318_p1821_B6_9225

образцам дореволюционного прошлого можно считать таким же знаком времени и характеристикой национальной культуры, как крестьянские споры о литературе в алтайской коммуне. Духовная энергия искала выхода в слове. Интеллигенция выбирала классику и футуризм, терпимо принимала революционную поэзию. Но революционная ситуация отторгала нейтральную интеллигенцию.

Центром литературной жизни во время гражданской войны оставался Омск. Не только потому, что новая столица притягивала активных людей, но благодаря разнообразию творческих лиц. В послевоенной истории утвердилось мнение, что в Омске интеллигенция приветствовала Колчака, тогда как Барнаул был центром писательской оппозиции диктатуре. Действительно, Г. Вяткин (1885–1941), признанный лидер сибирской поэзии, и С. Ауслендер (1886–1943), видный представитель петербургской изысканной прозы, сотрудничали с официальной колчаковской прессой, морально поддерживая власть. С. Ауслендер входил в свиту диктатора, публиковал в официальной «Сибирской речи» роман «Видения жизни». Г. Вяткин, как и Г. Сибирский, связывал с белым движением надежды на реализацию идей областничества и публиковался и в Омске, и в полуоппозиционном «Сибирском рассвете» в Барнауле.

В Омске литературная жизнь продолжалась не только в интенсивном общении, но находила выход в печать в виде сборников, книг, брошюр. Издавался журнал под красноречивым названием «Отечество». На выставках, лекциях и на дому встречались прибывшие из европейской России литераторы (Д. Бурлюк, Г. Маслов и др.), признанные ещё до революции сибирские классики (П. Драверт, Г. Вяткин), многообещающие молодые (Вс. Иванов) и только начинающие, как одержимый поэзией подросток Л. Мартынов. Центром общения стал Антон Сорокин, который принимал у себя всех, включая, по рассказам мемуаристов24, самого Колчака, и прятал «в закоулках своего жилища подпольщи- ка-поэта Александра Павловича Оленича-Гнененко, который после освобождения Омска занял пост председателя губисполкома»25. Литературная деятельность А. Сорокина и его яркие прово-

24Мартынов Л. Н. Воздушны фрегаты: новеллы. М., 1974. С.102.

25Там же. С. 89.

21

кации, как он писал в «полумемуарах» «33 скандала Колчаку» (1926), поддерживали не только творческое, но и нравственное напряжение в литературной жизни Омска.

Репутация «первого сибирского рекламиста» неоднозначна, но несомненна неординарность личности и чуткость к новой ис- торико-культурной ситуации, когда литература вмешивается в жизнь, а художник, писатель становится знаковой фигурой, его поведение приобретает публичную ценность. Антон Семёнович Сорокин (1884–1928) первый свёл свой образ до имени-фамилии и первый в Сибири соединил политическую публицистику с дерзкой саморекламой. Его акции – смешение безусловно значимой цели с сомнительностью средств: «Незадолго до войны он разослал свои антимилитаристские книжки главам многих государств, в том числе Вильгельму II и сиамскому королю. Когда же разразилась первая мировая война, он послал в «Огонёк» свою фотографию с подписью о том, что-де Антон Сорокин, известный сибирский писатель, покончил жизнь самоубийством, протестуя против зверств немцев. Фотография появилась»26. После этого Сорокин был подвергнут бойкоту со стороны щепетильных сибирских литераторов. Но в условиях диктатуры и репрессий вызывающие, изобличающие власть поступки имели особую цену.

Типологически это было поведение шута, юродство изощрённого софиста, мгновенно выворачивающего в своих интересах наизнанку любую острую ситуацию, которую сам и создавал. «Скандал второй» напоминает власти о недавнем преступлении, убийстве накануне колчаковского переворота А. Новосёлова. На вечере в память Яна Гуса Сорокин провоцирует присутствующих на покаяние: «Культура в настоящее время стоит на высоте, и нет варваров, нет костров, современные Иоганны Гусы гибнут от нагана, от грошовой пули где-нибудь в овраге…<…> Кто из вас, из поколения в поколение несущих легенду об Иоганне Гусе, посмеет не почтить вставанием память писателя Александра Новосёлова? // Чехи встали. Колчак со свитой побежал к выходу»27. В тот раз с суровым изобличителем обошлись гуманно, и он тоже не чинился: « – Мы знаем вас, вам плохо живётся. Мы ценим писате-

26Мартынов Л. Н. Указ. соч. С. 88–89.

27Сорокин А. С., Вяткин Г. А. Хохот жёлтого дьявола: повесть, рассказы. Возвращение: рассказы, очерки, сказки. Иркутск, 1986. С. 168–169.

22

лей, художников, вот у нас всё имеется, возьмите, сколько вам нужно. // Я взял деньги, краску, ватманскую бумагу, сделано это было не из жадности, на это были особые соображения»28. Простодушное совмещение пафоса с выгодой и составляло тайну личности Антона Сорокина: то ли тщеславный сумасброд, то ли законченный циник, то ли настолько свободная личность, что сам творит критерий героики и справедливости? «Скандал третий. Разбойник на кресте» рассказывает в третьем лице о сверхрадикальной футуристической акции: «Антону Сорокину стоило большого труда уговорить Давида Бурлюка выставить картину «Распятие Антона Сорокина». Успех этой картины был невероятный. Стояли толпы народа. Подходит священник. // – Что это? Большевизм! Где устроитель? Где?! Кощунство! // <…> И Антон Сорокин приписал пояснение: “для идиотов и глупцов, а также для умных и с благодатью святого духа иереев: это не Христос, а разбойник”»29. Эпизоды «33 скандалов Колчаку» похожи на цикл анекдотов про неуёмного плута, который, согласно этике абсурдного жанра, вытворяет невозможное, чтобы разрушить стереотипы, победить тупую силу и высмеять подлинную глупость.

Если образ плутовского поведения переносится в реальность, человека в лучшем случае принимают за сумасшедшего. Исторический контекст, в котором пребывал скандалист, не располагал к рискованным шуткам. Но он провозглашает себя «диктатором над писателями» и раздаёт «денежные знаки шестой державы, обеспеченные полным собранием сочинений Антона Сорокина; подделыватели караются сумасшедшим домом, а не принимающие знаки – принудительным чтением рассказов Антона Сорокина». Извозчики приняли их за деньги новой власти, преступник арестован, он расписывается на протоколе – «Фердинанд шестой»: «– Что это значит? // – Ничего особенного. Понятно, как стеариновая свечка: я сошёл с ума. Разве нормальный полезет в диктаторы? И вы, нормальные, должны не протокол писать, а отвезти меня в сумасшедший дом или подчиняться моей диктаторской власти. Другого выхода нет. // Посоветовались, пожали плечами и отпустили»30. Маска сумасшедшего – как дурацкий колпак шута –

28Сорокин А. С., Вяткин Г. А. Указ. соч. С. 169.

29Там же. С 170–171.

30Там же. С. 172.

23

обеспечивает защиту, но от власти, которая при всей жестокости руководствуется здравым смыслом. Поэтому рукопись, датируемая 1926 годом, даже если задним числом героизирует автора, даёт достаточно объективное представление об отношениях писателей и диктаторского окружения.

Собственно художественные заслуги А. Сорокина во время гражданской войны – брошюра «Газета для курящих» (1919), страстное обвинение власти в равнодушии к талантам. «Манифест Антона Сорокина (идиотов, кретинов, пьяниц и имеющих деньги манифест гения Сибири не касается, и этот отброс жизни может не беспокоить себя чтением манифеста)» (1919) – романтическое воззвание-инвектива, призыв к деятельной творческой жизни. Половина текста написана рифмованной прозой – в подтверждение абсолютной власти над словом шута-самодержца: «Мудрость венчала нас на царство, нам фантазия счастье даёт. Мы знаем Уальда, мы ценим Моцарта, в нас музыка солнца поёт. На веки запомнится людям пора та, революции восемнадцатый год. На площади чёрной смелый оратор. И голос раздался простуженный, ржавый. – Сегодня цари без корон. А мы одинокий шестой державы Сорокин Антон»31. Неприятие колчаковской диктатуры обусловило безболезненное вхождение экстравагантного автора в уже советскую литературу. Его рассказ «Плевок в глаза Дутову» (1927) – продолжение той же «скандальной» темы, но другими средствами: оскорблённый киргиз Джуван мстит бесчестному атаману и платит за это жизнью. Переход от эпатажа к плакатнокрасноречивой прозе совершен Сорокиным без видимого насилия над собственным талантом.

Краткий обзор литературной жизни периода гражданской войны показывает, что она не только не замерла, но отстаивала право на независимость от смены властей, страха и тяжких обстоятельств. Культурная среда питалась самыми разными источниками вдохновения – от гражданской публицистики до декадентской игры. Журналы, стихи и проза находили своего читателя, даже провокативные акции свидетельствовали о значимости литературы, авторитетности писателя в Сибири. Несговорчивого писателя убивали, как А. Новосёлова, или щадили, как юродст-

31Сорокин А. С., Вяткин Г. А. Указ. соч. С. 73.

24

вующего А. Сорокина. Но все участники жестокой истории сознавали действенную природу слова и высокую ответственность литературы.

Вопросы для самопроверки

1.Познакомьтесь по «Летописи города Иркутска за 1902–1924 гг.» Н. С. Романова с описанием боёв в Иркутске. На чьей стороне летописец

в1917 – 1918 – 1919 – 1920 годах?

2.Какую социальную и эстетическую ценность представляют суждения крестьян-коммунаров о литературе?

3.Можно ли считать Антона Сорокина первооткрывателем акционного искусства?

25

Тема 2

ПОЭЗИЯ ПЕРИОДА ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

1.Романтическая революционная лирика: Ф. Лыткин, И. Славнин, И. Уткин.

2.Трагическая лирика гражданской войны: Г. Маслов, Г. Вяткин

1. Романтическая революционная лирика. Описание по-

эзии революционного времени принято начинать с творчества тех, кто выражает романтические настроения эпохи. Тем самым признаётся духовный и художественный приоритет сознания, свободного от привязанности к слишком человеческому, видящего в движении масс высокий смысл, в стихии кровавого насилия – рождение нового мира и человека творящего. Такова установка гуманистической антропологии, восходящая к духовной революции Возрождения и соответствующая динамической природе европейской цивилизации. Ставка на сверхличность породила модус высказывания, практически подчиняющий себе индивидуальность. Архетип такого творчества продиктован родовыми чертами поэтаидеалиста и энтузиаста: гражданское сознание, пафосное переживание социального времени, безусловна вера в светлое будущее и в свою роль в его приближении, слияние лирического «я» с «мы», экспрессия образов и ритма, согласие с трагической судьбой избранника, отождествление собственной деятельности с миссией пророка и даже демиурга. Индивидуальность проявляется в степени мастерства и силе чувств, в ритме и интонации стиха.

В Сибири не было противников революции, навык самостоятельности у населения обеспечивал почву для демократического развития, но цвет поэзии, как и конечный политический выбор, мог быть только красным или белым. Степень цветовой интенсивности зависела от партийной принадлежности. С Иркутском связаны судьбы трёх ярких революционных поэтов. Одному из них, большевику Фёдору Лыткину (1897–1918), посмертное признание обеспечила победившая идеология, которая нуждалась в поэтах-мучениках. Беспартийного энтузиаста Игоря Славнина

26

(1998–1925) отметила память современников. Иосиф Уткин (1903–1944) стал классиком комсомольской лирики.

Фёдор Матвеевич Лыткин – или Ферик Фетько Полот-бек (мать – жительница Тулуна, отец – ссыльный курд) – типичный романтик, ищущий бури. Связанный родством с Сибирью и Кавказом, он выбирает Сибирь. Будет изгнан из иркутской гимназии за издание подпольного журнала «Наша работа», но издаст в 1915 году в Иркутске единственный сборник стихов «Песни юности». Студент юридического факультета Томского университета, он летом 1917 года вступает в РСДРП, включается в политическую борьбу с областниками, левыми и правыми партиями за передачу власти Советам. Организатор новой власти, член Томского горисполкома, а в феврале 1918 – в 20 лет – уже заместитель председателя Центросибири, большевистского органа управления всем краем. Погиб в ноябре 1918 года в забайкальской тайге при отступлении под натиском белогвардейцев.

Стихи – юношеская лирика и газетная публицистика – излияние необыкновенной энергии, перенапряжение чувств, динамика коротких строк, акцент на категоричную мужскую рифму, обилие восклицаний, доминирующий мотив бури. Контрастная, как и должно быть в романтизме, система образов передаёт натиск юности: «В небе душном забродили // Волны новых, свежих туч // И с высоких диких круч // Землю молнией облили! <…> Кровью молния сверкает, // Цепи в меч переливает! // Здесь разбила тучный храм, // Там ломает своды тюрем! // Слава тучам! Слава бурям! // Слава вечная бойцам!..»32. Так предугадан ювенильный пафос воли, готовой сотворить мира заново, который определит суть будущей советской поэзии. В «Гимне революции», призыве «Бесстрашным» эксплуатируется тот же набор риторики в образах: разрыв цепей, бросок вперёд, светоносная заря свободы. Поэт не замечает, что повторяется, потому что захвачен пафосом пророка, тем более что следует пушкинскому «Товарищ, верь: взойдёт она…» («К Чаадаеву», 1918): «Товарищ! Падают цари, // Народ восставший рушит троны! // В лучах пылающей зари // Горят разбитые короны! // Под знамя вольности сыны // Идут всех стран и всех народов. // В дыму и зареве войны // Встаёт всемирная свобо-

32 Лыткин Ф. Призыв: стихи. Иркутск, 1969. С. 23–24.

27

да» («1917 год»)33. Претензия на универсальность и реальное упрощение – две стороны новой веры, теперь коммунистической.

Назначение революционной поэзии – внушить, как на митинге, волю к подвигу, сраженьям, борьбе, отсюда суггестивный пафос прославления себя и соратников в обращении к «Братьям коммунарам»: «Вы – факелы вселенной! Вы – мечи! // Отживший мир, прогнивший, тленный, // Сгинь вон и замолчи! // Восстанья пир кровавый грянул, // И клич борьбы, как гром, воспрянул: // «Народы! В руки – бич! // Пора постичь умом, // Чем сердце истекает! // Разрежьте хлещущим бичом // Всех гадов, всех душителей свободы!..»34. Насилие освящено проклятьями неопределенному, но заведомо гнусному адресату – «всем гадам». Образ «бича», появившийся благодаря рифме «постичь», оказался более экспрессивным, хлёстким, чем уже просверкавший в первой строке «меч». Неожиданная потеря рифмы и сбой ритма в последних строках создаёт эффект спонтанности речи. Громокипящая наивность, плакатная одномерность, эмблематичность представления схватки со злом вполне органичны для двадцатилетнего вождя. Он экстатически-ответственно переживает собственный статус носителя абсолютной истины, блага, красоты – и власти (пока – над словом, поскольку реальному утверждению советской власти помешал атаман Семёнов).

Двадцатилетний поэт-комиссар оказался точным пророком своей судьбы в стихотворении «Мой завет». Название балансирует между «завещанием» и религиозной ассоциацией, жертвенность возводится в степень духовного подвига, равного миссии спасителя. В отличие от Христа, гибель переживается как духовный подъём абсолютной свободы:

Я иду на последние битвы, В беззаветный и радостный бой!

Надо мной не творите молитвы, Не грустите, друзья, надо мной.

Я иду во широкое поле, Под удары скрещённых мечей,

Над моей безрассудною долей Пусть вздыхает лишь ветер степей.

33Лыткин Ф. Указ. соч. С. 37.

34Там же. С. 43–44.

28

Я иду на беспечные встречи, На бесстрашные встречи с врагом, Напролом, На жестокие сечи

Со спокойным открытым челом.

Яиду на последние битвы,

Вбеззаветный и радостный бой,

Надо мной не творите молитвы, Не грустите, друзья, надо мной35.

Высокий романтический подвиг жертвенной гибели – тоже архетип советской поэзии. У Ф. Лыткина это личный подвиг, а не мужество, внушаемое читателю. Поэт разрывает с прежней традицией – эмпатией через сострадание, как это было с фольклорными героями, погибающими в чистом поле. Это начало гуманистического самоубийства, которое и составляет суть коммунистической утопии. Абсолютная ясность сознания молодого поэта осветила перспективу, о которой он, конечно, не успел задуматься, но за которую заплатил жизнью.

История литературы опровергает все догмы о классовой обусловленности революционного сознания. Игорь Кронидович Славнин (1998–1925) – выходец из древнего дворянского рода и доброволец Красной Армии, заведующий литотделом газеты 5 армии «Красный стрелок» и организатор «Вечера поэтов» от имени «Барки поэтов», появляющийся то в шинели, то в образе Арлекина с густо напудренным лицом. Он был знаком с Ф. Лыткиным по Томскому университету, встречался с ним осенью 1918 года и вспоминал, как тот горячо убеждал, что Красная Армия уже очищает Сибирь от интервентов и белогвардейцев. Они были почти ровесниками, но смерть на войне обошла Славнина стороной, в Омске он был арестован контрразведкой как подпольщик, но выбрался из тюрьмы, дошёл с Красной Армией до Дальнего Востока. В 1923 году уехал из Иркутска в Москву, примкнул к «Перевалу», печатался в «Октябре» и «Красной нови». Летом 1925 года поэт на отдыхе утонул, купаясь в реке Бузулук.

Славнин не обладал темпераментом революционера, не мыслил жизнь как подвиг. Склонен был скорее к одинокому скиталь-

35 Лыткин Ф. Указ. соч. С. 38–39.

29

честву, чем к борьбе за идею в рядах единомышленников: «Я простой по душе и простой по приметам – // Вот родимое тлеет пятно. // Но родился зачем-то бродягой-поэтом // Мерить русских дорог полотно». Поэзию предпочитал модернистскую: французских и русских символистов, акмеистов и футуристов. Но не принимал декаданс, в апреле 1918 года опубликовал в большевистских омских «Известиях» статью «Настроение», в которой доказывал, что настроения пессимизма, разочарования, упадка – самоубийственны, а интеллигенция, претендуя на оригинальность и отдалясь от народа, совершает предательство. Политический выбор поэта продиктован не коммунистическими убеждениями, а верой – в энергию народной воли, одновременно витальной и разумной. Он чётко формулирует идею общего осмысленного существования: «Будет жить тот, кто верит, – и с этой точки зрения рабочекрестьянская власть представляется мне этапом к грядущему. Власть, которая верит в силу народного самосознания, власть, которая народу доверяет и будет идти с ним по одному пути, глубоко реальна и жизненна»36. Народничество вполне в духе русского романтизма, таким же в 1918 году был выбор А. Блока, чутко улавливавшего настроения времени и безволие «культуры».

Чувство времени у И. Славнина тоже не радостное, но трагическое: «В страшные, скорбные дни горят созвездья»37. Очевидно, выбор поэтом революционной идеологии обусловлен не психологической расположенностью к безоглядному разрыву, но осознанным поиском волевого и общезначимого миропонимания. История, культура, вера нуждаются в преображении: «Расхлябанные, ладаном смоченные губки, // Купаются души в тине молитв, – // А мы набиваем вселенскую трубку // Заревами грядущих битв» («Мы»)38. Высказывание от имени коллективного сознания подчиняется канону революционной поэтики: непримиримый конфликт («мы» – «враги»), разрыв времён («сгинет проклятая, сморщенная небыль»), космический масштаб движения («Вот мы идём головами в небо»), маршевый ритм («Молотом отбиваем

36Цит. по: Трушкин В. П. Певец октябрьских бурь и весенних рассветов // Славнин И. Перекличка: стихи. Иркутск, 1976. С. 7–8.

37Трушкин В. П. Из пламени и света. Иркутск, 1976. С. 203.

38Славнин И. Перекличка: стихи. Иркутск, 1970. С. 15.

30