Приложение

Текст 1.

З. Прилепин. Письмо товарищу Сталину

Социализм был выстроен. Поселим в нём людей.

Борис Слуцкий

Мы поселились в твоём социализме. Мы поделили страну, созданную тобой.

Мы заработали миллионы на заводах, построенных твоими рабами и твоими учёными. Мы обанкротили возведённые тобой предприятия и увели полученные деньги за кордон, где построили себе дворцы. Тысячи настоящих дворцов. У тебя никогда не было такой дачи, оспяной урод.

Мы продали заложенные тобой ледоходы и атомоходы и купили себе яхты. Это, кстати, вовсе не метафора, это факт нашей биографии.

Поэтому твоё имя зудит и чешется у нас внутри, нам хочется, чтоб тебя никогда не было.

Ты сохранил жизнь нашему роду. Если бы не ты, наших дедов и прадедов передушили бы в газовых камерах, аккуратно расставленных от Бреста до Владивостока, и наш вопрос был бы окончательно решён. Ты положил в семь слоёв русских людей, чтоб спасти жизнь нашему семени.

Когда мы говорим о себе, что мы тоже воевали, мы отдаём себе отчёт, что воевали мы только в России, с Россией, на хребте русских людей. Во Франции, в Польше, в Венгрии, в Чехословакии, в Румынии, и далее везде у нас воевать не получилось так хорошо, нас там собирали и жгли. Получилось только в России, где мы обрели спасение под твоим гадким крылом.

Мы не желаем быть благодарными тебе за свою жизнь и жизнь своего рода, усатая сука. Но втайне мы знаем: если б не было тебя – не было бы нас.

Это обычный закон человеческого бытия: никто не желает быть кому-то долго благодарным. Это утомляет! Любого человека раздражает и мучит, если он кому-то обязан. Мы хотим быть всем обязанными только себе

– своим талантам, своему мужеству, своему интеллекту, своей силе.

Тем более мы не любим тех, кому должны большую сумму денег, которую не в состоянии вернуть. Или не хотим вернуть.

Поэтому мы желаем обставить дело так, что мы как бы и не брали у тебя взаймы, а заработали сами, или нам кто-то принёс в подарок сто кг крупных купюр, или они валялись никому не нужные – да! прекрасно! валялись никому не нужными! и мы их просто подобрали – так что, отстань, отстань, не стой перед глазами, сгинь, гадина.

Чтоб избавиться от тебя, мы придумываем всё новые и новые истории в жанре альтернативной истории, в жанре мухлежа и шулерства, в жанре тупого вранья, в жанре восхитительной и подлой демагогии.

Мы говорим – и тут редкий случай, когда мы говорим почти правду – что ты не жалел и периодически истреблял русский народ. Мы традиционно увеличиваем количество жертв в десятки и даже сотни раз, но это детали. Главное, мы умалчиваем о том, что самим нам нисколько не дорог ни этот народ, ни его интеллигенция. В сегодняшнем семимильном, непрестанном исчезновении населения страны и народной аристократии, мы неустанно и самозабвенно виним – какой очаровательный парадокс! – тебя! Это ведь не мы убили русскую деревню, русскую науку и низвели русскую интеллигенцию на уровень босяков и бастардов – это, не смейся, всё ты. Ты! Умерший 60 лет назад! А мы вообще ни при чём. Когда мы сюда пришли – всё уже сломалось и сгибло. Свои миллиарды мы заработали сами, своим трудом, на пустом месте! Клянёмся нашей мамой.

В крайнем случае, в отмирании русского этноса мы видим объективный процесс. Это ведь при тебе людей убивали, а при нас они умирают сами. Ты даже не успевал их так много убивать, как быстро они умирают сегодня по собственной воле. Объективность, не так ли?

Ещё мы уверенно говорим, что Победа состоялась вопреки тебе.

Правда, немного странно, но с тех пор в России почему-то ничего не получается вопреки. Например, она никак не становится разумной и сильной державой ни вопреки, ни даже благодаря нам и нашей созидательной деятельности. Опять парадокс, чёрт возьми.

24

Мы говорим, что ты сам хотел развязать войну, хотя так и не нашли ни одного документа, доказывающего

это.

Мы говорим, что ты убил всех красных офицеров, и порой даже возводим убиенных тобой военспецов на пьедестал, а тех, кого ты не убил, мы ненавидим и затаптываем. Ты убил Тухачевского и Блюхера, но оставил Ворошилова и Будённого. Поэтому последние два – бездари и ублюдки. Если б случилось наоборот, и в живых оставили Тухачевского и Блюхера, то бездарями и ублюдками оказались бы они.

Как бы то ни было, мы твёрдо знаем, что ты обезглавил армию и науку. То, что при тебе мы вопреки тебе имели армию и науку, а при нас не разглядеть ни того, ни другого, не отменяет нашей уверенности.

Мы говорим, что накануне ужасной войны ты не захотел договориться с «западными демократиями», при том, что одни «западные демократии», как мы втайне знаем, сами прекрасно договаривались с Гитлером, а другие западные, а также отдельные восточные демократии исповедовали фашизм, и строили фашистские государства. Мало того, одновременно финансовые круги неземным светом осиянных Соединённых Штатов Америки вкладывали в Гитлера и его поганое будущее огромные средства.

Мы простили всё и всем, мы не простили только тебя.

Тебя ненавидели и «западные демократии», и «западные автократии», и эти самые финансовые круги, и ненавидят до сих пор, потому что помнят, с кем имели когда-то дело.

Они имели дело с чем-то по всем показателям противоположным нам. Ты – иная точка отсчёта. Ты другой полюс. Ты носитель программы, которую никогда не вместит наше местечковое сознание.

Ты стоял во главе страны, победившей в самой страшной войне за всю историю человечества. Ненависть к тебе соразмерна только твоим делам.

Ненавидят тех, кто делает. К тем, кто ничего не делает, нет никаких претензий. Что делали главы Франции, или Норвегии, или, скажем, Польши, когда началась та война, напомнить?

Они не отдавали приказ «Ни шагу назад!». Они не вводили заград-отряды, чтобы «спасти свою власть» (именно так мы, альтруисты и бессеребренники, любим говорить о тебе). Они не бросали полки и дивизии под пули и снаряды, ни заливали кровью поля во имя малой высотки. Они не заставляли работать подростков на военных заводах, они не вводили зверские санкции за опоздание на работу. Нет! Миллионы их граждан всего лишь, спокойно и ответственно, трудились на гитлеровскую Германию. Какие к ним могут быть претензии? Претензии всего мира обращены к тебе.

При тебе были заложены основы покорения космоса – если б ты прожил чуть дольше, космический полёт случился бы при тебе – и это было бы совсем невыносимо. Представляешь? – царь, усатый цезарь, перекроивший весь мир и выпустивший человека, как птенца, за пределы планеты – из своей вечно дымящей трубки!

О, если б ты прожил ещё полвека – никто б не разменял великую космическую одиссею на айподы и компьютерные игры.

Да, к тому же, при тебе создали атомную бомбу – что спасло мир от ядерной войны, а русские города от американских ядерных ударов, когда вместо Питера была бы тёплая и фосфорицирующая Хиросима, а вместо Киева – облачное и мирное Нагасаки. И это было бы торжеством демократии, столь дорогой нам.

Ты сделал Россию тем, чем она не была никогда – самой сильной страной на земном шаре. Ни одна империя за всю историю человечества никогда не была сильна так, как Россия при тебе.

Кому всё это может понравиться?

Мы очень стараемся и никак не сумеем растратить и пустить по ветру твое наследство, твоё имя, заменить светлую память о твоих великих свершениях – чёрной памятью о твоих, да, реальных, и, да, чудовищных преступлениях.

Мы всем обязаны тебе. Будь ты проклят. Российская либеральная общественность.

(«Свободная пресса», 31 июля 2012 г.)

25

Текст 2.

Ж. Зарецкая. Лиза

Написать актерский портрет актрисы МДТ – Театра Европы Елизаветы Боярской пора настала давно. Столько ведущих ролей на сцене – причем, по большей части, мирового репертуара – не играет ни одна молодая актриса в России. А Лиза еще и ни разу не «оступилась», не сработала по схеме, а удивляла и продолжает удивлять уникальностью трактовок, графичной четкостью рисунка роли, снайперской точностью оценок. И, кроме того, еще и обнаружила редчайший в наши дни трагический талант.

Лизе Боярской повезло больше, чем ее коллегам-ровесникам. Еще учась в Театральной академии, в 2006 году, она начала играть на сцене МДТ – Театра Европы. Да не в массовке, а в ключевых ролях, да не во вводах, а в премьерах, да не в чьих-нибудь, а своего учителя Льва Додина. А спектакли Додина – не просто спектакли, это мощно и смело, умно и содержательно, с размахом и с инженерной выверенностью застроенные театральные конструкции. Попадая в такую структуру, даже неопытный артист оказывается подстрахован на подмостках со всех сторон: старшими товарищами, знаковыми мизансценами, ритмом и строем действия.

То, что Лиза – из театральной семьи, ей не только не помогало – мешало и сильно. Театральное сообщество проявляло невероятную предвзятость, оценивая ее работы, особенно в родном городе. Из всех ее блистательных достижений, высшей петербургской премией «Золотой софит» отмечен только дебют. На Лизиных взглядах на жизнь происхождение тоже отразилось. Когда я в 2008 году, будучи главным редактором «Театрального Петербурга», брала у Лизы большое интервью для журнала и спросила ее, верила ли она в детстве в Д’Артаньяна, совсем юная актриса ответила, как отрезала: «Нет, конечно». В свои 23 года актриса Елизавета Боярская выглядела не по годам взрослой, самостоятельной и несентиментальной.

Юношеского идеализма в ней было не отыскать – и видимо, как раз эта жесткость и ощущение стального внутреннего стержня (идеально прямая Лизина спина – результат занятий танцами в детстве – работала на этот образ) сыграли решающую роль в том, что первой ее театральной ролью стала не младшая чувствительная Корделия, которую она поначалу репетировала, а старшая Гонерилья, стратег и тактик, в том числе, и в чувствах.

Безусловная героиня по внешним данным, молодая актриса Боярская нашла себя на сцене быстро, но не сразу. Вроде бы ее Женя Шапошникова во втором спектакле Лизы студенческих времен – «Жизни и судьбе» по роману-эпопее Василия Гроссмана – была сыграна по всем правилам школы, не придерешься ни к стилю, ни к форме, ни к усталому взгляду умных глаз – героиня была намного старше актрисы, и Лизе удавалось этот возраст сыграть исключительно за счет зрелых, продуманных реакций на события. Спектакль репетировался в течение почти всего срока обучения артистов на курсе Льва Додина, и не только в аудитории, но и Норлаге, и в Аушвице – так что начинающие актеры не понаслышке знали, о чем говорят со сцены. Но кое-что получилось у Лизы только спустя несколько лет – сыграть парадоксальные сочетания качеств этой героини: хрупкость и силу, искренность и расчет, а также удивительную особенность женской природы (чуть не написала национальной, но, видимо, иначе не скажешь) – когда пожалела, значит, полюбила, и потому нужно отказаться от другой, безумной страсти к облеченному могучей властью полковнику, командиру танкового корпуса красавцу Новикову – и вернуться к мужу, который сам прежде безжалостно расстреливал партизан, а теперь осужден по обвинению в сотрудничестве с гестапо и отправится на Колыму.

Впрочем, про безумную страсть – тоже не совсем точно. Такова уж особенность дара актрисы Елизаветы Боярской, что всякий шаг, всякий вздох в роли, пусть он и возникает как спонтанный, после должен быть осмыслен, обрести логическую завершенность. Позже, когда Данила Козловский из-за занятости в кино перестал играть роль Новикова, и его сменил артист из корифеев МДТ Сергей Власов, у Жени – Елизаветы Боярской неожиданно выкристаллизовался и остро прозвучал важнейший для спектакля эпизод: когда после первой близости с Новиковым Женя долго, пристально, со всё нарастающим сомнением наблюдала за тем, как полковник сначала по-военному быстро натягивает галифе при упоминании о няне-немке, которой принадлежит комната Жени, а потом, услышав, что «война с этой немкой окончена» и она не придет, выдыхает: «Слава богу». Свою ослепительность настоящий полковник теряет, именно отражаясь в этом внимательном и, что парадоксально, любящем взгляде Жени, и от ее сурового приговора, который она не считает нужным таить ни секунды: «А ты жестокий, Петр Палыч».

Сейчас Женя Шапошникова – это практически безукоризненное создание актрисы Боярской. Именно в этой роли с приходом в спектакль Сергея Власова в Лизе впервые появилась хрупкость и беззащитность: кажет-

26

ся, не только героиня, но и сама актриса, которая просто в силу особенностей личностной природы всегда брала на себя ответственность за все, что происходит на сцене в эпизодах с ее участием, вдруг разделила эту ответственность со старшим коллегой, позволила себе сокрушительную женственность и даже слабость, которую прежде обнаружить в Лизе было мудрено. При этом, сама сила личности Жени не исчезает и уживается красотой, изяществом движений и эмоциональной утонченностью. И выражается в способности быть собой, что в те годы могли позволить себе только исключительные люди и что вышибает из состояния равновесия даже непрошибаемого функционера Ковченко – Игоря Черневича.

Впрочем, еще до этих замечательных метаморфоз с Женей, Лиза сыграла две роли, в которых ее актерская природа раскрылась куда как удивительно – фактически она совершила открытие на уровне образов в пьесах из мирового репертуара. Появившаяся в 2010 году, ее Ирина в «Трех сестрах» обескураживала с первой же реплики. «Зачем вспоминать?» – обрывала низким грудным голосом эта младшая сестра трепетные воспоминания старшей, Ольги – Ирины Тычининой о смерти отца. И в этом голосе, и во взгляде, устремленном куда-то поверх зрительских голов, и во всей ее напряженной, непраздничной фигуре (а пьеса, напомним, начинается в день именин героини) только и было от привычной жизнерадостной чеховской Ирины что белое платье – и то строгое, без прикрас. Это была Ирина, с самого начала лишенная каких бы то ни было иллюзий и едва ли не с пророческим даром. Пророчества, разумеется, не были радужными – выстроенный Алекандром Боровским дом Прозоровых лишен окон и дверей и, когда в нем не застилали белоснежными скатертями столы и не пели под гитару, напоминал лагерный барак.

Пока остальные герои жили одним мгновением, не заглядывая в будущее, Ирина Лизы Боярской жила, точно бездны мрачной на краю. И в этом ее сосредоточенном, напряженном существовании мгновения радости

– например, по поводу принесенной в подарок коробки цветных карандашей – казались нечаянным лучиком солнца, мелькнувшим между туч в ненастный день. А страстные порывы – не прописанный Чеховым поцелуй с Соленым – Черневичем и даже решение выйти замуж за Тузенбаха – Курышева – безотчетной попыткой урвать немного женского счастья, которое (она это знала точно) ей не суждено. Это была очень резкая, тонкая, строгая и бесконечно несчастная Ирина, которая при этом не допускала никакой жалости к себе. Она несла свой крест без веры в будущее. С гордо поднятой головой, прямая, как струна. И это была первая трагическая героиня, которая появилась на петербургской сцене за последние лет десять.

Следующей оказалась Лизина же Луиза из спектакля «Коварство и любовь», поставленного Додиным в 2012 году. «Мещанская трагедия» была превращена Додиным в самую настоящую, где атмосфера исключает любую теплоту и в острые моменты обжигает, как сухой лед. Луиза здесь «умирала» буквально в первые минуты действия. Взглянув в глаза железного Президента – Игоря Иванова в первой же сцене (Додин, начиная с «Чайки», часто использует этот прием – материализуя внематериальные связи, заставляя героев видеть то, что в канонических текстах они только предчувствуют, обостряя ситуации до предела), Луиза – Боярская в ту же секунду сознавала всю тщетность надежд самонадеянного Фердинанда – Данилы Козловского на милость отца. И с этой секунды жила уже как бы после смерти. И, как ни странно, отказ от иллюзий и приятие своей участи Луизу не ломали, а, наоборот, наполняли мужеством.

То, как ведет Лиза Боярская свою роль – то подыгрывая своему пылкому, но малодушному возлюбленному в его оптимизме, то с позиций женского достоинства, обеспеченного исключительно честностью с собой, буквально уничтожая высокопоставленную, манерную и фальшивую развратницу Мильфорд – Ксению Раппопорт, то с пугающе-безучастной уверенностью заявляя Вурму – Черневичу, что задушила бы его в первую же брачную ночь, – является практически эталоном трагического существования, когда герой не сражается против рока, а, приняв его, уверенно движется по предначертанному пути. Актриса не допускает никакой суеты – ни внешней, ни внутренней. И слезы, временами застилающие ее взор, не имеют ни малейшего сходства с мелодраматической «влагой» – это не бабские рыдания, это исход нечеловеческого напряжения, которое нарастает от начала к финалу, и по сравнению с которым смерть – в прямом смысле избавление.

Притом, что мало кто из актеров даже в МДТ в той же мере, что Лиза, наделен даром партнерства – она умеет не просто реагировать на реплики, но и перераспределяться энергетически в соответствии с сегодняшним состоянием коллег на сцене, – героини Елизаветы Боярской – неизбывно одиноки: слишком высоки их запросы к людям, слишком неколебим собственный внутренний кодекс чести. Соврать себе они неспособны. И поэтому самая искренняя нерассуждающая любовь к Лопахину Вари – Боярской в новой додинской версии «Вишневого сада» сочетается в героине с мучительной неловкостью за этого опереточного персонажа, придумавшего понастроить на месте вишневого сада «дачи, дачи, дачи». Вообще ни в одной роли прежде Лиза Боярская не выгля-

27

дела такой беззащитной. В вязаных домашних одежках эта Варя – особенно рядом с разодетой во все парижское мачехой – Ксенией Раппопорт – походит на девочку-приемыша из русских сказок. В лес за подснежниками зимой ее, конечно, не посылают, но и об ее нежнейшей душе тоже никто особенно не заботится. И каждая отпущенная в ее сторону бесцеремонная шуточка по поводу ее чувства к Лопахину заставляет ее вздрагивать точно от удара. Но все же именно она в финале пошутит с Лопахиным так, что от его победы не останется и следа.

Неописуема та гамма чувств, которая отражается на лице Вари – Лизы, после того, как Лопахин сначала увлекает ее за занавеску, куда-то вглубь сцены (в глубину дома), а затем, вернув на место, – сомнений по поводу того, что случилось между героями, не остается – как ни в чем ни бывало заговаривает о погоде. Сначала Варя просто не верит, что такое вообще возможно, поскольку подобные поступки находятся вне ее сознания, а когда Лопахин спрашивает, куда она теперь намерена податься, наступают несколько секунд, когда за актрису, а не за героиню даже, испытываешь настоящий страх – кажется у нее вот-вот разорвется сердце. Но, спустя эти невыносимо долгие секунды, она проговаривает чужим, но спокойным голосом известные реплики про Рагулиных. И при всем при этом ее финальная шутка не будет выглядеть женской местью. Героини Лизы Боярской вообще не мельчат – и Варя не исключение. Она буквально бросится Лопахину на шею, и когда новый хозяин вишневого сада поверит, что хоть один из обитателей этого разоренного дворянского гнезда готов выступить перед ним просителем и даже ответит героине чем-то вроде страстного порыва, Варя вдруг отстранится от него и с холодностью русалки вымолвит: «Что вы? Я и не думала». У Чехова ничего такого не выписано – в пьесе Лопахину лишь кажется, что героиня замахивается на него зонтиком.

Совсем недавно Додин создал вторую версию «Трех сестер», практически полностью изменив состав исполнителей – на сцену вышла в основном молодежь, и стало понятно, что все эти потаенные страсти, то и дело вырывающиеся на поверхность, эти нечаянности впопыхах – весь додинский спектакль, посмотрев который не выйдет сказать, что «у Чехова под пенсне и бородкой ничего нет», ориентирована именно на молодость, когда живут по течению крови и устремляются за секундным счастьем без оглядки. Елизавета Боярская в новых «Сестрах» явилась Машей, сменив в этой роли покинувшую труппу Елену Калинину. Маша эта репетировалась параллельно с Варухой из «Братьев и сестер – 2015», новой версии легендарного спектакля по романам Федора Абрамова. Обеих героинь в какой-то момент без остатка захватывает чувство, которому мало какая женщина может сопротивляться, причем, чувство ответное. Варвару Иняхину Лиза не играет той шумной, неуемной деревенской красавицей, какой ее играла Наталья Фоменко.

Красота возвращается ко вдовушке Варваре уже после близости с подросшим и превратившимся за войну в мужика мальчишкой Мишкой Пряслиным, а до того о том, какой была Варуха до войны, можно догадываться лишь по ее невероятно живым глазам, поблескивающим из-под платка. Но эту историю актрисе еще предстоит простроить и выверить. А вот Маша «выстрелила» практически сразу – и сюжет там получился схожий: пробуждение женщины. Только обстоятельства другие.

От взрослого образа Маши, подобающего замужней даме – пышная прическа, строгое черное платье – не остается и следа, лишь только она вступает в разговор. Ее непосредственные реакции, совершенная неспособность скрывать то, что чувствует, выдают в ней едва ли не девочку-подростка. Даже фирменная Лизина грация куда-то исчезает, уступая место тинэйджерской угловатости. Появление мужа Маши, гимназического учителя Кулыгина, которого играет Сергей Власов, обнаруживает в героине совершенно неожиданные качества: вопреки словам о невыносимой жизни, буквально в каждом движении, в каждом взгляде Маши на мужа проявляется такая нежность и забота, которые выглядят не только не показушно, на как то, что давно в ней прижилось и проросло. Непременно отыскать его руку, ощутить себя защищенной в его объятиях – то, без чего Маша до поры до времен представить своей жизни не может. И это – несомненно, партнерское и очень точное решение, поскольку, по Чехову, Машу выдали замуж, когда она едва кончила курс в гимназии. И чувство Маши к Вершинину просыпается вовсе не с первого взгляда: поначалу она его почти и не замечает.

Чувство возникает опять-таки как ответная реакция – эта Маша не умеет не отзываться на «партнера», как не умеет и актриса Лиза. Стоит Вершинину – Черневичу заговарить о любви – и целая гамма чувств стремительно проносится по лицу Маши. Первая спонтанная реакция – страх, потом – почти мгновенно – попытка вспомнить, как в таких случаях ведут себя порядочные женщины, и, наконец – после «Не повторяйте, прошу вас», сквозь пальцы, закрывшие вспыхнувшее лицо: «А, впрочем, говорите, мне все равно».

Поцелуй действует как взрыв, запускающий в Маше необратимый процесс. То, что играет Лиза Боярская с этого момента – не страсть, не нежность, не безумие, не желание – героиню словно бы несет прорвавший невидимую плотину поток женской энергии, настолько естественной во всех своих проявлениях, что он совершенно

28

не ассоциируется с грехом. Это Маша словно не принадлежит себе, а «подключается» к древнему мифу о вечной женственности. Иногда кажется, что в том, как она говорит с Вершининым, как смотрит на него, забыв о существовании всего вокруг, угадывается Маша Татьяны Дорониной. Но Маша Дорониной, судя по сохранившемуся видео, была более чувственной, физиологичной. Лиза же играет прежде всего душевную потребность отдавать себя, свои силы, волю, жизнь – другому. Так, как она бежит на зов Вершинина с сцене пожара – даже не вспомнив о каких-либо иных обстоятельствах – бегут навстречу жизни после долгой болезни, навстречу свободе из долгого плена, навстречу дождю после долгого невыносимого зноя. Но посреди этого спонтанного существования вдруг случаются мгновения, когда Маша, словно пробуждается от наваждения и прислушивается к себе – например, когда видит мужа, который целует Ольгу (еще один вопреки Чехову, но очень логичный для спектакля безотчетный порыв). На Машином лице в этот момент отражается напряженнейшая работа мозга, процесс обретения знания о том, что страсти человеческие – сокрушительная сила, которая имеет власть над всеми без исключения людьми, в том числе, и над ее идеальным мужем. И это прозрение настолько захватывает ее, что она ни ревность, ни досаду, ни какие-либо другие, логичные в такой ситуации переживания, она уже не может испытать. Это прозрение становится в итоге и Машиным спасением в финале.

С одной стороны, он безукоризненно простроен режиссером и не раз описан (спектакль, напомню, идет уже пять лет). Кулыгин видит прильнувшую к Вершинину жену, ему приходится буквально отдирать ее от полковника, а потом, проделав эту «операцию без наркоза», успокаивать, как младенца. Лиза играет эту сцену как окончательное отрезвление. Истерика заканчивается резко. «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том... Кот зеленый... дуб зеленый... Я путаю». И вдруг от этого своего «кот зеленый» – Маша начинает смеяться, но уже не истерическим смехом, а простодушным, таким каким смеются дети над своими оговорками. Одна здоровая реакция тянет за собой другую: Маша обнаруживает себя на руках у мужа, и вместе с осознанием его тонкости, чуткости, великодушия, к ней возвращается ощущение устойчивости мира, защищенности ее личного в нем существования. И вот она уже обнимает Кулыгина, как единственного по-настоящему родного человека, с которым у нее так много общего: дом с занавесками и коврами, годы жизни в этом доме и даже этот неизвестный нам учитель немецкого, на которого так похож Кулыгин, который нацепил на себя отнятые у гимназиста усы и бороду. Удивительным образом актриса Лиза Боярская от лица своей героини передает залу тот духовный код, который в додинском МДТ транслируется со сцены со времен «Дома»: единственное, что спасает человека в этом безучастном и страшном мире, – желание и усилия слышать, чувствовать, понимать друг друга и сообща строить то, что может противостоять тотальному разрушению.

(«Фонтанка.ру», 03 ноября 2015)

Текст 3.

Г. Осипов. Духовный лидер России. К 110-летию Дмитрия Лихачёва

Есть в нашей истории личности, которые никогда не занимали высоких постов, однако их духовный авторитет был таков и даже само их присутствие в жизни страны значило столько, что представить без них её облик просто немыслимо. На рубеже XIX–ХХ веков таким был Лев Толстой. На излёте советской эпохи – Александр Солженицын и Андрей Сахаров. Таким был и академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв.

Род Лихачёвых оставил достаточно заметный след в истории России. Отец будущего академика был дворянином, но дворянство его было выслуженным, личным – без права наследования. Предки Дмитрия Сергеевича происходили из простолюдинов древнего города Солигалича – с конца XVIII века обосновались в Петербурге и из купцов второй гильдии выбились в потомственные почётные граждане. Некоторые из них – по крайней мере, о матери это известно точно, – были старообрядцами.

И Лихачёв в куда большей мере, чем два его брата, люди открытые и жизнелюбивые, пошёл в мать, на всю жизнь унаследовав такие характерные для старообрядцев черты, как цельность натуры, затаённое упрямство, скрытность, строгость, неотступность. Плюс пронесённое через всю жизнь классическое петербургское воспитание: гимназии Мая, Лентовской, ложа Мариинского театра – все члены семьи были театралами.

Много лет спустя сам Лихачёв будет говорить, что его воспитание для той поры, когда слова «честь» и «достоинство» воспринимались совсем не как пустой звук, было самым обычным. Но каким чудом его речь, его манеры, его обхождение будут восприниматься в позднесоветские и первые постсоветские годы!

29

«Медяковый штым»

Были на заре его жизни и события знаковые, предопределившие его будущие труды в знаменитом Пушкинском Доме, – например первая поездка в гимназические годы на Русский Север. Сам Лихачёв вспоминал, что многое в его будущей жизни определилось, когда в свой первый приезд в Москву он увидел «каменное чудо» – не существующий ныне храм Успения на Покровке.

Но это детали. А в общем... Один из исследователей творчества и жизни Лихачёва очень точно подметил, что именно тогда, в гимназические годы, сформировалась его привычка, его умение воспринимать окружающую жизнь и все её проявления как текст. Случайно ли одна из лучших работ Лихачёва называется «Текстология»?

Именно это умение, скорее всего, и уберегло его во время пребывания на Соловках, в печально знаменитом СЛОНе – Соловецком лагере особого назначения. Рядом уголовники с их весьма специфической культурой? Исследуем! Как известно, первая научная работа Лихачёва – статья «Карточные игры уголовников» – была опубликована в лагерном журнале «Соловецкие острова». А при случае даже у них можно кое-чему научиться. Лихачёв впоследствии вспоминал об одном из уголовным авторитетов: «Он... обучил меня, как достоинства не терять, а всегда по своей форме ходить. От него и кличку свою я получил «Медяковый штым» – на фене это означало "сообразительный человек"».

На Соловках Лихачёв чудом избежал гибели, по чистой случайности не попав в число трёхсот заключённых, расстрелянных сразу после визита в СЛОН Максима Горького. Потом он не раз будет говорить, что за него был расстрелян кто-то другой, и, значит, ему надо прожить жизнь за двоих — и не только в смысле её продолжительности.

Не «Словом» единым...

Сбылось. Лихачёв лишний раз доказал своим примером справедливость утверждения другого классика отечественной культуры – «Жить в России надобно долго».

Хорошо помню его лекцию, прочитанную осенью 1984 года в Политехническом музее, об одном из любимых его произведений древнерусской литературы – «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона.

Правда, в конце он добавил: «К сожалению, публикация текста этого памятника в обозримом будущем не-

возможна». И мягко ушёл от ответа на вопрос, что же такого недозволенного находит цензура в этом «Слове..»,

– на прямой конфликт с властью Лихачёв, хоть и слыл в научных кругах диссидентом, не шёл никогда.

Вряд ли он мог знать, что «Слово...» уже очень скоро будет опубликовано в дополнительном томе созданного под его же руководством (и впоследствии удостоенном Государственной премии России) издании «Памятники литературы Древней Руси».

Список его научных работ – более полутора тысяч! – изумляет. Конечно, его главным научным интересом была именно древнерусская литература, и в первую очередь – «Слово о полку Игореве»: в библиотеке Лихачёва быливсеегоиздания. ИменнопослеисследованийЛихачёвапрактическизатихлиспоры оподлинности «Слова».

Круг его интересов был очень разнообразным. Помню, как после всех изысканий по древнерусской литературе поразила меня его книга «Поэзия садов» – не с неё ли началась новая волна интереса к русским усадьбам? А Советский – ныне Российский – фонд культуры? А многолетнее главенство в редколлегии легендарной серии «Литературные памятники»? А основанный им и доныне существующий журнал «Наше наследие»? Символично, что именно на здании его редакции висит единственная в Москве мемориальная доска в честь Лихачёва. Поразительны по чистоте интонации его обращённых к детям и многократно переизданных «Писем о добром и прекрасном».

«Мы будем жить, как чайки на помойках...»

Всевозможные награды его мало волновали – он довольно беспорядочно складывал их в ящик письменного стола, и однажды, когда для какого-то важного приёма понадобилась звезда Героя Социалистического труда, обнаружена она не была, пришлось срочно заказывать копию. А первый экземпляр возрождённого ордена Андрея Первозванного вскоре после награждения отправился на хранение в Эрмитаж.

А грустить его заставляло другое: то, что с годами он превращался из борца за русскую культуру, её радетеля, – в её печальника. Он-то как никто другой знал, каково приходится «малым сим» – провинциальным библиотекарям, музейщикам, которые ему были куда интереснее, чем любые из «ответственных за культуру» высокопоставленных лиц. Каково приходится просто людям, к судьбам отечественной культуры неравнодушным. Люди об этом прекрасно знали – и вполне заслуженно в последние годы жизни называли его «совестью нации».

30

Но сам он мало заблуждался относительно своих возможностей. Да, он смог уговорить Бориса Ельцина поехать на похороны царской семьи – кто бы сейчас из нынешней культурной элиты смог бы повлиять на решения, принимаемые на таком уровне? Но что он мог сделать, к примеру, с превращаемой в «лужковский китч» Москвой? Что он мог сделать со всё более необратимыми изменениями в жизни страны, как в зеркале отражающимися в словах и речи?

«Мы будем жить, как чайки на помойках, – предупреждал Лихачёв в одном из последних выступлений на ТВ, – ибо уходит достоинство. Страшны не жаргонные слова и просторечия, а обеднение речи в связи с обеднением жизни. Исчезла любезность. Исчезла репутация – теперь характеристика... Даже животные дегра-

дируют – хищная чайка продвинулась уже и на сушу». И противостоять этим чайкам сегодня, увы, некому...

10 заповедей академика Дмитрия Лихачёва

Не убий и не начинай войны.

Не помысли народ свой врагом других народов. Не укради и не присваивай труда брата своего.

Ищи в науке только истину и не пользуйся ею во зло или ради корысти. Уважай мысли и чувства братьев своих.

Чти родителей и прародителей своих и всё, сотворённое ими, сохраняй и почитай. Чти природу как матерь свою и помощницу.

Пусть труд и мысли твои будут трудом и мыслями свободного творца, а не раба. Пусть живёт всё живое, мыслится – мыслимое.

Пусть свободным будет всё, ибо всё рождается свободным.

(28.11.2016)

Текст 4.

Картина омского художника Георгия Кичигина

31