318_p1821_B6_9225

Пушкинские ассоциации довлели в оценке собственной судьбы. В стихотворении с эпиграфом из «Пира во время чумы» («Бокалы пеним дружно мы // И Девы-Розы пьём дыханье…») поэт мужественно предвидит своё будущее: «Пора стряхнуть с души усталой // Тоски и страха тяжкий груз, // Когда страна изгнанья стала // Приютом благородных муз. <…> А завтра тот, кто был так молод, // Так дружно славим и любим, // Штыком отточенным приколот, // Свой мозг оставит мостовым» («Пора стряхнуть с души усталой…», Омск. Ноябрь 1919 г.)62. Стих тоже отточен, как штык, но тоска обречённости, одиночество, безобразие конца, а не патетическая гибель во имя великой идеи – то, что отличает экзистенциальную лирику от революционных экстатических призы- вов-заклинаний смерти. И даже высокая цель сражающихся – спасение Родины – не может возвеличить их, подобно христианским мученикам, ибо миссия не исполнена: «Для страданий, горших вдвое, // Возвратил вас ад кромешный, // О, святые и герои // Нашей Руси многогрешной. // Костыли и деревяшки, // Ноют раны в день ненастный, // Вы свершили подвиг тяжкий, // И прекрасный, и напрасный. <…> А пока – хвалите Бога // И за этот день осенний. // Сладость жизни сей убогой // Всех даров благословенней» («Для страданий, горших вдвое…»)63. Горизонты времени сужены до мгновенья – поэт надеется на будущего Гомера, но слабо, потому что эпоса – нет. Гражданская война виделась как трагедия бессмысленных страданий, образ врага обезличен, собственная судьба – дегероизирована. Подвиг состоит не в борьбе, а в сопротивлении бесчеловечности – в себе и вокруг.

Для Г. Маслова средством спасения души была любовь и поэзия. По-настоящему трагическим поэтом он стал в январефеврале 1920 года во время отступления, когда, по свидетельству жены, был создан цикл «Путь во мраке»: «Стихи писались карандашом на клочках бумаги, буквально на ходу, на площадках, в темноте теплушек»64. Но цикл имеет свою строгую композицию: 12 стихотворений складываются в дневник, каждое фиксирует нарастание ужаса и притупление чувств, и только одна мука остаётся неистощимой – поиск нового образа высказывания, т. е. по-

62Маслов Георгий… С. 18–19.

63Там же. С. 26–27.

64Цит. по: Богомолов Н. А. Маслов Г. В. … С. 542.

41

этического соответствия пережитому. Первый принцип найден сразу – неповторимость формы: ни одно стихотворение не похоже на другое – ни строфой, ни рифмовкой, ни тонической метрикой, рваной интонацией, передающей спонтанность, безыскусность правды. Второй принцип – отстранённость в представлении смерти, которая всегда рядом. В 5-м эпизоде рисуется та же картина, что и у И. Славнина – взорванный мост и «трупов замёрзших глыбы». Эпически настроенный Славнин видел всё в освещении «розовой ночи», Маслов отчитывается перед кем-то другим (перед своим отчуждённым сознанием): «И я, проходя, – поверьте, – // думал только о чае»65. Таков третий принцип – постоянный диалог с собой и с окружающим. Эпизод 6-й – встреча с А. Ш. <возможно, аллюзия на Аврору Штернваль>, её слова «Я верю – Россия // Ещё жива»66 и общая надежда на воскресение. Эпизод 10-й начинается сухо: «Быть может, жива Россия, // Но ты уже не жива. // Смотрит в небеса пустые // Маленькая голова. // «Граждане, вы будете расстреляны // Через час». // И сверкнули пристальные щелины // Злобных глаз. // Алая змейка грудь схватила // И исчезла, в снег упав. // Все ушли, лишь собака выла, // Нос задрав»67. Пунктир событий дан отрешённо, но поэтическая ассоциация со смертью Клеопатры (змейка на груди) творит образ погибшей красоты и благородства. Цену им понимает только собака – тоже безошибочная деталь с подтекстом античной трагедии.

В следующем 11-м эпизоде лирический взрыв сотрясает сознание, которое само почти омертвело: «Довольно, больше идти не надо! // Душа до дна пуста. // Истерика, визгливая менада, // Кричит в мои уста. // Отчаянье тяжёлым комом // К душе прилипло. // Но не хочу я бросить землю – // И внемлю…<…> Теперь твой жребий – // Стать криком боли // Для тех, кто немы»68. Дионисийский хаос сознания должен быть побеждён не Аполлоном, а Орфеем с посмертным опытом: «О, ты ли, // соловей Цитеры, // Такие звуки // Из собственной могилы // В меняющиеся размеры // Куёшь, ломая руки?»69– или Одиссеем, прошедшим царство смер-

65Маслов Георгий … С. 36.

66Там же. С. 36.

67Там же. С. 39.

68Там же. С. 39–40.

69Там же. С. 39.

42

ти и говорящим теперь от имени мёртвых. Лирическое «я» перерастает в трагическое «мы» в конце – апофеозе цикла и страдания:

12

Мы жили в творческом тумане, Губители чужих наследий, Стихи чеканя Из меди.

Но, все ограды руша, Мир входит к нам в двери. Больные выльем души В каком размере?

На лиру мы воловью Натянем жилу,

Чтоб звукам, вырванным из сердца с кровью, Хрипящую оставить силу.

Они без форм. В них есть уродство Невыношенного созиданья.

Но их осветит благородство Страданья70.

Г. Маслов оставил документ гражданской войны – поэтический дневник, в котором отразилась не порывы коллективного бессознательного, которые романтизировала революционная поэзия, но общее сознание людей культуры. Это сознание вины за несоответствие времени, поиск сил для духовного преображения – «На лиру мы воловью // Натянем жилу» – и опыт выживания в творчестве. Рождение формы происходило через возмужание души: «невыношенное созиданье» рифмуется с «благородством страданья». Но поэма «Аврора», над которой Маслов работал до последних дней, написана в ключе «неоклассики», как и вся дореволюционная лирика и стихи 1917–1919 годов. Встреча лицом к лицу с ужасами войны не перевернула сознания, но мобилизовала то самое благородство духа не только для сопротивления распаду, но и для поиска достойного поэтического «размера» для «больной души». Это оказался прерывистый, неравностопный ямб, сбивающийся в акцентные строки «невыношенного созиданья». Когда взор мёртвых устремлён в «пустые небеса», говорящий от их

70 Маслов Георгий … С. 40.

43

имени должен найти резонанс между хаосом и классической гармонией. Общая интонация – сведение широкого вдоха пространной строки к выдоху конечного стиха. Последнее слово в этом жестоком мире остаётся за поэтом. Г. Маслов, разумеется, не был поэтическим голосом и лицом белого движения, но стал выразителем того идеального начала, которое в нём присутствовало.

Георгий Андреевич Вяткин (1885–1938) – поэт и прозаик не модернистского, но классического сознания. Он продолжил традицию позднего народничества, с этикой служения и поэтикой простых слов и благородных чувств. Выходец из казачьей семьи хотел быть учителем, работал в школе с 15 лет. Но потом, изгнанный за неблагонадёжность из Казанского учительского института, начал работать в томской газете «Сибирская жизнь» и уже в 20 лет печатался в столичных журналах. Художественным ориентиром Вяткин избрал Бунина – как представителя «здорового, светлого течения»71. Творческую значимость и обаяние личности сибирского автора подтверждает обширная переписка, которую он вёл с М. Горьким, И. Буниным, В. Короленко, Р. Ролланом.

Проза Г. Вяткина выдержана в традициях критического реализма, читатели ценили его больше как поэта, рабочие тайно распространяли в 1905 году гражданскую лирику. Авторитет в сообществе сибирских писателей и интеллигенции был завоёван благодаря абсолютной органичности стиха, ясности слова, высоких, идеальных чувств, природного благородства. Таково содержание его лирики: «Что жизнь? Что мир? / Одно сплошное чудо, // Один сплошной, сверкающий узор» («Царевна», 1917)72. Вышедший в 1917 году в Петрограде сборник, где напечатаны эти строки, назван «Опечаленная радость». Такова философия жизни поэта, на что указыает эпиграф из Р. Роллана: «Да будут благословенны Радость и Печаль. Они – родные сёстры и обе святы. Они выковывают мир и создают великие души. Они сила, они жизнь, они Бог….»73. Книга рассказывает о войне, в которой Вяткин участвовал в санитарных отрядах, и о драматизме «любви, омытой слезами» («Потушила свечи на рояле…»). Личное и общее, как и положено в русской лирике, неотделимы в сознании поэта. Поэтому и

71Вяткин Г. А. Раненая Россия: стихи. Омск, 1992. С. 8.

72Вяткин Г. Опечаленная радость. Петроград, 1917. С. 34.

73Там же. С. 3.

44

гражданская война стала незакрывающейся душевной раной, а сборник, вышедший в Омске в 1919 году, назывался «Раненая Россия». Сочувствующий областничеству Вяткин не принял большевистскую революцию, примкнул к эсерам, сотрудничал с изданиями, которые потом будут признаны белогвардейскими. После ухода белых из Омска в 1920 году писателя судил ревтрибунал и поразил в правах на 3 года. Но литературная жизнь продолжалась, уже в 1923 году вышел сборник «Чаша любви». Вяткин активно работал, переехал в новую литературную столицу Новониколаевск (с 1925 года Новосибирск), руководил литературными студиями, опубликовал роман «Открытыми глазами» (1936). В январе 1937 году его снова арестуют как участника «Трудовой крестьянской партии» и расстреляют, по официальным сведениям – 24 октября 1941 года, дочь приводит дату 8 января 1938 года74. Реабилитирован в 1956 году.

Лирика Г. Вяткина 1919 года поразительно похожа на патриотическую поэзию Великой Отечественной войны. Те же темы: защита Родины-матери – обращение к покровительству отцов – мобилизация национальной культуры. Тот же лиризм: сокровенность чувств – заклинающая интонация – любовь как мобилизующая сила – обличение врага. Примечательно, что враг не назван, как будто анонимен и узнаваем в его оценке: «Не забудем о чёрной измене // В эти жуткие дни непогод. // Нас тревожат кровавые тени, // Нас былая Россия зовёт. //// Сторона нескончаемых далей // И пустынных суровых равнин, // Ты устала от слёз и печалей // Небывало тяжёлых годин» («Не забудем о чёрной измене…»)75. Знаменательно: когда революционная поэзия апеллирует ко времени, зовёт в будущее, патриотическая лирика взывает к пространственному чувству, акцентирует неброскую красоту «былой России», чтобы пронзить сердце жалостью не к «обильной», но к «убогой». Стихотворение «Раненая Россия», давшее название всему сборнику, архетипично при всей конкретике ситуации и пейзажа. Обращение к деду как пращуру – рудимент древней веры в покровительство предков остался в присловье «чур меня!» – неосознанное смешение язычества и христианства.

74Вяткин Г. А. Раненая Россия. С. 7.

75Там же. С. 76.

45

День уходит. В свете месяца, Сердцем кроток, вздохом тих, Старый дед, вздыхая, крестится: «Помяни рабов твоих».

Даль закатная румянится, Над рекой туман встаёт.

С верой сердце не расстанется Даже в вихре непогод.

Милый дед! Душой скорбящею Оглянись на скорбный путь И Россию – мать болящую – Ты в молитвах не забудь76.

«Кротость» деда, упование на силу духа, а не на силу оружия – примета трагической лирики. «Болящая мать» пассивна, она ждёт спасения – и это примета мужественности той силы, которую представляет поэт. Гражданская война была столкновением двух мужских начал – «вечная женственность» как будто уступила арену истории энергийному проявлению воли. Она не хранит, но оплакивает своих героев. Показательно, как в стихотворении «Мать», написанном от лица женщины, дано переживание обречённости сына: «Полуребёнок, полувоин, // Голубоглазый мальчик мой, // Ушёл, отважен и спокоен, // На страшный подвиг боевой. //// Писал, что помнит миг прощальный, // Что скоро мир, что там весна, // А мне, прозревшей и печальной, // Его судьба была ясна»77. Но и тут узнаётся архетип Богородицы, которой открыта жертвенная миссия сына (Христа-ребёнка и Христа, сказавшего «Не мир пришёл Я принести, но меч» Мтф. 10: 34). Мать твёрда в своём трагическом провидении: «О день ужасный и тревожный, // Родное мёртвое чело! // Но знаю: это непреложно // И быть иначе не могло»78. Искуплением страдания остаётся надежда на встречу «в краю ином, где смерти нет». Глубинная память о Богородице – покровительнице России – освящает пространство уверенностью в божественном присутствии: «Чужим богам душа не молится, // И чем бы заменить могла // Июньский вечер у околицы // Родного

76Вяткин Г. А. Раненая Россия. С. 74.

77Там же. С. 75.

78Там же. С. 75.

46

бедного села. <…> И, аромат вдыхая сладостный, // Тоскуют яблони в саду: // Когда засветит ангел благостный // На небе первую звезду?» («Отечество»)79. Защищающий эту землю защищает веру и самого Бога, присутствующего в мире. И здесь ещё одно кардинальное отличие от богоборческой революционной поэзии.

Вопрос о вере Г. Вяткина непрост. Первую мировую войну он воспринял как смерть Бога: «Встань на холм и взгляни. / Ах, отсюда страна // Как сплошная Голгофа видна, // И на каждом кресте снова распят Христос // Над потоками крови и слёз» («В Польше»)80. Противоестественность гражданской войны побудила поэта к отрицательному решению теодицеи: «Под гремучие дерзкие залпы, // Под мятежные стоны набата // Схоронили мы сказку о Боге // Вместе с телом убитого брата»81. «Мы» – это Каин, который уже не оправдывается перед Богом, не защитившим человека от самого себя. Так преступление братоубийства принимается поэтом как общенациональный грех – тогда как в революционной поэзии недопустимо даже сомнение в праве на кровопролитие. Христос у Вяткина появляется в мире в ответ на зов природы: «К хлебам блаженно-молчаливым // Нисходит ласковый Христос <…> И радостно со всех сторон // Целуют травы и колосья // Его белеющий хитон» («Рожь»)82. Но сам поэт на помощь Господа не уповает. Его надежды – надежды бывшего учителя – связаны с просвещением юного поколения: «Гой ты, родина, Русь неоглядная! // За тебя ль пред врагом не стоять, // Достоевского, Гоголя, Пушкина // Величавая скорбная мать. //// Ты открой нам пути заповедные, // Уведи от раздоров и зол. // Путеводными звёздами светятся // Огоньки деревенские школ»83. Обращение к славному прошлому – не вынужденная идеализация: оно мыслится близким, животворным и потому способным объединить всех достойных сынов России заново.

Лирика трагической любви, мучительной, но священной, составляла суть антибольшевистской поэзии Г. Вяткина. В ней не

79Вяткин Г. А. Раненая Россия. С. 78.

80Вяткин Г. Опечаленная радость. С. 43.

81Цит. по: Сердюк В. «Влюблённый в жизнь, я снова пламенею…» // Вяткин Г. Книга настроений. Томск, 1991. С. 210.

82Вяткин Г. Опечаленная радость. С. 29.

83Вяткин Г. А. Раненая Россия. С. 79–80.

47

было ненависти – был гнев, возмущение, отчаяние. Возможно, поэтому переход к новой жизни бок о бок с победившей коммунистической идеей дался поэту без видимых усилий. В сборнике «Чаша любви. Лирика 1917–1922 гг.» (1923) присутствуют стихи периода гражданской войны. Их содержание – заклинание кровавой стихии: «Несись, дыханье алой бури, // И всё отжившее круши. // Но сохрани клочок лазури // И детский смех не заглуши. ////

Дабы, вдыхая дым и пламень, // В кровавом мраке и пыли // Не обратилось сердце в камень, // Глухой для неба и земли» («1917– 1920 гг.»)84. Это стихотворение – итог гражданской войны, буря уже пронеслась. Но осталась память о погибших: «Эта кровь наяву и во сне, // Эти жертвы без счёта и края… //// О, вечерних полей благодать, // Первых звёзд серебристые чётки, // Что же делать невинным и кротким, // Не умеющим убивать?» («Ты прими её, тихое поле…»)85. Ответ на собственный вопрос дала всё та же любовь – «чаша любви» не Гефсиманская, а, скорее, Грааль или чаша жизни. Эпиграфы к книге взяты из Ницше: «Пусть звёздный луч блестит на любой вещи» – и из Р. Тагора: «В глубочайших тайниках мирового сердца таится бессмертная юность. Смерть и разрушение набрасывают на её лицо мгновенные тени – и проходят мимо»86. Вяткин соединил мудрецов Запада и Востока как апостолов Жизни.

Стремление к молодости души, обновляющейся в страдании, к источнику витальности, в том числе и творческой, неожиданно резонирует с ювенильным пафосом советской идеологии. К этому добавился и пример Франциска Ассизского, поэма о котором включена в сборник. Святой отвечает на вопрос, почему он выбирает жизнелюбие: «О грехах и злодеяньях // Сокрушаясь днём и ночью, // Забывал я жизнь и солнце // И о радостях – молчал. ////

Но земля зовёт и манит, // Ибо так угодно небу, // Чтобы даже смех весёлый, // Как хвала ему, звучал…»87. Выход из трагической гражданской лирики в поэзию жизнелюбия понимается Г. Вяткиным не как выбор легкомыслия, беспамятности и, тем более, кон-

84Вяткин Г. Чаша любви. Лирика 1917–1922 гг. Новониколаевск, 1923. С. 8.

85Там же. С. 37.

86Там же. С 5.

87Там же. С. 44.

48

формизма, а как работа души, ума, религиозного чувства. Вера самого поэта – интуитивное приобщение к некоему мировому закону божественной красоты и радости жизни. Об этом «Псалом неведомому»: «Покровитель Великого Стана, // Светлый вождь мой в труде и борьбе, // Славословить Тебя не устану, // Не устану молиться Тебе. // <…> Ты повсюду, где радость и воля, // Ты везде, и вблизи, и вдали, – // И в суровом величии моря, // И в последней былинке земли»88. Знаменательна концовка стихотворе- ния-молитвы: «И над тяжестью ночи суровой, // Над иною, не нашей мечтой // Воссияешь Ты снова и снова // Несказанной Твоей красотой»89. Существование поэта в чуждом духовном пространстве искупается тайным знанием, которое не отчуждает от мира, а, напротив, освящает смиренную и восторженную преданность жизни. Эта вера сродни призванию поэта, что утверждает сонет «Художнику»: «Своей стезёй светло и вдохновенно // Иди вперёд, сверши заветный круг, // Всему живому вечный брат и друг // И в радости и в горе – неизменно. <…> И всех, и всё зови на поединок // Во славу жизни, воли, красоты. // Что мир без творчества и что без мира ты?»90. Сонет – жанр изысканный, и в романтической формуле зова на «поединок во славу» он возвращает в пространство «не нашей мечты» канон рыцарства. Высокий романтизм не спорил с идеологизированной романтикой массового сознания, не замыкался в гордом одиночестве, но искал возможность применить себя к жизни. Поражение нанесла не жизнь, а смертоносная идеология.

* * *

Грандиозный социальный конфликт породил два типа высказывания, выражающие волю к духовному подвигу – бунтарскому и спасительному. Статус победителей поначалу придавал обаяние революционной поэзии, но время поменяло противников местами: ныне востребован духовный опыт выживания. Но объективный исторический взгляд не должен следовать за переменой жизненных интересов. Героическая романтика и экзистенциальное мужество – два выбора, которые предопределены не столько личной

88Вяткин Г. Чаша любви… С. 47–48.

89Там же. С. 48.

90Вяткин Г. А. Открытыми глазами. Омск, 1985. С. 34.

49

психофизикой, сколько самоопределением в культуре: это или разрыв с традицией, или мобилизация ресурса её самообновления в диалоге с миром, сам политический выбор – вторичен.

Вопросы для самопроверки

1.Чем революционная романтика отличается от романтизма высокой поэзии?

2.Какую духовную ценность и эстетическую значимость заключает

всебе поэзия Фёдора Лыткина?

3.Почему поэт Игорь Славнин оказался не среди белых, а среди красных?

4.Почему лирика Иосифа Уткина приняла эпические и песенные

формы?

5.Можно ли определить стихотворную форму цикла «Путь во мраке» Георгия Маслова поиском новой гармонии?

6.Почему в сознании романтика жизни Георгия Вяткина уживались идеи Ницше и Рабиндраната Тагора, сотрудничество с белогвардейскими и советскими изданиями?

7.Что объединяет в контексте эпохи революционную и оппозиционную ей поэзию?

50