318_p1821_B6_9225

шаги»). Шествие представлено как магический заговор и завершается словом-закрепкой:

Через границы, вырытые руками банкиров, Пройдём закалённой в железо волной – Мы скованы с пролетариатом мира В одно.

Новая вера требует нового слова и нового поведения поэта. Стихотворение «С подмостков слово» передаёт переход от «я» к «мы», от роли распорядителя речевого театра к участнику исторического шествия-наступления, когда действо становится действием: «Бросаю слова по-новому, // Юлой кручусь над подмостками. // Сегодня конец чириканью, // Конец неживой тоске! <…> Мы сбросили цепи панские, // Свинцовый смахнули гнёт. – // Растут ряды нашей армии // И ширится власть советская, // Земля рабочекрестьянская // Цветами труда цветёт»39. Артистическому таланту освоить пафосную поэтику не так трудно – резкими мазками набросать сияющую картину мира, дать метафору мистического брака пролетариата и природы, в итоге историческое действо приобретёт вселенский масштаб: «В небе фонтаны золота, // Медью горят поля, // Вставай под удары молота, // Невеста труда – земля» («Сталь»)40. Но примечательно, что лирический образ площадного актёра остаётся ключевым для самосознания поэта и найдёт полное выражение во вполне коммунистических стихахпосвящении «Петрушка [1921. Коминтерну]»:

Голос Петрушки пулей катится, Прыгает по канату дней, – Слушайте, милые, слушайте, братики, Слова, прожаренные в огне.

<…> Барские грошики с души своей сдунул, От сытых, расшитых ушёл собак, – Маленькое сердце ударило в струны, Брызги крови Парижской коммуны Сплели мне красный колпак.

<…> Посшибаем с царей коронки, Разобьём паутину раба –

39Славнин И. Указ. соч. С. 10.

40Там же. С. 16.

31

Поют бубенчики звонкие, Колпака моего набат.

Голос Петрушки пулей катится, Кидает золотую звезду – Ловите красное счастье, братики,

В девятьсот двадцать первом году.41

Так революционный поэт уклоняется от роли вождя, но исполняет роль праздничной огненной жертвы, радостной и самоотверженной. Силу стиха обусловили не призывы к борьбе, но мастерство канатоходца, отвага и обаяние маленького, но бесстрашного артиста. Поэт как будто свой для «братиков», но сознаёт набатную силу шутовских бубенцов и виртуозно управляет тонической ритмикой акцентного стиха. Примечательно, что «золотая звезда» слова превращается в «красное счастье», которое есть свобода от реальных «грошиков» и условного рабства. Так уже устоявшаяся риторика гражданской поэзии коммунизма соединяется с артистическим самоопределением. Это роднит И. Славнина с В. Маяковским, который от роли трагического рыжего («А всётаки», 1914) перешёл к роли демиурга: «Возьми и небо заново вышей, // новые звёзды придумай и выставь, // чтоб, исступлённо царапая крыши, // в небо карабкались души артистов» («Эй», 1915)42. Но артист-демиург Маяковский в силу темперамента, творческой мощи легко избрал новое амплуа, редуцируя себя до «агитатора, горлана, главаря» и не признавая жертву необратимо трагической. «Простой по душе» Славнин внёс в типологический ряд революционных метаморфоз свой образ героического, но не эгоцентричного поэта-оратора, дерзкого, но не воинственного предводителя слов, не монументального, но витального поэта – Петрушки.

Лирическое сознание Славнина равно открыто ужасному и прекрасному как целостному образу мира. Опыт гражданской войны открывает неодномерный пейзаж исторической битвы. Так выглядит преследование обречённой белой армии: «Закат был жёлт, и вечер розов, // И розовая ночь была – // И с отступающих

41Славнин И. Указ. соч. С. 14.

42Маяковский В. В. Избранные произведения: в 2 т. Т. 1. М. ; Л., 1963. С. 105. (Библиотека поэта).

32

обозов // Валились мёртвые тела» («Память о 1919»)43. Романтический поэт революции открывает новую формулу любовного счастья: «Она с отрядом на Север, // Он с эшелоном на Восток. // И было так, что в ночь одну // Судьбу двоих перечеркнули. // Ей – смерть в бою под вражьей пулей, // Ему расстрел был дан в плену» («Синева»)44. Эта тема любви в революцию как любви к революции, когда разлука – по приказу, а долг – превыше тоски и вместо слияния – общность судьбы, станет архетипом советской лирики. Революционный поэт Игорь Славнин – при всей своей искренности поэт не вполне советский. Владея сложившейся риторикой, улавливая нарождающуюся поэтику, он сохранил преданность поэтической свободе: не поэт служит идее, но идея получает поэтическое содержание.

Иосиф Павлович Уткин (1903–1944) – поэт, чей дар бук-

вально воспитан советским временем, с его высокими устремлениями и постоянным насилием – над врагами и над душой и талантом своих героев. Он начинал как один из первых поэтовкомсомольцев, но чтобы стать комсомольским поэтом, потребовались жертвы уже не во имя самой революции, но во славу её идеологии.

Судьба комсомольского поэта типична: небогатая семья, конфликт с администрацией. изгнание из последнего класса училища за плохое поведение и вольномыслие, готовность к борьбе, участие в антиколчаковском восстании в Иркутске <в биографии45 указан 1918 год, но, очевидно, имеется в виду успешное восстание декабря 1919 – января 1920 года, поскольку в летописи Н. С. Романова есть единственное краткое упоминание о волнениях 30 декабря 1918 года: «Ожидается наступление рабочих из Черемхово»46>. После освобождения города – первый комсомолец, доброволец Красной Армии, военком маршевых рот Дальневосточного фронта. С 1922 года сотрудник иркутской областной газеты «Власть труда», где печатает стихотворные репортажи. Член ИЛХО (Иркутского литературно-художественного объединения),

43Маяковский В. В. Указ. соч. С. 26.

44Там же. С. 25

45Молдавский А. Ф. Уткин И. П. // Русские писатели 20 века: биогр. слов. М., 2000. С. 703.

46Романов Н. С. Летопись города Иркутска за 1902–1924 гг. С. 347.

33

кружка пролетарских поэтов при этой газете, который был противовесом «Барки поэтов» в культурной жизни Иркутска.

По достоинству талант был оценён уже в Москве, куда И. Уткин уехал в 1924 году на учёбу, там вышла в 1927 году «Первая книга стихов», там он обрёл своё место в истории советской литературы. Но Иркутск в 50–70-е годы считал его самым большим своим поэтом, существовала премия имени Иосифа Уткина. Признание Уткина сибирским поэтом справедливо, поскольку здесь сложилась узнаваемая форма его стиха и в недолгие 1922–1924 годы дар развивался без идеологического давления, в соответствии с собственным видением истории, гражданской войны и органики творчества. Поначалу поэзия Уткина повествовательна, портретна, он говорит от имени героев – простых партизан и красноармейцев. Наивная плакатность сочеталась с настоящим суровым трагизмом. Начинающий поэт ещё не очень владеет языком: «На лбу искрятся пять углов. // В далёком взоре – буря веры. // Он незатейливый, он серый, // Строитель солнечных миров» («Красноармеец», 1922)47. Пафос доминирует над мыслью, которая дискретна и продиктована скорее ритмом и рифмой, чем простой логикой. Такова концовка траурного стихотворения-призыва «21 января 1924 года»: «Ну, так работу скорь, // Крепче клинок меча! // Мы на железо – скорбь, // Мы на борьбу – печаль. // Шире разлёт плеча: // – Нет Ильича!»48. Очевидно влияние Маяковского («Мы не верим!», 1923). Но дискретность стихотворной материи успешно работает как психологический приём, когда внешний рисунок передаёт внутреннюю драматургию события. Настоящая удача – стихотворение «Расстрел» 1924 года:

И просто так – Без дальних слов –

Как будто был и не был… За частоколами штыков

Так тяжело смотреть на небо…

47Уткин И. П. Комсомольская песня. Иркутск, 1973. С. 7.

48Там же. С. 14.

34

Ине борись…

Ине зови…

Ижизнь была не сладкой… Как в лихорадке – грузовик,

Ия – как в лихорадке.

Для волка сердце – ничего. А много ли зверюге надо? И с полушубка моего Солдат весь путь Не сводит взгляда.

Могу и душу подарить – Вон там за следующей горкой…

………………………………….

–Товарищ, дай-ка закурить…

–Последняя махорка… <…>49

Прерывистый внутренний монолог передаёт «лихорадку» чувств и мыслей, зоркость последнего видения и жестокую по отношению к самому себе иронию. Мужество не плакатное, героизм даже снижен последней просьбой, отказ в которой – самое убедительное доказательство «звериного» образа врага. Жанр баллады решён как драматический эпизод с угадываемым подтекстом. Это персонажная лирика, безымянность героя – лучшее средство возбуждения читательского сострадания. Энергия ямба, чеканного в первых строках и «расслабленного» в конце строф, поддержана начальной мужской рифмой и конечной женской. Уткину удавались стихи с короткими, ударными строками, маршевый ритм которых перебивался пронзительными эмоциональными эпизодами, всё вместе рождало искренний отклик у читателя. Так звучала баллада «Двадцатый» (1927) о последнем годе гражданской войны: «В брони, // В крови, // В заплатах – // Вперёд, // Вперёд, // Вперёд! – // Страдал и шёл // Двадцатый, // Неповторимый год!!!»50. Стихотворение захватило коммунаров «Майского утра», их «общее мнение» гласит: «”Двадцатый” калит всю душу слушателя. Он действительно – гимн революции и всему трудовому народу, совершившему её. В деревенских халупах его будут слу-

49Уткин И. П. Указ. соч. С. 20.

50Там же. С. 54.

35

шать и с горем, и с радостью, и со слезами на глазах…»51. Дар И. Уткина состоял в умении совместить разнородное – суровую энергию ритма и высокую сентиментальность.

Но официальное признание поэт получил благодаря «Повести о рыжем Мотэле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох» (1925), поэме о вхождении бедного портного в революцию, вполне соответствующей идеологическому канону. Поэтическая форма Уткина универсальна: повествовательность и тот же рваный ритм строк, легко резонирующий с иронической и скорбной интонацией национального чувства, работает на тему разрыва времён и обновления жизни. Поэма Уткина одобрена не только Маяковским, он становится неофициальным лидером комсомольской поэзии, заведует литературной страницей в «Комсомольской правде», печатает М. Светлова, Э. Багрицкого и др.

А. В. Луначарский ценит Уткина за тонкость чувств и «многострунность» дара, но в именно эти качества подведут поэта в идеологизированной литературной ситуации. В 1926 году совершены две творческие ошибки, которые дорого обойдутся и заставят изменить собственной душевной природе. В «Слове Есенину» высказано глубокое сочувствие добровольному уходу поэта: «Есть ужас бездорожья, // И в нём – конец коню! // И я тебя, Серёжа, // Ни капли не виню. // Бунтующий и шалый, // Ты выкипел до дна. // Кому нужны бокалы, // Бокалы без вина?.. // Кипит, цветёт отчизна, // Но ты не можешь петь! // А кроме права жизни, // Есть право умереть»52. Трагедия личная уравнивается в правах с диктатом истории, поэтическая вольность – с правом на жизнь и смерть. Стихотворение появилось не вовремя – шла яростная борьба с «есенинщиной», с мелкобуржуазным индивидуализмом и разнузданностью чувств. Вторая ошибка – воспевание символа этой классово враждебной чувственности: «Не это песней старой // Растоптанного дня, // Интимная гитара, // Ты трогаешь меня. <…> Сквозь боевые бури // Пронёс я за собой // И женскую фигуру // Гитары дорогой!»53. Третьей ошибкой была личная независимость – «отказ поэта примкнуть к определённой платформе,

51Топоров А. М. Крестьяне о писателях. С. 252.

52Уткин И. П. Указ. соч. С. 43.

53Там же. С. 47.

36

будь то лефовцы, конструктивисты или РАПП»54. Лидера комсомольской поэзии клеймили как «поэта мелкой буржуазии». В результате он публикует в 1929 году в «Комсомольской правде» покаяние «Признаю свои ошибки». После этой статьи поэзия Уткина меняет своё духовное содержание: трагизм уступает пафосу, пронзительность – плакатности, интимность – очевидности. Лирическая песенность перешла в эпическую отчуждённость от человеческого, герой сведён к политической функции.

Такова знаменитая баллада «Комсомольская песня» (1934): «Мальчишку шлёпнули в Иркутске. // Ему семнадцать лет всего. // Как жемчуга на чистом блюдце, // Блестели зубы // У него. <…> Ему японская «микада» // Грозит, кричит: «Признайся сам!..» // И били мальчика прикладом // По знаменитым жемчугам. // Но комсомольцы // На допросе // Не трусят // И не говорят! // Недаром красный орден носят // Они пятнадцать лет подряд»55. Остались все приметы уткинского стиха: острота фабулы, стремительность действия, пронзительность детали, мужественная небрежность, оттеняющая трагизм, неравносложные строки энергичного ямба, виртуозная рифма. Но сравнение с «Расстрелом» обнаруживает потерю главного – человеческой сокровенности. «Красный орден» как мотивация и награда за подвиги – отражение эмблематического мышления огосударствленного до предела поэтического сознания. Идеологическая конъюнктура побуждает даже к нарушению исторической правды. Японская «микада» занималась в Иркутске не террором, а «охраной железнодорожных линий»56. Но на политическом горизонте уже виделись столкновения с императорской Японией, актуальность побежала. И критика больше уже не поучала поэта.

В стихах Уткина происходит трансформация романтического модели самоопределения поэта: уже нет острого переживания самоотверженной жертвенности – есть культ героической жертвы вообще, но герой не лирический, а эпический. Как следствие, на роль вождя поэт тоже не претендует: он медиатор между велением времени (теперь это политическая конъюнктура) и читателем. Примечательно, что открытая субъективность малозаметна и в

54Молдавский А. Ф. Уткин И. П. … С. 704.

55Уткин И. П. Указ. соч. С. 78.

56Романов Н. С. Указ. соч. С. 378.

37

ранней лирике, поэзия была «продолжением» жизни, портретом времени. Жанр песни с обобщённым лирическим героем идеально подходит для выражения одухотворённого коллективного сознания. Но из всего репертуара песенных интонаций выбираются самые энергичные, плясовые. Зрелый Уткин пишет «Песню бодрости» (1927), которая знаменует выход из кризиса «индивидуализма»: «Не смеяться и не плакать – // Песню! // Мужество! // И руки!..»57. В «Песне об убитом комиссаре» (1935) и «Сибирских песнях» (1934–1940) он тонко использует фольклорную форму – таков был стиль времени.

Творческая судьба И. Уткина отразила превращение лирики в песенный эпос новой истории на рубеже 20–30-х годов, личностную лирику вытравляла не только искореняющая мелкобуржуазный индивидуализм левая и правая критика, но само развитие революции из фазы романтической, героической, творческой в реакционную, конформистскую, канонизированную. Одновременно романтизм, бывший изначально образом личностного самосознания, заряженный на противостояние миру и потому неизбежно ограниченный, предопределённый в реакциях и средствах, трансформируется в романтику и становится каноном идеологизированного массового сознания. Объективному процессу нельзя давать качественную оценку, этот официальный романтизм резонировал с ювенильными настроениями молодой по демографическим показателям страны, он воспитал поколения готовых на самоотвержение в бою и труде. Сдвиг от личного к узнаваемому происходил повсеместно. Сибирская литература не могла быть исключением, как и деятельность славного выходца из Иркутска. Статус поэта в государственной системе был очень высок. И требовал служения. Во время войны И. Уткин – специальный военный корреспондент «Правды» и «Известий», он разбился на самолёте, возвращаясь с задания в 1944 году.

2. Трагическая лирика гражданской войны. Антибольше-

вистская идеология, разумеется, имела свой поэтический риторический канон, столь же возвышенно романтический и плакатный, как и коммунистическая. Своеобразные акценты были продикто-

57 Уткин И. П. Указ. соч. С. 61.

38

ваны религиозной и книжной культурой: белая гвардия – «рыцари нежности», адмирал Колчак – «богохранимый витязь с честной солдатской душой»58. Но романтика не могла стать духовной доминантой сознания глубокой поэзии, поскольку общим чувством было, конечно, не грандиозное преображение мира, а безмерность трагедии России.

Образец мышления и чувствования противников большевиков – лирика иркутского поэта Георгия Сибирского, судя по псевдониму, – областника, но российского патриота. Книга его стихов вышла с надписью: «Страдающей родине, // кровью облитой, – / посвящаю». Стихотворение «Девятый вал», не отмеченное художественными достоинствами, красноречиво иллюстрирует безусловные для единомышленников представления о причинах гражданской войны, сути борьбы и роли Сибири в судьбе страдающей Родины:

Разодрана страна безумьем жадной клики… И с трона суд творит тлетворный бог Ваал…

На брата брат восстал… Проклятья, злобы крики… Но близится к концу девятый страшный вал… …Они казнили всё, что воли песни пело. Глушили смелые свободные мечты.

Кровавое свершали всюду дело… Стонала вся страна от тяжкой их пяты…

Но катит грозный вал… К борьбе готовьтесь, братья! Отбросьте споры прочь! И примем мы волну В свои могучие железные объятья.

И от врага спасём свободную страну.

Вперёд, друзья, смелей – за счастье, за свободу! Вставайте в общий строй. Мы твёрды, как гранит. Измученной стране и русскому народу, Сибирь великая, ты будешь крепкий щит59.

Очевидно типологическое родство с гражданской поэзией революционера Ф. Лыткина: напряжённая патетика образов и интонации, поэтическое «мы», обращение к «братьям», призыв вперёд – к бою, декларация мощи и стойкости. И цель борьбы та же – сча-

58Очерки русской литературы Сибири. Т. 2. Советский период. Новосибирск, 1982. С. 36.

59Сибирский Г. Шири таёжные – дали безбрежные. Иркутск, 1920. С. 8.

39

стье и свобода. Особенность состоит в призыве «отбросить споры прочь», большевики разногласий просто не допускали. Антитеза «мы – они» выражает классическую антропологическую оппозицию, непримиримость конфликта и безусловную правоту «нас».

Власть Колчака рассчитывала на поддержку интеллигенции и получила её даже в лице приверженцев областничества, чей духовный лидер А. Новосёлов был убит накануне переворота из-за неуступчивости, остальные члены Временного Сибирского правительства предпочли отказаться от власти. Недостаток воли, политической и организационной, побуждал уповать на диктатора. Но среди поэтов белого движения были и участники боёв. Тем не менее, общее содержание «белой» лирики – боль: сострадание грешной Родине, неразрешимая мука души и тела, тяжесть поражения и потеря перспективы.

Георгий Владимирович Маслов (1895–1920) оказался си-

бирским поэтом в 1919 году. Студент Санкт-Петербургского университета, соученик Ю. Тынянова по Пушкинскому семинарию, он предпочёл гражданский долг научной карьере: не кончив университет, где его собирались оставить на кафедре, весной 1917 года уехал в Симбирск организовывать выборы в Учредительное собрание60. В 1918 году участвовал в формировании добровольческих отрядов, отступал с белой армией, служил рядовым в охране Колчака. В 1919 году Г. Маслов профессиональный литератор, активно печатает стихи и прозу в омских газетах и журнале «Отечество», в томском альманахе «Елань» публикует поэму «Дон Жуан». Отступает вместе с беженцами и умирает в Красноярске от тифа в марте 1920 года. Жена Е. М. Тагер (1895–1964) вернулась в Петроград и опубликовала в 1922 году с предисловием Ю. Тынянова поэму «Аврора», которую Г. Маслов правил до последних дней. Поэма посвящена трагической любви красавицы XIX века Авроры Штернваль. Образ был так дорог пушкинисту, что дочь, родившуюся в 1919 году, тоже назвали Авророй. В этом образе угадывалась надежда на спасение: «Не Ваш ли взгляд меня, Аврора, // В беззвездьи ледяном ведёт?» (10 сентября 1919 года)61. XIX век был опорой души поэта.

60Богомолов Н. А. Маслов Г. В. // Русские писатели 1800–1917: биогр. слов. М.

Т. 3, 1994. С. 542.

61Маслов Георгий. Красноярск, 1998. С. 41.

40