В. Системный кризис конца хх века: воздействие на периферию

Говоря о “периферии” мирового капитализма на стыке тысячелетий, мы имеем в виду почти все общества традиционного “третьего мира” и — с 1991 г. — большинство “экс-социалистических” государств. Пресловутое “всё остальное” (“все остальные” — по отношению к “золотому миллиарду”), отличное от центра системы⁴¹ и подчиненное ему. Крайняя — и неравномерно растущая — структурная разнородность этой периферии заставляет ограничиться двумя аспектами проблемы: некоторыми самыми общими контурами воздействия кризиса и, более конкретно, его результатами на латиноамериканской полупериферии.

Признаю, что именно вокруг данной темы переплетение процессов системного кризиса и глобализации является наиболее тесным, а разделение их слишком часто выглядит искусственным.

I. “Третий мир” перед лицом “перехода” в первом

К концу 70-х годов ХХ века положение и перспективы мирового Юга (и более широко — “Не-Запада”) в процессе мирового развития выглядели сугубо неоднозначно.

С одной стороны, стала историей антиколониальная трансформация и постколониальная эйфория 50 — 60-х годов. Пришло понимание реальностей зависимого развития. Экономическая дистанция между Севером и Югом в целом не сокращалась. А внешняя “плоскость опоры” развития последнего — мир “социализма” — все более явно демонстрировал симптомы неспособности к выполнению этой функции. Имущественная поляризация, социальные разрывы в обществах Юга не уменьшались. На наиболее экономически развитую, южноамериканскую зону “третьего мира” наползала тень фашизации...

С другой — это были годы крупнейшего военного поражения империализма — во Вьетнаме, последних ударов по колониализму (Африка) и первых — по т. н. “неоколониальным” формам эксплуатации (нефтяные кризисы, деятельность ОПЕК, национализация нефтепромыслов). Мировая экономическая ситуация в целом складывалась благоприятно для развивающихся стран: предкризисной фазе развития Запада соответствовали и перемещение на Юг, к дешевой и относительно квалифицированной рабочей силе ряда предприятий и отраслей обрабатывающей промышленности, и рост потребностей в “южном” сырье (а, стало быть, и цен на него), и обилие свободного и дешевого капитала. На Юго-Западе и Юго-Востоке шли крупномасштабные процессы индустриализации. Уроки Вьетнама и сохранявшаяся военная мощь “социалистического мира” стали важным дополнительным стимулом поисков Западом новых, глобал-реформистских моделей отношений и взаимодействия с “третьим миром”, отказа от политики интервенций — и “политика прав человека”. Несомненным был сам факт внимания к проблемам “третьего мира” и его развития. То обстоятельство, что наиболее развитые страны “третьего мира” как бы вступали в общую с Западом (и “Востоком”) индустриальную фазу развития — и имели в своем пользовании капиталы (займы и экспортная выручка) Запада для движения по этому пути, усиливало “оптимистический”, догоняющий настрой элит Юга. Впервые ими был выработан эскиз глобального альтернативного проекта (программа НМЭП). Вопреки постепенно нараставшим процессам экономической и политической дифференциации, центростремительная тенденция в развитии Юга во второй половине 70-х годов все еще была преобладающей.

Инерция этих “переходных” процессов — и настроений — оставалась чуть ли не определяющей и в короткой “буферной” фазе 1978 — 1981 гг. Но уже в 1982 г. разбуженная сдвигами в центре и канализованная им на Юг волна ударила по “Не-Западу” (начиная с Латинской Америки) с силой цунами...

Между тем потенциал взаимодействия развития Юга — и “перестройки” на Севере представлялся исследователям и политикам “третьего мира” не однозначно. В течение всех 80-х годов.

Естественно⁴², что большинство исследователей встретили новые импульсы с привычной (и в конечном счете — оправдавшейся) настороженностью. Как всё, несовпадающее с уже добытым знанием; как всё, что шло из центра системы. Тем более алармистской была эта реакция, что предкризисная конъюнктура воспринималась скорее оптимистически (см. выше), господствовавшая (в 40 — 70-х годах) этатистская ориентация рассматривалась как единственно-прогрессивная; а неоглобализм администраций Рейгана и Тэтчер нес на себе очевидный отпечаток реваншизма (Запада).

Главное же заключалось в том, что слишком разителен был контраст между новейшими технологическими (и управленческими) достижениями Севера — и реалиями Юга. Ощущение “расширения и углубления пропасти” между Севером и Югом рождалось почти спонтанно; образ “концентрических кругов” — или лабиринтов — “зависимости” (за каждым преодоленным барьером — колониальным, индустриальным — возникает следующий) становился первой реакцией на происходящее.

Однако в середине 80-х высказывались и иные суждения на этот счет, в диапазоне от антифаталистических (с известной натяжкой — альтернативистских) до апологетических. Первые исходили из более глубокого анализа новой парадигмы (точнее — нового в парадигме) и из более критической оценки предкризисной ситуации на Юге. В Латинской Америке наиболее известным текстом, отражающим данный подход к проблеме, стал позднейший (1990 г.) документ ЭКЛА “Transformacion productiva con equidad”⁴³.

“Прогрессивные оптимисты” (антифаталисты) констатировали, что смена парадигмы открывает перед Югом новые возможности для догоняющего рывка и указывали на новые приоритеты развития, необходимые для реализации этих возможностей⁴⁴.

Во-первых, потому, что подобную перспективу открывает перед наиболее развитыми странами периферии любая смена ТЭП в центре. Ибо страны эти в меньшей мере отягощены структурами и инерцией успехов прежней системы. Ибо сама “перестройка” в центрах требует времени, предполагает определенное замедление темпов роста в более развитых странах — и, стало быть, предоставляет это время периферии. Для “обучения”, для вхождения в новую систему — пусть даже “прыжком в последний вагон” замедлившего ход поезда.

Во-вторых же, в рамках нынешнего перехода существует (существовало) еще одно, специфическое “окно возможностей”: важнейшими элементами “вхождения” в новую модель были на этот раз не общая развитость промышленных отраслей, обладание современными специальными технологиями, навыки и опыт индустриального развития (как это было в конце XIX и середине ХХ века), а прежде всего — обладание научным и управленческим знанием, информацией, в принципе доступным и ряду стран и регионов периферии с развитым университетским образованием. В том же направлении воздействовало и существование альтернативного “резервуара” научных знаний — стран “социалистического сообщества”, и процессы глобализации научной мысли.

Кроме того, характерная для новой парадигмы тенденция к фрагментарности, гибкости, диверсификации производства позволяла “обойти” тяжелейший — для периферийных стран — барьер экономически эффективных размеров рынка; использовать, превратить в преимущества ту специфику их условий, которая в условиях господства унифицирующей модели была несомненным препятствием для развития. А потенциальное всеприсутствие информационно-микропроцессорных технологий давало возможность модернизации сугубо традиционных, оставшихся на обочине индустриализации отраслей (сырьевых и т. п.), удельный вес которых на периферии был особенно велик.

При этом речь шла о “гонке против времени”: фаза, наиболее благоприятная для интеграции в новую модель, представлялась достаточно кратковременной (до конца века); преодоление центром структурного кризиса обещало вновь повысить барьеры и ускорить “ход поезда”. И использование “окон возможностей” предполагало быстрое преодоление инерции прежней, этатистско-“компенсирующей” модели (главным образом импортозамещающего ее варианта), а также максимальные вложения в “человеческий фактор” (образование, децентрализацию управления, смягчение социальной поляризации и резкое усиление творческого начала в развитии).

Этот прогрессивный потенциал начавшейся трансформации нельзя сбрасывать со счетов при оценке реальных ее результатов.