318_p1821_B6_9225

ва, вера – против недоверия, в таких условиях побеждает классовое чутьё: «Следователь смотрел в покрывшееся бурым румянцем лицо директора. Он, видимо, вспоминал случай из боевой жизни, из своей практики. Настойчивость шахтёров нравилась ему. «Так можно отстаивать только правду», – думал он, проникаясь уважением к людям, от которых пахло крепкой таёжной смолой. Он, прошедший по огненным полям битв, сердцем почувствовал шахтёров. // – Товарищ Нарыков! – Следователь взял Гурьяна за руку. – Ты не обижайся. Пойми… когда с размаху рубишь осот, то нечаянно ссекаешь золотые колосья пшеницы… Но я погорячился… Ты брось… Значит, ты ручаешься?»175. Высшие силы добры и способны признавать ошибки.

Коллизия преображения хаоса в космос должна увенчаться абсолютной победой – теперь это ослепительная ясность суда, на котором изобличены все враги, мягкосердечный инженер Антропов свидетельствует против своей неверной жены, шахтёрская масса кипит праведным гневом – так совершается настоящий катарсис, полное освобождение от коварных пут и тьмы неведения. Приговор зачитывают на рассвете, выясняется, что вредительская организация была в самом сердце золотопромышленного края – в Иркутске.

Роман завершён в 1934 году, уже состоялся процесс Промпартии (1930), до больших московских процессов над троцкиста- ми-зиновьевцами ещё 2 года, до массовых арестов – 3 года. П. Петров чувствует направление времени, но нисколько не сомневается в справедливости суда, в мудрости органов безопасности, в очистительной силе народного гнева. А может быть, ощущая опасность надвигающейся волны, пытается заклясть её словом правды и глубокой веры. Он ещё не знает, что яркость и бесстрашие личности, преданность революционным идеалам и будет первопричиной очищения тоталитарного государства от самодеятельных и вольнолюбивых, что он сам будет арестован в 1937 году, приговорён к 6 годам лагерей и расстрелян в 1941 году на Колыме.

Производственный роман – генеральный, системообразующий жанр советской литературы, не случайно он появился раньше колхозного романа и романа о судьбе коренных жителей Сибири,

175 Петров П. П. . Золото… С. 202.

91

переносимых волей истории из родо-племенных отношений в социалистические. Общая идея – пересоздание человека и общества

вусловиях новых производственных отношений – меняет только материал и отчасти язык, приближая его к реалиям. Образцы производственного и колхозного романа пришли из «литературы центра» (Ф. Гладков, М. Шолохов и др.), но судьбу малых народов сибирские авторы должны были живописать собственными силами, не имея перед глазами эталонные образцы выстраивания коллизий и психологизма. Трудность разрешалась смещением акцента: поскольку суть событий – изменение образа жизни под руководством большевиков-пришельцев, опирающихся, в соответствии с догмой, на бедноту, роль демиурга и апостола новой жизни остаётся за русским комиссаром или организатором, а представителю малого народа надо родиться заново, чтобы избавиться от всех пагубных предрассудков отсталого прошлого. Должна произойти полная перемена судьбы – образа жизни, культурных стереотипов, национальной самоидентификации, языческой веры, самого языка.

В20–30-е годы национальные кадры, особенно из кочевых народов, охотников Севера и горных районов (Алтай, Саяны), только воспитывались, и процесс включения в революционную борьбу и перехода из одной формации в другую был описан в русскоязычной литературе («Последний из удэге» А. Фадеева, 1930, «Васька-гиляк» Р. Фраермана, 1924–1930, «Ланжеро» Г. Гора, 1937, «Улахан Последний» И. Кратта, 1939). Дореволюционная литература Сибири накопила достаточный опыт сочувственного описания переживаний угнетённых народов, теперь предстояло создать образ самодеятельной личности, изменяющегося внутреннего мира. Наиболее удачным образцом такого текста принято считать роман «Великое кочевье» (1934) Афанасия Ла-

заревича Коптелова (1903–1990).

Выходец из кержацкого села на Алтае, сам в юности пошедший поперёк родительского запрета учиться, Коптелов включился

вперемены с 1917 года: боролся с неграмотностью, был председателем коммуны, селькором, с 1924 года перешёл на профессиональную литературную работу. Энтузиаст революционных преображений, он не был решителен в поступках, в партию, например, вступил только в 1944 году. И как писатель Коптелов не отличал-

92

ся особой оригинальностью мысли, поэтому фабулу романа можно рассматривать как наглядную иллюстрацию идеологической схемы.

Сам принцип представления героя этнографический. Борлай Токушев, бедный алтаец, с первой страницы показан извне, но с необходимыми комментариями: «Он был одет в потёртые штаны из козьей кожи, ситцевую рубаху с большой медной пуговицей. По обычаям предков, Борлай не снимал рубахи, пока она, изношенная в лохмотья, не сваливалась с плеч. Скуластое бронзовое лицо с крутыми бровями и широким лбом, перерезанным морщинами, не знало воды. Исстари в сеоке Мундус все считали, что вода безвозвратно уносит счастье человека»176. Тут же даны сноски: сеок – род, Мундус – название одного из сеоков. Читателю не надо отвлекаться на разгадывание смыслов странных слов и на вхождение в специфику алтайской культуры. Задача писателя – обеспечить предельную ясность многословного текста: «Я перечитывал всё, что было написано об этом крае литераторами и географами, экономистами и статистиками, историками и этнографами»177. Само название «Великое кочевье» – абсолютно прозрачная метафора перехода от одной культурно-экономической формации к другой – к социализму. С обычного кочевья в долину Голубых Ветров начинается повествование, и никто из рода Токушевых ещё не подозревает, куда оно приведёт. Но уже обозначились конфликт с богатым зайсаном, родовым старшиной, Сапогом Тыдыковым и камом Шатыем, готовым камлать только по байской воле. Кратко описана гражданская война на Алтае и гибель старшего брата Адара Токушева, ставшего коммунистом. «Борлай не однажды слышал от Адара это чудесное слово – «коммунизм» и догадывался о существе его»178. Авторитет старшего брата, помноженный на авторитет Ленина, которому отправляют партийный билет Адара, обеспечивают преданность Борлая новой власти. Род Тогушевых даст начало новой общности.

Идейная ценность романа в том, что он соединяет три темы – культурную революцию коренного народа, интернационализацию

176Коптелов А. Л. Великое кочевье: роман, повесть. Барнаул, 1985. С. 4.

177Цит. по: Очерки русской литературы Сибири. Т. 2. Советский период. С. 254.

178Коптелов А. Л. Указ. соч. С. 14.

93

общей жизни и коллективизацию. Кочевье завершится созданием колхоза с поэтическим названием «Светает». Председатель колхоза – Борлай Токушев. Кочевники под руководством большевиков перейдут на оседлый образ жизни, председателем сельсовета изберут брата, Байрыма Токушева. Будут жертвы, будут козни коварного бая Сапога Тыдыкова и его низкого прихвостня Агишки, саботажника и провокатора. Помощники – русские мужики и бабы, обучающие и пахоте, и сенокосу, и лесоповалу, и гигиене. Настоящая духовная революция – вспахивание земли и сокрушение убежища горного духа: «Вот топоры дошли до самой чащи, которую старики считали гнездом «хозяина долины». // – Нет духа»179. Так же разоблачат всех врагов колхозного строя. Венец преобразований – семейное счастье вдовца Борлая, женившегося на вдовой Макриде Ивановне, и младшего брата Ярманки, нового секретаря райкома, встретившего свою давнюю любовь в верховой поездке по району.

Ярманка мечтает прочитать ей поэму Павла Кучияка «Арбачи» об алтайке, сражавшейся в партизанах. Поэма вышла в 1933 году – во время работы над «Великим кочевьем». Павел Кучияк (1897–1943) – друг А. Коптелова, поэт, знаток алтайского эпоса и зачинатель письменной литературы своего народа. Желание энтузиаста поделиться с возлюбленной поэтической новинкой, символом революционной веры алтайцев – знак включения в литературоцентричную русскую культуру. Но роман должен завершиться в духе национальной традиции: молодые коммунисты «скакали возле хребта, над которым пламенела летняя заря»180. Так ряд событий последовательно разрешает противоречия старой и новой жизни.

Внутренних конфликтов нет и не должно быть, вера в правоту перемен безусловна. Все враги изобличены, все сомневающиеся перевоспитаны, человеческие потери минимальны. Недоразумения с чрезмерной централизацией руководства – а из района требуют срезать панты с маралов за месяц до созревания – разрешимы. В образе социализма побеждает разумная, гармоничная, одухотворённая цивилизация. А. Коптелов мог бы закончить по-

179Коптелов А. Л. Указ. соч. 324.

180Там же. С. 402.

94

вествование вручением герою ордена или его трагической гибелью и клятвой соратников над гробом. Но возобладало добросердечие: он написал новую идиллию – на сей раз люди природы обретают душевную гармонию в союзе с идеологией.

6. Поэтические открытия Павла Васильева. Творчество Павла Николаевича Васильева (1910–1937) разворачивалось в Москве, но его миропонимание и мирочувствование сложились в Прииртышье – в приалтайской степи, г. Зайсан Семипалатинской области находился недалеко от границы с Китаем. Поэт с юности отличался дерзким, неукротимым нравом, в 16 лет сын учителя, кончив только девятилетку, отправился на Дальний Восток изучать японский язык и ушёл в плавание на торговом судне. Во Владивостоке впервые опубликованы стихи, талант Васильева замечает Р. Ивнев, задержавшийся здесь сподвижник Н. Асеева по группе «Творчество», он устраивает поэтический вечер и пророчит юноше славу Есенина. Васильев странствует по Сибири, работает на Ленских приисках, появляется в Новосибирске, публикуется в «Сибирских огнях», едет в Москву, возвращается в Омск к родителям, щедро печатает стихи и очерки об увиденном, наконец, в 1929 оседает в Москве на Высших государственных литературных курсах. За 8 лет московской жизни поэт будет трижды арестован: 1932 год – дело «сибирской бригады», 1935 год – обвинения в хулиганском поведении по отношению к комсомольскому поэту Дж. Алтаузену (тот сам спровоцировал драку). В последний раз – в 1937 году: по обвинению в готовящемся покушении на Сталина. Расстрелян в возрасте 27 с половиной лет.

Стремительность жизни П. Васильева отмечена быстрым признанием таланта и необычайно резкими даже для того времени нападками со стороны не только критики, которая всегда и у всех искала прежде всего идеологические ошибки, но и комсомольских стихотворцев. Поэзия Васильева была самым ярким и самобытным явлением литературы рубежа 20–30-годов, как и бесстрашнонеобузданная натура поэта. Он явился с лирикой, когда ту уже заклеймили как пережиток мелкобуржуазного индивидуализма, личное и субъективное вытеснялись из новой литературы. Его лирика отличалась таким буйством сил и сознанием собственной, никому не подконтрольной силы, что воспринималась как вызов.

95

Поэт не покушался на идеи, он только заявлял своё право жить – жадно и празднично, играючи и мучаясь: «Я, у которого // Над колыбелью // Коровьи морды // Склонялись мыча, // Отданный ярмарочному веселью, // Бивший по кону // Битком сплеча, // Бивший в ладони, // Битый бичом, // Сложные проходивший науки, – // Я говорю тебе, жизнь: нипочём // Не разлюблю твои жёсткие руки!» (поэма «Одна ночь», 1933)181. Эти строки написаны после первого ареста и с предельной силой выражают мужество любви и энергию духовного сопротивления невзгодам. Поэт демонстрирует свободную волю творца, не стесняясь прозаизма «у которого» в самом начале, легко и щедро рифмуя его сразу со всем третьим стихом – «Коровьи морды». Тонический ритм непринуждённо меняет интонационный рисунок каждой строки, но две последние – клятвенные – выстроены строгим 4-стопным дактилем. Вольный стих передаёт биение пульса жизни – анафора из слов с корнем «бит» – и являет свободную творческую силу, управляющую этой энергией.

Для Б. Пастернака явление П. Васильева было сопоставимо со встречей с Маяковским и Есениным: «Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара и безмерно много обещал, потому что, в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы» («Люди и положения», 1956)182. Эти строки написаны почти через 20 лет после гибели П. Васильева. А современники встретили его стихи как нечто крайне враждебное, видя в них «все элементы реакционнейшего, косного, зверино-шовинистического миросозерцания того класса, некритически воспринятое впечатление от быта которого он выносил и вынянчил в себе с детства и ранней юности» (Е. Усиевич,

181Васильев П. Н. Стихотворения и поэмы. Уфа, 1976. С. 98.

182Цит. по: Там же. С. 12.

96

1934)183. Другой критик лаконичнее, но не мене категоричен: позиции Васильева «классово враждебны революции» (О. Бескин, 1933)184. Поэты-комсомольцы просто дышат ненавистью: «тенденция, по которой … над крепко ударить, которую надо разоблачить» (А. Безыменский, 1933)185; «Смотри, / Как бы кошка тебя не съела. / Смотри, / Как бы нам тебя не придушить» (М. Голодный)186. Для последнего, воспевавшего жестокость чекистов («Облава», 1931, «Судья ревтрибунала», 1933) и привыкшего командовать другими («Марш под марш», 1928), неукротимое и радостное жизнелюбие П. Васильева, его талант и успех были просто невыносимы. Но обвинения в «зверино-шовинистического миросозерцании» враждебного класса нуждаются в расшифровке.

Отец П. Васильева был из казаков, мать – из мелкого купечества, сам поэт не скрывал, что вышел из среды прииртышского казачества. Одно из первых больших его произведений – опубликованная только частично «Песня о гибели казачьего войска» (1928–1932), это фольклорный по духу и стилю плач по казакаманненковцам – обречённой на поражение, уходящей в никуда мужественной силе. Время работы над поэмой совпадает со временем публикации трех первых книг «Тихого Дона», но Шолохов хотя бы принадлежал к РАППу, Васильев был независим. Он не был противником советского строя, но видел в гражданской войне трагедию растраты народной энергии. Восстание против власти рисовал не как злодейство, а иронически – в традициях ироикомического бурлеска (поэма «Принц Фома», 1935–1936). Эти позиции изначально враждебны нетерпимой идеологии.

Не менее подозрительна была для неё любовь к национальному – к живописанию народной жизни в её удали, размахе, богатстве и сознании собственной силы. Такова поистине космическая стихия полёта в классическом образе народной воли:

183 Цит. по: Карпов А. С. Васильев П. В. // Русские писатели 20 века: биогр.

слов. С. 139.

184Там же. С. 139.

185Там же. С. 139.

186Там же. С. 139.

97

Когда все пишут про паровоз – как символ индустриального пути России – Васильев как будто обращается к «архаике». Но это не классическая «птица-тройка», родившаяся у «бойкого народа», а сама энергия взрывного прорыва сквозь любые заплоты. Тройка описана как вспышка антропоморфно-звериного сознания – «вдаль вперяя очи <…> харя с красными белками, // Цыганская, от злобы ржёт. <…> В нём зверья стать и зверья прыть». Коренник сам есть сгусток движения: «В его глазах костры косые». «Такая сила», дикая, но управляемая, выписана в контрастной схватке жара и холода, стихии и воли, её обуздывающей: закована «в обруч ледяной», «стальными блещет каблуками», «ведро серебряного ржанья», «во всю кобенясь, под тенью длинного бича».

187 Васильев П. Н. Стихотворения и поэмы. С. 71–72.

98

Сила меняет грамматику: «Ты на ногах своих лохматых // Переступаешь вдаль», «стоит на месте вскачь», «лошажьих <…> девок». Финал и апофеоз – стремительность, возведённая в степень. Тройка не спорит с окружающим покоем, а несётся внутри самой энергии движения: «вонзая в быстроту копыта, // Полмира тащит на вожжах». Мир распахивается – и остаётся позади, подхваченный вожжами, тормозя прорыв, не давая оторваться о земли. Куда летит тройка? Неважно, её порыв самоценен, как выброс протуберанца на солнце. Но это порыв плоти – «Ты кажешь морды в пенных розах <…> Дыша соломой и слюной <…> Приплясывая и хохоча». Вся система образов демонстрирует единство материи и энергии, национального и космического, отрицая отождествление русского, народного с дремуче застойным, неразвитым, враждебным динамике мировых законов. Синтез национального и энергийного – первое, духовное, открытие П. Васильева. Его поэзия показывала, какой жизнелюбивой мощью, радостной и безоглядной силой обладала свободная народная воля, не взнузданная никакими доктринами, на какой долгий мировой путь она была рассчитана.

Критика и противники поэта почти звериным чутьём видели опасность этого мироощущения, его враждебность догме, любому насилию идеи над биологической стихией жизни. И сам поэт понимал несовместимость групп крови. В незаконченной поэме «Автобиографические главы» (1934) Васильев акцентирует связь с землёй и бытом – изначальной почвой, взрастившей его чувство жизни: «Не матери родят нас – дом родит. // Трещит в крестцах, и горестно рожденье // В печном дыму и лепете огня. // Дом в ноздри дышит нам, не торопясь растит, // И вслед ему мы повторяем мненье // О мире, о значенье бытия»188. Описывая атмосферу станичного города, далёкого от революционных настроений, но простодушно радующегося изобилию еды, сытности и богатству вкуса, поэт признаётся: «И мало насчитаешь здесь имён, // Отдавших жизнь за ветры революций»189. И действительно, «ветры» и грубая материя жизни несовместимы, материя домовитости побеждает: «Шрапнельными стаканами горшки // Заменены. В них расцвели

188Васильев П. Н. Указ. соч. С. 112.

189Там же. С. 115.

99

герани – // Вот что осталось от былых боёв, // Сюда пришед-

ших»190. Но мирная пауза не обманывает суть жизни: «Да, этот мир настоян на огне»191.

Второе открытие П. Васильева – необыкновенное единство тяжести и лёгкости, природной чувственности и одухотворён-

ности существования. Всё это им вполне осознано: «Я завидовал зверю в лесной норе, // Я завидовал птицам, летящим в ряд: // Чуять шерстью врага, иль, плескаясь в заре, // Улетать и кричать, что вернёшься назад!»192. Такой дуализм уже известен как антиномия грубости и нежности у Маяковского, но Васильев, в отличие от автора «Облака в штанах», придаёт своему «звериному стилю» необыкновенную лёгкость, воздушность, трепетность и подвижность. Такова его любовная лирика: «Вся ситцевая, летняя приснись, // Твоё позабываемое имя // Отыщется одно между другими. // Таится в нём немеркнущая жизнь: // Тень ветра в поле, запахи листвы, // Предутренняя свежесть побережий, // Предзорный отсвет, медленный и свежий, // И долгий посвист птичьей тетивы, // И тёмный хмель волос твоих ещё» («Вся ситцевая, летняя приснись…»)193. Тяжкая грубость Маяковского являла природу в урбанистическом контексте, в каменном и машинном оформлении жизни, подвиг поэта состоял в преодолении несовместимости живого и механического. Васильев не ощущал конфликт природы и цивилизации, потом что нёс в себе в новое пространство мощь неистощимую и служил этой силе: «Теперь к чёрту // На кривые рога // Летят ромашки, стихи о лете. // Ты, жизнь, // прекрасна и дорога // Тем, что не уместишься // В поэте. // Нет, ты пойдёшь // Вперёд, напролом, // Рушить // И строить на почве // Голой. // Мир неустроен, прост // И весом, // Позволь мне хоть // Пятым быть колесом // У колесницы // Твоей тяжёлой» («Одна ночь»)194.

Конфликт с природой у Маяковского был помножен на его эгоцентризм, ощущение себя искупителем несовершенства мира, Васильев – «детёныш пшениц и ржи»195 – и не думал противопос-

190Васильев П. Н. Указ. соч. С. 114.

191Там же. С. 115.

192Там же. С. 54.

193Там же. С. 54–55.

194Там же. С. 102–103.

195Там же. С. 99.

100