chernyshev_sergei_tekhnoekonomika_komu_i_zachem_nuzhen_blokc

И, наконец, по поводу коммунизма… Тот Маркс, о котором я сейчас говорю, во-первых, был официальным антикоммунистом. Во-вторых, в 1843 году он сказал, что свобода собственности уже существует во всех развитых странах. Проблема не в том, чтобы дать еще дополнительную собственность, а в том, чтобы человека как человека освободить от бремени собственности. В свою очередь, он сказал: вот есть слоеный пирог собственности, которая завершается эпохой капитализма, капитала, и теперь начинается снятие этих отношений собственности, которое будет занимать огромную эпоху и развиваться в обратном порядке. То есть по Марксу будет ровно столько порядков или социальных типов, сколько было до этого, и коммунизмом он называл просто какой-то отрезок. Это тяжелая нудная работа по преодолению отчуждения, по пошаговому снятию, как добавил Коуз, трансакционных издержек. Это будет эпоха создания на месте отчужденных сил платформ, каждая из которых будет разделять границы вашей и моей собственности. То есть то, что у меня сейчас есть, никто не отнимет, но чтобы сделать проект, нам надо договориться хотя бы с кем -то вдвоем.

Сергей Медведев: Фактически это шажки и с «Рутрекером», и с созданием общей интеллектуальной собственности, и с банковскими трансакциями – люди точно так же получают совместную собственность на финансовые институты.

Мы неожиданно вышли на разговор о марксизме, о коммунизме. Если Радио Свобода боролось с коммунизмом, то именно в его извращенной, сталинистской исторической форме, в которой он проявлялся в Восточной Европе. Тот коммунизм, о котором мы говорили сегодня в связи с новыми цифровыми технологиями, с пиринговыми сетями, с сетями человеческих трансакций и обменов, – это то будущее, которое наступает и которое мы обсуждаем в нашей программе "Футурошок".

Новый этап технологической гонки и проблемы безопасности

Мир вступил в качественно новый этап технологической гонки. В связи с этим существующая система военно-стратегических балансов быстро обесценивается. Комплекс средств обеспечения национального суверенитета, обороны и безопасности нуждается в радикальной реконструкции на новом технологическом фундаменте. Но этот сдвиг застаёт страну врасплох, создавая беспрецедентную угрозу национальной безопасности.

Настоящая записка[90] посвящена сути происходящих перемен.

Феномен послевоенной «гонки вооружений» обозначил эпохальный разворот общественного развития. До этого предельной формой социального противоборства было столкновение массовых армий ведущих держав. Война могла длиться годами и была направлена на захват ключевых регионов территории противника и разрушение его оборонно-промышленного потенциала.

В основе первого этапа гонки – два взаимосвязанных научно-технологических прорыва, основанных на достижениях ядерной физики и теоретической механики. Во-первых, были созданы компактные машины, генерирующие импульс энергии, по мощности эквивалентный взрыву миллионов тяжёлых авиабомб. А во-вторых, сконструированы машины-носители для быстрой и сверхточной доставки машин-генераторов в любую точку земной поверхности (либо на орбиту). Города и целые регионы со всем их производственным потенциалом отныне могут быть мгновенно уничтожены. Для этого больше не нужны передвижения армий и фронтов, миллионы пехотинцев, горы стрелкового оружия, тысячи орудий, танков и самолётов. Но если ракетно-ядерным оружием располагают оба противника, прямой военный конфликт не будет иметь победителей.

Отныне противоборство переходит в латентную форму стратегической гонки технологий, при которой каждая из сторон стремится «создать средства, которые сделали бы ядерное оружие устаревшим и ненужным» (лозунг Рейгана). Параллельно развивается конверсия и хозяйственная экспансия оборонных технологий по известной формуле «превращения науки в производительную силу».

одностороннее применение которой потенциально разрушительно.

Этапные научно-технические достижения в 60–70-е гг. неожиданно пришли из новейших сфер кибернетики и информатики. Появились сверхкомпактные устройства (вычислительные машины), способные быстро концентрировать и преобразовывать колоссальное количество информации. Появилась технология сверхбыстрой трансконтинентальной переброски огромных массивов информации по любому адресу (сетевые компьютерные структуры). С этого момента произошло первое расщепление понятия «технологии» – а вместе с ней и военной стратегии – на уровни «hard» и «soft». В частности, направленные информационные взрывы способны мгновенно парализовать системы управления и запустить техногенные катастрофы национального масштаба. К счастью, глобальных конфликтов такого рода пока удавалось избежать. Притом конверсия и созидательное использование информационных технологий обеспечило несколько десятилетий роста мирового хозяйства.

Тем временем новейшая, третья волна технологической гонки на глазах набирает мощь. Но наши глаза пока не обучены видеть в новом спектральном диапазоне.

В логике «генералов, готовящихся к прошлой войне», экспертная мысль застряла на технологиях традиционных типов вроде боевых роботов, самоуправляемых дронов и т. п. «нано-когно-био». Но радикальное обновление глобальной стратегической повестки, как и

с энергией и информацией – является стоимость. В этом проявляется взаимосвязь и полнота системы институтов производства, распределения и обмена (соответственно), их вклада в интегральную производительность мирового хозяйства. Роль детонатора нового витка гонки вооружений, которую сыграли в своё время ядерные, а затем информационные бомбы, теперь переходит к машинам, способным генерировать финансовые взрывы – в самом прямом, а не переносном смысле. Теоретической основой нового витка технологической гонки на этот раз служат новейшие разделы современного институционализма как точной науки: теория трансакционных издержек, теория специфических контрактов, проектное управление стоимостью.

Ранние, примитивные образцы стоимостных машин уже появились на свет. Это финансовые платформы, которые в ближайшие годы окончательно похоронят институт залогового кредитования, предоставляя хозяйствующим субъектам линейку всё более мощных и массовых инструментов проектного соинвестирования. И это дополнительная к ней технология доставки и надёжной локализации – распределённые реестры активов, позволяющие собственникам управлять ростом их капитализации, оперативно фокусируя плотность пучка отношений с необходимыми партнёрами, где бы те ни находились.

Гонка стоимостных технологий резко интенсифицировалась и приобрела тотальный характер после финансового кризиса 2007–08 гг. Её социальными оболочками являются идеология Shared Value («Совместная собственность») и методология Impact/Social Investing («Преобразующее инвестирование»). Фактически за девять послекризисных лет глобальный экономический мейнстрим неузнаваемо преобразился. Отечественное экспертно-аналитическое сообщество проспало этот сдвиг эпох.

Понятие «технология» – а вместе с ней и военная стратегия, и гонка вооружений – отныне расслаиваются на три уровня: материально-энергетический («hard»), информационный («soft») и стоимостной («intangible»).

Уже стоимостные машины и технологии первого поколения – типа тех, что находятся в закрытой разработке глобального банковского консорциума R3 – в деструктивном варианте способны не только обрушить национальную валюту, но и спровоцировать полномасштабную экономическую катастрофу.

Притом именно в созидательном развитии стоимостных технологий – стратегический ключ к обеспечению новой волны долговременного роста. И нужно во что бы то ни стало оказаться и удержаться на гребне этой волны, среди её мировых лидеров. Слабость, технологическая безоружность государства, чей суверенитет распространяется на пятую часть земных природных ресурсов, в кризисный период сама по себе провоцирует и подталкивает других игроков к деструктивным сценариям.

Страна безотлагательно нуждается в национальной программе финансовой технологизации, по масштабам и значимости сопоставимой с программой создания ракетно-ядерного щита.

Сергей Чернышев

2016.08.07

Цепи для собственников. Что может дать блокчейн российской экономике[91]

По мировой экономике бродит призрак блокчейна. Из выдумки внесистемных маргиналов эта финансовая технология для многих крупных банков превратилась чуть ли не в главное лекарство от рецессии. Аналитики предсказывают, что очередная инновация по темпам распространения превзойдет интернет. А экономисты в связи с этим ожидают серьезных изменений в денежно-кредитной политике. О том, что может дать России внедрение блокчейна, какие возникают выгоды и риски, «Лента. ру» поговорила с Сергеем Чернышевым, координатором Рабочей группы по преобразующему инвестированию.

«Мир нетерпеливо ерзает в ожидании новой спасительной волны»

«Лента. ру»: В начале сентября ирландский производитель молока Ornua провел первую в мире торговую сделку с использованием блокчейна. Канадский ученый Дон Тапскотт утверждает, что именно эти технологии изменят мир в ближайшие десятилетия. Насколько оправданны такие ожидания?

Чернышев: Задержимся на минуту на благой вести, которую несет человечеству пророк из Онтарио.

Полтора десятилетия назад крах «экономики доткомов» обозначил спад волны информационных технологий как источника глобального роста. С тех пор мир нетерпеливо ерзает в ожидании новой спасительной волны. Сперва нам обещали парад нано-, био-, когно– и прочих технологий – сейчас о них в приличном обществе не вспоминают. Нынче в моде авто-, аэро-, нейро– и другие – неты, но вот незадача: на десятилетнюю перспективу они сулят одни расходы… Финтех ли несет долгожданный рост, или ждать другого?

Есть три строгих смысла слова «технология», дающих твердую основу в океане жидкой попсы. Технология – коллективная деятельность с использованием машин, частично замещающих и вытесняющих людей. Привычнее всего для нас материальные (физические, химические, биологические) машины – те, что извлекают, преобразуют и переносят энергию. На их фундаменте с середины прошлого века, с возникновением кибернетики, строят информационные машины, уже с двумя этажами – hard и soft. Потоки энергии в них используются не по прямому назначению, а для отображения, передачи и преобразования знаков. Теперь же появляются трехэтажные машины, где потоки информации в свою очередь кодируются для отображения, преобразования и передачи стоимости. Один из первых, примитивных образчиков трехэтажной стоимостной технологии приобрел популярность под названием «блокчейн». Хотя по существу надо говорить про «распределенные реестры активов».

Почему именно финтех обеспечит настоящий прорыв, а не чудеса искусственного интеллекта, роботы, биотехнологии, big data?

Положим, отечественные левши изобрели лазерное упрочнение кромки колесных пар. Железнодорожные колеса будут служить в несколько раз дольше, а подорожают при этом от силы на четверть. Без преувеличения – это революция. Но никак не внедряется

чудо-технология. Беда в чем? Не в том, что везде засели косные бюрократы, враги изобретателей и рационализаторов. А в том, что уже имеются огромные предприятия, которые производят и ремонтируют колесные пары по-прежнему. А есть еще заводы, производящие станки для этого. Вокруг кварталы, где живут десятки тысяч рабочих, инженеров и техников, получающих зарплату за работу по старинке. Учебные заведения готовят все новых устаревших специалистов. И т. д., и т. п. И как только мы пытаемся внедрить наше ноу-хау – вся эта пирамида рушится. Собственники, вложившие в старую индустрию огромные деньги, встают на уши, в экономике образуются гигантские дыры, вокруг остановившихся заводов нищают моногорода.

Поэтому в цену внедрения новой разработки приходится включать компенсацию урона всем тем хозяйствующим субъектам, чью собственность она упраздняет. Чтобы что-то внедрить, надо сначала долго ломать общество, а потом долго и мучительно расплевываться с жертвами этого перелома. На этот барьер налетают все сколько-нибудь серьезные промышленные и энергетические инновации. Обычно для их реализации требуется федеральная целевая программа, проектный офис в правительстве, комиссия при президенте. Да и тогда на внедрение уйдет лет 15–20. И не обойдется без больших потерь и убытков.

У Лема в «Звездных дневниках Ийона Тихого» описана планета с обитателями не двух полов, а целых пяти. И чтобы они в установленном порядке познакомились, посватались, вступили в брак, требовалось до полутора веков. Когда один брак заключался – вся планета еще полвека гуляла от радости, что это наконец-то случилось. Примерно так устроены взаимоотношения между собственниками. Точнее, были устроены – до блокчейна.

Распределенные реестры активов позволяют решать эту задачу намного проще, быстрее, дешевле. Все отношения между собственниками визуализированы, автоматизированы. Компьютерный бот генерирует алгоритмы расчета компенсаций потерь и баланса приобретений всем сторонам при замене старых активов на новые. И собственники просто проверяют, устраивает ли их размер этой компенсации или нет. Все предельно прозрачно. Сомневающимся бот всегда может расписать по шагам, почему он посчитал именно так.

И только если инновация столкнулась с необходимостью проведения беспрецедентной социальной реформы, собирается высокое начальство, вырабатывается новый институциональный стандарт, который затем встраивается как новый программный блок в блокчейн-платформы. И больше к данному вопросу не возвращаются.

«Наша беда в том, что мы оказались страной бюджетников»

Но широкое внедрение блокчейна, насколько я понимаю, само по себе несет угрозы. В частности, как и любая автоматизация, высвобождает рабочие руки. Неслучайно говорится, что распространение робототехники может миллионы оставить без работы.

Повышение производительности приводит к тому, что трудящихся заменяют роботы. Это проблема мировая. И она очевидна.

Блокчейн-технологии ее усугубляют, они делают вещи покруче, чем промышленные роботы. Финансовые платформы выбрасывают на улицу уже не низкоквалифицированных рабочих, а банкиров, нотариусов, регистраторов. Причем и на Западе они никому не нужны. Раньше считалось, что любой «белый воротничок» может, в случае чего, уехать. И жить спокойно за бугром. Но там эти профессии отмирают гораздо быстрее.

С другой стороны, боты умеют заменять людей, исполняя то, что им велено. Но боты не умеют сами себя придумывать. Хотя по этому поводу идет грандиозная болтовня, но самоизобретающихся и самосовершенствующихся роботов не видел и, думаю, не увижу.

Надвигающаяся технологическая волна создает для людей огромный фронт работ. Но при условии, что на этом фронте есть какие-то командующие.

Вот у нас, положим, на 5 процентах предприятий внедряются технологии, производительность возрастает, а на улицах появляются безработные. Но извините, 95 процентов экономики по-прежнему не растет. Пойдите туда. Посмотрите, что там можно в

первую очередь автоматизировать. Разработайте программу, сделайте машины. Станьте собственниками этих машин.

Ключевое слово здесь – собственники. Наша беда в том, что мы оказались страной бюджетников. Социально несамостоятельных, несчастных существ, которые в принципе не понимают, от чего зависит их зарплата. Они могут делать лишь две вещи – исправно пропивать зарплату, когда ее получают, или громить винные склады, когда ее не дают. В современной экономике таковых, вообще говоря, быть не должно. А блокчейн – это, среди прочего, простейшая, доступная каждому, демократичная технология работы на низовом уровне собственности. Не столько для крупных капиталистов, владельцев заводов и нефтяных полей, сколько для владельцев небольших кооперативных, групповых, частных активов. И материальных, и нематериальных – вроде умений и компетенций самозанятых лиц.

«Здесь возникает творческая дилемма для нового государства»

Если все так просто и эффективно, почему мы отнюдь не впереди планеты всей по внедрению блокчейна? Плоды проклятого технологического отставания?

Тут мы упираемся в большое, тяжелое недоразумение. В словосочетании «распределенные реестры активов» ударение приходится на последнее слово. Сами по себе «распределенные реестры» – одна из множества частных информационных технологий, она существует давно и безотносительно к финтеху. Разработать правильный распределенный реестр активов – задача для тех, кто знает, как устроена собственность, а вовсе не для айтишников. Их дело – адаптация IT-носителя к специфике конкретного типа активов и конфигурации сопряженных с ними транзакционных издержек. Поступать иначе – все равно что Эрнсту поручать разработку контента «вечернего Урганта» специалистам по телевизионным кинескопам и антеннам.

Проблема продвижения блокчейна в отечестве упирается отнюдь не в отсталость наших IT. Она упирается в то, что мы абсолютно не понимаем, как устроена наша собственность.

Автомобиль – ваш, что это значит? Вовсе не мистическую связь между вашим организмом и конкретным «лексусом». Чтобы ехать, вам необходимо регулярно вступать в определенные отношения с дилерами, заправщиками, гаишниками, шиномонтажниками, дорожниками, страховщиками, эвакуаторами, сервисными центрами и т. д. Если кого-то из них вычесть из этого уравнения, ваше авто вскорости превратится в бессмысленную железяку.

У вас есть собственность? Значит, у вас есть устойчивая система взаимоотношений с лицами и организациями, которые признают, поддерживают, защищают вашу позицию как собственника, в частности – позволяют и помогают вам пользоваться данной вещью или услугой. И распределенный реестр как раз регистрирует всю эту систему взаимных обязательств. Фиксирует и согласует любые изменения, связанные с хозяйствованием, с переходом, разделением, соединением, созданием новой собственности. Позволяет увидеть, подсчитать, поэтапно снижать сопряженные с ней транзакционные издержки. На этом пути, согласно классической формуле, «собственность превращается в производительную силу». Обладатель, распорядитель, пользователь мгновенно и наглядно визуализирует все выгоды, которые можно из нее извлечь.

А заодно и налоговая это видит…

Тут снова привычный для нас тупиковый ход мысли. Знаете, как рассуждения из серии: «Возможна ли электрическая связь с Луной? – Нет, ну что вы? Какой бы сверхпрочной и сверхтонкой ни была проволока, столбы поломаются под ее тяжестью».

Положим, какой-то «теневик» не хочет «светить» свои активы – ну, пусть и дальше сидит с ними. Он может внести в блокчейн – региональный или корпоративный – только 5 процентов своей собственности. Ту часть, которую готов безболезненно показать. И тут он сразу увидит, что эти 5 процентов обеспечивают ему 95 процентов дохода. А оставшиеся в тени не приносят ничего. И ни к какой амнистии капиталов призывать не надо.

Еще Эрнандо Де Сото, опираясь на огромный опыт практической работы в странах третьего мира, показал, что как только издержки легализации собственности становятся ниже, чем издержки ее теневого содержания – она стремительно выходит на свет. И задача политиков совместно с финансовыми технологами – разработать такую программу и методику легализации, при которой сопряженные с ней политические, социальные, экономические издержки перекроются доходами. Даже с учетом возможных компенсаций и реституций – если общество потребует их от своих «теневиков».

А что до налоговой – еще неизвестно, кстати, понадобится ли налоговая в экономике «самореализующихся контрактов»…

Получается, что в идеале блокчейн в процессе расширения должен выйти за рамки национальных государств. Значит, возникает новая угроза суверенитету?

Суверенитет – одна из форм частной собственности, где в роли собственника части земной поверхности и недр выступает конкретное государство. И как раз умение рачительно обходиться с данной собственностью обуславливает и обеспечивает соблюдение территориальной целостности другими глобальными игроками. Не раз приходилось говорить и писать, что удельная производительность российской территории в три раза ниже, чем в среднем по земному шару. Именно в этом, а не в происках врагов, – главная угроза нашему суверенитету.

В этом смысле блокчейн, предназначенный для повышения капитализации всех активов, роста национальной производительности, работает на суверенитет. С другой стороны, для наращивания цепочек добавленной стоимости нужно открываться, интегрироваться с максимальным числом существующих распределенных реестров собственности. И здесь возникает творческая дилемма для нового государства. От уровня совершенства технологий

– сегодня в первую очередь финансовых – от уровня их защищенности критически зависит безопасность страны. До какой степени оборонительная централизация блокчейна должна опережать децентрализацию с целью глобальной экономической экспансии? Это предмет для будущих научных исследований, общественных дискуссий, политической борьбы. Но это борьба на совершенно ином уровне. И для начала надо любой ценой, как можно скорее на этот уровень попасть.

Беседовал Александр Бирман

Русский Штольц и невидимая голова

Научный руководитель Лаборатории институционального проектного инжиниринга, Сергей Чернышёв – философ-практик, человек, чьи работы (в частности – «Смысл. Периодическая система его элементов» и «Новая Антарктида») обязательны к прочтению всякому, кто хочет научиться понимать, как устроена сегодня жизнь. Разговор с Чернышёвым – всегда интеллектуальный вызов, и «Русская беседа» с гордостью представляет итог полуторачасового интервью[92] о том, что действительно важно.

Часть первая. В поисках хозяина

Русская беседа: Здравствуйте, Сергей Борисович. Чтобы не раскачиваться, сразу начну с одного примера. Однажды я был на лесопилке, обычной, в одной из наших западных областей. Там стоят два капитальных строения: сушка и распилочная. К одному из этих капитальных строений ведёт ветка железной дороги, поросшая травой

– «Сталкер» можно снимать. И никто не знает, что это и откуда. Я спрашиваю: «Что за ветка-то? Вы же не вывозите пиломатериалы железной дорогой, вы же грузите их на автомобили. Ветка вам зачем?» И никто мне не мог сказать, зачем им ветка здесь, она стоит и стоит. Потом я выяснил, что раньше в одном из этих капитальных зданий было химическое производство, и вот продукты этого производства действительно вывозили в начале 80-х по железной дороге.

Мы живём на руинах какой-то огромной цивилизации, как её называют иногда, «советская Атлантида». Мы живём в мире, который застроен артефактами этой цивилизации. У нас советские ТЭЦ стоят, советские электрические сети и так далее. Что

нам с этим делать? Все говорят – коммунисты, либералы, консерваторы – что мы будем возрождать промышленность. И на этом обычно разговор заканчивается.

Сергей Чернышёв: Пожалуй, в каждом человеке почти на уровне рефлексов живёт естественное чувство хозяина. Но нет такого естественного чувства, которое нельзя было бы на некоторое время вышибить сильным пинком.

Если нормальный человек, оглядевшись, признаёт в части окружающего мира своё приусадебное хозяйство, то, конечно же, чувство повелевает действовать. Вот он обнаруживает на своих шести сотках, которые только что получил, какой-то полуразвалившийся трактор. Какова реакция хозяина? В идеальном варианте – отремонтировать машину, самому пахать либо продать другим. Или на худой конец, как пионеры, сдать на металлолом. Но уж точно вытащить с участка, потому что он землю занимает. У нас на шести сотках одно время стоял старинный холодильник «ЗИЛ». Девяносто килограмм, такое чудовище. Причём он был обтекаемой формы – невозможно ухватиться, он выскальзывал, как сливовая косточка. Я был ещё молод, вкатил его по каким-то доскам на крышу просевшей «девятки», отвёз на дачу и втащил через окно в летнюю кухню, где он поработал и сломался. Стали использовать его как шкаф, покуда не отказал замок. Потом годы не те уже были, я не мог его вытащить. Тут наступила перестройка. Мы позвали молдаван, работавших по соседству, и они поволокли этот холодильник, но в силу недомотивированности не дотащили и бросили. И так он сиротливо высился посреди нашего участка до следующего сезона, покуда не накопились ресурсы уже на таджиков. Останки могучей советской системы напоминают такой холодильник, который даже не пытались ни к чему приспособить – купить турецкий казалось проще. И вот он ржавеет посреди участка, занимая полсотки из посевных трёх, вокруг колосится бурьян, внутри живут крысы и слизняки, и всё это осеменяется и расползается к соседям, рачительным земледельцам, провоцируя их ставить вопрос о нашем изгнании из садового товарищества.

Новые хозяева получили страну, которая ещё копошилась в 1991 году, и многие поля ещё не поросли бурьяном. Для меня величайшей загадкой остаётся ментальность этих людей: откуда взялись эти «герои», которые решили, ничего не перезапуская, не приспосабливая и не используя, бросить всё как попало и начать новую жизнь прямо на образовавшейся свалке. Похоже, они полагали, что она как-то саморекультивируется за счёт невидимой руки.

Бедный Адам Смит, если бы он узнал, что его гениальное теоретическое предвидение о возможности самоорганизации в децентрализованных системах будет так истолковано! Что оно даст основания полагать, будто брошенный и разворованный «Атоммаш» должен децентрализованно саморе-организоваться и возобновить поставку высокотехнологичных реакторов на мировой рынок. Он решил бы, что имеет дело с тяжело больными людьми…

Я тоже в запале писал как-то, что раз система рухнула, значит, она заслуживала того. Но вы задали другой вопрос, более тонкий. Система рухнула, но от неё осталась инфраструктура, и в неё вложены головы, руки и сердца – не только и не обязательно начальников. Предположим, те облажались. Но БАМ-то сооружали простые работяги, они там не только клали шпалы, но и жизнь обустраивали, а теперь люди ходят, смотрят, как это всё осыпается. Старшее поколение страдает, наблюдая, как дело его рук оказывается никому не нужным. Среднее поколение учится, что можно построить и бросить – так, может, не надо и строить? Давайте мы сначала поймём, не дурак ли наш начальник, поменяем его демократическим или иным путём – а до тех пор на всякий случай делать ничего не будем. А младшее поколение приучается к тому, что можно мусорить и гадить у себя дома, швырять под ноги то, что носил, на чём сидел, с чего ел: кругом же всё равно помойка.

Но отойдя от опыта собственного поколения, хотел бы заметить, что сейчас как никогда нужно учиться осваивать не только духовное, но прежде всего материальное тело страны, доставшееся нам в наследство.

Закончилась гигантская эпоха, простирающаяся от австралопитеков и до самого недавнего времени. Можно назвать ту разновидность человека, который в итоге возник и

живёт, Homo Faber. Это имя я когда-то вычитал у Макса Фриша. Человек умелый, который научился извлекать из природы силы и с их помощью делать себе вещи.

Наступает вторая эпоха человеческой истории. Можно по-разному называть её субъекта, но это уже не просто производитель – это собственник. И нужно учиться им быть. Здесь подойдёт термин Homo Ludens – человек играющий. Но не бездельник, который играет в шашки. Дело в том, что игра – это прежде всего многостороннее взаимодействие с другими. И игрок, в отличие от производителя, сконцентрирован не столько на вещах, сколько на других игроках: хочет ли он их обыграть, или хочет он им подыграть, дать пас на выход или отобрать мяч – он вынужден смотреть не только на мяч. Homo Ludens – новый человек, ориентированный на систему хозяйственных отношений между людьми. В этом таинство превращения.

Но в нашей стране развитие пошло, с этой точки зрения, строго наоборот. Партия марксофилов провозглашала, что мы тут впервые в истории человечества на научной основе начнём создавать общественную собственность. Но, как у нас водится, созидание чего -то происходит путём ломания того, что якобы мешает созидать. В частности, здесь, как выяснилось, окопались какие-то кулаки, буржуины и прочие враги трудового народа, каковые мешают созидать общественную собственность, потому что у них частная. И покуда мы не выкорчуем этих супостатов и не изымем старую собственность, нам как-то не с руки приступать к строительству новой.

Обычно, когда всё удаётся до основания разнести, выясняется: в гуще перемен как-то подзабылось, что же мы планировали строить, а люди, которые знали, что делать, то ли перемёрли, то ли разъехались. В 90-е у нас цикл повторился, в очередной раз. Только враги поменялись с точностью до наоборот.

Будет здесь будущее или нет – впрямую зависит от того, появится ли поколение, которое займёт позицию хозяина страны. Хозяина в том числе и по отношению к тому, что ему достанется от рыночной четверти века.

Часть вторая. Кто такой Faber

Р. Б.: Итак. У нас есть страна, по которой проложены ветки железных дорог из ниоткуда в никуда. Когда-то я беседовал с одним человеком и задал ему простой вопрос: жизнь ведь стягивается к трассам, стягивается к веткам, а дальше нет жизни? На что он мне сказал, что мы живём в XXI веке, у нас интеллектуальная цивилизация, компьютеры – в общем, и не надо. И нормально, стягивается и стягивается, и всё. Но при этом всё время, сколько я себя помню, происходят попытки организовать жизнь где-нибудь за пределами этих трасс. И даже кое-где кое-что шевелится на самом деле. Это я к тому, что можно ли на самом деле централизованно помочь заново организовать жизнь, которая исчезла?

С. Ч.: Мир Faber'а рукотворен, здесь ничего само не делается. Даже невидимые руки – человеческие. Хотите изменить урбанизированную среду в сторону пасторальной? Будьте добры для начала эту точку зрения обсудить в профессиональном сообществе, потом в широком, превратить её в видение, видение в цели, цели сделать мотивирующими для людей, привести общество в движение, сделать так, в частности, чтобы это было инвесторам выгодно. Это огромная, серьёзная работа.

Мне может быть симпатична пастораль или нет, но вас не должно интересовать, что нравится мне. То, что город, как и вообще любое человеческое создание, большую часть своего существования от чего-либо задыхается или погибает – это естественно, потому что предки строили его не для такой массы понаехавших, а передвигаться предполагали не на джипах, а на лошадях. Кроме того, в развитии любого общества была, есть и будет органика, имманентный его жизни «путь Дао». Но органика всё равно воплощает себя человеческими руками. Она – жюри, а не исполнитель.

Р. Б.: Какую именно органику мы сейчас хотя бы физически можем осуществить руками?

С. Ч.: Отсылаю вас, если позволите, к тексту «Новая Антарктида». Вот страна наша многострадальная, бескрайние просторы, на которых мало что колосится, зато множеств о полуповаленных плетней. Можно часами говорить о том, как устроены наши заборы. Это – произведение искусства, и кажется, что каждый метр отечественного забора должен стоить в сто раз дороже, чем где-нибудь в Англии. Он у них ровный, с одинаковыми штакетинами – а у нас ни один элемент забора не повторяет остальные ни цветом, ни формой, ни наклоном. Это ведь серьёзная ручная работа за большие деньги…

Текст начинается с грустной истории про фашиста Гесса, который говорил (дословно не ручаюсь), что вот тут мы, немцы, сгрудились на пятачке земли, который старательно и заботливо возделываем, а вот гигантская Россия, которая огородила кривыми -косыми заборами и колючей проволокой огромный участок благороднейшей земли, и ничего не делает там – валяется как собака на сене. И поэтому мы претендуем на лебенсраум, пойдём на эту землю и оприходуем.

Есть грубый вариант вторжения, но есть много более мягких вариантов потери суверенитета. Но факт остаётся фактом: если вокруг нас со всех сторон страны, у которых производительность территории (то есть объём ВВП, отнесённый к площади страны) в несколько раз больше, то извне возникает и нарастает давление. Это означает, что по мере того, как в мире ресурсов всё меньше, а людей всё больше, будет подниматься – и уже поднимается – вопрос о том, какого чёрта мы занимаем эту гигантскую территорию, которая нам досталась – как и всем странам – волею судьбы, и ничего на ней не делаем. Поэтому жёсткая форма давления состоит в том, что нас попросят подвинуться. Уже просили. Слава богу, мы не очень подвинулись. А мягкая форма состоит в том, что нам будет предложен вариант международной помощи, от которой мы не сможем отказаться.

То есть, пожалуйста – пограничные столбы, флаги, гимны. Все приезжие владеют русским, ходят по праздникам в лаптях и косоворотках, – но всё равно приезжают гаст– или какие угодно – арбайтеры, которые под международным присмотром доосваивают нашу территорию до среднемирового уровня производительности. При этом всё, что здесь произведено, продаётся на мировых рынках по рыночным ценам, и пусть даже мы получаем большую долю как компенсацию моральной ущербности. Вот гуманный вариант. Всё равно это вариант страны-резервации.

Поэтому единственный способ для родины выжить и сохранить суверенитет – это в разы поднять производительность хотя бы до среднемирового уровня. Но если развернуть картинку зеркально, можно сказать о том же более оптимистично. Что будет, если поднять производительность наших территорий до среднемирового уровня? Это означает за короткий срок прирост мирового ВВП на 10–20 %. Это будет самый большой рывок в истории человечества. Эпоха глобального роста. Это означает, что мы, как собака на сене, сидим на колоссальном складе ресурсов, где вполне осуществима экстенсивная фаза быстрого кратного роста. Экстенсивная. Нам не надо покрывать всю территорию заводами или коровниками. Надо всего-навсего поднять степень освоенности до уровня Туниса. Навести элементарный порядок, немного повысить урожайность. Мы живём в заповедном краю в удивительное время, по объёму недопроизведённого ВВП с нами сравнима только Антарктида.

Часть третья. Куда движется мир

Р. Б.: У меня есть частный вопрос, про уголь. Я так понимаю, что если мир движется к возобновляемым источникам энергии, к зелёной энергетике, то кому и зачем нужен уголь? Ну, то есть мы можем добыть миллиард тонн угля, и он будет здесь лежать.

С. Ч.: Не знаю, куда движется мир. Думаю, что некогда популярную «зелёную» точку зрения, которая приглянулась интеллигенции, сегодня всё чаще оспаривают, и с ней надо разбираться. Что такое возобновляемые источники энергии? Какие считаются возобновляемыми? Солнечная энергия? Мы видим массу проблем с попыткой её освоить, и с учётом всех издержек она по-прежнему куда дороже традиционной. А нашей стране она в

обоих смыслах не светит, потому что у нас все кремниевые панели снегом завалит. С ветряками огромные проблемы, в том числе экологические, не решаемые до сих пор. Сейчас появляются работы по поводу того, что зелёное биотопливо хуже в смысле выбросов для атмосферы, чем нормальный бензин. И все прочие попытки конвертировать зелёную идеологию в реальную зелёную технологию пока не убедительны. Поэтому мне симпатична эта идеология, но её воплощения в жизнь довольно долго ещё, наверное, придётся ждать. Была точка зрения, что самой зелёной является гидроэнергетика. Но, поработав с отраслью, я узнал, что и там имеются колоссальные проблемы для экологии, которые создаются ложами водохранилищ. С атомной энергетикой тоже проблемы, с термоядерной – топчемся на месте больше полувека. Поэтому пока никакой такой возобновляемой энергетики по большому счёту нет. И похоже, уголь ещё ой как пригодится…

Р. Б.: То есть вы не ждёте большой энергетической революции, перехода на новые энергии?

С. Ч.: Жду. Она идёт постоянно. Перманентная революция по Троцкому. Непредсказуемая. Как правило, любое развитие пробивает дорогу таким неожиданным образом, что никакие экспертные предсказания не оправдываются. То есть интегрально можно предсказать многое по поводу развития человечества, но попытки предсказать, как будет конкретно выглядеть, скажем, транспорт, неизменно усаживают футурологов в лужу. Hyperloop можно придумать, но трудно предвидеть. Тут мы сталкиваемся с фундаментальной неопределённостью. Конечно, энергетика развивается и будет развиваться. Что касается угля… Почему бы не предположить, что будет освоен искусственно-природный способ подземного ускоренного выращивания ископаемых? Или мы сможем работать так, что прямо в недрах будут производиться из угля искусственная нефть или искусственный газ. Это будут искусственные недра. Это же хорошо, потому что недра – они там, под землей, и не придётся засаживать рапсом вместо пшеницы гигантские поля, а потом превращать его в ядовитое топливо, бессмысленно сжигаемое в бессмысленных автомобилях.

Думаю, детство подзатянулось, с подобного сорта утопиями пора заканчивать – и отечественными, в духе незабвенного журнала «Техника – молодёжи», и с западной футурологией в стиле Несбита-Тоффлера. Мне лично, скажем, симпатичен Джереми Рифкин и его «Эпоха доступа» («The Age of Access»), но в принципе это ненормально, когда частные прорицатели, вместо того чтобы украшать ниву публичной философии, пытаются одиноко подменять собой науку об обществе. Хотелось бы, чтобы сбылась заветная мечта, которую исповедовали наши марксисты от Ленина и до Андропова: пожить хоть немного в обществе, которое развивается если не на основе, то хоть с учётом науки о самом себе. Наука должна не только объяснять, но и предвидеть, должна давать опору для решений и практических шагов.

Р. Б.: Хорошо. Что интегрально мы можем сейчас увидеть и предсказать?

С. Ч.: Одну треть происходящего в мире наука не просто может, но обязана предвидеть довольно точно. Не люблю повторяться – на этот счёт у меня есть очень старый текст, он называется «Порог истории». На самом деле это было выступление на презентации книги «Смысл». Незадолго до того вышла статья Френсиса Фукуямы «Конец истории»: он утверждал, как мы помним, что развитие человечества заканчивается на либеральной демократии в её американском варианте, что наступила последняя, высшая стадия, дальше которой – ничего нет.

В «Пороге истории» задаётся вопрос, так это или нет. В каком смысле новые типы общества невозможны? Означает ли это, что где-то наверху сидит Высший разум и генерирует формы развития общества, на какой-то из них список заканчивается, а дальше почему-то других быть не может? Если мы сталкиваемся с фундаментальным запретом, то откуда он берётся? А если это не так, и пост-фукуямовские формы существуют, что мы о них можем знать? Можно ли без Ванги, без столоверчения, без экстатических провидцев – рационально, доказательно, с дискурсом, опирающимся на цепочку посылок и выводов, на