Раздел 3.

Мы показали, что не всякое действие животного, являющееся следствием его естественных аффектов или страстей, будет рассматриваться как собственное действие этого животного. Так, существо, которое в приступе конвульсий наносит удары самому себе и бросается на тех, кто приходит ему на помощь, можно сравнить со сломанными, бьющими невпопад часами. Действие совершает машина, а не животное.

Всякое действие животного как такового вытекает из аффекта, наклонности или одушевляющей его страсти, например любви, страха или ненависти.

Слабые аффекты не могут возобладать над более сильными, и в своих действиях животное (учтите, что имеется в виду только животное) неизменно повинуется сильным аффектам. Если неравномерно распределенные аффекты численно или по существу преобладают над другими аффектами, то животное будет склонно к первым. Вот какой маятник приводит его в движение и управляет им.

Аффекты, определяющие действия животного, относятся к какому-либо из трех следующих видов.

Или к естественным аффектам, направленным на общее благо его рода.

Или к естественным аффектам, направленным на осуществление его личных интересов.

Или же к аффектам, не направленным ни на общее благо его рода, ни на осуществление его личных интересов, а даже противоречащим его частному благу. По этой причине мы называем их извращенными аффектами. В зависимости от вида и степени этих аффектов управляемое ими существо более или менее хорошо организовано, является добрым или дурным.

Очевидно, что последний вид аффектов совершенно порочен. Что касается двух других, они могут быть хорошими или дурными в зависимости от их степени. Они всегда держат в повиновении существо, обладающее только чувствительностью; но существо, обладающее и чувствительностью, и разумом, всегда может взять над ними верх, как бы сильны они ни были.

Может быть, покажется странным, что общественные аффекты порой слишком сильны, а аффекты, связанные с его собственными интересами,— слишком слабы. Но чтобы развеять это сомнение, достаточно вспомнить (как мы указывали выше), что в особых обстоятельствах общественные аффекты подчас становятся чрезмерными и на определенной ступени порочными. Так происходит, например, когда слишком сильное сострадание не приносит ожидаемых результатов по причине своей избыточности или когда страстная материнская любовь приводит к гибели матери и ребенка вместе с нею. “Но,— скажете вы,— не впадают ли в безосновательный ригоризм те, кто считает избыток какого-нибудь естественного и великодушного чувства порочным и извращенным?” Вместо ответа на этот вопрос я замечу, что наилучший по своей природе аффект интенсивностью своей способен нанести ущерб всем другим аффектам, ограничить, замедлить или прекратить их действие. Придавая слишком большое значение одному из аффектов, существо вынуждено пренебрегать другими аффектами этого же порядка, не менее естественными и не менее полезными. Таким образом, в характере появляется несправедливость и пристрастность, а значит, некоторые обязанности будут выполняться небрежно, а другие, быть может менее значительные,— слишком ревностно.

Можно безбоязненно признать эти принципы во всей их полноте, ибо даже религия, рассматриваемая как некая героическая разновидность страсти, может зайти слишком далеко * и своей чрезмерностью нарушить весь строй общественных аффектов. Да, я осмеливаюсь утверждать, что религиозность того, кто в результате неумеренного созерцания небесных видений и невоздержанного экстаза охладел бы к своим гражданским и общественным обязанностям, была бы чрезмерной. Однако, если предмет поклонения обдуман, если вера ортодоксальна, каково бы ни было само поклонение, можно ли сказать: “Не следует ли считать эту веру суеверием?” Ибо если существо не занимается своими домашними делами и пренебрегает своими земными интересами и интересами своих ближних, то причиной этого является избыток религиозного рвения”. На это я отвечу, что истинная религия не предписывает полного отречения от земных забот; она требует лишь душевного предпочтения, лишь того, чтобы богу, другим и себе самому воздавалось должное, причем ни одна из этих обязанностей не должна выполняться в ущерб другой. Необходимо согласовывать их, осмотрительно подчиняя одну другой.

Но если, с одной стороны, общественные аффекты могут быть слишком сильными, то, с другой — страсти, связанные с личными интересами, могут быть слишком слабыми. Если, например, существо пренебрегает опасностями и презирает жизнь, если необходимые для его самозащиты, благополучия и безопасности качества недостаточно сильны, то это безусловно делает его порочным по отношению к намерениям и целям природы. Законы, которые оно соблюдает, и методы, которые оно применяет в своих действиях,— неоспоримое тому доказательство. Возьмется ли кто-нибудь утверждать, что животное меньше заинтересовано в спасении всего своего существа, чем в спасении какого-нибудь члена, органа или части тела? Нет, конечно. Итак, мы видим, что у каждого члена, каждого органа, каждой части тела имеются свойства, необходимые для их безопасности. Таким образом, получается, что даже без нашего ведома они пекутся о своем благополучии и защищают сами себя. Наши глаза, осторожные и боязливые, сами по себе закрываются, иногда против нашей воли. Лишите глаз его проворства и непослушности; тогда, как бы осмотрительно ни было животное, ему не удастся сохранить зрение. Следовательно, слабость аффектов, оберегающих благо автомата, является пороком. Почему тогда такой же недостаток в области аффектов, имеющих отношение к более важным, чем тело, интересам, то есть к душе, уму и характеру, не считается несовершенством?

Именно в этом смысле наклонности, связанные с личными интересами, становятся насущно необходимыми для добродетели, хотя существо не является ни добрым, ни добродетельным именно оттого, что оно обладает этими аффектами: поскольку эти аффекты содействуют общему благу рода, постольку в случае их отсутствия существо это проявляет не всю доброту, на которую оно способно, и его можно рассматривать как порочное и дурное в природном порядке.

Именно в этом смысле мы говорим о человеке, что он “слишком добр”, когда интересы других людей увлекают его за те границы, которые предписывают природа и разум, или же когда он останавливается по эту сторону из-за пренебрежения своими истинными интересами.

Нам могут возразить, что для того, чтобы в нравах и в поведении соблюдались моральные пропорции, необходимо иметь слишком сильные общественные страсти, когда корыстные наклонности чрезмерны, и, наоборот, недостаточные общественные склонности, когда корыстные склонности слишком слабы. Ибо в таком случае тот, кто недорого ценит свою жизнь, обладая при этом слабыми общественными аффектами, сделает все, чего может требовать самая щедрая дружба. И нет ничего из того, что внушается самым героическим мужеством, чего бы не осуществило благодаря общественному аффекту даже самое робкое существо. На это мы ответим, что упрек в избытке одних страстей и в слабости других мы выдвигаем в зависимости от природной организации и от частного предназначения существа. Ибо если какая-нибудь наклонность, предмет которой разумен, приносит плоды только в случае, если она сильна, если к тому же степень ее силы ни в чем но ущемляет внутреннюю организацию существа и не вносит никакой диспропорции в другие аффекты, то тогда эту наклонность нельзя считать порочной. Но если природная организация существа не позволяет другим аффектам действовать совместно, если одни сильнее, а другие слабее, то, какова бы ни была природа тех и других, они будут порочными или от избытка, или от недостатка; ибо по причине того, что они теперь несоразмерны, что равновесие их нарушено, беспорядок сделает их неравными и поведение окажется порочным.

Но для того чтобы ясно и отчетливо раскрыть, что я понимаю под организацией аффектов, мне придется низойти до подчиненных нам видов существ. Те, кого природа не наделила оружием против насилия и кто не может никому угрожать, должны быть чрезвычайно боязливыми и не очень злобными; ибо злоба безусловно послужила бы причиной их гибели, либо подвигая их на сопротивление, либо замедляя их бегство. Своим спасением они бывают обязаны только страху. Благодаря этому страху чувства их всегда настороже, а сознание всегда готово бить тревогу.

В подобных случаях вследствие животной организации существа обычная опасливость и крайняя робость являются аффектами, столь соответствующими личному интересу существа и общему благу его рода, как вредны были бы злоба и храбрость. Было также замечено, что природа позаботилась о том, чтобы в одной и той же системе эти страсти были разнообразными в зависимости от пола, возраста и силы существ. В животной системе невинные животные собираются и пасутся стадами, но дикие звери обычно живут попарно, не образуя общества, как им и подобает, если учесть их природную прожорливость. Однако у существ первой группы храбрость пропорциональна их росту и силам. При приближении опасности, когда все стадо спасается бегством, бык выставляет рога против противника, и это показывает, что он ощущает в себе силу. Природа предписывает самке разделять опасность с самцом и также украшает ее голову рогами. Лань, олениха и им подобные отнюдь не проявляют порочности или испорченности, когда при приближении льва покидают своих детенышей и спасаются бегством. Что же касается способных на сопротивление существ, которых природа наделила орудиями защиты, начиная с лошади и быка и кончая пчелой и мошкой, они быстро приходят в ярость, отважно бросаются на любого обидчика и, не жалея собственной жизни, защищают своих детенышей. Безопасность их рода обеспечивается их злобностью. Если по опыту знаешь, что обиженный не снесет обиду бессловесно, даже если он не с состоянии на нее ответить, то подумаешь, прежде чем нападать, тем более если у обиженного существа хватает храбрости на то, чтобы пожертвовать своей жизнью, наказав обидчика. Среди живых существ человек в этом смысле страшнее всех. Когда речь идет о его собственных интересах или об интересах его страны, он отомстит любому, если сочтет месть справедливой и назидательной. И если этот человек согласен отдать свою жизнь, то он является господином над жизнью любого другого человека, как бы тот ее ни охранял. Известны примеры, когда в античных республиках, где свободнорожденные народы бывали порабощены честолюбием одного какого-нибудь гражданина, узурпаторы несли наказание, несмотря на свою бдительность и жестокости, если благородные люди преодолевали всевозможные препятствия и ценой жизни тиранов обеспечивали спасение и свободу своей родине. Я счел своим долгом привести здесь мысль М... Ш..., который смело и последовательно относит к характерным признакам своего народа добродетель, отвагу, героизм, убийство всякого тирана. Ибо если этот тиран — король по рождению или по свободному народному выбору, у нас принято считать, что, каким бы злоупотреблениям он ни предавался, покушение на его жизнь будет тягчайшим преступлением. В 1626 г. Сорбонна приняла такое решение. Первые верующие сочли, что им не пристало вступать в сговор против своих гонителей — Нерона, Деция, Диоклетиана и др. Святой Павел недвусмысленно заявил: “Obedite prae-positis vestris etiam discolis, et subjacete eis”.

Итак, можно утверждать, что для животной организации аффекты — то же, что струны для музыкального инструмента. Если натяжение слишком велико, то, как бы точно ни были соблюдены пропорции между струнами, инструмент окажется недоброкачественным и неблагозвучным. А если одни струны настроены на нужный тон, а другие не соответствуют этому тону, то лира или лютня плохо сделана и из них не извлечь благозвучной мелодии. Различные системы существ соответствуют различным видам инструментов; и в одном и том же роде инструментов, так же как и в одной и той же системе существ, не все одинаковы и не у всех одинаковые струны. Подходящее для одних натяжение разорвет другие струны и, быть может, испортит весь инструмент. Звуки, выявляющие все благозвучие одного инструмента, оглушают или делают резким звучание другого. Люди, обладающие живыми и тонкими чувствами, или легко поддающиеся радости и горю, для поддержания своего внутреннего равновесия, без которого плохо подготовленное для выполнения своих функций существо нарушило бы общественное согласие, должны обладать другими аффектами, такими, как мягкость, сострадание, нежность и приветливость, причем в значительной степени. Холодные же люди, темперамент которых на тон ниже, чем у первых, не нуждаются в столь явно выраженном сопровождении. Поэтому природа не предназначила их для такого же сильного ощущения или выражения нежных и страстных душевных движений, как первых. Мы похожи на настоящие инструменты, струны которых — страсти. У безумца тон слишком высок, и инструмент издает резкие звуки;

у глупца тон слишком низок — инструмент звучит глухо. Бесстрастный человек похож на инструмент с перерезанными или отсутствующими струнами. Это уже было сказано. Скажу больше. Когда инструмент настроен, прикосновение к струне вызывает звучание и трепетание также и в находящихся рядом инструментах, если натяжение их струн пропорционально натяжению той струны, к которой прикоснулись, а также и в соседних струнах того же самого инструмента, если они тоже натянуты соразмерно. Это прекрасная картина сходства между связями и взаимным согласием некоторых аффектов в одном и том же характере и приятными впечатлениями и сладким трепетом, возбуждаемыми в окружающих добрыми, особенно добродетельными, поступками. Это сравнение можно продолжить, ибо пробужденный звук всегда сходен с тем, который его пробуждает.

Было бы любопытно проследить различные тона страстей, разнообразные модусы аффектов и все те меры чувств, по которым характеры отличаются друг от друга. Никакая другая тема не способна так привлекать и так отталкивать. Все окружающие нас существа сохраняют в неприкосновенности необходимые порядок и регулярность своих аффектов. Они никогда не пренебрегают своими обязанностями по отношению к своим детям и ближним. Покуда наше соседство еще не оказало на них развращающего влияния, им неизвестны такие излишества, как проституция, распущенность и т. п. Мелкие создания, осы и муравьи, живут как бы в республике и на протяжении всей своей жизни соблюдают одни и те же законы, подчиняются одному правительству; их образ жизни всегда полон одинаковой гармонии. Аффекты, побуждающие их к действиям на благо своего рода, никогда у них не извращаются, не ослабевают и не пропадают. Человек, получивший опору в религии и в законах, ведет жизнь менее соответствующую его природе по сравнению с этими насекомыми. Законы эти, преследующие цель укрепить в нем стремление к справедливости, зачастую вызывают у него возмущение, а религия, стремящаяся сделать его святым, нередко делает его варваром из варваров. Задают вопросы, придираются к словам, устанавливают дистинкции, затем переходят к ужасным оскорблениям, под страхом суровых наказаний запрещают высказывание невинных мнений; отсюда рождаются антипатия, ненависть и мятежи. Доходит до столкновений, и в конце концов половина рода проливает кровь другой половины. Для того чтобы доказать более убедительно, чем это делают в школах, различаются ли божественные символы действительно или только предположительно, арабы затевали кровавые сражения (Д'Эрбело. Восточная библиотека). Войны, потрясавшие некогда Англию, зачастую не имели более веских оснований. Осмелюсь утверждать, что почти невозможно отыскать в мире человеческое общество, руководствующееся гуманными принципами. Тот, кто возьмет на себя труд внимательно прочитать историю рода человеческого и беспристрастно исследовать образ жизни народов мира, убедится в том, что, помимо совершенно необходимых для сохранения человеческого общества обязанностей (которые слишком часто не выполняются целым обществом по отношению к другому обществу), ему не удастся назвать никакого нравственного принципа или добродетельного установления, которыми где-нибудь в мире не пренебрегали, которых не опровергали распространенными обычаями неких целых обществ, управляемых правилами и положениями, в другом обществе совершенно неприемлемыми. Целые народы, даже довольно цивилизованные, вообразили, что им дозволено не только рожать детей, но и подкидывать их и обрекать на голодную смерть. И сейчас в некоторых местах детей погребают заживо вместе с матерями, умершими родами. Их убивают, если астролог заявляет, что они родились под несчастливой звездой. В других местах сын убивает или отсылает в приют своих родителей, когда они достигают определенного возраста. В одной азиатской стране безнадежно больного помещают в вырытую в земле яму и безжалостно оставляют его погибать там от ветра и непогоды. У мингрелов, исповедующих христианство, принято погребать детей живьем. Караибы увечат детей, откармливают их и съедают. Гарсилассо де ла Вега рассказывает, что в некоторых перуанских племенах принято сожительствовать с пленницами, тщательно выкармливать детей, которых они рожают, и съедать их, а потом и мать, как только она становится бесплодной. Нравы, религии и различные образы правления, имеющие место в Европе, поощряют множество поступков, с виду менее варварских, но по сути дела таких же неразумных и, быть может, влекущих за собой гораздо более тяжкие последствия. Можно ли после этого удивляться тому, что в этих обществах трудно найти настоящего человека, который бы жил согласно законам своей природы.

Объяснив, что я понимаю под слишком сильными или слишком слабыми страстями, и доказав, что хотя и те и другие иногда кажутся добродетелями, а в действительности являются недостатками и пороками, я перехожу к наиболее очевидному и убедительному разъяснению того, что характеризует злой умысел, и хочу выделить три случая:

I. Общественные аффекты слабы или неполноценны. II. Личные аффекты слишком сильны.

III. Аффекты существа не направлены ни на частное благо, ни на общий интерес его рода.

Это полный перечень, и всякое испорченное существо можно отнести к тому или другому пункту или ко всем сразу. Если я докажу, что эти три состояния противоречат его истинным интересам, то из этого будет следовать, что только добродетель способна сделать его счастливым, ибо она одна в состоянии сохранить нужное равновесие между общественными и личными аффектами, мудро и соразмерно организовать их.

Впрочем, когда мы уверяем, что наличие общественных аффектов способствует земному счастью, это означает, что существо способно быть счастливым в этой жизни. Мы не тщимся доказать ничего такого, что противоречило бы опыту: ведь опыт слишком настойчиво нам доказывает, что мимолетные грозы, нарушающие покой даже самого счастливого из людей, встречаются, во всяком случае, не менее часто, чем незначительные ошибки даже у самого справедливого человека. Добавьте к этому постоянное стремление к вечности, порывы чувствующей свою теперешнюю пустоту души. Порывы эти тем сильнее, чем больше рвение. Остановившись на этом, можно заключить, что, если, как мы попытаемся доказать, достижение счастья действительно зависит от добродетельных поступков, не менее верно и то, что существо может получать наслаждения, соразмерные его желаниям, ощущать переполняющее его счастье и находиться в состоянии незыблемого покоя лишь в лоне божества.

Нам остается доказать следующее.

1.

Что основным средством для того, чтобы быть в согласии с самим собой, а значит, быть счастливым, является наличие полноценных и сильных общественных аффектов. Отсутствие же этих аффектов или их неполноценность делает человека несчастным.

2.

Что наличие слишком сильных личных аффектов приносит несчастье, как и их преобладание над аффектами общественными.

3.

И наконец, что человек, наделенный извращенными аффектами или же наклонностями, не направленными ни на личное благо существа, ни на общий интерес его рода, в высшей степени несчастен.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.