318_p1821_B6_9225

объясняет революцию победой зоологических инстинктов над культурой, а инстинкты раскрепостила мировая война. Профессор ссылается на рассказы солдат, ставших большевиками: «убийство стало для них делом лёгким и обычным. <…> Война разнуздала зверя в человеке. <…> В большевизме стал явным тот «образ звериный», который уже задолго до войны жил в душе народов, вынашивался всею жизнью современного государства. Тут перед нами обнажается провал мировой культуры. <…> У кого сильнее челюсть, тот и прав»108. Провал мировой культуры в России выражается в грабежах, казни «буржуев» и священников – «само существо большевизма есть активная вражда против духа»109. Надежда профессора – в религиозном возрождении России: «Церковь – вот где побеждается классовая рознь; для неё нет ни буржуя, ни пролетария»110. Обыгрываются слова из Послания апостола Павла колоссянам: «Где нет ни Еллина, ни Иудея…» (3 : 11). Речь совершенно заворожила молодых офицеров, но читатель помнит, насколько христолюбив был отец Кипарисов, а путь защиты культуры прямиком ведёт новобранцев к виселице на станции Тайшет.

Возможно, такую речь слышал в Иркутске, отправляясь на фронт, сам Зазубрин, произведённый в подпоручики в то же время, возможно, это отчасти мысли самого писателя, сосредоточенного на проблемах биосоциальной этики в последующих книгах. Но ни один тезис о «зверином образе большевизма» не находит подтверждения в поведении партизан, хотя бы потому, что среди них нет комиссаров. Это на фронте пропагандист Молов на коне по кличке Коммунист воодушевляет к бою красноармейцев – и движение бойцов представлено патетически: «Цепь железными, пылающими волнами катилась по лугу»111. Комиссар Молов будет изобличать лицемерную культуру в гниющем тифозном бараке (композиция книги симметрична), не в бреду, а на подъёме духа он раскрывает свою биосоциальную этику: «Настало время разрушить, растереть в порошок созданный вами порядок жизни.

108Зазубрин В. Два мира… С 44.

109Там же. С. 44.

110Там же. С. 45.

111Там же. С. 95.

61

Иначе человечество обречено на вырождение»112. Впрочем, уничтожение невооруженных классовых противников будет не физическое, а «экономическое» – они должны стать «гражданами трудовой Республики»113. Перспектива достаточно гуманная, хотя последняя Глава 36 называется «Кровь кровью», так завершается

всё повествование: «Огнём лечили раны. Смывали кровь кровью»114.

Действия партизан – народный ответ на репрессии белогвардейцев и интервентов (чехов, румын, японцев и т. д.) – и в описании боев и расстрелов нет пропагандистской красивости. Колчак показан только в момент казни, но его литографированная подпись на манифесте – «коготь» – символизирует ту самую хищную природу человека, которую изобличал профессор. Эту хищную и подлую природу истребляют партизаны с той степенью жестокости, какую диктует ненависть возмездия. Сначала белые раздевали в мороз крестьян, потом – красные белых: симметрия композиции работает по библейской формуле «око за око». Зазубрин приводит факты чудовищные, натурализм его описаний превосходит всё, что рисовала более поздняя советская экспрессивная проза («Железный поток» А. Серафимовича, «Чапаев» Дм. Фурманова живописали только жестокость белых). Факты работают уже не только на идеологию – на историю. Например, горящие штабеля из тел белогвардейцев – симметричный образ-ответ на сожжённые партизанские сёла. Красноречив комментарий: «Дрова подкладывали всю ночь. Трупы горели ровным синим огнём, почти не давая дыму. // – Ишь, как горит человек. Ровно керосин али спирт»115. Бесчувственность крестьян – свидетельство стойкости психики, силы духа, даже склонности к философской умудрённости. Психология белых – напротив, или звериные инстинкты насильников, или безволие рефлексивного сознания, которым отличается подпоручик Барановский, выписанный в традициях русской дореволюционной прозы. Этот психологизм пригоден только для демонстрации безволия традиционного гуманизма. Зато партизанская масса, со множеством имён и калейдоскопом эпизодов-

112Там же. С. 282.

113Зазубрин В. Два мира… С. 282.

114Там же. С. 284.

115Там же. С. 210.

62

судеб, создаёт образ коллективного сознания, творящего в крови и огне новую историю. Два мира не могут найти общий язык, тем более компромисс – обречённое должно уступить место сильному, жизнеспособному, самоорганизующемуся без всякого участия скомпрометировавшей себя «культуры». Таёжная Социалистическая Федеративная Советская Республика, созданная партизанами, – образец демократии, способной защищаться, со всеми атрибутами государства, включая красный флаг с инициалами ТСФСР.

Писательское бесстрашие – отличительная черта В. Зазубрина. Преданный идее, он не боится скомпрометировать её фактами, с точки зрения традиционного гуманизма абсолютно чудовищными. Натурализм, который А. Курс издевательски называл «кровяной колбасой», был свидетельством интеллектуальной честности писателя. С особой силой она проявилась в повести «Щепка» (1923) – «Повести о Ней и Ней», истории председателя ГубЧК Андрея Срубова. Небольшой текст даёт подробную картину расстрелов в мирное время, лица расстреливаемых, портреты расстрельщиков и раскрывает изнутри сознание человека, который распоряжается этой работой. Тема повести – государственный террор, правомерное убийство, «кровь по совести», цена, которую платит честный человек за преданность революции.

Замысел сюжета, по утверждению Зазубрина, появился случайно. На собрании «один любезный товарищ» подошёл к молодому писателю с комплиментом: «Как верно у вас описаны расстрелы», – и предложением: «Ну, если не делать, то хоть посмотреть…»116. После экскурсии в кабинеты и подвалы последовал вопрос: « – Ну, что же – придёшь ночью? // Молодой писатель понял, что ему пора ставить точку. Он быстро решил, что его роль праздного зрителя будет гораздо тяжелее ролей действующих лиц. Писатель твёрдо сказал: // – Нет, не приду, я и так себе всё ясно представляю»117. Описание встречи во всех деталях дано в «Заметках о ремесле», опубликованных в «Сибирских огнях» в 1926 году. Повесть должна была стать романом, но даже в этом виде её не напечатали и после реабилитации, она вышла только в

1989 году.

116 Зазубрин В. Заметки о ремесле // Зазубрин В. Общежитие. Новосибирск,

1990. С. 370.

117 Там же. С. 372.

63

Признать случайным даже толчок, побудивший обратиться к описанию машины государственного террора, невозможно. Примечательна лёгкость интонации, с какой Зазубрин рассказывает в «Заметках» сначала о посещении ЧК, а потом заседаний XV съезда партии, не ощущая никакого смыслового и стилистического диссонанса. И финал «Двух миров» тоже фокусирует внимание на кровавой чистке. Зазубрин решал ту же проблему, что и все, – гуманность революционного насилия, правомерность зла – но решал на самом остром и опасном материале. И применял к решению весь спектр оценок – христианство, гуманизм классической культуры, природу, родство, классовую мораль.

Разумеется, цель писателя-коммуниста – оправдать и даже освятить мучеников террора – не жертв, а исполнителей нечеловечески тяжкой работы. Но, кроме идеологической установки, есть и художественная – на максимальную объективность описания. И тут возникает конфликт замысла и воплощения. Физиологическая достоверность должна была продемонстрировать суть чекистского подвига – преодоление естественного запрета на убийство, массового и систематического, освятить истребление безоружных именем Революции, благом высшей цели, но натуралистическая живопись вызывает у читателя обратную реакцию отторжения – эффект не достигнут.

Если тема «повести о Ней и о Ней» – кровавый подвиг ЧК, то главный конфликт – возможность примирить Её и Её – Революцию и Совесть. Срубов – не машина, а воспитанный русской гуманистической культурой подвижник Революции, он читал Достоевского. Его сознание разрывается между всесилием палача над людишками и ответственностью гуманиста: «Ему важно не допустить восстания этих булавочек. Как, каким способом – безразлично. // И одновременно Срубов думает, что это не так. Не всё позволено. Есть граница всему. Но как не перейти её? Как удержаться на ней?»118. Но задавший этот вопрос уже обречён. Потому что Революция не терпит раздвоения. Зазубрин последовательно проводит своего героя через ряд испытаний преданности революции. Он спорит с Достоевским. Достоевский говорил, что мир спасёт красота, и действительно, перед прекрасной девушкой

118 Зазубрин В. Щепка // Зазубрин В. Общежитие. Новосибирск, 1990. С. 84.

64

опустили «закопчённые револьверы» самые безжалостные, но Срубов победил в себе и звериное, и духовное: «Запах крови, парного мяса будил в Срубове звериное, земляное. Схватить, сжать эту синеглазую. <…> Но Та, которую любил Срубов, которой сулил, была здесь же. <…> А потому – решительно два шага вперёд. Из кармана чёрный браунинг… »119. Поток сознания расстрельщика – открытие писателя Зазубрина, которым он гордился.

Так же успешно Срубов справился с природным запретом и подавил переживаниям по поводу расстрела отца. Делом распоряжался друг Ика, когда-то вылеченный доктором Срубовым от скарлатины, простить старика было невозможно: он организовал общество идейной борьбы с большевизмом – ОИБ (автор помог герою: действительно, сопротивляющаяся интеллигенция – «оибисты»120 – звучит сомнительно). Герой преодолел культурные рефлексы законности, он обосновал практику бессудных расправ абсолютностью цели: «Казнь негласная, в подвале, без всяких внешних эффектов, без объявления приговора, внезапная, действует на врагов подавляюще. Огромная, беспощадная, всевидящая машина неожиданно хватает свои жертвы и перемалывает, как в мясорубке. После казни нет точного дня смерти, нет последних слов, нет трупа, нет даже могилы. Пустота. Враг уничтожен совершенно…»121. Наконец, подавлено и чувство партийной солидарности, когда пришлось расстрелять своего предшественника Крутаева – «обнаружилось у него уж слишком кровавое прошлое, надоели заявления на него, да и к тому же, всё, что мог дать нам, он дал»122. Польза – вот критерий ценности человеческого материала.

Но почему же герой, покончивший с Крутаевым, носит обречённую фамилию Срубов? Слишком впечатлителен, собственные образы, призванные вдохновить, как «мясорубка революции», оживают в бреду и во сне, и нет спасения от этого фарша, невольно ассоциируемого и с котлетками для любимого сына. Можно трактовать имя героя и название повести «Щепка» в духе пословицы: «Лес рубят – щепки летят». Но у автора более эпический

119Зазубрин В. Щепка… С. 47.

120Там же. С. 68.

121Там же. С. 78.

122Там же. С. 86.

65

взгляд на вещи. В видении Срубова появляются плоты – а «он оторвался и одинокой щепкой качается на волнах»123, т. е. невольно повинен в отпадении от общего спаянного движения в потоке истории. Так совесть, тождественная, по концепции Зазубрина, болезненному воображению, убивает героя.

Нравственное слишком глубоко засело в сознание, оно мешает, лучшие сходят с ума, и задача писателя – найти не нравственное, но безусловное оправдание террору. Он обращается к биологическому критерию – революция трактуется как борьба видов, как жизненная стихия, в которой побеждает сильнейший и приспособленный. Эти идеи высказал Срубов, объясняя защиту Революции биологически – самец должен защитить беременную самку. Но он не справился: «Она – любовница великая и жадная. Ей отдал лучшие годы жизни. Больше – жизнь целиком. Всё взяла – душу, кровь, силы. И нищего, обобранного отшвырнула. Ей, ненасытной, нравятся только молодые, здоровые, полнокровные. Лимон выжатый не нужен более»124. Последний подвиг теряющего разум Срубова – отречение от Христа: «запомните, я коммунист и христианских имён, разных Андреев блаженных и Василиев пер-

возванных или как там… Ну да, не признаю. Если вам угодно обращаться ко мне, то пожалуйста – моё имя Лимон…»125. Послед-

ний подвиг самоотречения звучит сомнительно, но так Зазубрин форсирует трагедию самоистребления.

Зато со всеми сантиментами справится друг Ика, занявший должность Срубова. А точнее всех смысл биосоциальной селекции революции сформулирует Ефим Смолин, самый ласковый и спокойный из команды расстрельщиков. Он не Мудыня и не Боже, изнывавшие без дела, Ефим Соломин не запятнал себя ни ненавистью, ни садизмом, ни кровожадностью: «Товарищи, наша партия Рэ-Ка-Пы, наши учителя Маркса и Ленина – пшеница отборна, сортирована. Мы коммунисты – ничо себе сродна пшеничка. Ну, беспартийные – охвостье, мякина. Беспартийный – он понимат, чо куда? Никогды. По яво, убивцы и Чека, мол, одно убивство. По яво, и Ванька убиват. Митька убиват. А рази он понимат, что ни Ванька, ни Митька, а мир, что не убивство, а казнь – дела

123Там же. С. 90.

124Зазубрин В. Щепка… С. 87.

125Там же. С. 89.

66

мирская…»126. Машина с таким надёжным, отлаженным, отточенным инструментом уже не даст сбоя.

Какова позиция автора? Он завершает повесть абзацем о революции, стилистически совпадающим с рассуждениями Срубова: «А Её с битого стекла заговоров, со стрихнина саботажа рвало кровью, и пухло Её брюхо (по-библейски – черво) от материнства, от голода. И, израненная, окровавленная своей и вражьей кровью (разве не её кровь – Срубов, Кац, Боже, Мудыня), оборванная, в серо-красных лохмотьях, во вшивой грубой рубахе, крепко стояла Она босыми ногами на великой равнине, смотрела на мир зоркими гневными глазами»127. Следовательно, автор солидарен с героем. Следовательно, герой близок автору психологически. Автор делает всё, чтобы максимально облегчить выбор героя. Даже отец прощает сына: «Ика, передай Андрею, что я умер без злобы на него и на тебя. Я знаю, что люди способны ослепляться какойлибо идеей настолько, что перестают здраво мыслить, отличать чёрное от белого. <…> Болезнь, безусловно, излечима и со временем исчезнет бесследно и навсегда»128. Следовательно, Срубов безгрешен. И безумие, бывшее показателем слабости, тоже на самом деле работает на трагический образ героя. Зазубрин и освящает террор жертвой, и эксплуатирует гуманистические рефлексы читателя, да и свои собственные. Поэтому у него не оставалось шанса на выживание в 30-е годы.

3. Образ человека в прозе Всеволода Иванова. Всеволод Вячеславович Иванов (1895-–1963) – самый талантливый из писателей, вошедших в историю русской, а тогда советской литературы с сибирским материалом. Он превратил этот материал из экзотического в общенациональный по значимости конфликтов, проблем, характеров, а также по абсолютной самобытности языка и мироощущения. Особое чувство жизни – исследователи определяли его как «жизнелюбивый талант»129 – продиктовало и восприятие революции, и свободу от идеологической заданности в её изображении, и пытливое стремление вновь и вновь проникать в

126Там же. С. 91.

127Зазубрин В. Щепка… С. 91.

128Там же. С. 67–68.

129ГладковскаяЛ. А. Жизнелюбивыйталант: ТворческийпутьВ. Иванова. Л., 1988.

67

тайну человека, и обусловленную всем этим стремительную эволюцию стиля.

Человеческий и писательский дар Вс. Иванова равновелики. Его независимая натура начала с того, что в 14 лет сын сельского учителя, не получив образования, выбрал самостоятельную жизнь и скитался, зарабатывая самым экзотическим образом (факир, куплетист, борец и т. д.) – и вовсе не думая стать писателем. В 20 лет Иванов начинает заниматься журналистикой, через год его рассказ получит одобрение Горького. Во время Февральской революции Иванов телеграфист в Омске и первый узнаёт об отречении Николая II. Увлекаясь политической деятельностью, записывается сразу в две партии – к эсерам и меньшевикам – чтобы не огорчать никого из друзей. Отношение к большевикам совпадало с мнением Горького, с его резко критическими «Несвоевременными мыслями», «но когда потребовалось дать отпор белочехам, Всеволод пошёл в Красную гвардию и, лёжа за пулемётом, защищал Омск»130. После поражения Иванов скрывался в подполье, но посещал литературные вечера и был знаком со всем писательским сообществом, работал наборщиком в колчаковской армейской газете «Вперёд», где сам набрал первую книжку «Рогульки» (1919). Отступал вместе с белой армией, пока типография не погибла в конце 1919 года в Ачинске, встретил в начале 1920 года на железнодорожной станции Г. Маслова, который читал ему «Аврору». По дороге чуть не расстреляли, спутав с редактором колчаковской газеты, но спас друг-красноармеец. Как только представилась возможность, Иванов восстанавливает переписку с Горьким и уезжает в его «распоряжение» – в январе 1921 года в Петроград на учёбу, по направлению газеты «Советская Сибирь».

В Петрограде В. Иванов слушает лекции А. Блока, вступает в группу «Серапионовы братья», которая отстаивала свободу художника от политического диктата и стилевой нормы. Действительно, М. Зощенко, К. Федин, В. Каверин и другие участники – все писали по-разному. Так же они не подчинялись теоретическим декларациям Л. Лунца, призывавшего к «европеизации» русской литературы и избавлению от аморфности и избытка психологиз-

130 Анов Н. Старый друг // Всеволод Иванов – писатель и человек. Воспоминания современников. М, 1970. С. 50.

68

ма. В. Иванов вошёл в литературу с произведениями, выразившими его понимание гражданской войны, – «Партизанскими повестями» (1921–1922) и рассказами, один из которых – «Дитё» (1921) – настолько поразил воображение М. Горького, что он бредил им перед смертью в 1936 году. Рассказ не печатался с 30-х годов, когда он открывал сборник «Дикие люди» (далее цитируется репринтное издание131), и только в 70-е вошёл в Собрание сочинений. В нём – квинтэссенция ивановского стиля, художественного видения сущности революции и её действующих лиц и конфликтов. Общее определение «Дикие люди» как будто отчуждает автора от собственных героев, но в этой отрешённости заключена эпическая позиция свидетеля эпохи, которая не поддаётся однозначной оценке.

Рассказ «Дитё» не уступает по беспощадности содержания зазубринским картинам гражданской войны. Более того, тема жестокости заявлена с первых слов как состояние мира: «Монголия – зверь дикий и нерадостный! Камень – зверь, вода – зверь; даже бабочка, и та норовит укусить»132. Природное зверство стало содержанием фабулы: партизаны подстрелили белых, но спасли и признали как своего их младенца – и уже из-за молока, которого не хватало, лишили жизни сына кормилицы-киргизки. Такой поворот событий не вписывается ни в какую идеологию – ни в гуманистическую, ни в интернациональную, ни в религиозную. Критика 20-х годов объясняла сосуществование великодушия и зверства противоречиями революционного сознания: уже поднявшиеся над классовой ненавистью, партизаны ещё не могут изжить собственнические инстинкты, и для них «свой Васька» дороже безымянного «киргизёнка»: «По-твоему – русскому человеку пропадать там из-за какова-то немаканова… Пропадать Ваське-то… моему?..»133. Но образный строй рассказа выводит событие из злободневного идеологического контекста. Биосоциальный конфликт – борьба за право на существование – вписан в координаты Священной истории.

Чудовищный парадокс рассказа в том, что ребёнок, символизируя светлое бесклассовое будущее, ради которого пролито

131Иванов В. Дитё // Иванов В. «У»: роман. Дикие люди: рассказы. М., 1988.

132Там же. С. 7.

133Там же. С. 21.

69

столько крови, невольно становится убийцей молочного брата. Из-за русского младенца погибло дитя кочевников: Каин убивает пастуха Авеля. Революция упирается в закон природы. Безгрешное дитя запятнано кровью. Идеальное общество, замешенное на крови, обречено на расплату. Герои «Братьев Карамазовых» отвергали мировую гармонию, построенную на слезинке ребёнка, но можно ли сделать вывод, что Вс. Иванов разделяет трагические прозрения Достоевского? Нисколько.

Кроме ветхозаветных, работают новозаветные ассоциации. События начинаются на Троицу, трое отправляются в степь (как ангелы, странствующие по миру), находят младенца («Дитё ни при чём. Невинно»134), нарекают его Васька (Василий – царственный, Христос – из рода царя Давида), подносят ему в дар астрономические приборы, найденные в повозке (намёк на рождественскую звезду и поклонение волхвов). И когда взвешиваются киргизёнок и русский, весы уравниваются, как только на Ваську положили «сухой бараний череп»: «На целую голову, паре, перекормила, а?..»135. Так «агнец Божий» становится причиной смерти молочного брата, волхвы превращаются в слуг Иродовых: повторяется история избиения младенцев. Предводитель отряда Селиванов сказал Афанасию Петровичу, больше всех переживавшему за своё «дитё»: « – А ты его… того… пущай, бог с ним, умрёт… киргизёнок-то. Мало их перебили, к одному… ответу…// Поглядели мужики на Ваську и разошлись молча»136. Казначей Афанасий Петрович – Иуда тоже был казначеем – уносит невольного соперника (двойника) в степь. Васька теперь – не только Искупитель мира от зла, он уже не невинная жертва. И междометийное «бог с ним» освящает этот поворот истории. Но воскресение происходит, как и положено, на третий день после реальной смерти одного младенца и духовой гибели другого: «Дня через два стояли мужики у палатки на цыпочках и через плечи друг друга заглядывали вовнутрь, где на кошме киргизка кормила белое дитя»137. Так бытийное пространство – пустынная степь Монголии – становится ареной испытания: быть или не быть человеческой истории?

134Иванов В. Дитё... С. 15.

135Там же. С. 20.

136Там же. С. 21.

137Там же. С. 21.

70