1.4. ПРОБЛЕМА ОПРЕДЕЛЕНИЯ ПЕРЕВОДА. РАЗНООБРАЗИЕ ПЕРЕВОДЧЕСКИХ ПРАКТИК КАК ИСТОРИЧЕСКАЯ РЕАЛЬНОСТЬ И КАК ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА

Установив возможное значение проблемы перевода для философии, нельзя, однако, не сказать об одной существенной трудности, связанной с самим пониманием перевода. Дело в том, что исторически конкретные практики перевода весьма значительно отличаются друг от друга, и то, что одна культура готова признать полноценным переводом или даже вообще единственно возможным видом перевода, другая может рассматривать как совершенно иной тип текста, в частности, адаптацию или подражание.

Так, например, С.Л. Пшеницын указывает, что адаптационные изменения широко распространены в переводах европейской литературы на восточные языки, и, ссылаясь на Л.Е. Черкасского, приводит пример: «в переводе «Войны и мира» на бирманский Наташа Ростова становится красавицей, а эпизоды с эмоциональным поведением мужчин изымаются»1. Еще более ярок и показателен другой пример из той же работы: «В первом переводе «Капитанской дочки» на японский язык, осуществленном в XIX в., переводчик был вынужден ввести в повесть еще одно действующее лицо – сестру Гринева – с тем, чтобы молодые люди (дворяне!) могли встречаться не наедине, а в ее присутствии. Иначе японскому читателю показалось бы просто совершенно неправдоподобным развитие сюжета, настолько отличалась культура взаимоотношения полов. Современным японским переводчикам уже больше не приходится прибегать к такому приему: у японцев накоплено гораздо больше знаний о русской и, в целом, европейской культуре»2.

Впрочем, приемы культурной адаптации в японских переводах с русского использовались и в более поздних переводах, хотя переводчики уже обходились и без изобретения новых персонажей. В цитируемой статье в этой связи упомянут современный перевод чеховской «Смерти чиновника», где жена главного героя, в полном соответствии с общепринятыми в русской культуре нормами, обращается к мужу «на ты». С точки зрения японской культуры, однако, такая фамильярность по-прежнему «слишком экзотична» для описываемой ситуации: японский переводчик вводит в текст традиционное вежливое обращение, соответствующее скорее русскому обращению «на Вы». С.Л. Пшеницын связывает это решение переводчика с тем обстоятельством, что «Япония в соответствии с классификацией культур на оси «мужские vs. женские ценности» занимает первое место в мире по «мужественности», т.е. по преобладанию традиционно

1 Пшеницын С.Л. Культурологический подход к переводу: теоретическое значение // Studia Linguistica. – 1998. – Вып. 7. – С. 196.

56

мужских ценностей в обществе»1.

Существенное и даже резкое расхождение переводческих практик можно наблюдать не только при их межкультурных сравнениях. В рамках одной и той же культуры также вполне возможно сосуществование таких видов опосредованной межъязыковой коммуникации, которые будут обладать лишь частью признаваемых данной культурой «признаков» перевода, и тогда будет неизбежно возникать вопрос: это перевод или что-то другое? Еще более очевидны различия переводческих практик, существовавших в одной культуре, но в разное время. Хрестоматийным примером здесь можно считать отличия «исправительного перевода», характерного для Франции XVIII в., от современных представлений той же культуры о переводе, лежащих, в целом, в русле общепринятых в наше время западных норм в этой области. В данном контексте особенно показательно то, что целый ряд весьма влиятельных в последние десятилетия работ, написанных в общем русле критики переводческого этноцентризма и выдвигающих в качестве альтернативы ему «очуждающий перевод», создан именно на французском языке, в частности Антуаном Берманом и Жаном-Луи Кордоннье.

При этом привычность феномена межъязыкового перевода в нашей культуре столь велика, что он иногда воспринимается как нечто само собой разумеющееся, и вопросы, подобные тем, с которых мы начали этот параграф, просто не задаются. Вполне показательно в этом смысле несколько курьезное отсутствие статьи о переводе в одном из, пожалуй, наиболее авторитетных отечественных справочных изданий по лингвистике – «Лингвистическом энциклопедическом словаре» под редакцией В.Н. Ярцевой (Москва, 1990, а также последующие стереотипные издания), – и это притом, что уже несколько десятилетий отечественная теория перевода является, по распространенному мнению, преимущественно лингвистической дисциплиной.

Вероятно, перевод оценивается даже многими лингвистами как нечто интуитивно вполне понятное и не требующее в качестве термина ка- ких-то особых объяснений и даже строгих дефиниций2. Впрочем, хорошо известно, как трудно, а то и невозможно бывает дать сколько-нибудь строгое или хотя бы удовлетворительное для большинства исследователей

57

определение таких всем привычных вещей, как язык, слово, предложение, текст… Перевод, несомненно, тоже из их числа.

Как отмечает в этой связи Сабина Лоренц, уже хотя бы просто из-за разнообразия существующих в настоящее время подходов к феномену перевода дать его общезначимое определение пока практически невозможно. Тем не менее, в своем обзоре современного состояния переводческих исследований на Западе она выделяет и четко формулирует ряд уже устоявшихся представлений, или своего рода теоретических «констант», которые во многом определяют современную постановку вопросов в этой области1.

Прежде всего, после Романа Якобсона2 стало привычным различать следующие виды «перевода»:

(1)«внутриязыковой перевод», или парафраз (intralingual translation or rewording, т.е. «интерпретация вербальных знаков посредством других знаков того же языка»);

(2)«межъязыковой перевод», или перевод в собственном смысле (interlingual translation or translation proper, т.е. «интерпретация вербальных знаков посредством какого-либо другого языка»);

(3)«межсемиотический перевод», или трансмутация (intersemiotic translation or transmutation, т.е. «интерпретация вербальных знаков посредством знаков невербальных знаковых систем»)3.

Теорию перевода, естественно, интересует преимущественно второй

из них.

В области межъязыкового перевода общепризнанным по-прежнему является традиционное противопоставление устного и письменного перевода (многие языки даже обозначают их разными терминами, ср., например, англ. interpretation и translation) как имеющих каждый свою существенную специфику. Далее, для исследований письменного перевода характерно признание специфики перевода специальных текстов, с одной стороны, и литературно-художественных – с другой: в первом случае в центре внимания оказывается передача содержащейся в тексте информации средствами другого языка, во втором же перевод трактуется как мо-

1 См.: Lorenz S. Übersetzungstheorie, Übersetzungswissenschaft, Übersetzungsforschung // Grundzüge der Literaturwissenschaft / Hrsg. von H. L. Arnold, H. Detering. München, 2001. S. 555–569.

58

мент рецепции художественного произведения1.

Другим важным для осмысления природы перевода пунктом является широкое признание в качестве одной из наиболее фундаментальных характеристик перевода его так называемой «двойной ориентированности» (doppelte Gerichtetheit), то есть его одновременной связанности как с оригинальным текстом, так и с переводящим языком, которые выступают для переводчика как своего рода центры притяжения. Этот признак весьма удобен и нередко используется в качестве основания для классификации и противопоставления разнообразных переводческих практик и концепций перевода.

Так, известно, что старый спор сторонников перевода буквального (ориентированного на текст оригинала) и вольного, или свободного (ориентированного на переводящий язык), нередко приводил к формулированию нормативных предписаний, отдававших явное предпочтение одному из возможных в рамках указанной «двойной ориентированности» альтернативных решений2. Позднейшие и при этом также гораздо более серьезные в теоретическом отношении дискуссии также обнаруживали, что их участники обычно склоняются к признанию за одним из полюсов этой оппозиции значения своего рода регулятивного принципа3.

Достаточно близко к антитезе «буквального» и «вольного перевода» также и противопоставление «очуждающего» (англ. foreignizing translation) и «одомашнивающего» (англ. domesticating translation) перевода, иногда даже указывают на желание ряда исследователей заменить первую оппозицию второй4. «Очуждающий перевод» стремится с максимально возможной точностью воспроизвести чуждые переводящей культуре элементы исходного текста, как собственно культурные, так, до известной степени, и языковые, даже ценой неудобства для потенциального читателя. «Одомашнивающий перевод», напротив, стремится максимально облегчить работу читателя, тщательно избегая всего непривычного и странного, с точки зрения принимающей культуры: здесь возможно применение элементов адаптации, аналогов, некоторые опущения и т.п. Этот последний тип перевода можно назвать «этноцентрическим», поскольку он всецело ориентирован

1 См.: Lorenz S. Übersetzungstheorie, Übersetzungswissenschaft, Übersetzungsforschung // Grundzüge der Literaturwissenschaft / Hrsg. von H. L. Arnold, H. Detering. München, 2001. S. 556–557. О релевантной для перевода классификации текстов см., в частности: Райс К. Классификация текстов и методы перевода // Вопросы теории перевода в зарубежной лингвистике / Под ред. В.Н. Комиссарова. М., 1978. С. 202– 228; Алексеева И.С. Введение в переводоведение. СПб.; М., 2006. С. 242–321.

2Lorenz S. Übersetzungstheorie, Übersetzungswissenschaft, Übersetzungsforschung

//Grundzüge der Literaturwissenschaft / Hrsg. von H. L. Arnold, H. Detering. München, 2001. S. 557.

59

на «систему координат» принимающей культуры.

Разумеется, эти моменты учитываются и интерпретируются разными теориями перевода по-разному и поэтому получают в них неодинаковый смысл.

В такой ситуации представляют определенный интерес непритязательные, почти «рабочие» определения, содержащиеся в практически ориентированных руководствах по переводу и широко используемых учебниках, так как они почти непосредственно выражают свойственное нашей культуре интуитивное понимание этого феномена, которым обычно и руководствуются не только в практической деятельности и обыденной жизни, но, до некоторой степени, даже и при осмыслении теоретических проблем.

Типичное «широкое» определение перевода в такого рода источниках, как правило, звучит подобно следующему: «любой случай, когда текст, созданный на одном языке, перевыражается средствами другого языка, мы называем переводом» (курсив автора. – А.К.)1, что вполне ожидаемо и, разумеется, не вызывает особых возражений. Весьма близко к только что приведенному и определение, согласно которому перевести – это значит «верно и полно выразить средствами одного языка то, что ранее уже было выражено средствами другого языка»2. Следует отметить, что в обоих случаях присутствует идея перевыражения.

С этими, взятыми здесь почти исключительно в качестве примеров формулировками, впрочем, перекликается и другое, «намеренно [сделанное] пространным» и также не заявляющее притязаний на исчерпывающую точность определение, данное уже всемирно известным теоретиком: перевод – это «замена текстового материала на одном языке (SL) эквивалентным текстовым материалом на другом языке (TL)»3.

Сравнение этих определений, данных в разное время и в разных странах, в учебных руководствах и в теоретической работе, ясно показывает, насколько близки друг другу и нашим интуициям те исходные позиции, с которых обычно начинается изучение феномена перевода.

Достоинство подобных формулировок состоит, помимо уже отме-

1Алексеева И.С. Введение в переводоведение. СПб.; М., 2006. С. 5.

60

ченного соответствия нашим интуитивным представлениям, в том, что они применимы практически ко всем случаям, где современный человек говорил бы о переводе. Но это же является и их недостатком. Действительно, что конкретно следует понимать под верностью и полнотой и когда они становятся сомнительными, или же в каком именно отношении «текстовой материал» на одном языке должен быть эквивалентен «текстовому материалу» на другом, – это уже во многом вопрос субъективной оценки.

К тому же хорошо известно, что во многих случаях основные цели опосредованной двуязычной коммуникации вполне удовлетворительно достигаются и без того, чтобы языковой посредник продуцировал текст, «верно и полно» выражающий средствами языка перевода то, что выражено в оригинале. Иногда ведь кто-то из участников коммуникации может интересоваться не столько тем, что именно сказал его партнер по диалогу, сколько тем, что тот при этом имел в виду и какие практические последствия для обеих сторон или же какие их действия это может предполагать. Иногда, причем это случается не так уж и редко, участник коммуникации может просто поставить переводчику задачу типа «спросите его о …», непосредственно не формулируя на своем языке сам вопрос, который переводчик, следовательно, уже должен сформулировать самостоятельно на языке перевода (применительно к таким случаям иногда говорят о текстуализации переводчиком коммуникативных интенций заказчика)1. Какие действия переводчика в подобных «пограничных» ситуациях являются «настоящим» переводом, а какие выходят за его рамки и почему, тоже нуждается в осмыслении и объяснении.

Говоря иначе и более обобщенно, в области межкультурной коммуникации существуют самые разные и различные способы преодоления языкового и культурного барьера, и понимаемый в традиционном смысле перевод – лишь один из них. При этом он может оказаться практически трудноотделимым от других таких способов. Во всяком случае, очевидно, что перевод часто используется не в чистом виде, а в комбинации с каки- ми-то другими из упомянутых и неупомянутых здесь способов преодоления культурно-языкового барьера.

Попыткой внести определенную ясность в эту проблемную область явилась начавшаяся в лингвистике на рубеже 1970–1980-х годов разработка концепции языкового посредничества (нем. Sprachmittlung, в современном терминологическом смысле введено в употребление Отто Каде, представителем лейпцигской школы)2, которое понимается более широко, чем собственно перевод в смысле данного выше рабочего определения.

61

Эта концепция уже принята в ряде влиятельных отечественных руководств по теории перевода. На их основе ее и будет наиболее целесообразно рассмотреть.

Отправной точкой здесь, пожалуй, можно считать соображение, что,

в наиболее общем смысле, перевод − это средство обеспечить возможность опосредованной коммуникации между людьми, говорящими на разных языках и при этом не имеющими общего языка. Как и при неопосредованном одноязычном общении, в процессе перевода коммуникация предполагает объединение в коммуникативном акте двух форм сообщения, которые рассматриваются участниками общения как, по меньшей мере, коммуникативно равноценные. Однако между этими двумя формами коммуникации есть и весьма существенное различие. В процессе одноязычного общения предполагаемая инвариантность передаваемого и принимаемого сообщения обеспечивается тем, что оба участника общения пользуются одной и той же языковой системой, т.е. фактически одинаковым набором единиц, характеризующихся относительно устойчивым значением, что облегчает задачу интерпретации. В переводе же ситуация выглядит гораздо более сложно: здесь в качестве «квази-идентичных форм» (иногда говорят даже «ипостасей») сообщения «выступают тексты, созданные на основе разных языковых систем», т.е. «из единиц, не совпадающих ни по форме, ни по содержанию», и расхождение между этими формами обусловливается уже различиями между языками; конечно, индивидуальные различия тоже существуют, но в опосредованном общении они отступают на задний план. Поэтому говорят, что возможность перевода определяется, в первую очередь, способностью разноязычных текстов выступать в качестве коммуникативно равноценных в процессе опосредованного межъязыкового общения1.

В любом коммуникативном акте происходит взаимодействие между Источником сообщения (говорящим или пишущим) и его Реципиентом (слушающим или читающим)2. Хотя при известных условиях, видимо, может существовать возможность извлечь из сообщения всю передаваемую им информацию, реально каждый отдельный реципиент извлекает из него разный ее объем – в зависимости от объема предшествующих коммуникативному акту знаний, степени заинтересованности в общении и, особенно, той цели, которую он ставит себе как участнику коммуникации. Поэтому сообщение существует всегда «как бы в двух формах», которые, хотя бы в силу неустранимости индивидуальных различий, как правило, не могут быть абсолютно тождественными: это (1) сообщение, переданное источни-

1 Комиссаров В.Н. Теория перевода. М., 1990. С. 46–47.

2В.Н. Комиссаров, строго говоря, пользуется термином «рецептор», но здесь и

впоследующем изложении, за исключением, естественно, прямых цитат из его работы, использовано более распространенное, а также и в некоторых других отношениях предпочтительное «реципиент».

62

ком, и (2) сообщение, воспринятое реципиентом. Для теории перевода здесь важно то, что эти формы сообщения «находятся между собой в отношении коммуникативной равноценности», которая выражается, в частности, в следующем: (а) «между ними потенциально существует высокая степень общности», т.к. при одноязычной коммуникации они состоят из одинаковых языковых единиц, которые в норме практически одинаково интерпретируются носителями одного и того же языка; (б) «между ними фактически существует достаточная степень общности», чтобы они могли обеспечить необходимое взаимопонимание в данных конкретных условиях; (в) «обе формы объединяются» в коммуникативном акте «в единое целое», а «различия между ними оказываются нерелевантными для участников коммуникации», которые обычно их и не осознают, считая, что «полученное сообщение и есть именно то, что передано». Таким образом, для участников общения реально существует как бы единый текст, содержание которого может быть доступно всем владеющим данным языком1.

Речевое общение возможно, конечно, и между коммуникантами, которые пользуются разными языками. В этом случае говорят о межъязыковой (двуязычной) коммуникации. Поскольку в такой ситуации реципиент сам не может извлечь необходимую ему информацию из текста на незнакомом ему языке, такого рода коммуникация носит опосредованный характер и требует «промежуточного звена», выполняющего так называемое языковое посредничество. Под ним понимают вообще любое «общение разноязычных коммуникантов с помощью языкового посредника, владеющего двумя языками»2. Иными словами, языковое посредничество – это «преобразование в процессе межъязыковой коммуникации исходного сообщения в такую языковую форму, которая может быть воспринята реципиентом, не владеющим исходным языком»3.

Как уже отмечалось, языковое посредничество – более широкое понятие, чем перевод, который выступает лишь как один из его видов, наряду с другими: пересказом, рефератом, сокращенным переводом, постановкой языковому посреднику коммуникативных задач и так далее. Отличные от собственно перевода виды языкового посредничества объединяются, как правило, под термином «адаптивное переложение» или «адаптивное транскодирование». Иногда эти термины незначительно варьируются: так, в частности, В.С. Виноградов называет последнее не адаптивным, а «адаптированным переложением»4 (курсив мой. – А.К.).

Стóит попутно отметить, что предпочтение, отдаваемое рядом авторов термину «адаптивное транскодирование» (а не «переложение»), может, по-видимому, быть истолковано и как вполне определенное указание

1 Комиссаров В.Н. Теория перевода. М., 1990. С. 41–42.

2 Там же. С. 8.

3 Там же. С. 251.

4 Виноградов В.С. Перевод. Общие и лексические вопросы. М., 2006. С. 5.

63

на их теоретическую позицию в вопросе о природе переводческого процесса: при такой терминологии он должен, строго говоря, пониматься как перекодировка содержания оригинала средствами переводящего языка, что, как представляется, именно к адаптивному переложению применимо менее всего: ведь в его случае нередко подвергается модификациям (например, сокращениям) и само содержание переводимого текста, которое, собственно, и должно было бы мыслиться как некий «транскодируемый» инвариант. Иными словами, в случае адаптивного переложения то, что «транскодируется», задается не одним только исходным текстом, но и целями конкретного коммуникативного акта, теми или иными характеристиками реципиентов и т.п., причем решения о необходимых модификациях принимаются во многом самим языковым посредником. По этой причине термин «адаптивное переложение», который гораздо менее «теоретически нагружен», представляется предпочтительным. Впрочем, к вопросу о языке как «коде» и переводе как «транскодировании» далее в этой работе еще придется обратиться более подробно.

Специфика собственно перевода при рассматриваемом подходе заключается в том, что он имеет своей главной целью в максимально возможной степени приблизить опосредованную двуязычную коммуникацию к условиям неопосредованной одноязычной в отношении полноты и адекватности передачи исходного сообщения, что, в свою очередь, должно обеспечить максимальную эффективность общения. При выполнении перевода языковой посредник снимает, таким образом, лишь культурноязыковой барьер, сохраняя прочие характеристики и параметры коммуникативной ситуации незатронутыми.

Как говорит В.Н. Комиссаров, задача перевода в узком смысле – «обеспечить такой тип межъязыковой коммуникации, при котором текст на языке Рецептора […] мог бы выступать в качестве полноценной коммуникативной замены оригинала и отождествляться Рецепторами перевода с оригиналом в функциональном, структурном и содержательном отношении»1.

Функциональное отождествление оригинала и перевода состоит в том, что перевод «как бы приписывается автору оригинала», т.е. публикуется под его именем, а не под именем переводчика, цитируется, изучается и т.д. на правах оригинала, т.е. так, как будто бы это и есть сам оригинал, «только на другом языке». Содержательное отождествление оригинала и перевода проявляется в следующем: реципиенты перевода считают, что тот «полностью воспроизводит содержание оригинала», т.е. что в переводе, по сравнению с исходным текстом, поменялся только язык, а содержание этого текста осталось неизменным. (Вопросом о том, в какой мере содержание высказывания вообще можно отделить от языка, на котором оно сделано, средний реципиент перевода, как правило, не задается.) Структур-

1 Комиссаров В.Н. Теория перевода. М., 1990. С. 43.

64

ное отождествление перевода с оригиналом состоит в ожидании реципиентов, что перевод воспроизводит исходный текст «не только в целом, но и в частностях», т.е. что он точно «передает структуру и порядок изложения» в оригинале, не содержит изменений, изъятий и т.н. «отсебятин», что «количество и содержание разделов» в оригинале и переводе совпадают1.

Анализ с точки зрения концепции языкового посредничества как ряда предшествующих теоретических наработок, так и – главным образом

– практической деятельности переводчиков и продуцируемых ими текстов позволил выделить ряд критериев, которым должен отвечать текст, чтобы его можно было признать переводом в собственном, или узком, смысле. Эти критерии, которые можно одновременно рассматривать и как нормативные предписания, кратко представлены Л.К. Латышевым следующим образом.

Переводной текст должен, во-первых, быть эквивалентен исходному тексту, или оригиналу, в коммуникативно-функциональном отношении. Во-вторых, он должен быть в максимально возможной мере семантикоструктурным аналогом исходного текста. А так как первое требование коммуникативно-функциональной эквивалентности на практике нередко достигается за счет своего рода «компенсирующих отклонений», по возможности несущественных, от предполагаемого во втором требовании се- мантико-структурного подобия, то вводится, в-третьих, ограничение на степень таких «компенсирующих отклонений» от исходного текста, допустимых в переводе2.

Именно выполнение этих условий и позволяет приписывать перевод автору оригинала – публиковать под его именем, цитировать на правах первоисточника и так далее. Иными словами, соответствие указанным требованиям позволяет переводу рассматриваться как «иноязычная форма существования сообщения, содержащегося в оригинале»3, выступать как иная «ипостась» того же сообщения4.

Если языковой посредник игнорирует хотя бы одно из указанных выше требований, созданный им текст уже не может рассматриваться как перевод в собственном смысле и должен, соответственно, квалифицироваться как какой-то другой вид языкового посредничества.

Следует отметить, что такое понимание перевода как одной из разновидностей более широкого феномена языкового посредничества до сих пор так и не стало вполне общепринятым. Термин «перевод» по-прежнему широко используется как в смысле, близком понятию языкового посредничества вообще, так и для обозначения его конкретных разновидностей, кото-

65

рые, по приведенным выше критериям, строго говоря, являются не переводом, а адаптивным переложением.

Отчасти это, вероятно, связано с тем, что перевод на практике легко может включать в себя процедуры, в типичном случае свойственные адаптивному переложению, и в этом смысле он далеко не всегда выступает «в чистом виде» даже в тех случаях, когда общая ориентация языкового посредника именно на перевод в узком смысле несомненна. Впрочем, хорошо известно, что такого рода трудности сопровождают большинство попыток дать сколько-нибудь четкую классификацию или типологию практически любых явлений в общественной и культурной жизни. Поэтому за выделенными разновидностями языкового посредничества можно, как представляется, без опасений признать, по меньшей мере, значение своего рода «идеальных типов», способных многое прояснить как в реальной сложности соответствующей общественной практики, так и в попытках ее теоретического осмысления.

Разнообразие переводческих и квази-переводческих практик является несомненной реальностью в области опосредованной межкультурной коммуникации, но оно представляет значительную проблему для теоретиков перевода, уже хотя бы потому, что очевидным образом затрудняет сравнения в этом отношении различных культур и различных периодов в истории одной культуры. Перед лицом этого разнообразия универсально значимое априорное определение перевода оказывается невозможным. В качестве решения этой проблемы иногда предлагается считать переводом всё, что та или иная культура сама считает переводом. Такова точка зрения Гидеона Тури, который ввел в этой связи термин assumed translation. Переводами у Тури являются любые «высказывания, которые представляются или рассматриваются в качестве таковых в рамках принимающей культуры (target culture)»1.

В заключение представленного здесь краткого и весьма избирательного «обзора» представлений о переводе имеет смысл рассмотреть еще один нетривиальный взгляд на природу перевода, высказанный В.В. Бибихиным в статье «К проблеме определения сущности перевода»2, написанной еще в 1973 г., но при этом в полной мере сохраняющей свое значение и в контексте современных теоретических споров. Названная статья представляет философскую перспективу в осмыслении феномена перевода.

Бибихин начинает с того, что подвергает критике ряд ключевых общетеоретических положений, сформулированных ведущими представителями лингвистики перевода, преимущественно отечественной. «В специальной литературе по теории перевода можно встретить положение, что

1995. P. 32.

2 Бибихин В.В. Слово и событие. М., 2001. С. 215–227.

66

перевод как искусство, наука или мастерство имеет особую специфику и эта специфика обусловливает его виды, принципы и т.д. Она, по-ви-димо- му, исключает так называемый «буквальный» перевод. Не вполне отвечает ее сущности также «свободный» или «вольный» перевод. Накладываются и другие ограничения»1.

Бибихин же предпринимает попытку показать, что «подобные ограничения продиктованы не спецификой перевода вообще, а особенностями разных переводческих практик» и в этой связи ставит проблему «отграничения того, что в переводе исторически изменчиво, от того, что ему свойственно по существу». Актуальность этой проблемы обусловлена «одной общей чертой», которую можно обнаружить в «типичной литературе» по теории перевода: дело в том, что «каждая теория перевода, каждая разновидность такой теории […] при всей широте и богатстве привлекаемых материалов так или иначе опирается на какую-нибудь одну из областей переводческой деятельности, на какое-нибудь одно ее направление, на практику литературных контактов внутри какой-либо одной (обычно индоевропейской) языковой семьи в одну (обычно современную) эпоху». Так, «И.И. Ревзин и В.Ю. Розенцвейг в своей теории общего и машинного перевода абстрагируются, в целях упрощения теоретической модели, от социального контекста и, следовательно, от всех видов перевода, в которых привлечение этого социального контекста необходимо», тогда как «А.Д. Швейцер со своим тезисом об инвариантности содержания сообщения и с его установкой на функциональные характеристики коммуникативного акта явным образом тоже абстрагируется от поэтического перевода, где ритмика и мелика оказываются едва ли не важнее содержания, и от перевода древних текстов, где не может идти речи о функциональной адекватности текста на языке-цели тексту на языке-источнике»2. От недостатков подобного рода не свободны также и концепции других выдающихся теоретиков: Е.Г. Эткинда, который «в своей стилистической теории перевода» отвлекается «от такого явления литературной истории как эпохи самостоятельного творчества через перевод»: определив последний как «вторичное литературное творчество», Эткинд «забывает о том, что например испанская литература возникла в XIII–XIV вв. как самостоятельная, но на основе перевода с латинского и французского языков, – забывает о том, что в определенные периоды все литературное творчество мыслится вообще лишь как перевод, и притом настолько, что за перевод стремятся выдать даже самостоятельные находки»; Ю.А. Найды, чья лингвистическая теория перевода «явным образом» опирается «лишь на обработку прозаических текстов»; А.В. Федорова, который «тоже полностью исключает из теоретического рассмотрения целую область переводческой практики,

67

имеющую громадное значение в истории культуры», – так называемый «уподобляющий перевод», при котором «синтаксические, морфологические и даже фонематические, не говоря уже о семантических, структуры языка-цели насильственно уподобляются соответствующим структурам языка-источника»1.

Из анализа подобных концепций Бибихин заключает, что «наличие различных теорий (например машинной, общелингвистической, стилистической) обусловлено не принципиальными расхождениями, а тем часто ускользающим от внимания исследователей фактом, что они оперируют с разными предметами исследования». Поэтому естественно, что И.И. Ревзин и В.Ю. Розенцвейг, исследовав «в основном технические, терминологизированные и подобные им тексты», «в своей теории перевода должны прийти и действительно приходят к результатам, совершенно неприемлемым для А.Д. Швейцера», который избрал своим предметом общественнополитические тексты, и уж «тем более для Е.Г. Эткинда», который исследовал поэтический перевод2.

В этой ситуации Бибихин находит правомерным вопрос: «Что же такое перевод сам по себе, а не те или иные виды перевода?» При этом, «не ставя себе задачей дать сколько-нибудь исчерпывающий ответ на него», Бибихин всё же предлагает «рассмотреть наиболее очевидные из его аспектов». И его «первое наблюдение» в этой связи «сводится к тому, что перевод в собственном смысле слова либо вообще не имеет никакой специфики, либо разделяет эту специфику с другими областями человеческой деятельности»3.

Он полагает «бесспорным», что уже «само умение переводить возникает не как особый навык, а как развитие определенной врожденной предрасположенности, не отличимой от речи вообще». В обоснование этого приводятся следующие наблюдения.

Во-первых, переводить умеют даже «маленькие дети в возрасте четырех, трех и даже менее лет, если они в той или иной степени владеют двумя языками»4. К словам Бибихина и в подтверждение его мысли о несамостоятельном характере переводческих навыков у детей-билингвов здесь можно, пожалуй, добавить, что именно у детей это умение, по-види- мому, не предполагает взаимного соотнесения единиц разных языков. Во всяком случае, уже Л. Выготский отмечал, что в психике ребенка каждый усваиваемый им язык образует своего рода «особую сферу приложения», что создает препятствия для «механического скрещивания» различных языковых систем5.

1 Бибихин В.В. Слово и событие. М., 2001. С. 216–218. 2 Там же. С. 217.

3 Там же. С. 219.

4 Там же.

5 Выготский Л. Мышление и речь. М., 2011. С. 567.

68

Во-вторых, в практике устного перевода иногда возникают такие ситуации, в которых «переводчику неожиданно говорится в потоке иноязычного текста фраза на том языке, на который он и переводит», и тогда он нередко «просто повторяет ее, не заметив этого» и даже «будучи уверен, что им выполнен какой-то перевод»1.

В-третьих, мы часто не можем вспомнить, на каком именно языке мы в свое время получили ту или иную информацию, «мы не можем дать себе отчет, была ли нами выполнена работа перевода или нет, не можем отличить в своем сознании восприятие текста от восприятия-перевода текста»2.

Наконец, в-четвертых, «границы между говором, диалектом и языком настолько расплывчаты, что мы не в состоянии вообще сказать, где кончается собственно перевод и начинается простое повторение и перифрасис, которые переводом уже не называются»3. В этой связи, впрочем, следует отметить, что, хотя и не в обыденном языке, но «перифрасис» иногда переводом всё-таки называется, поскольку его, строго говоря, можно и даже следует рассматривать как разновидность «внутриязыкового перевода» (intralingual translation) в смысле Романа Якобсона. Любопытно, кстати, что и при определении этого последнего понятия Якобсон в своей классической статье использует слово rewording, являющееся одним из возможных английских соответствий слову «парафраз»4. Сути дела это, конечно, не меняет, вопрос здесь, в конце концов, не в названиях, а в невозможности проведения четких разграничений. (При этом Якобсон, как известно, отличает внутриязыковой перевод от межъязыкового как перевода «в собственном смысле»5.) Таким образом, замечание Бибихина в полной мере сохраняет свою силу, какую бы терминологию мы ни предпочли.

Чтобы пояснить суть своей точки зрения, Бибихин анализирует вторую из этих ситуаций, весьма интересную с психологической точки зрения. «Когда иностранец неожиданно произносит фразу на родном языке переводчика, а последний, не заметив этого, просто повторяет ее как бы переводя, то ясно, что своя деятельность воспринимается им как объяснение, донесение некоторой мысли, а то, как эта мысль попала в его сознание, для природы такой деятельности несущественно. Переводчик, повторяя фразу, сказанную на его родном языке, продолжает по своему внутреннему убеждению и по сути дела ту же самую деятельность, которой занимался раньше и которую называл переводом. Только мы, заметившие, что эта мысль была воспринята переводчиком на том же языке, на каком пере-

69

дана им, уже не называем его деятельность переводом»1.

Приведенные выше рассуждения подводят Бибихина к тому, что перевод «можно определить […] как одно из проявлений широкой человеческой способности, а именно способности к словесному (в некоторых случаях не обязательно словесному) выражению. Другими словами, перевод в наиболее общем смысле есть явление человеческого языка, а не человеческого разноязычия». Любопытно, что «неспецифичность перевода» хорошо демонстрирует слово, обозначавшее его в древнегреческом языке: «герменейя» (ερμηνεία, латинская транскрипция: hermeneia) – «перевод, толкование, дар речи, речь». У греков, таким образом, «перевести» значило фактически «изъявить, выразить»2. Это не кажется удивительным, учитывая отсутствие у греков классического периода какого-либо серьезного интереса к языкам и словестности окружающего мира.

Далее Бибихин отмечает, что «граница между переводом и другими видами словесного творчества не просто расплывчата, ее по сути дела вовсе нет». В частности, невозможно «провести разделительную линию между переводом и самостоятельной поэзией». Единственное, о чем здесь можно было бы говорить, – так это о «разной степени самостоятельности, а это […] внешний субъективный критерий»3.

Хотя, как уже показано, «невозможно или очень трудно говорить о переводе вообще», об «исторически сложившихся типах переводческой деятельности» говорить гораздо легче. По мнению Бибихина, именно «обсуждение этих исторических типов» и составляет «то, что обычно называется теорией перевода»4.

Здесь Бибихин фактически оспаривает, и, как представляется, весьма убедительно, позицию, уже достаточно давно ставшую общим местом в отечественной лингвистике перевода, которая стремится разработать, наряду с частными и специальными, и так называемую общую теорию перевода, характеризуемую в одном авторитетном руководстве следующим образом: «Общая теория перевода – раздел лингвистической теории перевода, изучающий наиболее общие лингвистические закономерности перевода, независимо от особенностей конкретной пары языков, участвующих в процессе перевода, способа осуществления этого процесса и индивидуальных особенностей конкретного акта перевода. Положения общей теории перевода охватывают любые виды перевода любых оригиналов с любого исходного языка на любой другой язык» (курсив мой. – А.К.)5. Нетрудно видеть, что в этом пункте позиции Бибихина и Комиссарова прямо противоположны друг другу. В пользу точки зрения Бибихина, которая представ-

1 Бибихин В.В. Слово и событие. М., 2001. С. 220. 2 Бибихин В.В. Слово и событие. М., 2001. С. 220. 3 Там же.

4 Там же. С. 221.

5 Комиссаров В.Н. Теория перевода. М., 1990. С. 35.

70

ляется более обоснованной, говорит, среди прочего, и следующее не отмечаемое им самим и, в некотором смысле, вполне тривиальное обстоятельство. Дело в том, что «перевод с любого исходного языка на любой другой язык» вообще может существовать исключительно в воображении теоретика. Если угодно, это своего рода переводческая утопия.

Подавляющее большинство языков мира в действительности никогда не вступают друг с другом в отношения прямого, не опосредованного каким-то третьим языком, взаимного перевода. Вряд ли в истории человечества имел место хотя бы один случай прямого перевода, например, с юкагирского на игбо или с бацбийского на хауса. Для множества подобных пар языков просто не найдется ни одного человека, который владел бы ими обоими. Таким образом, прямой перевод здесь невозможен просто по причине отсутствия потенциальных переводчиков. Существование практики перевода внутри тех или иных пар языков предполагает некие относительно устойчивые контакты либо между носителями вовлеченных в этот процесс языков, либо между носителями одного из них и текстами на другом (например, в случае переводов с языка, уже не используемого в общении).

Можно, конечно, попытаться отчасти смягчить формулировку Комиссарова, например, поменять наклонение глагола в цитируемом выше определении общей теории перевода и сказать, что она должна сформулировать положения, которые охватывали бы «любые виды перевода любых оригиналов с любого исходного языка на любой другой язык», при условии существания или возникновения между ними опосредованных переводом контактов. Однако как раз в данном случае подобная гипотетичность, по-видимому, особенно неуместна. Ведь, строго говоря, количество пар языков, между которыми вообще возможен прямой перевод благодаря наличию двуязычных индивидов, неизмеримо меньше числа тех языковых комбинаций, где такой перевод невозможен. Достаточно вспомнить, что количество языков исчисляется тысячами. К счастью, в случаях второго рода он обычно никому и не нужен. В реальности носители редких или удаленных друг от друга языков при необходимости, как правило, общаются друг с другом либо на каком-то общем для них третьем языке из числа относительно широко распространенных, либо при посредстве двух переводчиков, имеющих общий язык. По-видимому, межъязыковой перевод вообще должен мыслиться как возможный лишь в определенных условиях, которые не следует считать чем-то внешним для него и несущественным. Но тогда уже, разумеется, не приходится говорить о каких-либо переводческих закономерностях, применимых к «любым» парам языков.

Что же касается «исторических типов» перевода, то, на взгляд Бибихина, «здесь в первую очередь бросается в глаза изменение представлений о переводе в новоевропейское время по сравнению с античностью». Для греческой культуры классического периода, ощущавшей себя вполне уникальной, «внимание к внешней форме иностранного текста было нехарак-

71

терно»: ведь «все негреки говорили по-варварски, βαρβαριστί, т.е. просто невразумительно». Естественно, поэтому, что «переводчик должен был» всего лишь «объяснить, ερμηνεύειν, эту непонятную речь». Становление римской культуры, однако, принесло существенные изменения в отношении к переводу. Римляне уже были способны осознать и признать, что греческая словесность превосходит их собственную. Это «новое отношение к переводу» породило «и новый термин для него: traductio, собственно перевод, что предполагает как бы простое механическое перемещение, когда самый оригинал некоторым образом весь в цельном виде переносится в другой язык. В связи с этим резко возросло внимание к внешней форме текста, появилась буквальность, уподобление языка-цели языку-источ- нику»1.

Здесь, впрочем, имеет смысл оговориться, что, взятая в целом, римская переводческая культура никоим образом не исчерпывалась установкой на буквальность и уподобление исходному языку. Так, Цицерон неодобрительно отзывался о «дословном» переводе и подчеркивал, что его собственный метод состоит в том, чтобы сохранить целостный стиль и «силу» языка оригинала. Гораций подчеркивал необходимость создать в переводе такой текст, который доставлял бы читателю эстетическое удовольствие. При этом существенно, что взгляды Цицерона и Горация оказали весьма значительное влияние на осмысление перевода в последующие века. Цицерон, в частности, сохранял в этом отношении значение автритета даже для Св. Иеронима2. Таким образом, перевод в обсуждаемом В.В. Бибихиным смысле представляет собою специфически римское новшество в области переводческой практики, но не единственный тип перевода, представленный в римской культуре.

При этом достаточно любопытно, что распространению в ней буквального перевода в определенной степени способствовало и то обстоятельство, что римляне имели обыкновение читать переводы с греческого «параллельно» с оригиналом. Поэтому, кстати, римский буквальный перевод принимал форму собственно дословного перевода, когда каждому слову греческого текста стремились найти ближайшее латинское соответствие3.

Итак, «буквальность и вольность» и стали, по словам Бибихина, еще с античных времен «двумя противоположными и непримиримыми тенденциями в европейском переводе», причем это противопоставление не утратило значимости и в наше время. Бибихин даже считает, что «всякая теория перевода определяется в первую очередь отношением к этим крайностям, так или иначе отталкиваясь от них или опираясь на них». При этом он совершенно справедливо указывает, что «дело здесь не в манере пере-

1 Бибихин В.В. Слово и событие. М., 2001. С. 221.

2 См. об этом: Munday J. Introducing Translation Studies. New York, 2001. P. 19–20. 3 Ibidem. P. 19.

72

вода, а в типе отношения к собственной культуре» (курсив мой. – А.К.), а именно: «Признание самодовлеющей ценности собственной культуры», даже если эта ценность мыслится как чисто потенциальная, «неизбежно склоняет к свободному переводу, герменейе». Напротив, «отрицание самодовлеющей, безусловной ценности собственного языка как орудия культуры», даже бессознательное, «неизбежно ведет к переводу как traductio»1.

«'Ερμηνεία и traductio» – это две вполне «законные исторические формы перевода», и, поскольку «избираемый тип перевода всегда зависит от нашей собственной сознательной или бессознательной общекультурной установки», Бибихин находит неверным часто выставляемое требование «принципиально избегать», как неприемлемых крайностей, буквального и вольного перевода, а придерживаться некой «середины, так называемого «адекватного» перевода». Дело в том, что последний, будучи мыслим как «компромиссный перевод, который вроде бы каким-то образом всех устраивает» (правда, каким же именно, непонятно), «оставляет переводчика без положительной идеи, без решительной позиции, имеет лишь негативное значение избежания многочисленных ошибок». Поэтому «адекватность может служить элементом лишь внешнего, но не содержательного понятия перевода […] и не может стать его принципиальной основой»2.

Для того чтобы определить «принципиальную основу» перевода, Бибихин обращается к «проблеме общечеловеческого языка». Здесь он во многом следует Вальтеру Беньямину, на знаменитую статью которого «Задача переводчика» он далее и ссылается3.

«Различие языков мира» Бибихину представляется одним «из величайших достижений человечества». Поскольку «каждый язык смотрит на мир как бы со своей колокольни», он способен увидеть «в нем что-то новое, недоступное другим». Универсальный язык, даже если бы его можно было создать, привел бы к «стандартизации мысли» и причинил бы «непоправимый урон человечеству», не говоря уже о том, что «для поддержания универсального языка» потребовались бы «изнурительные усилия». При этом ясно также и то, «что человечество стремится к всеобщему языку». Таким образом, «возникает апория, от преодоления которой зависит проблема перевода». Далее Бибихин излагает свое видение природы языка. «Язык в своей внутренней форме по всей видимости сложен из различных комбинаций немногих повторяющихся элементов. Эту мысль можно найти у Платона, особенно в «Теэтете» […] Сущности, которые Платон понимает логически как некоторые понятия языка, складываются, как он говорит, из στοιχεία, стихий, элементов, точно так же как слоги складываются из букв [...] Этих элементов, основных букв действительности, немного, но в сочетаниях они образуют все многообразие явлений. Задача философа заклю-

1 Бибихин В.В. Слово и событие. М., 2001. С. 221–222. 2 Там же. С. 223–224.

3 Там же. С. 224–225.

73

чается по Платону в том, чтобы распутать это многообразие, проследить в нем немногие повторяющиеся элементы. В нашу эпоху Л. Ельмслев и другие приложили эту идею к семантике. Ельмслев говорит, что обнаружение элементарных понятий, комбинации которых дают все значения языка, будет таким же переворотом в человеческой истории, как открытие элементарных звуков речи, за которым последовало изобретение фонетического письма». Такие элементы «соотносятся с предметами физической и социальной действительности, те в свою очередь ассоциируют друг с другом и с первыми; в результате возникают сложные языковые образы, представляющие собой вторичные, третичные образования по степени удаленности от элементов, и т.д.»1.

Переводчику, разумеется, совершенно необязательно «углубляться до элементарных образов», для достижения своих целей он может «сопоставлять производные образования разных языков». Однако «самое право так поступать он имеет потому, что сознает общую основу всякого языка»: «Он не мог бы производить свои сопоставления, если бы не ощущал вторичности, непринципиальности, исторической обусловленности внешних форм каждого языка. Перевод и переводимость есть утверждение того факта, что «все могло быть и по-другому», доказательство, что языковая игра, создавшая оригинальный текст, могла сложиться иначе и что материал, в котором творит автор оригинала, мог быть скроен» другим образом2.

Перевод, следовательно, «есть проигрывание заново, переоформление данной формы по правилам общечеловеческого языка», и «он в принципе столь же самостоятелен как и оригинал». Более того, «он просто и есть тот же самый оригинал, только отлитый в другую частную форму и продолжающий жить в этой своей новой форме». Исходный же текст «является оригиналом чисто внешне, во временном смысле. По существу, т.е. в своем отношении к внутренним возможностям человеческой речи, он не более оригинален чем перевод». Оригинальный текст, по Бибихину, «затерян, заперт в своей частной форме». Переводимость же «спасает его из этой ограниченности. Она показывает принципиальную, хотя и только потенциальную возможность существования этого оригинала в любой форме. Тем самым переводимость обнаруживает, что помимо того что оригинал написан на японском или на абхазском, он написан раньше того еще и на общечеловеческом языке. Но, выручив оригинал из частной формы, переводчик должен дать ему новую жизнь в родной речи, осознавая и утверждая теперь уже также и свой родной язык как общечеловеческий»3.

Отсюда следует, что «переводимость частных языков» и есть «способ существования общечеловеческого языка» (курсив мой. – А.К.).

Поэтому «общечеловеческий язык – это и есть наш родной язык, посколь-

1 Бибихин В.В. Слово и событие. М., 2001. С. 225–226. 2 Там же. С. 226.

3 Там же. С. 226–227.

74

ку мы обнаруживаем и осуществляем его способность быть орудием общечеловеческой мысли». Переводчик же «не есть представитель какого-либо одного языка; он писатель, который прикасается к общечеловеческому языку, когда пишет на своем». Поэтому, «каким бы языком он реально ни пользовался, пользуясь им, он утверждает его как всемирный». Бибихин заключает статью следующим замечанием: «Проблема адекватных соответствий между теми или иными языками относится к практике переводческой деятельности. Истинная же теория перевода не может не ставить перед собой проблему различия человеческих языков вообще, стремясь к преодолению этого различия. Принципиальной основой переводческой деятельности окажется тогда не та или иная методика перевода, а искусство высвобождения общечеловеческого языка из оков частного»1.

Подробно рассмотренная выше статья В.В. Бибихина примечательна, среди прочего, тем, что проблема «сущности перевода» понимается как философско-антропологическая, а не как лингвистическая. Такая постановка вопроса представляется наиболее адекватной характеру этой проблемы. В последние десятилетия переводоведение пережило несколько «поворотов», каждый из которых как бы «открывал» какое-то «новое» для теории перевода, но фактически самоочевидное (коммуникативное, культурное, социологическое, политическое и т.п.) измерение переводческих практик, что должно было открыть новые перспективы их осмысления2. Вряд ли возможно отрицать, что благодаря этим «поворотам» переводоведение стало гораздо интереснее и разнообразнее, чем когда-либо до этого. Однако такая пролиферация теоретических перспектив может, по-види-мому, приводить и к некоторому разочарованию: иногда возникает впечатление, что ключевые вопросы о природе перевода, его специфике или отсутствии таковой и т.п. уже мало кого из исследователей-специалистов серьезно интересуют. Во всяком случае, их специализация, кажется, становится всё более узкой. На этом фоне достаточно старая уже статья В.В. Бибихина оказывается важным напоминанием как о необходимости «чистой теории» перевода, так и том, что такая теория не может не быть философской.

1 Бибихин В.В. Слово и событие. М., 2001. С. 227.

75