем исчезли из сознания школьников такие идеалы гимназистов, как купец, священник, помещик, волостной писарь, пристав.

Ленин занимал первую позицию в списке кумиров школьников во многих опросах, однако не всегда процент поданных за него ответов был высоким. В то же время редкой для тех лет была такая связка идеальных образов: «Мне нравится товарищ Ленин и Петр Великий, потому что это два реформатора России, которые очень улучшили и укрепили Россию». Одна 13-летняя девочка настолько увлеклась революционными кумирами, что с радостью «подрезала волосы под Маркса». В этой связи заметим, что мужские идеалы (например, Ленин, Пушкин) часто встречались в девичьей среде, но ни один мальчик не называл в качестве идеала Люксембург, Цеткин, Крупскую или иную женскую фамилию. Правда, не всегда эти опросы отражали реальные идеалы школьников. Например, нигде в официальных отчетах не упоминалась фамилия С. Есенина, жившего буквально «в каждой молодой душе», портреты и стихи которого находились в личных альбомах у сотен тысяч советских школьников*. Не встречались в этих отчетах и упоминания о культе городских босяков и хулиганов типа бабелевского Бени Крика, охватившем значительную часть учащихся. Возможно, с этим и связаны ответы-уходы типа «теперь все герои, значит,

всовременной жизни героев нет», «из современных людей героев у меня нет», «героев из современности назвать не смею, боюсь попасть кой-куда»322.

Несмотря на все усилия новой школы воспитать из учащихся альтруи- стов-энтузиастов, они гораздо сильнее, чем дореволюционные гимназисты, оказались увлечены личными проблемами и переживаниями. Нормализация жизни при нэпе стимулировала принцип «хорошо одеться и погулять». Только 15% идеалов обладания приходились на нематериальные устремления учащихся (счастье, свобода и т.д.). В то же время около 70% опрошенных школьников мечтали о собственном благополучии и материальных благах, причем 60% новоявленных «мещан» были детьми рабочих и лишь 10% — крестьян. Любопытно, что практически исчезло влияние сказок на формирование идеалов

* В девичьем альбоме школьницы из Таганрога встречается типичная для тех лет запись: «Стихотворение моего любимого поэта Сережи Есенина» (ЦДНИРО. Ф. 171. Оп. 1. Д. 212. Л. 1).

140 Часть первая. Мир школьника: две ступени на пути к взрослости

обладания, имевшее место в недалеком дореволюционном прошлом. Советские школьники уже не желали обладать «жар-птицей», «волшебной палочкой» или другими фантастическими вещами. Они хотели иметь вполне реальные приобретения — свой дом, обстановку, деньги, богатство, одежду, книги и прочие атрибуты благополучия. Соответствующими были и пожелания подругам: «Фаня! Желаю тебе превратиться в шикарную женщину, найти жениха с хорошим окладом жалованья и иметь целый салон для гостей». По данным В. Смирнова, материальные интересы и стремление к личному счастью особенно преобладали среди девушек. Даже получение образования они рассматривали как материальную выгоду: «образованному лучше жить», «ученый человек хорошо живет»323.

Кумирами многих школьников становились не персонажи киноактеров,

асами артисты. Мальчики увлекались «трюкистами» Дугласом Фербенксом, Чарли Чаплином, Гарри Пилем, Игорем Ильинским. Девочки восхищались Мэри Пикфорд, потому что она «милая и очень хорошая», умеет «очаровывать». Некоторые из них «хотели бы выйти замуж за Гарри Пиля», другие интересовались Ильинским324. Многие школьницы, влюбляясь в экранных идолов, пристально следили за их судьбами и стремились пойти по их стопам. Одна ученица, испытывавшая острейшую материальную нужду, признавалась, что у них с подругой головы заняты только одной мыслью — стать кинозвездами325.

В1929 году в журнале «Пионер» развернулась горячая дискуссия на тему «Кем я хочу быть»326. Поводом к дискуссии послужило письмо 15-летней пионерки из Барнаула Шуры Климовой, мечтавшей стать киноактрисой. Ее не привлекала перспектива конторской служащей, а у родителей не было средств на дальнейшую учебу. Школьница открыто пишет в журнал, что профессию киноактрисы она выбрала по двум причинам: во-первых, ей это нравится, вовторых, она хочет стать известной и получать, как Мэри Пикфорд, 2 миллиона долларов в год. Пионерка была готова половину этой суммы отдать на индустриализацию СССР, а на оставшиеся деньги купить себе дом с хорошей обстановкой, коврами и камином. Она хотела забрать к себе родителей-пенсионеров,

атакже обеспечить двум братьям обучение в вузе327.

Приватный биографический сценарий Шуры вызвал огромный резонанс в пионерской среде. Юные корреспонденты разделились на два лагеря: союзников Климовой и ее ярых оппонентов. Одна из поддержавших мечту Шуры, 14-летняя пионерка Луиза Литвинова из ст. Павловск, пошла в своих устремлениях намного дальше. Она пожелала стать цирковой артисткой, купить большой дом, набрать беспризорников, обучить их акробатике, а затем открыть собственный цирк. Бытовые притязания у нее были также немалые: купить рояль, трюмо, много ковров, диванов и кресел, огромную кровать и под потолок подушек. В доме должны были находиться телефон, радио и фисгармония.

Глава 3. Мечты и реальность Шуры Климовой 141

В жизненные планы входили наем кухарки, прачки и дворника, открытие собственной бани. Примечательно, что даже Климова назвала Луизу «настоящей буржуйкой»328.

Несмотря на небольшое количество писем в поддержку Шуры, опубликованных в журнале «Пионер» и в специальном сборнике «Кем хотят быть наши дети» (всего 3–4 из более пятисот), организаторы дискуссии признавали, что таких, как Шура, по стране насчитываются тысячи. Феномен был быстро стигматизирован агитпропом как «климовщина», что символизировало «мещанские» настроения в молодежной среде. Причем мотивация выбора биографического проекта особо не интересовала идеологов агитпропа. Иначе бы они обратили внимание на мечту пионерки Маши Петровой из деревни Велисто, которая, в отличие от Шуры и Луизы, хотела стать учительницей. Однако столь гуманистический выбор оказался не лишенным скрытых эгоистических устремлений: оказывается, Маша хотела беззаветно отдаться школьной работе только для того, чтобы после смерти школе присвоили ее имя329.

В пионерской дискуссии выделилась группа школьников, которая поддерживала устремления Климовой стать киноактрисой, но не разделяла ее «мещанских» планов. Лейтмотив этой группы — «ведь можно быть просто пролетарской киноактрисой»:

«Многие мои товарищи, а также и родные называют меня мещанкой, потому что я тоже думала и думаю быть киноартисткой... разве все киноартисты мещане?… разве нельзя стать труженицей киносъемок? <…> Товарищи, окончившие со мной курс семилетки, определенно заявили в анкете, что они будут дальше учиться. Но я этого не могла сделать… если бы я заявила, что я думаю быть киноартисткой, то мне проходу бы не было не только в школе, но и всюду. А если бы узнали об этом родные — то тогда…»330

Противники Шуры и Луизы в основном не шли дальше наклеивания ярлыков «буржуек», «мещанок», «миллионерш», которые начитались «вредных» книжек и которым место только за границей. Немного встречается писем, в которых школьники пытались рассуждать о жизненных стратегиях своих сверстниц, понять их намерения. Как тут не вспомнить концепцию Б. Бернстайна?

Пионерская дискуссия отчетливо высветила две противоположные биографические стратегии, два различных культурных типа советских школьников — «буржуазно-демократический» и «уравнительно-социалистический». Если ментальные установки одной части учащихся строились вокруг такой культурной темы, как индивидуальная ответственность и материальный успех, то у другой части школьников они основывались на идеях равенства и справедливости. Первые были настроены на качественную, полнокровную жизнь;

142 Часть первая. Мир школьника: две ступени на пути к взрослости

вторые — только на получение положенной пайки. Юноши и девушки, подобные Климовой и Литвиновой, жили с самоопределением «изменить мир», выйти за рамки обстоятельств. Их оппоненты были запрограммированы «изменить себя», конформно подстраиваясь под советские нормы. Правомерно предположить, что в сталинской системе таким, как Шура с Луизой, уже не будет места.

Юному возрасту всегда внутренне присуща мечтательность. В своих футуристических грезах школьники 1920-х годов проектировали будущую жизнь, рисовали в воображении красочные образы благополучия. Возрастные особенности — период оптимизма и романтики — сопрягались с победным тоном советской пропаганды. В результате многим учащимся будущее представлялось только со знаком «плюс», обязательно светлым и счастливым. Эгоисты

ипрагматики верили в счастье и богатство только для себя и своих близких; альтруисты и новоявленные донкихоты мечтали о всеобщем благоденствии. Неудивительно, что нередко дети рабочих и крестьян, не избалованные сервисом и вниманием, подобно Луизе Литвиновой, мечтали о личной прислуге. Вряд ли эта несоветская модель благополучия воспринималась ими как эксплуатация чужого труда. Скорее, здесь проявлялись стереотипные представления о признаках обеспеченной жизни, почерпнутые из кино, литературы, собственных детских наблюдений и рассказов взрослых. К тому же они не могли не видеть, как живет «новая буржуазия» — советские чиновники и партийные функционеры.

Как и гимназистки конца ХIХ — начала ХХ века, многие школьницы 1920-х годов вели девичьи альбомы. В альбомной культуре, с переходом альбома из семейной среды в ученическую, сложились определенные традиции. Альбомы гимназисток отличались строгостью организации, открывались советом матери, включали аллегорические рисунки, четкие символы цветов, рисованных игральных карт и обязательные кладбищенские сцены. Как правило, в этих альбомах были любовные послания, стихи, довольно качественные рисунки тушью и карандашом, портреты любимых писателей и поэтов, открытки

иавтографы друзей и подруг. В альбомах часто встречаются пожелания, подобные обнаруженному у Е. Бахтамовой (1915–1920 годы):

Веруй в Бога, молись,

Будь скромна и трудись,

Будь покорна судьбе —

Вот совет мой тебе331.

Рассматривая гендерный аспект альбомной культуры гимназистов, А.А. Сальникова справедливо отмечает, что в рукописных журналах девочек прослеживается ориентация на фиксацию повседневности, быта, они пишут о школьных предметах и учителях, о собственных взаимоотношениях

Глава 3. Мечты и реальность Шуры Климовой 143

с одноклассницами; мальчики же более склонны к романтично-возвышенно- му отображению действительности, к рассуждениям на морально-этические темы. Особенности «женского» письма накладывались на особенности «детского» письма и пересекались с ними332. В отличие от альбомов гимназисток, где любовные послания писались юношами, в школьных альбомах 1920-х авторами и адресатами таких посланий чаще являлись девушки. На этом основании фольклористы делают, очевидно, вполне резонный вывод, что альбом гимназисток стал своеобразной компенсацией отсутствия диалога между полами

впределах школы при раздельном обучении333.

В1920–1930-е годы в альбомной культуре происходят серьезные изменения. Специалисты связывают их с рядом факторов: сменой социального статуса и снижением образовательного уровня владельца альбома, сменой ценностных ориентиров, кардинальными изменениями культурного быта. Однако самую главную причину альбомных новаций они видят в том, что новый советский ученик часто являлся носителем крестьянской или фабрично-заводской («посадской») фольклорной традиции334.

Если в начале 1920-х годов в альбомах явственно ощущается статус владельца (лирическая гимназическая поэзия и лексика, новая городская лирика «низов»), то с конца десятилетия содержательная разница альбомов практически исчезает. Альбомы в целом еще сохраняют прежнюю особую структуру этого жанра, но уже не открываются советом матери, что вполне понятно, если исходить из кризиса семьи. Вместо материнского наказа альбом 1920-х начинается, как правило, формульным зачином, написанным самим владельцем альбома и обращенным к его читателям:

Если хочешь наслаждаться И стихи мои читать, То прошу не насмехаться И ошибок не считать.

Некоторые альбомы 20-х еще сохраняли свою традиционную живописную форму — изображение сердец и цветов, орнаментов, портретов подруг, местных пейзажей. Вместе с тем активно применялась уже и новая техника иллюстрирования: вырезанные и наклеенные картинки из книг и открыток, а также украшения из фольги. На место символических изображений птиц из гимназических альбомов пришли образы животных, которых наблюдал крестьянин или житель городских окраин: щенки, собаки, котята, лошади, поросята. Этим альбомы учащихся, действительно, мало отличались от задних стенок крестьянских сундуков или солдатских чемоданов, густо оклеенных яркими картинками и фотографиями. Во многих альбомах появлялась пионерская

144 Часть первая. Мир школьника: две ступени на пути к взрослости

и тюремная тематика. Они стали более открытыми для фольклорных проявлений разных культур и субкультур: крестьянской, воровской, детско-под- ростковой335. Характерно, что в альбомах многих школьниц вперемешку находились тексты революционных, советских и любовных песен: «Варшавянка», «Кузнецы», «Митька слесарь», «Кирпичики», «Колодники», «Бронзовый Джон», «Мадам Лю-Лю», «Китайчонок Ли», «Чичисбей» и др. Там не было фрагментов из «официальной» советской поэзии и прозы, зато обязательно были стихи С. Есенина. В целом ученический альбом 1920-х, по признанию специалистов, «стал более полижанровым, более открытым для влияний жестокого романса, частушки, примитивной поэзии, детского фольклора, фольклора других субкультур, то есть принял на себя функции некой фольклоризирующей ниши»336.

Развернувшаяся в стране антиальбомная кампания к концу 1920-х проникла в школьную среду. Ознакомившись с альбомным творчеством школьниц 13–15 лет, революционный поэт А. Жаров посвятил им нравоучительное стихотворение «Альбом — мещанская лазейка! Гляди, отряд! Смотри, ячейка!» в пионерском журнале:

Мещанство на нас Наступает смелей Из этих интимных Альбомных щелей.

С мещанством ползет Недобитая быль… В атаку! В поход

На альбомную гниль!337

Статьей со стихами А. Жарова журнал «Пионер» открыл в 1929 году дискуссию об альбомах. Заметки ребят, опубликованные в этом журнале, полны предложений о ликвидации и запрете рукописных альбомов. Пионер Катышев пишет в редакцию, что совет их отряда постановил собрать альбомы. Пионеры принесли свои альбомы и сами их уничтожили. Деткор не скрывает, что нет никакой гарантии, что пионеры снова не заведут альбомы. В то же время он уверен, что достаточно «хорошенько объяснить про ненужность альбомов», чтобы их больше не было338. Пионер Кузнецов из 19-й московской школы сигнализирует, что у большинства ребят имеются альбомы («дневники»). На уроках девочки и мальчики отнимают их друг у друга, чтобы сделать в альбомах памятные записи. При этом в классе поднимается крик, шум и урок превращается «в базар»339. Деткор из Лебедяни Коля Матюнин сообщает, что их стенгазета «Отрядная правда» обсудила вопрос об альбомах. В ходе дискуссии большинство высказалось против них. Фамилии тех, кто имел альбомы, попали в стенгазету.

Глава 3. Мечты и реальность Шуры Климовой 145

В отряде был выдвинут лозунг: «Даешь альбом в бумажный лом!»340 Деткор Геухеров из Ростова-на-Дону пишет о пяти девочках, имевших альбомы. Его аргумент, гласивший, что альбомы «совсем ненужная и глупая вещь», подействовал на одну из школьниц. Она превратила свой альбом стихов в альбом рисунков341. Более брутальным образом поступил пионер-комсомолец Алексей Котышев из Алтайской ШКМ. Он чуть ли не с дракой выхватил у одной ученицы альбом и около трех месяцев держал его у себя342.

Во многих письмах деткоров содержались альтернативные предложения. Пионерка Валя Савельева из Бийского округа предложила вместо писания «всякой ерунды» и «рисования цветочков» записывать пионерские песни и частушки343. Пионерка Таня из села Александров-Гай предлагала завести дневник для записей о прочитанных книгах, событиях из домашней жизни и пр.344 С. Мураевич из Рязанской губернии предложила завести групповой журнал, куда записывать стихи, песни, частушки, игры, а также засушивать цветы. «Деткорка Т.З.» из Голицыно делится своим опытом: «У меня давно уже нет альбома. Вместо него я завела тетрадку для рисунков, стихов и т.д. Это оказалось гораздо интереснее альбома, советую всем поступить так же». Дальше всех пошла Маруся Губкина: она предложила в альбомах «сделать чертежи и описать устройство радиоприемника, модели аэроплана, устройство волшебного фонаря, электрического звонка, лодки и т.д.». Итоги пионерской дискуссии об альбомах подвела ветеран партии С. Смидович в заметке «Против мещанской чепухи»:

«Плохого нет, что у некоторых пионеров или пионерок есть альбом. Плохо то, что в этом альбоме они… пишут как раз тот вздор и чепуху, которыми полны альбомы мещанских детей. <…> Нужно терпеливо разъяснять альбомную глупость… А еще… хорошо было бы завести отрядный альбом, в котором пускай пишет каждый пионер. <…> Пускай пишут стихи. Но естественно, что пионер будет писать другие стихи, чем мещанин: не о локонах, глазках, ручках будет пионер рассказывать своим товарищам — он найдет что-нибудь более интересное»345.

Давление на владельцев ученических альбомов способствовало развитию нелегальных альбомов, которые продолжали традиции потаенной альбомной культуры русских гимназистов. Вместе с тем во многих школах выпускались коллективные легальные журналы — литературные сборники. Один из примеров такого творчества — рукописный 160-страничный сборник 9-й группы сочинской школы № 1 (1928)346. Сборник содержит только авторские стихи, рассказы, рисунки выпускников школы. Редколлегия сборника в предисловии написала: «Этот сборник не есть обычный ученический журнал. Здесь мы не учимся писать, а показываем, что же дала нам школа; мы возвращаем ей то хорошее, что она нам давала в течение 9 лет»347.

146 Часть первая. Мир школьника: две ступени на пути к взрослости

Некоторые учащиеся школ II ступени, переходя из отрочества в юность, остро переживали спутанность идентичности. Особенно это проявлялось у детей из семей интеллигентов, где поощрялось чтение серьезной литературы, где родители приучали своих детей свободно мыслить. Школьная обстановка навязывала им совсем иные паттерны поведения, что приводило этих учеников к депрессии. Не менее проблемно идентичность складывалась у пролетарских детей, веривших в коммунистические идеалы. Советская действительность с ее пьянством, проституцией, «совбурами» и нэпманами приводила их в состояние отчаяния и уныния. Они не могли найти себе места в группе сверстников, в советском обществе, у них были неясные жизненные перспективы. Одна из таких комсомолок с горечью писала:

«Я объяснения и отчета себе не могу дать в последнее время. Я чувствую какое-то упадочничество, меня мучает одно, что я такой же человек, как и все, несмотря на то, что рассуждения у меня совершенно другие. Я убеждаюсь, что лишняя в рядах этого общества, что моя жизнь бесполезна, говоря словами Есенина, “жить не ново, умереть также не новей”, но к чему я, член комсомола, говорю это, я должна бороться с упадочничеством, иначе я не выполню заветов Ильича»348.

Опыт другой школьницы наглядно показывает, что внешне активная общественная жизнь, коммуникабельность характера вовсе не являлись обязательными критериями включенности в коммунальный мир советской системы. В школе ее неоднократно избирали в президиумы различных собраний, старостой класса, ее портрет помещали на доску почета за примерную учебу. И при этом она не любила школу; все свои поступки и мысли сверяла не по вождям пролетариата, а по любимому с раннего детства Пушкину. Ее исповедь — красноречивый пример автономного существования молодого человека во внешне обобществленной социальной реальности. Перед нами характерный опыт молодого человека со спутанной идентичностью, который не находил те идеи, и тех людей, которым бы он мог верить. По Э. Эриксону, подобные проявления базируются на предыдущих сильных сомнениях в своей этнической или сексуальной идентичности, или ролевой спутанности, соединяющейся с застарелым чувством безнадежности349. Судя по признанию этой ученицы, ее еврейское происхождение внешне не оказывало существенного воздействия на такое поведение, поскольку она училась в элитной школе с доминирующим еврейским составом учащихся.

«…я всегда чувствовала себя если не лишней, то какой-то другой, чужой; я никогда не сливалась с остальными, не растворялась в среде, скорее выпадала в осадок. <…> Иногда я пыталась пресечь черту изоляции, выйти из этого чертова круга,

Глава 3. Мечты и реальность Шуры Климовой 147

в котором постоянно находилась. Казалось, уж барьер преодолен, — я была среди ребят, участвовала в общих играх, даже сама выдумывала всякие разные разности, ведя за собой остальных — то побег из дома с сушкой сухарей на дорогу; то писание каких-то писем кровью. Казалось, уж действительно вместе, — ан, нет, не тут-то было, все равно одна. <…> Всегда со всеми и всегда одна. Очевидно, такой уж генотип»350.

Одни успешно преодолевали свой кризис идентичности, других он приводил к ретретизму, эскапизму, суициду. Во второй половине 1920-х годов резко возросло количество самоубийств среди подростков. Только на Урале среди 12–13-летних покончили с собой в 1926 году — 26 человек, в 1927-м — 109 человек, в 1928-м — уже 126 человек351. Одна туапсинская школьница настолько тяжело переживала поиск идентичности с окружавшим ее миром, что всерьез пришла к выводу о своей непригодности к земной жизни и хотела улететь на Марс. Она читала научную литературу о межпланетных путешествиях, стремилась поступить в вуз, чтобы осуществить свой полет на далекую планету. Свою непригодность к жизни она объясняла «отсутствием мировоззрения». Неудивительно, что в один из тяжелых периодов она пыталась покончить с собой352.

Зачастую единственным верным другом и собеседником у подростков, переживавших кризис идентичности, был дневник. Илья Збарский вспоминает, как в юношеском возрасте (на рубеже 1920–1930-х годов) у него возникло горячее желание описывать свои переживания в дневнике. Однако, по его признанию, искреннее выражение мыслей и чувств грубо подавлялось и рассматривалось как «вылазка классового врага». Он отмечает, что дневники или другие рукописи, в которых искренне выражались мысли и душа, несли в себе роковую опасность: за них арестовывали, ссылали и даже расстреливали. Спустя годы он напишет:

«Я не мог писать неискренне, и хваленая советская литература, которой пичкали нас в школе, и которую настойчиво пропагандировали в печати, вызывала у меня отвращение. Советских писателей того времени я воспринимал как приспособленцев и проституток, а проституткой я быть не хотел и не мог. <…> Я перестал воспринимать все на веру и проникся скепсисом. Политика и диктатура Сталина были мне омерзительны, а разрушение старой России и нарастающие репрессии меня подавляли и порождали ненависть. Видя, что малейшее сомнение в правильности “генеральной линии партии” приводило к арестам и исчезновению множества людей, я научился тщательно скрывать свои чувства и мысли»353.

Почти аналогичную эволюцию отношения к советской действительности пережил и запечатлел в своих дневниковых записях ленинградский историк

148 Часть первая. Мир школьника: две ступени на пути к взрослости

А.Г. Маньков. В своем предисловии к публикации интереснейших дневников 1930-х годов он отразил ретроспективный взгляд на школьную юность, пришедшуюся на 1920-е:

«Пристрастие вести дневник у меня возникло с первых лет обучения во второй ступени средней школы одного уездного города. Записи первых двух лет обучения (5-й и 6-й классы) полны наивного восторга жизни, восхваления Октябрьской революции, В.И. Ленина и Майских праздников. Но уже к концу 20-х годов мои юношеские восторги постепенно тускнели и гасли под влиянием тех изменений, которые круто произошли в экономической и политической сферах нашей страны. <…> Я видел резкое падение благосостояния народа, в той или иной мере связанного с канувшими в лету годами НЭПа. Мои родители… держались нейтралитета в отношении всех новшеств (религия, педагогика, коллективизация) и не предпринимали попыток настроить нас негативно. <…> Я много читал, преимущественно художественную литературу русских и зарубежных классиков. Увлекался философией. Мне нравился процесс мышления. Литература учила понимать жизнь, вникать в суть ее, мыслить. Естественно поэтому написание дневников стало моей доминантой»354.

Конечно, молодых людей с такой гражданской позицией в принципе вряд ли могло быть тогда много. Но количественные параметры здесь роли не играют. Гораздо важнее, что агрессивной советской пропаганде не удалось поголовно обратить в свою веру всю советскую молодежь. Из этих воспоминаний становятся понятными условия, в которых формировалось поколение, привыкшее с юных лет проводить четкую грань между правдой и необходимостью, научившееся публично поклоняться партийным богам и приватно их ненавидеть.

Впрочем, у части учащихся идеологизация школьной жизни, диктатура и зарождающийся культ вождя вызывали справедливые протесты, выражение несогласия с официальной пропагандой. Свое право на личное мнение учащиеся доказывали различными способами. В Смоленской губернии ученик школы II ступени на занятиях по политграмоте предложил свою теорию, доказывавшую «ненаучность» диктатуры пролетариата. Раздавались и такие высказывания школьников в адрес обществоведов: «Вы живете по книгам, а я вождям не верю. Вы не умеете познавать истинных событий, а все объясняете по-книжному». Далее делался вывод: «Социализм мы не построим»355. В донской школе на диспуте некоторые ученики 6-й группы заявляли, что «в СССР

все плохо»; там «замазываются неблагополучия»; «у нас и правды нет, и порядка нет». Правда, когда началась проработка юных инакомыслящих заведующим школой, выяснилось, что, оказывается, это было высказано ими «сгоряча»:

Глава 3. Мечты и реальность Шуры Климовой 149