На пороге XXI века

взаимного согласия, а все, что идет против этого согласия, делает слово бессмыслицей, нонсенсом.

Эта функция консенсуса, в частности, очевидна в теориях речевых актов Остина, Стросона, Серля и Грайса. Способ, которым индивиды понимают одни других, и которым они идентифицируются с вербальными представлениями, которые имеют одни из них о других, уже определяет поле свободы действия, которое одни из них могут признать за другими. Словесные акты предопределяют, обусловливают возможность располагать собой: я располагаю собой, делая своим акт высказывания, и этим производя акт совета, утверждения, приказания или обещания самим тем фактом, что я его произношу, что я произвожу этот акт этим словом. Я заставляю его существовать уже тем, что я его выражаю и могу произвести его только так. Ибо эта перформативная или иллокутивная сила не абстрактна: смысл иллокутивных глаголов уже определяет, как я должен связывать эти слова с жизнью, по модели того способа, с помощью которого я делаю своим социальное согласие между словами и реальностью, носителями которой они являются. Достаточно поэтому описать правила, по которым их можно производить, чтобы определить, как участники беседы расположили себя самих, производя такой иллокутивный акт слова, проговаривая его, а тем самым они добиваются социального согласия, присущего этому обещанию, приказанию, совету, этому утверждению, этому крещению, которое они производят этим словом. Семиотические описания, предложенные этими прагматиками, должны освобождать от любой морали, любой юридической или политической системы. Они должны следовать лишь одному — не говорить, не мыслить, не действовать иначе, чем говоря лишь одним тем фактом, что они говорят. Их стремление состоит в том, чтобы побудить действовать, мыслить, чувствовать и желать так, как это должно лелать в слове. Но они уо1еп§ по1еш предлагают такое видение языка, которое дает ему неформальное право, неформальную мораль и неформальную политику.

Остину так видится неформальная юридическая система. В противовес бихевиоризму, который довольствуется регистрацией модальностей коммуникационного экспериментирования, он утверждает операциональный характер социального суждения, представленного в институциональных конвенциях. Каждое высказывание, с его точки зрения, необходимо реактивирует

33. Хрестоматия, ч. 2

513

На пороге XXI века

это обыденное социальное суждение в той мере, в какой я могу вызвать нечто перформативное, только создавая конвенции, которые позволяют ему существовать, которые придают ему силу закона. Каждый судит о характере, присвоенном перформатив-ным высказыванием (выбирает утверждение, совет, обещание или приказание).

Во-первых, в функции объективных условий — в функции перцептивного и социального контекста, и

во-вторых, в функции психического контекста верований, желаний и намерений, когда он замечает, что он имеет: чтобы утверждать, я должен верить в истинность того, что я говорю, чтобы обещать, я должен быть в согласии с моим обещанием, иметь намерение его выполнить. Способность перформативно-го высказывания реализовать означенное действие уже одним тем, что его означают, отвечает социальному, транссубъективному суждению, которое превосходит все желание экспериментирования каждый раз, как ссылались на некую социальную конвенцию, придавая перформативную силу своему высказыванию, и когда следовали процедурам, которые из этого проистекают. Каждый высказывающийся и каждый слушающий взаимно друг о друге судят, побуждают к динамическому («правильному», «соответствующему») усвоению конвенций в обстоятельствах, похожих на те, в которые попадают судьи, которые должны заставить уважать юридические системы — судя о применимости, значимости того или иного закона в том или ином случае.

В противоположность Остину, который полагает, что регулирующее согласие с другими уже достигнуто, оно присутствует в конвенциях и подчеркивает роль неформального права, присущую языку, Грайс вновь вводит в действие некий род чистой морали коммуникационного экспериментирования. Экспериментальное испытание согласия с другими высвечивает объективную и универсальную инстанцию: она столь же независима от высказывающегося, как существование описанных фактов есть существование предложений, которые их описывают. Эта инстанция как раз и позволяет избежать коллективного произвола традиций и институтов столь же хорошо, как произвола суждений, верований и волнений индивидов. Точно также, как коммуникация, направленная на то, чтобы заставить признать ее право говорить и позволять сделать понятным, позволяя признать свое намерение сделать понятным, и точно так же, как это делается понятным, независимо от субъективного желания сообщающего, — точно так же придется признать и объектив-

514