лен. Весьма любопытны в данном отношении и слова из введения к первому полному русскому переводу Самаведы, опубликованному совместно с текстом оригинала и его латинской транскрипцией: «Потрясающая игра слов, полисемантичность действенных мантрических формул, разумеется, непереводимы ни на какой язык и воспринимать, а тем более, произносить их следует, разумеется, только на том языке, на котором они были первоначально записаны»1. При этом важно иметь в виду, что только что процитированное введение написано самим же переводчиком Самаведы.

Конвенциональное понимание языкового знака, в принципе, не проблематизирует перевод. Если средства выражения содержания принципиально безразличны по отношению к нему, то «перевыражение» его средствами другого языка является, в конечном счете, вопросом техники и, в некоторой степени, удачи. Однако в этом случае имеет место, по-видимо- му, недооценка роли «формальных» моментов в переводе. Даже если полностью принять идею конвенциональности языкового знака, то всё равно остаются тексты, в которых так или иначе обыгрываются чисто формальные особенности означающих. Трудности перевода подобных текстов общеизвестны, но их обычно признают особым случаем, и поэтому из таких ситуаций, как правило, не делают выводов, затрагивающих принцип переводимости как таковой. Примеры привести несложно. Таков, разумеется, перевод поэзии, но не только он один. Игра слов, юмор вообще, целый ряд стилистических приемов, строящиеся на последних рекламные слоганы и многое другое ставит переводчика перед задачами, не имеющими готовых решений.

Такие ситуации наводят на мысль, что само понимние перевода как перевыражения на одном языке того, что уже было выражено на другом, является слишком ограниченным. Впрочем, современные руководства по теории перевода неизменно указывают, что предметом воспроизведения в переводе, в зависимости от типа текста и условий коммуникативного акта, могут оказаться самые разные аспекты оригинала, вплоть до его грамматических и фонетических особенностей2. В этом смысле перевод не обязательно передача фактической информации на другом языке, и в контексте конкретного акта коммуникации могут актуализироваться и иные приоритеты, в частности, связанные со специфическими чертами означающих исходного текста. Именно этот момент – роль означающего, способного и в переводе приобретать самостоятельную ценность, – и оказывается недооцененным при конвенциональном понимании языкового знака. Не так уж редко оказывается, что языки нельзя менять как перчатки.

2.2. ПЕРЕВОД И МЕЖКУЛЬТУРНЫЙ ДИАЛОГ

1 Самаведа. М., 2005. С. 19.

2См., например: Алексеева И.С. Введение в переводоведение. СПб.; М., 2006.

С.132–140.

89

2.2.1. Перевод и диалог

Внимание к коммуникативному аспекту перевода достаточно естественным образом связано с представлением о переводе как форме межкультурного диалога. Прежде чем обсуждать вопрос о межкультурном измерении перевода, что сейчас в специальной литературе является популярной темой, имеет смысл коснуться вопроса о соотношении понятий диалога и перевода. Для целей данного исследования представляется предпочтительной трактовка этого вопроса, которую дает Н.С. Автономова в неоднократно цитировавшейся уже книге «Познание и перевод».

Отталкиваясь от формулировки Ю. Лотмана, утверждающей, что «элементарный акт мышления есть перевод», а «элементарный механизм перевода есть диалог», она определяет свою позицию следующим образом. Трактовка диалога Лотманом, вопреки тому, что может показаться на первый взгляд, «радикально отличается от бахтинской, а иногда оказывается даже противоположной ей по смыслу». Лотман разрабатывал концепцию диалога, «развивая свои структурно-семиотические позиции, вовсе не отказываясь от них», как сейчас многие склонны считать. При этом Бахтин не раз выражал «принципиальное неприятие семиотической позиции»: тогда как «для других важны системы и коды», он «везде слышит голоса». Н.С. Автономова особо подчеркивает диаметральную противоположность «кодов» Лотмана и «голосов» Бахтина «и в познавательном, и в экзистенциальном смысле»1.

Далее Автономова указывает, что диалог, по Лотману, предполагает асимметрию двоякого рода: различие «семиотической структуры (языка) участников диалога» и «попеременную направленность сообщений», в силу которой «участники диалога попеременно переходят с позиции передачи на позицию приема». Последнее – смена позиций передачи и приема

– есть «общесемиотический и общелингвистический механизм», что еще раз указывает на отличие трактовок диалога у Лотмана и Бахтина. Особенно важно, что для Лотмана участники диалога «говорят на разных языках», семиотические структуры которых «различны». Поскольку же «фактически любой диалог возможен лишь при наличии общего языка», приобретает решающее значение и фактор перевода: чтобы выработать этот общий язык, и оказывается нужен перевод. «Именно в этом смысле» Н.С. Автономова и считает «перевод условием возможности диалога, а не наоборот»2.

Если постоянно иметь в виду различие позиций Лотмана и Бахтина по вопросу о трактовке диалога, то с «формулировкой предпочтений» Лотмана, согласно которой «элементарный механизм перевода есть диалог», на взгляд Автономовой, «можно было бы даже и согласиться». То, что Лотман говорит о диалоге, есть и в переводе. Но, «чтобы избежать даль-

1 Автономова Н.С. Познание и перевод. Опыты философии языка. М., 2008. С. 551–552. 2 Там же. С. 552–553.

90

нейших недоразумений», Автономова всё-же предлагает сделать в формуле Лотмана «инверсию»: «Элементарный механизм диалога есть перевод». Ведь «именно перевод, который обеспечивает понимание сообщений на разных языках, выступает как условие диалога, а не наоборот»1.

Приведенная здесь трактовка соотношения диалога и перевода, данная Автономовой, представляется предпочтительной для дальнейшего обсуждения рассматриваемой темы, в частности, потому, что она актуализирует значимость препятствий, всегда стоящих на пути диалога в виде разноязычия (в широком смысле) потенциальных участников общения, и указывает на культурный механизм преодоления этих препятствий. Таким образом снимается тривиальность вопроса о диалоге, в том числе и о диалоге межкультурном, и подчеркивается необходимость разносторонних усилий для того, чтобы начать и поддерживать его. Важно и то, что, акцентируя роль переводческого усилия, данная трактовка, применительно к рассматриваемой теме, не позволяет забыть, что в «межкультурный диалог», строго говоря, вступают не культуры, а люди. Человек же всегда нечто большее, чем просто носитель языка и культуры.

2.2.2. Культурное измерение перевода в лингвистической перспективе

Как уже отмечалось, тема культурных аспектов перевода стала в последние десятилетия чрезвычайно популярной, можно даже, пожалуй, сказать «модной». Констатация, что переводоведение, по меньшей мере, в англоязычной его версии, пережило «культурологический поворот», преодолевший то, что воспринималось как ограниченность узколингвистической постановки вопроса, является уже общим местом.

Следует, однако, заметить, что вопросы, порождаемые различием культур, связанных с вовлеченными в процесс перевода языками, – вопросы, которые ныне оказались в фокусе внимания складывающейся, как полагают некоторые исследователи, культурологической парадигмы, строго говоря, отнюдь не выпадали и из поля зрения лингвистов, изучавших перевод со своих позиций, хотя решающего значения в этой области им, конечно же, не приписывалось.

При этом, знакомясь с текстами даже новейших руководств по теории перевода, вряд ли можно не заметить, что и до сих пор во многом сохраняют значение эти более традиционные для лингвистики перевода подходы к осмыслению его культурного измерения, при которых соответствующую проблематику интегрируют в лингвистическую теорию перевода на правах, так сказать, одного из ее частных вопросов, – например, осмысливая это измерение межъязыкового перевода как проблему учета «фоновой информации» и передачи лексических единиц, несущих такую

1 Автономова Н.С. Познание и перевод. Опыты философии языка. М., 2008. С. 553.

91

информацию1, либо обсуждая вопросы такого рода в рамках изучения проблемы «лингвоэтнической специфики текста» в ее переводоведческом преломлении2.

При этом как между двумя только что упомянутыми подходами, так и между ними и некоторыми другими, не упомянутыми здесь подходами лингвистики перевода наблюдается весьма существенное сходство как в понимании природы обсуждаемой проблемы, так и в отношении предлагаемых ее решений.

В этом разделе будет предпринята попытка показать следующее. Традиционный для лингвистики перевода подход к проблеме различия культур исходного и переводящего языков зиждется, в конечном счете, на явном или неявном признании прагматики перевода3 той теоретической перспективой, в которой возможно наиболее плодотворное для теории перевода осмысление его культурного измерения. Эта позиция, не изменяясь принципиально, радикализируется в так называемой теории «скопос», в которой иногда видят не столько модификацию лингвистики перевода, сколько возможную отправную точку для принципиально новой парадигмы в переводоведении, что неоправданно, если предложенная здесь интерпретация корректна: применительно к теории «скопос» речь должна идти не о новом видении перевода, а скорее о своеобразном распространении на культурный аспект перевода той инструментальной трактовки языка, с которой связаны некоторые фундаментальные особенности лингвики перевода вообще.

Чтобы следующие далее рассуждения о подходе лингвистики перевода к вопросам культуры не казались голословными, приходится в очередной раз обратиться, в качестве особенно показательного примера, к анализу конкретного текста, формулирующего соответствующие позиции, и рассмотреть традиционный подход на материале превосходной отечественной работы по переводоведению, в которой он проведен, как представляется, с максимально возможной ясностью и последовательностью. При этом стóит специально отметить, что рассматриваемая работа выгодно отличается от некоторых других как безупречно выверенной четкостью композиции, так и разумной компактностью изложения. Речь идет о сравнительно недавно переизданном весьма основательном и авторитетном ру-

2См., например: Алексеева И.С. Введение в переводоведение. М.; СПб., 2006.

С. 171–180; Латышев Л.К., Семенов А.Л. Перевод: теория, практика и методика преподавания. М., 2003. С. 104–115.

3О прагматике перевода см., в частности: Нойберт А. Прагматические аспекты

перевода // Вопросы теории перевода в зарубежной лингвистике / Под ред. В.Н. Комиссарова. М., 1978. С. 185–202; Комиссаров В.Н. Теория перевода. М., 1990. С. 209–226; Тюленев С.В. Теория перевода. М., 2004. С. 207–208; Сдобников В.В., Петрова О.В. Теория перевода. М., 2006. С. 141–172.

92

ководстве по переводу известного отечественного специалиста по романским языкам В.С. Виноградова. Его работа выполнена в значительной степени, хотя и не исключительно, на материале переводов с испанского на русский, что в данном контексте можно считать особенно ценным, поскольку культура испаноязычного мира в некоторых отношениях менее «освоена» русским языком, чем культура французского, немецкого и, тем более, английского языка, а это, по-видимому, само по себе способно в известной степени стимулировать интерес к культурным аспектам перевода для данной пары языков.

Поскольку анализируемое руководство включает два раздела – «Общие вопросы переводоведения» и «Лексические вопросы переводоведения», – автор дважды специально останавливается на проблематике культурного измерения перевода, сначала – в теоретическом аспекте, а затем – в плане применяемых на практике приемов передачи лексики, несущей культурно-специфическую информацию.

Теоретическое обсуждение данной тематики выделено в особую главу, характерным образом названную «Фоновая информация», где своего рода исходным пунктом оказывается разработанное Е.М. Верещагиным и В.Г. Костомаровым еще в начале 1970-х годов в книге «Язык и культура» понятие фоновых знаний, под которыми в широком смысле понимаются «общие для участников коммуникативного акта знания»1. Такое определение, разумеется, в принципе охватывает предельно широкий спектр самых разнообразных знаний, часть которых (например, так называемые «общечеловеческие», а в некоторых случаях – напротив, узкоспециальные) имеет лишь опосредованное отношение к культурно-специфической информации, поэтому реально основной предмет исследования как у Верещагина и Костомарова, так и у их последователей составляли «страноведческие фоновые знания», которыми, как принято считать, обладают в качестве носителей своей национальной культуры все члены того или иного этнического и языкового сообщества2.

Сам В.С. Виноградов полагает наиболее корректным в контексте переводоведения оперировать весьма близким к только что рассмотренному, но толкуемым в несколько более узком смысле понятием «фоновой информации», которое он определяет как «социокультурные сведения, характерные лишь для определенной нации или национальности, освоенные массой их представителей и отраженные в языке данной национальной общности»3 (курсив мой. – А.К.).

В свое время ряд исследователей в достаточно близком к указанному смысле использовали также и понятие «тезаурус», который, впрочем, иногда мыслится вообще как некий набор данных о какой-либо более или ме-

1 Виноградов В.С. Перевод: общие и лексические вопросы. М., 2006. С. 35. 2 Там же. С. 36.

3 Там же. С. 37.

93

нее широко определенной области знания или деятельности, позволяющий адекватно ориентироваться в ней, причем в этом случае можно говорить не только о «национальных тезаурусах», но также и о групповых, индивидуальных и т.п.1 Охватив более широкий круг работ, можно было бы, пожалуй, указать и на другие, в некоторых отношениях достаточно близкие по значению термины (например, «вертикальный контекст» и даже «языковая картина мира»), но здесь было бы излишним на этом останавливаться, вопервых, потому что выяснение их смысловых взаимоотношений само по себе способно стать темой особого исследования, а во-вторых, здесь важны не столько нюансы, которые стремится ухватить той или иной термин, сколько сам факт признания роли культурно-специфических знаний для реального функционирования языка и осуществления языковой и межъязыковой коммуникации.

Следует подчеркнуть, что, в трактовке В.С. Виноградова, «фоновая информация», в отличие от фоновых знаний вообще, понимается как только такие знания или сведения, которые «отражены в национальном языке, в его словах и словосочетаниях»2. Представляется, что введение указанного различия можно с полным основанием толковать и как стремление выявить некие собственно языковые единицы, позволяющие учитывать и описывать, так сказать, «представленность» культуры в языке как таковом, что очевидным образом полезно для целей лингвистического исследования, поскольку позволяет как бы «локализовать» проблему в некой отдельной лексической группе, сравнительно легко идентифицируемой. Кроме того, данная постановка вопроса наиболее естественным образом сочетается с характерной для лингвистики перевода вообще ориентированностью на постановку проблем, насколько это возможно, в плане соотношения вовлеченных в процесс перевода языковых систем.

Применительно к данному случаю можно было бы, наверное, говорить о стремлении выявить некие области лакунарности в лексике одного языка по отношению к лексике другого, а затем – разработать переводческие стратегии и приемы, эффективные в условиях такой лакунарности. В этой связи стóит также отметить, что методика регистрации лакун достаточно давно используется не только в собственно лингвистических исследованиях, но также и в исследованиях культурологического характера3.

В рассматриваемом здесь отношении немаловажно и то обстоятельство, что фоновая информация оказывается представлена преимущественно реалиями, под которыми при данном подходе понимают «специфические факты истории и государственного устройства национальной общности, особенности ее географической среды, характерные предметы матери-

94

альной культуры прошлого и настоящего»1 и т.д., а также и сами лексические единицы, которые их обозначают. Эту двойственность В.С. Виноградов воспринимает как признак «терминологической неупорядоченности», вообще свойственной, по его оценке, современной филологии, но находит ее «неслучайной», поскольку, как он говорит, «знания фиксируются в понятиях, у которых одна форма существования – словесная»2.

При этом для лингвистического подхода к переводу в высшей степени характерно следующее суждение цитируемого автора, высказываемое им по поводу реалий: тогда как «большинство понятий являются общечеловеческими, хотя и воплощенными в различную вербальную форму», реалии, напротив, «носят национальный характер» и потому находят выражение в «безэквивалентной лексике», т.е. в таких лексических единицах, которые именно в силу национально-культурной специфичности обозначаемых ими понятий не имеют однословного перевода на другие языки3.

В.С. Виноградов, кстати, находит, и, как представляется, справедливо, термин «безэквивалентная лексика» несколько неудачным4: дело в том, что как раз при переводе в подобных случаях нередко удается подобрать вполне удовлетворительные «эквиваленты», если под последними понимать пригодные для данного контекста соответствия. Правда, такая лексика по понятным причинам не имеет постоянных, или т.н. «единичных», соответствий, но это уже другой вопрос. Здесь можно говорить о весьма распространенной в переводческой практике ситуации, когда «непереводимое» в плане соответствий на уровне языковых систем оказывается вполне «переводимым» в условиях конкретного текста, а точнее – для целей конкретного коммуникативного акта.

Также со своей стороны хотелось бы отметить, далее, что данный термин представляется весьма любопытным и в другом смысле: ведь он, строго говоря, определяет некую лексическую группу того или иного языка «с точки зрения другого языка» или же, что в данном случае одно и то же, «с точки зрения перевода», т.е. как бы с внешней по отношению к тому языку, которому эта группа лексики принадлежит, позиции. При этом, учитывая «внутреннюю форму» самого этого термина, приходится заключить, что он, видимо, изначально предполагает естественным для слов одного языка иметь единичные соответствия в других языках, – настолько естественным, что отсутствие таких соответствий уже само по себе может быть использовано как вполне надежный идентифицирующий признак, позволяющий выделить особую, так сказать, «нестандартную» в некотором важном отношении группу лексики.

Естественность эта, однако, вполне иллюзорна. Дело в том, что, если

1 Виноградов В.С. Перевод: общие и лексические вопросы. М., 2006. С. 38. 2 Там же.

3 Там же.

4 Там же.

95

не ограничиваться «безэквивалентной лексикой» в наиболее узком смысле, а учитывать разницу в коннотациях, стилистической окраске и круге представлений, стандартно связанных с той или иной лексической единицей, то

вдействительности даже между относительно близкими друг другу языками наблюдаются ощутимые различия в «лексическом фоне» соотносительных единиц, которые охватывают бóльшую часть их словарного запаса. «Обычно совпадают по фону термины, а в области неспециального словаря полное совпадение лексических фонов – явление редкое»1. В этом смысле и общепризнанные межъязыковые эквиваленты подлинной эквивалентностью, как правило, не обладают.

По-видимому, независимо от того, считать ли термин «безэквивалентная лексика» удачным или нет, уже сама его форма весьма симптоматична: она очевидным образом демонстрирует, насколько естественной для нашей культуры представляется важнейшая для лингвистики перевода мысль о существовании закономерных межъязыковых соответствий. Иными словами, этот термин еще раз убеждает в том, что лингвистический подход к изучению перевода во многом основан на теоретическом развитии интуиций здравого смысла, которые, в свою очередь, оказываются достаточно близки одной влиятельной и вполне традиционной, восходящей,

вконечном счете, еще к античности концепции соотношения языка и мышления, – концепции, которая их в определенных отношениях решительно разводит и трактует первый как инструмент второго.

Наряду с реалиями в собственном смысле, которые «материализуются в так называемой безэквивалентной лексике»2, В.С. Виноградов обсуждает также «реалии», которые он называет «ассоциативными». Эти последние не выражаются особыми лексическими единицами, а «находят свое материализованное выражение в компонентах значений слов, в оттенках слов, в эмоционально-экспрессивных обертонах, во внутренней словесной форме и т.п., обнаруживая информационные несовпадения понятийно сходных слов в сравниваемых языках» (например, ассоциация испанского luna, в отличие от его русского соответствия луна, «с духовным состоянием человека, его настроением, его судьбой»)3. Нетрудно заметить, что в данном случае речь идет преимущественно о расхождениях переводческих соответствий в отношении коннотаций, которые они несут в своих языках, и В.С. Виноградов далее использует также и этот термин.

Здесь переводческая проблема состоит, таким образом, в «своеобразии многих коннотаций, в которых отражена специфика культуры той или иной этно-лингво-социальной общности, отражена фоновая информация»4. В.С. Виноградов отмечает, что в данном случае переводчик сталкивается

1 Общее языкознание / Н. Мечковская и др. Минск, 1983. С. 50.

2 Виноградов В.С. Перевод: общие и лексические вопросы. М., 2006. С. 38. 3 Там же. С. 38–39.

4 Виноградов В.С. Перевод: общие и лексические вопросы. М., 2006. С. 39.

96

со значительно большей трудностью, чем при необходимости передавать собственно безэквивалентную лексику. При этом он даже говорит, что такие трудности «не так уж редко» оказываются непреодолимыми1. К этому можно было бы добавить, что достаточно часто утраченные в переводе ассоциативные реалии бывают связаны с аллюзиями, которые переводчик по той или иной причине не опознал либо не смог воспроизвести. Рассмотрим пример, которого нет в цитируемой работе, но который представляется достаточно показательным.

Название популярного романа Сомерсета Моэма Cakes and Ale в некоторых изданиях на русском языке передается как «Пироги и пиво», т.е. практически буквально. Если такое издание не содержит комментария, то, как можно предположить, многие русскоязычные читатели просто не поймут, что заголовок этого романа отсылает к метонимическому обозначению «радостей жизни» из шекспировской «Двенадцатой ночи» (II, iii)2. При этом в англоязычном мире многим и сейчас известно, что пироги и эль во времена Шекспира традиционно связывались с рождественскими праздниками, отчего и возникла указанная ассоциация этого выражения с радостным настроением3.

Следует, кстати, отметить, что при всех явных и несомненных недостатках внетекстового комментария как переводческого приема он, по-ви- димому, даже в художественном переводе иногда оказывается единственным способом заполнить ассоциативную лакуну. Правда, когда речь идет о тексте оригинала, богатом ассоциативными реалиями, интертекстуальными вкраплениями и т.п., объем такого комментария может оказаться сопоставимым с объемом самого переведенного текста. Но иногда, видимо, без комментария всё же не обойтись, если переводчик хочет, чтобы текст, по меньшей мере, не был превратно понят. Это можно проиллюстрировать следующим конкретным примером. Сравнительно недавно появился новый прозаический перевод «Евгения Онегина» на английский язык, выполненный Роджером Кларком. К словам «Но вреден север для меня» (у Кларка: but the North disagrees with me), которые у носителя русской культуры вызывают ассоциации как с известными обстоятельствами биографии Пушкина, так и вообще с характерной для того времени практикой высылки из Петербурга нежелательных для российских властей лиц, Кларк дает комментарий, где это всё и объясняется4. Представляется, что без такого

97

комментария английский перевод был бы, скорее всего, понят своим читателем просто как указание на то, что северный климат оказывал нежелательное воздействие на здоровье повествователя.

На этом, пожалуй, можно завершить затянувшееся отступление и вернуться к работе В.С. Виноградова. В «общетеоретической» главе, посвященной фоновой информации, автор рассматривает также терминологию и некоторые проблемы, связанные с имплицитной информацией, которую несет текст оригинала, и вводит важное противопоставление долговременной и кратковременной фоновой информации1.

Однако в руководстве В.С. Виноградова, как уже указывалось ранее, есть еще одна глава, касающаяся темы культурного фактора в переводе2. Она озаглавлена «Лексика, содержащая фоновую информацию» и посвящена описанию и анализу в переводческом аспекте основных типов такой лексики. Для рассмотрения в отдельных параграфах автором выделяются, преимущественно на тематической основе, следующие виды лексических единиц: реалии бытовые, этнографические и мифологические, ономастические, а также ассоциативные, реалии мира природы, государственно-адми- нистративного устройства и общественной жизни и, кроме того, так называемые «экзотизмы» и окказиональные заимствования.

В качестве своего рода вывода по главе В.С. Виноградов, на основе проведенного в ней анализа конкретного материала, определяет пять наиболее распространенных способов передачи реалий3: транскрипция (транслитерация), гипо-гиперонимический перевод4, уподобление5, перифрастический (описательный, дескриптивный, экспликативный) перевод, калькирование.

Имеет смысл сразу же обратить внимание на одно важное обстоятельство, которое, пожалуй, можно заметить уже при первом взгляде на приведенный список: из пяти упомянутых способов перевода три с необходимостью или в большинстве случаев требуют культурной адаптации оригинала6 (таковы гипо- / гиперонимический перевод, «уподобление» и

98

перифрастический / экспликативный перевод). При этом два других, хотя сами по себе и не требуют такой адаптации, могут, тем не менее, достаточно легко сочетаться с элементами экспликативного перевода или заменами, выполняющими фактически ту же самую функцию культурной адаптации, причем на возможность и даже, в определенных случаях, желательность внесения в переводной текст таких элементов адаптации прямо указывается в анализируемом руководстве1. Как представляется, есть достаточно серьезные основания утверждать, что приведенная выше сводка основных способов передачи реалий с очевидностью свидетельствует о существенном, если не преобладающем, значении в современной лингвистической теории перевода, – во всяком случае, на уровне рекомендуемых ею2 технических приемов перевода – установок на культурную адаптацию оригинала с целью облегчить восприятие переводного текста инокультурным реципиентом.

Разумеется, при этом речь идет преимущественно о художественном переводе и, в меньшей степени, о некоторых других случаях, когда культурно-специфическая информация сама по себе не является предметом сообщения, а играет, так сказать, вспомогательную и второстепенную роль, будучи относительно иррелевантной с точки зрения доминантной функции оригинала. Здесь стóит, кстати, заметить, что в некоторых руководствах по теории перевода вопросы передачи культурно-специфических особенностей и элементов оригинала вообще специально и наиболее подробно анализируются именно в связи с обсуждением теории художественного перевода, хотя, конечно, их значение отмечается и в других контекстах, особенно же при рассмотрении прагматики перевода: такова, в частности, сравнительно недавняя работа В.В. Сдобникова и О.В. Петровой3.

То, что приведенная выше сводка, выбранная здесь в качестве примера особенно ясного и компактного изложения вопроса, вообще достаточно показательна для лингвистической парадигмы переводоведения, нетрудно увидеть, сравнив ее с соответствующими разделами других авторитетных руководств, написанных в последние десятилетия в русле лингвистики перевода4. Хотя в них и не оказывается, как правило, столь удачного

1См., например: Виноградов В.С. Перевод: общие и лексические вопросы. М., 2006.

С.118, 121.

226; Бреус Е.В. Основы теории и практики перевода с русского языка на английский.

99

икомпактного свода способов передачи соответствующей группы лексики, сами эти способы так или иначе, с большей или меньшей степенью полноты всё же описываются и анализируются.

Весьма показательно для оценки роли культурной адаптации в представлениях сторонников лингвистической теории перевода и то, что в упомянутом выше руководстве В.В. Сдобникова и В.В. Петровой само рассмотрение темы культурных аспектов перевода в одном из затрагивающих ее разделов строится как обсуждение именно проблемы адаптации и начинается с констатации того, что «текст нужно адаптировать для того, чтобы он был понятен читателю перевода» (курсив мой. – А.К.), в силу очевидного расхождения культур оригинального и переводного текстов1. Этот раздел, впрочем, входит в ту часть руководства, которая посвящена художественному переводу.

Иногда, конечно, встречаются и весьма настоятельные указания на необходимость использования в некоторых случаях не адаптации, а комментария, либо введенного в текст, либо вынесенного за его пределы, особенно у авторов, придающих большое значение возможностям перевода как средства познакомить иноязычных и инокультурных читателей с особенностями исходной культуры, отраженными в переводимом тексте2. Эту цель, по-видимому, в значительной степени преследует и обширный комментарий в упомянутом ранее английском переводе «Евгения Онегина», выполненном Роджером Кларком. Объем этого комментария, однако, не настолько велик, чтобы затруднить восприятие собственно перевода, да и выбор подлежащего комментированию материала можно считать оптимальным. Во всяком случае, Кларк не заходит здесь так далеко, как В. Набоков.

Стóит специально остановиться на своего рода противоречии, которое можно заметить в рассматриваемом подходе лингвистической теории перевода к адаптации и ее альтернативам. Ведь упомянутая культурная адаптация, разумеется, ни в коей мере не считается в лингвистике перевода ни самоцелью, ни даже просто чем-то принципиально желательным, как это было, скажем, в классических западноевропейских образцах так называемого «этноцентрического перевода», когда, например, переводчик «Дон Кихота» на французский язык Флориан, сталкиваясь в тексте романа Сервантеса с тем, что не вполне укладывалось в привычные для его культуры

иэпохи эстетические представления, считал единственно разумным просто выбрасывать из переводимого текста все «излишки» и устранять иные чер-

М., 2002. С. 106–113; Алексеева И.С. Введение в переводоведение. М.; СПб., 2006. С. 171–180, 181–190; Латышев Л.К., Семенов А.Л. Перевод: теория, практика и методика преподавания. М., 2003. С. 104–115; Сдобников В.В., Петрова О.В. Теория перевода. М., 2006. С. 391–406.

1 Сдобников В.В., Петрова О.В. Теория перевода. М., 2006. С. 391.

2См., например: Алексеева И. С. Введение в переводоведение. М.; СПб., 2006.

С.173–174.

100

ты дурного, по меркам эстетики классицизма, вкуса1.

Напротив, в отечественной лингвистической теории перевода неизменно подчеркивается, что переводчик должен в максимально возможной для перевода мере стремиться донести до реципиента переводного текста национально-культурную самобытность оригинала. Одним из наиболее известных проявлений такой установки является резко негативное отношение к русификации переводного текста, например, при заменах и компенсациях, вызванных невозможностью сохранить тот или иной элемент оригинала: считается само собой разумеющимся, что в подобных случаях никакие культурно-специфические образы исходного текста не должны заменяться другими культурно-специфическими образами, т.е. аналогичными по смыслу, но более понятными образами, тесно связанными с принимающей культурой и поэтому кажущимися в переводном тексте чужеродными,

– замены должны носить по возможности нейтральный в культурном отношении характер.

Подробно рассмотренное выше руководство В.С. Виноградова вполне разделяет эту установку: он специально оговаривает как настоятельную необходимость сохранить «национальное своеобразие подлинника», так и техническую сложность выполнения этой задачи2. Путь к решению проблемы он видит не столько в применении «различных приемов передачи фоновой информации средствами переводящего языка», сколько в «творческом воссоздании всего идейно-художественного содержания произведения», в «передаче мироощущения автора, его стиля и манеры письма»; для этого важно «воспринимать оригинал как целостную художественную систему», пытаться «создать равноценное литературное произведение и выразить в нем отраженные в подлиннике национальные формы жизни, психологию народа и его культуру»3.

Иными словами, задача, трудно разрешимая или даже практически неразрешимая по отношению к отдельным элементам текста, трактуется в лингвистике перевода как в принципе более легко разрешимая применительно к тексту в целом – за счет обеспечения эквивалентности его, так сказать, совокупного эффекта, что оказывается достижимым, в частности, благодаря применению компенсаций.

Этот взгляд, кстати, столь типичен для отечественной теории перевода, что С.Л. Пшеницын рассматривает его даже как специфический для «советской школы перевода» с ее принципом переводимости ответ на «культурологический парадокс перевода», который обусловлен «необходимостью, с одной стороны, создать текст, отвечающий нормам культуры

101

языка перевода» и доступный восприятию ее носителей, «а с другой стороны, сохранить в этом тексте специфические инокультурные черты»1.

Здесь можно уже подвести некоторые итоги. Проведенное выше обсуждение традиционной лингвистической постановки проблемы культурного измерения перевода и подходов к ее решению показывает, как представляется, что даже в тех случаях, когда это специально никак не оговаривается, данная проблема ставится лингвистикой в перспективе прагматики перевода: культурное измерение оригинала толкуется как один из факторов, создающих так называемый прагматический потенциал текста2, и действия переводчика решающим образом определяются необходимостью воспроизвести этот потенциал в переводе. Поэтому в тех случаях, когда культурно-специфическое содержание не является само по себе предметом сообщения (что, например, обычно имеет место в художественной литературе), переводчик ориентируется на воссоздание не самого этого содержания, а производимого им эффекта, что, разумеется, неизбежно сопровождается потерями в восприятии реципиентом культурной самобытности оригинала, но вполне позволяет достичь тех целей коммуникации, которые обусловлены доминантной функцией оригинала. Лингвистика перевода, таким образом, раскрывает и обосновывает важную переводческую стратегию в отношении некоторых элементов текста, которые всегда считались «непереводимыми». Эта стратегия имеет, разумеется, ограниченную применимость, но она является несомненно полезной в тех случаях, когда цели конкретного переводческого акта не требуют безусловно точного воспроизведения фактической информации, относящейся к исходной культуре.

Как представляется, здесь правомерно видеть своего рода неявное распространение на культуру того свойственного как здравому смыслу, так и одному из влиятельных направлений европейской интеллектуальной традиции инструментального понимания языка, о котором говорил, в частности, К.-О. Апель3 и с которым связаны определенные, и весьма важные, особенности лингвистической парадигмы изучения перевода. Действительно, подобно тому, как язык в указанной трактовке выступает инструментом независимой от него и представляющей собою самостоятельное начало мысли, конкретная культура при анализируемом подходе оказывается неким вторичным носителем первично самостоятельного относительно культуры содержания, которое возможно поэтому транслировать и в формах, привычных иной культуре. При этом, строго говоря, необязательно,

102

чтобы эти формы были специфичны только для нее, важно, что они отличны от исходных и одновременно приемлемы для переводящей культуры.

Вэтой связи следует также отметить, что, подобно тому, как инструментальная трактовка языка лучше всего «работает» в случае перевода текстов, где не актуализируется их собственно языковое измерение (например, информативных), подход, который можно назвать «инструментальной трактовкой культуры», также наиболее удовлетворительным для реципиентов образом применим к переводу текстов, где, как считается, не выходят на первый план их культурно-специфические аспекты (например, художественных текстов, понимаемых как выражение неких «общечеловеческих» содержаний). Это, как представляется, способно служить дополнительным аргументом в пользу предложенной аналогии.

Всвязи с приведенным выше соображением, впрочем, сразу же возникает вопрос, требующий подробного специального рассмотрения: а оправданно ли вообще считать культурно-специфические аспекты текста чем-то таким, чем, в принципе, можно пренебречь? Не пытаясь проанализировать возможные аргументы в пользу положительного и отрицательного ответов на этот вопрос, здесь можно ограничиться констатацией, что лингвистика перевода, в силу своей коммуникативной ориентированности, исходит из ответа «да, иногда это оправданно»: ведь цель конкретного коммуникативного акта способна сделать какие-то, в том числе и культур- но-специфические, аспекты исходного текста нерелевантными. Что может произойти, если на этот вопрос ответить отрицательно, станет видно из обсуждения концепции Ж.-Л. Кордоннье.

Но, прежде чем к ней обратиться, имеет смысл вкратце рассмотреть еще одну интересную теорию, в которой иногда видят первое явное свидетельство утраты лингвистикой перевода своего господствующего положения в современном переводоведении. Речь идет о так называемой «теории скопос».

Стремление теоретиков перевода преодолеть относительную узость чисто лингвистической постановки проблем этой дисциплины может приводить как к критическому переосмыслению фундаментальных принципов лингвистической парадигмы, так и к попыткам обеспечить ей, так сказать, без потрясения основ, бóльшую гибкость при описании и теоретическом осмыслении исторически конкретных переводческих практик. В качестве примера последнего подхода можно упомянуть разработку Отто Каде концепции языкового посредничества, которая была уже ранее достаточно подробно рассмотрена. Что же касается первого из этих случаев, то надо заметить, что попытки поставить вопрос о переводе альтернативным лингвистике образом в последние десятилетия нередко приводили к появлению концепций, в рамках которых преодоление лингвоцентрического подхода к переводу связывают с актуализацией культурных аспектов переводческих

практик. В этой связи даже говорят о «культурологическом

103

повороте» (cultural turn) в переводоведении1.

Истоки этой тенденции некоторые авторы, как отечественные, так и западноевропейские, усматривают в появившихся еще в конце 1970-х гг. исследованиях ряда немецких теоретиков (в частности, таких, как Г. Фермеер, К. Райс, М. Амман, П. Куссмауль, К. Норд, Г. Хёниг), работавших как раз в русле теории скопос2. Начало разработке этой теории положил Фермеер, опубликовавший в 1978 г. работу «Ein Rahmen für eine allgemeine Translationstheorie»; ему же принадлежит и сам термин скопос3.

Некоторое время, впрочем, использования этого термина избегали, поскольку он многим казался непривычным, и в ряде публикаций сторонников нового подхода речь шла об особенностях «функции» перевода как текста, «имплантируемого» в принимающую культуру и поэтому ставящего переводчика перед альтернативой – сохранить при переводе функцию текста оригинала или изменить ее сообразно специфическим потребностям переводящей культуры4.

С.В. Тюленев видит в этом признаки смены парадигм в теории перевода5, причем важнейшей предпосылкой такой смены он считает необходимость учитывать при теоретическом осмыслении перевода то обстоятельство, что перевод предполагает не только преодоление собственно языкового барьера, но и решение проблем, возникающих из-за различия культурного фона адресанта и адресата высказывания, что просто невозможно без обращения к экстралингвистическим условиям межкультурного общения и без расширительного понимания функций переводчика, который в теории скопос перестает выступать в качестве всего лишь языкового посредника, стремящегося к тому же стать незаметным, как стекло, а, напротив, действует как своего рода партнер заказчика, заинтересованный в успешном для того протекании коммуникации, то есть как специалист по межкультурному общению, по своим функциям и социальному статусу подобный, например, врачу или адвокату, к которым, как известно, обращаются для достижения какой-то конкретной цели, в норме формулиру-

2Тюленев С.В. Теория перевода. М., 2004. С. 205. Более подробно об этой теории см.,

вчастности: Vermeer H. Skopos and Commission in Translational Action // Venuti L. (Ed.) The Translation Studies Reader. London and New York, 2000. P. 221–232 (компактное изложение теории скопос, данное одним из ее основателей); а также: Lorenz S. Übersetzungstheorie, Übersetzungswissenschaft, Übersetzungsforschung // Grundzüge der Literaturwissenschaft / Hrsg. von H. L. Arnold, H. Detering. München, 2001. S. 563–564;

104

емой заказчиком1.

Сам термин «скопос» представляет собою греческое слово (σκοπός), которое, собственно, и значит «цель»2, что в данном случае подчеркивает ориентированность перевода на его реципиента. Как отмечают Г. Фермеер

иС.В. Тюленев, теория скопос стремится утвердить «перспективный» подход к переводу, в противоположность традиционному «ретроспективному». Это понимается, прежде всего, в том смысле, что «цель» (σκοπός) конкретного акта перевода определяется до его начала, и уже в полном соответствии с нею принимаются решения относительно того, какие именно переводческие стратегии и приемы наилучшим образом обеспечат достижение этой цели3. Фермеер в данной связи противопоставляет перспективную ориентацию теории скопос, как версии теории переводческих действий4, на принимающую культуру взгляду на перевод как транскодирование, которое неизбежно ретроспективно ориентировано на исходный текст5. Надо также подчеркнуть, что цель, которой должен служить перевод, вовсе не обязательно совпадает с целью оригинального текста. В некоторых случаях подобная идентификация просто невозможна6. Таким образом, речь здесь идет вовсе не о том тривиальном соображении, что в разных культурах для достижения одинаковых целей могут потребоваться разные средства.

Втеории скопос язык выступает не как автономная система, а как неотъемлемая часть культуры, именно поэтому переводчик и должен быть носителем не только двух языков, но и двух культур. Аналогичным образом, текст – это не только изолированный речевой «фрагмент»: он зависим от восприятия его реципиентом и укоренен в определенной экстралингвистической ситуации, являясь, таким образом, частью «мирового континуума»7.

При этом для переводчика возникает необходимость не только истолковать средствами языка перевода языковые элементы оригинала, известным образом оформляющие содержащееся в нем сообщение, но также

идонести до реципиента смысл культурно обусловленных элементов этого сообщения, что может иногда потребовать весьма значительных модифи-

Viewpoints? Amsterdam; Philadelphia, 2006. P. 52.

105

каций исходного текста, внесения элементов пояснения, комментария, широкого применения культурной адаптации и т.п. Важно также учитывать, что «цель» часто определяется требованиями заказчика перевода, и тогда функция переводчика, выступающего уже в качестве не столько языкового посредника, сколько эксперта по межкультурной коммуникации, состоит в том, чтобы решить, как именно следует обработать оригинал и представить его реципиенту перевода, чтобы поставленная цель была достигнута. В такой ситуации переводчик фактически становится полноправным участником коммуникации и даже, как уже было сказано, своего рода партнером заказчика, непосредственно заинтересованным в успехе коммуникативного акта. Меняется, причем кардинально, сама его социальная функция1.

При этом важно учитывать, что для теории скопос совершенно не свойственно требовать культурной адаптации ради соответствия неким общеобязательным для переводящей культуры принципам. В этом смысле ее ориентированность на принимающую культуру совершенно принципиальным образом отличается от установок «исправительного перевода» эпохи классицизма. Главным соображением для теории скопос всегда является именно цель конкретного переводческого акта как таковая. В некоторых случаях такой целью вполне может оказаться «точная имитация», и тогда при известных обстоятельствах вполне оправдан даже перевод, максимально близкий к буквальному. Впрочем, как отмечает Фермеер, в современной культуре цель «точной имитации» обычно ставится в области художественного перевода, где понятие точности, конечно же, не предполагает буквализма2.

И всё же подход теории скопос релятивизирует как текст, так и перевод. Больше не может уже быть речи о каком-то единственном идеальном переводе, к созданию которого следовало бы стремиться в любом случае: каждый перевод зависит, как уже было сказано, от своей цели и своей «ситуации»3. При этом, однако, для сторонников теории скопос возможно построение определенной типологии переводов. В ее рамках выделяют пять основных типов перевода.

Первый – это восходящий к практике глоссирования библейского текста подстрочный, или дословный, перевод, при котором лексическими средствами иного языка воспроизводится простая линейная последовательность слов оригинала без учета правил, диктуемых системой переводящего языка. Второй – «грамматический» перевод, используемый при обучении иностранным языкам; здесь уже учитываются правила грамматики перево-

1 Тюленев С.В. Теория перевода. М., 2004. С. 206.

106

дящего языка и достигается ясная передача значения, однако переводы этого типа функционируют на уровне предложения и выполняются без учета более широкого контекста. «Документальный», или «ученый», перевод – третий тип – служит отражением максимы Шлейермахера, требующей подводить читателя к автору: текст здесь предстает в целостном виде, но перевод четко ориентирован на исходный текст и стремится максимально точно «проинформировать» читателя о его содержании даже ценой «очуждения» относительно норм переводящего языка. Четвертый тип – «коммуникативный», или «инструментальный», перевод, который ориентирован на принимающую культуру и предполагает применение свойственных ей конвенций и идиом; функция текста здесь в типичном случае не претерпевает изменений по сравнению с оригиналом, а сам текст по своим внешним характеристикам не может быть однозначно идентифицирован как перевод. В переводах пятого типа – адаптирующих, или модифицирующих, – текст оригинала служит «сырьем» для достижения определенной цели (таким образом, например, агентство новостей может воспользоваться иноязычным сообщением о каком-то событии). При этом типе перевода его рассматривают с точки зрения того, как он достигает или не достигает поставленной цели, а само понятие перевода, по сравнению с традиционным, основанным на идее эквивалентности исходному тексту, оказывается более дифференцированным и, в известном смысле, более близким реалиям переводческой пракики1.

В любом случае, выбор типа перевода полностью определяется целью переводческого акта. Как отмечает Фермеер, не пользуясь приведенной выше типологией, именно «скопос» помогает решить, следует ли исходный текст перевести, перефразировать или полностью «перередактровать»2.

Говоря о теории скопос как некоем новшестве, необходимо, однако, иметь в виду, что на практике выполнение переводчиками функций, далеко выходящих за рамки собственно перевода, имеет весьма долгую историю. Это особенно очевидно в случаях контактов с «экзотическими» культурами: здесь переводчик может оказаться своего рода проводником путешествующего в непривычной для последнего среде, он может давать советы и рекомендации в тех или иных специфических для соответствующей культуры ситуациях и даже решать некоторые бытовые проблемы своего заказчика. Яркий пример такого рода можно найти в книге Жерара де Нерваля «Путешествие на Восток», описывающей его впечатления от поездки в некоторые арабские страны и Турцию и до известной степени отражающей восприятие этого региона образованным европейцем первой

107

половины XIX в. вообще. Особенно показательна для целей данного обсуждения глава «Драгоман Абдулла»1.

Уже появление Абдуллы, подплывшего к пароходу на лодке в сопровождении двух человек, вызывает у французского писателя некоторое удивление: экзотическая внешность, заставившая автора думать, что так должны были выглядеть вольноотпущенники времен Древнего царства; присутствие небольшой «свиты», необходимой, по-видимому, скорее для поддержания своего рода престижа, чем для каких-либо практических надобностей, – всё в этом колоритном персонаже противоречило обычным европейским ожиданиям. Далее читатель узнает, как Абдулла нашел для Ж. де Нерваля подходящий дом в Каире, помог ему заключить договор с его официальной владелицей, ходил с ним на базар, помогая делать покупки, сопровождал перевод довольно странной, по европейским меркам, беседы с неким шейхом комментариями относительно того, что тот имеет в виду, и даже просто «исчез» на время из поля зрения нуждавшегося в его присутствии заказчика, когда последний оказался в неподобающей, с точки зрения «драгомана», ситуации2.

Разумеется, описанное Нервалем поведение «драгомана» Абдуллы не соответствует, а учитывая специфические условия места и времени, и не может в полной мере соответствовать тому представлению о роли переводчика как специалиста по межкультурному общению в широком смысле, которое стремится обосновать теория скопос, но Абдуллу всё же, в известном смысле, следует, по-видимому, считать скорее именно «специалистом по межкультурной коммуникации» вообще, чем переводчиком в «классическом» узком смысле.

Постановка вопроса о переводе в теории скопос сопряжена со столь фундаментальным переосмыслением самой природы опосредованного межкультурного общения, что, стóит подчеркнуть еще раз, она выходит за рамки не только собственно перевода, но даже и языкового посредничества вообще: ведь «специалист по межкультурному общению» оказывается здесь, как уже был случай заметить, не посредником между собеседниками, лишенными общего языка, а одним из участников коммуникации и при этом заинтересованным партнером своего заказчика, что может, по-види- мому, создавать даже и определенные моральные проблемы, по меньшей мере, с точки зрения традиционно понимаемой переводческой этики, требующей от языкового посредника своего рода «нейтралитета» в отношении участников коммуникации. Хочется даже сказать, что традиционные проблемы межкультурного общения вообще, будучи рассматриваемы в перспективе теории скопос, выступают в совершенно ином смысле, чем это происходит в перспективе лингвистически-ориентированной теории перевода.

1 См.: Нерваль Ж. Путешествие на Восток. М., 1986 (особенно С. 31–36). 2 Там же. С. 31–38.

108

Например, имеющая в последнем случае столь существенное и уж, разумеется, вполне самостоятельное значение установка на достижение эквивалентности переводного текста оригинальному, что предполагает, в частности, общезначимость интерпретации переводчиком исходного текста, здесь целиком переосмысливается и фактически выступает лишь как один из моментов в выработке переводческой стратегии. Ведь здесь она имеет ценность лишь постольку, поскольку эквивалентность переводного текста исходному может в определенных случаях оказаться одним из условий достижения прагматической цели коммуникативного акта, – цели, которая может быть в других случаях достигнута и при помощи текста, не только не являющегося общезначимым эквивалентом своего оригинала, но и вообще имеющего с последним очень мало общего. Кстати, подобное положение дел, что давно и хорошо известно, нередко наблюдается в переводе такой привычной вещи, как реклама, – это одна из тех областей, чья специфика, пожалуй, наилучшим образом интерпретируется именно в рамках теории скопос. В этой связи можно считать оправданным вопрос, не происходит ли в ее случае приписывание универсальной значимости построениям, имеющим впечатляющую объяснительную силу, но применительно к весьма узкому кругу явлений.

И, тем не менее, представляется, что между теорией скопос и традиционной лингвистикой перевода существует глубокое внутреннее родство в постановке проблемы культурного измерения перевода. Оно, в конечном счете, выражается в их общей преимущественной ориентированности на прагматику перевода при рассмотрении этого его аспекта. Если для лингвистики перевода культурное измерение исходного текста, как мы видели, подлежит осмыслению, прежде всего, как один из факторов, создающих его прагматический потенциал, то теория скопос просто делает «еще один шаг вперед» и переносит этот подход уже на сам текст как таковой. Ведь в ее перспективе исходный иноязычный и инокультурный текст в целом мыслится как средство достижения цели, а не как самостоятельная ценность, достойная максимально точного воспроизведения в переводящей культуре, «пере-вода» в нее. Именно это, собственно, и позволяет подвергать исходный текст любым целесообразным модификациям. Поэтому применительно к теории скопос, рассматриваемой как опыт осмысления культурного измерения перевода, следовало бы, видимо, говорить не столько об альтернативе лингвистической теории перевода, сколько о радикализации традиционной для лингвистики перевода позиции. В обоих случаях культура понимается по аналогии с инструментальной трактовкой языка, просто в более радикальной трактовке, предложенной теорией скопос, «инструментом» достижения целей коммуникации оказывается уже весь текст в целом.

Таким образом, можно сказать, что имеется целая традиция осмысления перевода, в которой его культурное измерение, подобно языковому,

109

фактически отрывается от содержания текста, и рассматривается, по сути дела, как элемент формы сообщения, подлежащей в известных случаях целесообразной замене в процессе опосредованного межъязыкового и межкультурного общения. Сообщение поэтому оказывается воспроизводимым и в отрыве от тех культурно-специфических параметров, с которыми связано его первоначальное воплощение в тексте оригинала. Практически, конечно, здесь приходится иметь дело с вопросом, что же именно воспроизводится в переводе. Нетрудно увидеть, что при описанной установке подлежащим воспроизведению минимумом оказывается общее коммуникативное задание, связанное с исходным текстом, причем даже не обязательно именно этим текстом определяемое.

Если цели коммуникации можно достичь средствами, столь фундаментально отличающимися от исходных, как это допускает для некоторых случаев теория скопос, и это признается, так сказать, нормальным, то, повидимому, надо просто сделать неизбежный вывод, что для собственно коммуникативных целей в условиях опосредованного межъязыкового общения перевод как таковой вообще не является обязательным. Ведь когда цели сформулированы каким-либо образом, не требующим даже содержательного соответствия соотносительных разноязычных текстов, то для получения нового текста на другом языке перевод, строго говоря, может оказаться просто не нужен. В конце концов, исходный текст можно «перередактировать» настолько глубоко, что получившийся «продукт» не будет с ним связан уже никакими отношениями, обычно устанавливаемыми между оригиналом и переводом.

А если так, то перевод и коммуникацию стоит в некотором смысле развести более решительно, чем это обычно готовы сделать. Межъязыковая коммуникация, даже опосредованная, не обязательно нуждается в переводе, а перевод не обязательно коммуникативен. Первое, как нетрудно видеть, достаточно ясно демонстрируют теоретики скопос, хотя с выводом, сформулированным именно так, они, может быть, и не согласятся. Последнее же великолепно показано В.В. Бибихиным при обсуждении им вопроса об «уподобляющем переводе», к чему еще будет случай вернуться в ином контексте.

Здесь, пожалуй, уместно снова обратиться к вопросу о переводе и диалоге в трактовке Н.С. Автономовой. Как уже было в свое время сказано, она считает перевод условием возможности диалога, а не наоборот, поскольку диалог всегда требует общего языка, а общий язык вырабатывается именно переводом. Рассмотрев возможность опосредованной межкультурной коммуникации без перевода в общепринятом смысле, мы можем теперь попытаться применить для ее интерпретации приведенную мысль Н.С. Автономовой. Там, где в опосредованной межкультурной коммуникации нет собственно перевода, проблематичным оказывается и «межкультурный диалог». То взаимодействие, которое устанавливается

110

при использовании непереводческих способов достижения «целей» опосредованной коммуникации, по-видимому, не может считаться вполне диалогическим. Ведь участник диалога должен знать, что именно говорит его партнер, а не только то, чего он хочет. В противном случае резко возрастает опасность оказаться в положении манипулируемого, а не полноправного собеседника. Наверное, всё-таки неслучайно теория скопос так хорошо объясняет межкультурную переработку рекламы – области, столь тесно связанной с манипулированием теми, кому она адресована.

Если же диалог требует общего языка, то, как это убедительно показывает Н.С. Автономова, там, где такого языка нет, его должен выработать перевод. Современное понимание проблематики перевода уже не позволяет, пожалуй, отрывать друг от друга вопросы различия языков и культурных расхождений. Вряд ли возможно полноценно понять собеседника без понимания «культурного фона» его языка. Поэтому и выработка переводом общего языка должна предполагать некую стратегию по отношению к иной культуре. Описанное выше инструментальное ее понимание здесь явно не годится даже для тех областей, вроде художественного перевода, применительно к которым оно и было в свое время разработано.

В этом контексте кажется естественным не только то, что культурная проблематика перевода в последнее время привлекает всё большее внимание теоретиков перевода, но и то, что решение этих проблем многие из них видят на путях поиска альтернативы сложившимся переводческим практикам, ориентированным на удобство реципиента и поэтому предполагающим широкое использование элементов адаптации и вообще максимальное сглаживание всех моментов, как языковых, так и культурных, которые способны это удобство нарушить. Такие практики называют по-разному: иногда этноцентрическим переводом, особенно во французской литературе, иногда «гладким» переводом (fluent translation) – в англоязычной, но по сути дела речь всегда идет о какой-то модификации «одомашнивающего» перевода (domesticating translation), принципиально ориентированного на нормы принимающей лингвокультуры. Неудивительно поэтому, что предлагаемые альтернативы оказываются вариациями его традиционной противоположности – перевода «очуждающего» (foreignizing translation).

Некоторые исследования, поднимающие вопрос переводческого этноцентризма и альтернативных ему стратегий, например L’épreuve de l’é- tranger: culture et traduction dans l’Allemagne romantique Антуана Бермана или The Translator’s Invisibility. A History of Translation Лоренса Венути, получили значительную известность. В настоящей работе, однако, при рассмотрении альтернативы «одомашнивающему» переводу в силу ряда причин представляется более целесообразным опираться в основном, хотя, разумеется, и не исключительно, на менее популярную, но во многих отношениях ничуть не менее интересную работу Жана-Луи Кордоннье «Перевод и культура», в которой предложен возможный выход из тупиков этно-

111