763

До этого он долго болел, и его не было в институте. Николай Эдмундович остановился, закурил сигарету. «Сидорков, ты когда, наконец, придешь сдавать экзамен?». «А я его сдал, Николай Эдмундович, — ответил Сидорков. — Андрею Ивановичу. Вы же болели». Андрей Иванович — это Чебаненко, ассистент, который вел у нас курсовое проектирование по железобетонным конструкциям. «Ну, Сидорков, ну, Сидорков, инженер из тебя не получится, разве что главный».

По окончании института многие его выпускники, в том числе и Сидорков, были распределены в железнодорожные войска, Получил назначение в часть и Федя. В отличие от большинства нивитовцев, которые были женаты на медичках или педичках, Сидорков, который был гордским, был женат на студентке НИИГАиКа, был такой институт в центре Новосибирска. Он готовил специалистов по аэрофотосъемке и картографии. А папа у этой студентки, полковник, работал в отделе кадров СибВО. В результате воинские звания и

должности Феди почему-то всегда опережали должности и звания его товарищей. Как говорили, Федя, который никогда не сидел за чертежной доской, через некоторое время, как и предсказывал Николай Эдмундович, занял должность главного инженера Ташкентвоенпроекта. Закончил свою жизнь Федя в Москве на очень высокой должности. Полковником.

Несколько недель назад мне пришлось беседовать с одним из выпускников Сибстрина прошлых лет. Помнит ли он Николая Эдмундовича, поинтересовался я. «Ну как же, отлично помню. Прекрасный преподаватель, лучший специалист по железобетону, но сильно закладывал». Это было правдой.

Изыскания и проектирование железных дорог преподавал нам доцент Г.Д. Вознесенский. Он же осуществлял и руководство курсовым проектированием по этому предмету.

Излагая воспоминания студенческих лет на бумаге, прожив длинную производственную разноплановую жизнь, не могу не отметить с благодарностью тот высокий уровень знаний и урок жизни, которые нам посчастливилось получить от наших незабвенных учителей и воспитателей.

В 1947 году мы, как уже слушатели третьего курса, последний раз были участниками первомайского военного парада. Для участия в параде нам на этот раз выдали погоны и белые нитяные перчатки. Помню, как строем и с песней мы пришли на площадь и как, пока одни получали оружие со склада в подвале гостиницы, другие заполнили тамбур главного входа гостиницы и во все горло орали там песни.

Отложился в памяти и курьезный случай, когда то ли от выстрела орудийного салюта, то ли от внезапного громкого звука оркестра лошадь генерала, принимающего парад, встала на дыбы и толстый, как шарик, генерал вылетел из седла. А наши офицеры, стоявшие впереди строя, бросились его поднимать и усаживать в седло. Наши строевые коробочки с оркестром и знаменем были построены на площади прямо перед гостиницей.

Год 1947 в нашей жизни и в жизни страны был знаменательным. Были отменены продовольственные карточки, и была проведена денежная реформа. Одновременно с отменой карточек правительственным указом было осуществлено снижение цен на товары и услуги. В последующем централизованное снижение цен производилось неоднократно. Народ ждал новых постановлений правительства, верил и надеялся. В народе существовала уверенность в завтрашнем дне, и это были не беспочвенные надежды. Условия жизни народа медленно, но неуклонно улучшались, в отличие от нынешнего времени, когда все находятся в состоянии ожидания очередной новой подлости со стороны правительства и местных властей. В отличие от ельцинско-гайдаровских реформ, жульнических и грабительских, денежная реформа 1947 года была понятной и справедливой. Деньги граждан, находящиеся на счетах Сбербанка, обменивались в соотношении 1:1. Деньги, находящиеся на руках граждан, обменивались в соотношении 1:10. Конечно, и при таких условиях происходили трагические случаи. Курсом старше на нашем факультете учился Саша Мерцалов. Их было два друга, которых в шутку называли поросятами. Саша Мерцалов и Вася Акинфиев. Так вот, родители Саши Мерцалова в этот период переезжали на новое место жительства, предварительно продав на старом месте и дом, и все хозяйство. Реформа застала их в пути, и все деньги, находившиеся у них на руках, обесценились. Чем дело закончилось, я не помню, но помню, что с целью оказания помощи семье Мерцаловых, в НИВИТе создалось целое общественное движение.

А еще 1947 год был знаменательным тем, что в НИВИТе на общественных началах был организован и успешно функционировал университет культуры. Организатором университета культуры

73

был очень способный старшекурсник Володя Геронимус. Глубоко эрудированный, всесторонне образованный, он читал нам лекции о культуре речи, подменял преподавателей при проведении практических занятий по некоторым дисциплинам.

Еще в университете культуры активную роль играл наш доморощенный великий комбинатор Эмма Коган, учившийся с нами в одной группе. Эмма вертелся в артистических кругах, был знаком со всеми ведущими артистами новосибирских театров и артистическими коллективами, приезжавшими в Новосибирск на гастроли. Нередко попадал в сложные полукриминальные ситуации. Уже после окончания института, работая в Тюмени, он оказался втянутым, а возможно, как об этом писалось в газетной статье, был организатором крупной аферы с лесом и был осужден.

Занятия университета культуры проходили регулярно, по плану. Обычно они проходили в 312 аудитории. Нам посчастливилось увидеть и услышать лучшие коллективы симфонических оркестров города и приезжавших на гастроли. Перед нами выступали Мясникова, Гуляев, Кривченя, Бейбутов. Выступал выдающийся музыковед и искусствовед И. Соллертинский, композитор Д. Шостакович и другие. Каждое занятие университета культуры было праздником.

Учебные занятия третьего курса завершились путейской производственной практикой. Местом путейской практики я избрал по понятным причинам город Иркутск. В Иркутск на практику поехала большая группа слушателей, человек 8-10. Точного количества не помню. Из слушателеймостовиков поехал Валентин Ненашев и, кажется, Изя Юдович. О выезде в Иркутск я дал телеграмму Люсе. Но на перроне вокзала, когда я сошел с поезда, ее не оказалось. Ко мне подошла миловидная женщина лет 35–38 и спросила: «Вы Володя?» «Да, это я». «А я Люсина мама. Пойдемте я вам все расскажу». И мы пошли. По дороге она мне рассказала, что неделю назад Люсю арестовали. По приезду в Иркутск Люся устроилась на работу и там что-то украла, ее посадили, и теперь она в ожидании суда. Где она работала и что украла, уточнять я не стал.

«Будете жить у меня», — сказала Люсина мама. Выхода у меня не было, и я пошел к ней домой. Люсина мама занимала большую, метров 18, наверное, комнату в коммунальной квартире в хорошем доме, довоенной постройки, в центре города. Жила она одна. Работала на дому переплетчицей бухгалтерских документов. По тем временам, работа эта хорошо оплачивалась. Из ее рассказов, семейных фотографий, Люсиных дневников, начатых еще в школьные годы, написанных хорошим почерком и хорошим русским языком, у меня сложилось определенное мнение о причинах трагедии, постигшей эту семью. С раннего возраста Люся росла очень красивым ребенком, отлично училась в школе, и мать, воспитывая ее одна, ее непомерно избаловала. Из той части дневников, которая касалась ее пребывания в Новосибирске, я не мог не констатировать, что она меня действительно любила. Ее рядом не было, но я, как бы душой чувствовал ее присутствие. По отношению ко мне ее мамы, такое же ощущение присутствия рядом Люси, ее души, по-видимому, испытывала и она, Люсина мама. Видимо, прав был Штырляев, когда беседовал со мной. Связавшись с Люсей, я взвалил на свои плечи неподъемный груз. Люся же своим поведением предала нашу любовь. Возможно, это была болезнь? В доме Люсиной мамы я прожил дня три-четыре и перешел в рабочее общежитие по месту работы. В период, пока я жил в квартире Люсиной мамы, она водила меня в гости к двум своим близким друзьям или родственникам. Запомнилась одна очень богато обставленная квартира, с роялем и большими картинами, написанными маслом. Хозяин квартиры — холёный мужчина лет 50 — мне показался похожим на Люсю. Видимо, это был либо артист, либо художник по профессии, а по родству — может быть, это был либо брат матери, либо отец Люси. Я не стал уточнять ответы на эти вопросы. Пребывание в Иркутске меня уже тяготило. Вблизи базара, мимо которого мне приходилось проходить, когда я добирался на работу, было фотоателье, на витрине которого под стеклом была большая Люсина фотография во весь рост. Прямо фотомодель, говоря современными словами.

Практику я проходил на восьмой дистанции пути: строил железобетонную пропускную трубу прямоугольного сечения под вторыми путями. Рабочими были японские военнопленные. На работу они приходили строем во главе со своим офицером. Офицер вполне прилично говорил на русском языке. Он, показывая на разбросанные металлические детали, говорил, что Россия могла бы воевать еще сто лет. В Японии нигде не найдешь даже булавку.

Японцы очень выгодно отличались от наших соотечественников: якутов, киргизов и других, имеющих внешний сходный вид с японцами, настолько они были чистоплотны. У каждого за поясом была зубная щетка, полотенце. В конце рабочего дня все они строем приходили к реке, догола раздевались, мылись и стирали одежду в ледяной воде Ангары. Потом мокрую одежду раскладывали для сушки на камни, а сами, дрожа зубами, пытаясь согреться, кружились вокруг костра. Японский офицер утвер-

74

ждал, что они не в плену, а выполняют приказ своего императора. Питались японцы своими продуктами, со своей полевой кухни. За время практики завершить работу по строительству трубы не удалось. Но за рукописный отчет по этой работе, выполненный с большим количеством фотографических иллюстраций, я получил отличную оценку.

ВИркутске я был впервые, и город мне очень понравился. Чистый, зеленый, благоустроенный, в котором я не увидел такого количества ветхих строений, бараков, как это имело место в Новосибирске. Неизгладимое впечатление оставила Ангара с ее хрустально чистой водой. С моста через Ангару можно было, как через увеличительное стекло, рассматривать каждый камушек на ее дне на большой глубине. Запомнилась бочка, уроненная при строительстве моста, лежавшая на дне русла в середине ее течения.

Вгороде велись крупномасштабные работы по благоустройству улиц. Что меня особенно поразило, так это то, что мощение проезжей части улиц в центре города осуществлялось не каменным булыжником, а торцевыми деревянными чурками из лиственницы. Работы выполнялись японскими военнопленными.

Перед отъездом домой я зашел проститься с Люсиной мамой. Она мне на дорогу подарила несколько рыбок омуля.

ВНовосибирске меня ожидали летние отпускные каникулы. По совету мамы, я решил использовать бесплатный железнодорожный билет, полагающийся слушателям, и поехал в Ташкент познакомиться с маминым братом Алексеем Яковлевичем. Ташкент поразил меня непереносимой жарой и очень черным ночным небом. Родственники — дядя Алексей, его жена и, видимо, приемный сын школьного возраста, жили на окраине Ташкента в низеньком глинобитном домике. Встретили меня радушно. Угощали виноградом, дынями, арбузами и, конечно, пловом. Дядя работал в системе охраны на авиационном заводе, тетя — спекулировала вещами на городском рынке. Теперь это называется малый бизнес. Хотя Ташкент в своей центральной части был застроен величественными зданиями восточной архитектуры, он мне не понравился. Видимо, сказалась жара. У меня сложилось мнение, что город заселен криминальными элементами. В первый день моего прибытия, около нашего двора на улице, не имеющей покрытия, кто-то поставил автомашину «Додж» с военными номерными знаками. К следующему утру от нее остался только один голый кузов. И это при абсолютной ночной темноте. Родственники сказали, что для Ташкента это нормальное явление.

ВТашкенте я не задержался, привез домой картонную коробку винограда, вяленную, в виде заплетенных кос, дыню и много других среднеазиатских сладостей.

Новый 1948 год мостовики встретили в сильно поредевшем составе. Можно предположить, что многие испугались прошедших ранее арестов и перевелись в другие институты страны. Из нашей группы отчислился Елехов. Отчислился и перевелся в Томск Виль Липатов, который до того, как стал известным писателем, учился и у нас в НИВИТе, на мостовом факультете. Из 50 слушателей, переведенных на мостовой факультет в 1944 году, к концу 1947 года осталось только 22 слушателя. Не возвратилась на учебу после летних каникул и подружка Николая Наташа. Что с ней произошло, было нам неизвестно. Ничего не знали об этом и ее подруги. На факультете удалось установить, что она отчислилась. Но почему, по какой причине? Николай очень переживал, не мог найти себе места. Однажды даже было плохо с сердцем. Спустя месяца два-три я застал такую картину: Николай сидел в комнате на кровати, а перед ним на столе стояла бутылка водки, почти пустая. Николай вылил остаток водки в стакан и подал его мне: «Выпей, Володя», — сказал Николай. «Что случилось?». Николай молча подал мне письмо. Это было письмо от Наташи, которое все объяснило. А дело было в следующем. У Наташи была сестра, старше ее на несколько лет. Сестра была тоже студенткой и училась, кажется, в Томске. У сестры был роман с однокурсником,

врезультате которого у них родился ребенок. Но брак не состоялся. На каникулах Наташа рассказала сестре о Николае. Сестра приехала в Новосибирск, забрала документы Наташи и перевела ее

вдругой институт. Обратного адреса в письме не было.

«Это второе предательство самого близкого человека, которое выпало на мою долю», — сказал Николай. И далее рассказал. У матери Николая была тоже старшая сестра. Она была замужем и у нее были дети. Во время рождения очередного ребенка сестра умерла. Мать Николая, поехавшая одна на похороны сестры, домой не возвратилась, а осталась с мужем сестры, в которого влюбилась, еще будучи девчонкой, до замужества сестры. Отец Николая Николая матери не отдал и воспитывал его один.

Были проблемы и с отцом Николая. Отец Николая был председателем небольшого колхоза. Немцы, когда заняли село, колхоз не разогнали. И он продолжал существовать, работал и отец. Он

75

в партии не состоял, но пользовался большим уважением односельчан. Что с ним стало после освобождения местности Красной армией, неизвестно. Неизвестной его судьба осталась Николаю и в последующем.

Во втором полугодии 1947 года мы изучали строительные конструкции и выполняли курсовые проекты по этой дисциплине. Читал лекции и руководил курсовым проектированием Ф.Ф. Краснов. Детали забылись. Помню, что проектировал перекрытие сферической формы из деревянных деталей на гвоздях или болтах. А еще нам кто-то что-то преподавал по экономике железнодорожного транспорта.

В этот же период, в начале учебных занятий, у нас произошло долгожданное событие — нам выдали новое обмундирование: новые шинели, новое белье, вместо ботинок с обмотками — кирзовые сапоги, новые гимнастерки и брюки. Причем гимнастерки и брюки из более плотной ткани и более темного цвета. Как и при первом получении обмундирования, нас строем повели в санпропускник при вокзале, где старое обмундирование, включая шинели, подвергалось термической обработке (прожариванию). Порядок санобработки был такой: сначала мы все раздевались догола, вешали одежду на крюки в камере для прожаривания и шли в моечное отделение. Камера закрывалась. Спустя полчаса та же операция проделывалась и со стороны женского отделения. Камера была одна и та же, но открывалась с двух сторон. По установленному порядку, открытие камер прожаривания со стороны мужского и женского отделения должно было осуществляться со сдвижкой тоже на полчаса. На этот раз, то ли по ошибке, то ли преднамеренно для смеха, входы в камеру прожаривания были открыты без сдвижки по времени. Было очень много визга и смеха.

Как я писал выше, наши ряды сильно поредели. Многие слушатели старших курсов переженились и ушли на частные квартиры. В общежитии стало просторно. После уезда в Москву Пети Пурица мы с Николаем в большой комнате остались вдвоем.

Даже откуда-то принесли диван со спинкой. Часто у нас собирались ребята слушать новые пластинки. У нас был патефон, который я привез из Миргорода, и к которому я сделал усилитель. Тогда пользовались большим успехом пластинки с записями Александровича, была у меня и пластинка с записью Утесова «Гоп со смыком».

По субботам и воскресеньям в нашем неофициальном клубе танцев в помещении первого этажа второго профкорпуса проходили танцевальные вечера, на которые приходили девушки из мединститута и другие.

Как помнится, некоторые наши ребята танцевали очень хорошо. С шиком танцевал Витя Морозенский, Адик Макиевский, пока не уехал, Олег Федосеев, Валентин Ненашев, Сережа Власов и другие. Сережа, кстати, впоследствии женился на балерине. Она училась в балетной студии Новосибирского оперного театра.

Однажды, где-то в октябре, когда я пришел к себе домой, то обнаружил на кровати Николая девушку, которая, сидела, поджав под себя по-турецки ноги. Это была Зина Южакова. Зина училась на нашем курсе, но на эксплуатационном факультете и в нашем общежитии не жила. Как свела судьба Николая с Зиной, после Наташи Богдановой, я не знаю. Ни Николай, ни Зина танцами, насколько я помню, не увлекались. Как говорят, свято место пустым не бывает.

С этого времени Зина стала часто оставаться в нашей комнате на ночь. Так что, по сути, мы в комнате стали жить втроем. Это было неудобно, и Николай с Зиной перешли в маленькую комнату напротив туалета. А через установленное природой время у них родилась Леночка, первый ребенок на нашем курсе.

76

В начале учебного семестра 1947–1948 года коллектив нашей группы пополнился еще одним слушателем. Из ДИИТа к нам перевелся Леонид Тонких. А спустя некоторое время за ним приехала и тоже была принята в эту же группу Сима Толстокорова. У нее был тоже ребенок. Как оказалось, отцом девочки был Леонид, который от нее сбежал в Новосибирск. Молодец Сима в Новосибирске его догнала. И Лёня, и Сима жили не в общежитии. Усилиями коллектива группы семью удалось сохранить. Так что у нас теперь на курсе стало два ребенка.

Вторую маленькую комнату, соседнюю с комнатой Николая, занял Лёва Куршин с девушкой Ирой, поступившей в институт на наш факультет вместе с Люсей. Лёва очень долго добивался ее взаимности. Даже были случаи, когда он напивался до безобразия. После нового 1948 года Ира уехала к своим родителям на Кавказ в город Кабулетти, где ее родители построили хороший дом. Отец Иры служил на Севере в МВД, был, как говорили, начальником лагеря. А перед самым нашим с Лёвой отъездом на преддипломную практику на Кавказ, Лёва получил письмо от Иры с фотографией сына, как две капли воды на него похожего.

От Люси я писем больше не получал. Но, как признался потом Николай, два письма на мое имя в общежитие все же приходили. Их перехватил Николай и уничтожил, не читая. О перехваченных письмах Николай мне до времени не говорил. Да и проговорился случайно.

На место Николая в комнату перешли жить Эмма Коган, Ваня Красов и Николай Бодерко. Последние двое с курса старше. Строго говоря, Красов только числился проживающим с нами. Он уже был женат и жил на частной квартире, где-то в бараке. Жена у него работала ретушером в фотографии. В нашей комнате у Вани был только стол с чертежной доской, на которой он выполнял чертежи своей дипломной работы. По его просьбе я оборудовал его доску рейсшиной с роликами, которые спаял из трех- и двухкопеечных монет.

На приведенной ниже фотографии изображены: слева направо Эмма Коган, Вася Акинфиев, Николай Бодерко, я и Ваня Красов.

Ваня был добрым по своему характеру парнем. Но не мог спокойно пройти мимо Эммы, чтобы его чем-то не завести. Эмма в это время развил бурную деятельность в университете культуры. У него было очень высокое самомнение. Над этим часто беззлобно подтрунивал Ваня. Припоминается, как после концерта Бейбутова, Ваня устроил шуточное соревнование, кто лучше исполнит песню из репертуара Бейбутова. «Аааршин Малалан», — громко, на все общежитие орал Эмма. То же пропел, но тихонько, не напрягаясь. Ваня, я и Николай Бодерко были арбитрами. Мы признали победу Вани. Эмма страшно обиделся. Было очень смешно.

А вообще розыгрыши в нашей среде были частыми явлениями. Далеко не всегда безобидными. Вот прошло уже 60 лет, но меня и сейчас гнетет чувство глубокой досады и вины за поступок, совершенный мною по отношению к товарищу. Думаю, что обиду, он сохранил до самой смерти. Дело было во время войны с Японией. Как-то Петя Бессолов мне сказал: «Топай в комнату Гробового. Он получил из дома посылку и угощает ирисками. Всех». Я зашел в комнату. Мне показали на тумбочку. Действительно, в верхнем ящике тумбочки лежали несколько брикетов ирисок. Верхний брикет был надломленным. Я отломил ириску и, не ожидая подвоха, забросил ее в рот и тут же разжевал. Еще не успев почувствовать вкуса, мой рот заполнился вонючей пеной хозяйственного мыла. Все в комнате осели от смеха.

«Ну ладно», — сказал я. — Кто?». Все жестом показали на Петра.

Через несколько дней дневальный по коридору объявляет: «Бессолова на выход!». Мы уже тогда не дежурили, но распорядок остался прежним. Дежурными и дневальными были ребята перво-

77

го курса. Петр вопросительно посмотрел на дневального. Тот показал на телефон. Трубка лежала на месте. «Кто-то звонил с вокзала и просил передать, что ждет тебя до 18:00. Их эшелон отправляется в 18:00». В этот период наши войска перебрасывались на Восток. Петя бегом бросился на вокзал. У него в армии служил брат. Обошел все пути. Не найдя эшелона, понял, что его «купили». Обиду сохранил на всю жизнь.

Еще несколько слов об Эмме Когане. Был он у нас личностью легендарной. Его тянуло к разного рода аферам, видимо, небескорыстным. В оперный театр была завезена из поверженной Германии партия трофейных пианино. Нашлись дельцы, решившие погреть на этом руки. Эмма тут как тут. В качестве посредника он предлагал приобрести пианино немецкого производства родителям Нолика Висягина для его сестры, тогда еще школьницы. Отец Нолика был директором Химикотехнологического института СО АН СССР. Пианино родители купили. Потом были серьезные неприятности. Летом в каникулы Эмма поехал за фруктами в Среднюю Азию. Вернулся голым. И так все время и после окончания института.

Летом 1947 года была забетонирована вторая взлетная полоса городского аэропорта. Ливневые воды строители собрали в коллектор, выходная труба которого диаметром 800 мм, была доведена метров на 30 ниже построенного нами моста и не завершена строительством гасящего оголовка. Опять был сильный ливень. Вода из коллектора под давлением, как из сопла гидромонитора, за несколько минут размыла неукрепленный овраг до таких размеров, что был унесен и построенный нами мост. На этот раз, заступивший в должность, новый председатель горисполкома В.И. Благирев принял решение овраг засыпать грунтом. Была дана команда землю со всех котлованов строительств в городе свозить в этот овраг. Работа была завершена к концу 1947 года. А через несколько лет самолет Ил-12, следовавший на посадку по курсу взлетной полосы при помощи автопилота, разбился, врезавшись в западный откос отсыпанной насыпи.

О старшекурсниках

Воспоминания, относящиеся к этому разделу, по-видимому, носят глубоко субъективный характер. Обычно из коллег, учащихся либо старше, либо младше, запоминаются только те, которые чем-то выделялись. У меня сложилось твердое мнение, что ребята, учившиеся на старших, курсах имели более высокую общую подготовку. Их принимали еще до войны и по конкурсу. Среди них было много ярких личностей.

Первым из них был Сережа Попов. Мой впоследствии близкий друг. Отличник за весь период учебы. Всесторонне развитый, с широким кругозором. Трогательно ухаживал за Машей Кондаковой. Она ушла из НИВИТа и окончила Педагогический институт. Поженились они, еще учась в институте. Сережа был оставлен на кафедре «Мосты и тоннели». С приходом на кафедру профессора К.К. Якобсона поступил в аспирантуру в МИИТе. Впоследствии защитил кандидатскую и докторскую дис-

сертации. Разрабатывал проблему использования алюминиевых сплавов в мостостроении. Была издана его книга по этому вопросу.

Олег Воинов. Лучший друг Сережи Попова. Увлекался ботаникой. Был очень остроумным человеком. О его проделках слагали легенды. Как-то во время экзаменов по тоннелям он подбросил экзаменатору несколько дополнительных билетов, на которых были, например, такие вопросы:

«Сколько мыла сэкономил Клауз на своей шее?» Клауз был заместителем начальника института по учебной работе.

«На какие средства полковник Заречанский купил вторую корову?». Заречанский — заместитель начальника института по хозяйственной части.

Олег был женат на девушке Маше. Жили они в маленькой комнате на пятом этаже. Когда Олег приходил в общежитие и поднимался по лестнице на пятый этаж, то на все общежитие громко объявлял: «Манюня! Я иду!». Был всеобщим любимцем.

Еще из старшекурсников припоминаю: Дмитрия Рощупкина, Володю Добролюбова, Мишу Черменского, Наума Розенберга, Товпинца, Раутмана, Клушина, умевшего шить дамские туфли и имевшего прозвище «союзки». С последним я неоднократно сталкивался на базаре-барахолке. Я в то время активно занимался ремонтом и переделкой радиоприемников, которые приносили мне военные преподаватели, вернувшиеся с войны. На базаре я покупал радиолампы и другие радиодетали, Клушин — обрезки кожи. Отлично помню Васю Акинфиева и Сашу Мерцалова, Виктора

78

Каргальцева, который ухаживал за нашей однокурсницей со строительного факультета по имени Маша.

Девушек на старших курсах было мало. Помню необычайно талантливую художницу Миру Векшинскую, активную комсомолку, шуструю и звонкую Галочку Голомиеву.

Несколько лет спустя, уже работая в горисполкоме, мне пришлось в какой-то степени общаться с Александром Павловичем Филатовым. Он был выпускником НИВИТа 1947 года. Но как я не старался, я не мог его вспомнить как слушателя. Возможно, потому, что он уже женился и поэтому не жил в общежитии. Говорили, что он был хорошим футболистом.

Из ребят, учившихся на курсах ниже, яркими личностями в моей памяти запомнились: Сережа Власов, Толя Александров, Борис Славин, Глеб Гольдин, Толя Бахтин и Юмакаев в унтах, Толя Желнов и, конечно, Виль Липатов, в будущем известный писатель. Как и я, Виль Липатов исполнял обязанности помощника старшины роты. После окончания войны в 1947 году Виль отчислился из НИВИТа и перешел на учебу в Томский педагогический институт, который и закончил. Об учебе в НИВИТе в опубликованных биографических справках Липатов почему-то умалчивает.

Начиная с третьего курса, у нас уже был свободный режим дня. На занятия и с занятий мы уже не ходили строем. Как правило, ходили небольшими группами по 3–5 человек. Или пытались добраться до центра на трамвае или на автобусе. Строго говоря, это были не автобусы, а переоборудованные для перевозки пассажиров бортовые автомашины с калиткой в заднем борту и фанерным кузовом. Но с кондуктором. В связи с этим припоминается такой курьезный случай. Однажды в такой автобус у НИВИТа забрался подвыпивший гражданин лет 40 в валенках с галошами. В толчее при посадке с одного валенка у него галоша спала. Когда все уселись и успокоились, гражданин увидел галошу, лежавшую в середине кузова. «Чья галоша?» — поинтересовался он. Все промолчали. Никто не хотел связываться с пьяным. «Последний раз спрашиваю, чья галоша?». Все опять промолчали. Тогда подвыпивший гражданин с размаху пнул галошу ногой, и она вылетела в открытую заднюю дверь. С чувством выполненного долга, гражданин уселся на скамейку и тут же уснул. Доехали до центра. Протрезвевший гражданин посмотрел на свои ноги и обнаружил отсутствие галоши. «Граждане, вы не видели галоши?». Весь автобус смеялся до истерики.

В общежитии же из-за наличия младших курсов соблюдался ранее установленный режим дня. Как и раньше, дежурный объявлял команду: «Приступить к самоподготовке!», «Перекур». Старшекурсники, которые жили на пятом этаже, с установленным режимом уже не считались и допускали разные вольности. Припоминается такой тоже курьезный случай. Однажды, когда была объявлена команда самоподготовки, кто-то наверху громко играл на мандолине. Дежурный офицер поднялся на пятый этаж и неожиданно открыл дверь в комнату, откуда слышались звуки мандолины. «Чья музыка?». «Цфасмана», — тут же прозвучал ответ. «Два наряда Цфасману». Опять всеобщий хохот.

Валя

Однажды я вышел на занятия из общежития немного позже обычного. Дошел до переезда на Красном проспекте. Переезд был закрыт. У шлагбаума стоял Вася Баринов с двумя незнакомыми девушками. Одна из них привлекла мое внимание. Изящная, как фарфоровая статуэтка, с тонкой, как у осы, талией, которую, как казалось, можно было охватить пальцами двух рук, с двумя косичками, аккуратно уложенными на затылке, длинными черными ресницами и живыми искрящимися глазами. Прошел поезд, открылся шлагбаум, и мы вместе пошли в город. Познакомились. Девушку звали Валя. Она была студенткой пединститута. Жила она в Кривощеково, на левом берегу Оби. В Новосибирск на занятия добиралась поездом, как тогда называли, на передаче. Выяснилось, что она еще учится играть на пианино, тоже где-то в городе. Я ее пригласил к нам на занятие университета культуры, которое должно было быть на следующий день. Она приехала, и с этого времени наши встречи стали регулярными. Она приезжала к нам на танцы, несколько раз мы с ней ходили в кино. Недалеко от НИВИТа в это время открылся клуб имени Ворошилова, это был клуб завода № 92. И туда мы ходили в кино, после которого я провожал Валю к ее тетке, которая жила в самом начале улицы Дуси Коваьчук в многоэтажном доме № 2. Так продолжалось почти весь первый семестр 1948 года, до моего отъезда на преддипломную практику. Однако в последние дни перед моим отъездом на практику она несколько раз не явилась на назначенное свидание, а ребята передали мне, что видели ее в это время в городе в кино им. Маяковского с другим нивитовцем, который учился на строительном факультете, курсом ниже. Так наша дружба прервалась.

Произошли существенные изменения и в нашем учебном процессе. Наша группа разделилась на две подгруппы. Восемь человек выделились в подгруппу тоннельщиков. Количество изучаемых пред-

79

метов у нас резко сократилось. Практически остались занятия только по курсу мостов и по курсу тоннелей. Курс мостов у нас читал М.М. Архангельский, курс тоннелей Н.Ф. Никонов. На лекции ходили все вместе — и мостовики, и тоннельщики. Практические же занятия осуществлялись раздельно. Занятия были напряженными, занимались и днем, и вечером. Мостовики выполняли курсовые проекты по деревянным, каменным и железобетонным мостам. Тоннельщики выполняли проекты по тоннелям горной выработки.

Сменился у нас и командир батальона. На эту должность был назначен переведенный к нам из железнодорожных войск полковник Авдохин — Герой Советского Союза.

Занятия в институте закончились, прошла и экзаменационная сессия. Впереди предстояла преддипломная практика. Именно в этот период и произошло следующее событие. «Богаенко, на выход»,

— прозвучала команда дневального. Я в этот период в комнате жил один. Я вышел на лестничную площадку. Дневальный мне сказал, что меня ждут внизу. Я спустился. Действительно, там меня ждали. Это была Наташа Богданова. Мы поднялись ко мне в комнату. «Володя, позови Колю. Но не говори ничего обо мне, пожалуйста». Я привел Николая. Он открыл дверь, увидел Наташу, круто повернулся на 180 градусов и так хлопнул дверью, что у открытой форточки вылетело стекло. Наташа заплакала. «Так мне и надо», — сказала она. Я проводил Наташу до трамвая. Больше мы не виделись.

Справедливости ради, следует отметить, что Зина была Николаю хорошей женой и верной подругой. Вместе с ним она стойко переносила все тяготы жены офицера железнодорожных войск. Вместе с ним кочевала по стройкам. Родила ему трех замечательных дочерей и сына, которого, как договаривались, назвали моим именем. Николай умер в 1971 году в больнице у нее на руках. Зина одна, без чьей либо помощи, имея на плечах еще и престарелую мать, выучила детей, дав им всем высшее образование. Володя закончил Рязанское военно-механическое училище. К сожалению, наши дети, мой Николай и Володя Николая, не наследовали нашу дружбу. То, о чем мы с Николаем мечтали, в свое время, к сожалению, не сбылось.

В 1948 году ожидались выборы в верховные и местные Советы народных депутатов. Комсомольской организации НИВИТа было поручено проведение агитационной работы, связанной с выборами, среди населения Центрального района города, и в частности среди населения частных домов в пойме реки Каменки, именуемых «Шанхаем». А там один домик-барак был построен на крыше другого. Одна из наших девушек-агитаторов, испугавшись собаки, прыгнула на площадку, оказавшуюся крышей дома, и очутилась на столе внутри квартиры. Пришлось институту ремонтировать этот так называемый дом. И в отличие от нынешнего времени, при таких условиях жизни за Советскую власть голосовало бесспорное большинство населения. Я вспомнил об этом случае, поскольку мне пришлось заниматься этим делом.

Еще одно событие произошло со мной перед отъездом на преддипломную практику. Как-то в коридоре института меня остановил Сергей Сергеевич Ульрих. «Володя, зайдите на кафедру, у меня к Вам есть разговор». Я зашел. «Вам должно быть известно, что Александр Александрович ушел на пенсию. Вы скоро заканчиваете институт. Как Вы смотрите на то, чтобы остаться на кафедре вместо Александра Александровича?». От неожиданности я растерялся. «Сергей Сергеевич, я же мостовик. Да и на строительном производстве я еще не работал». «А вы все же подумайте». Думаю, что этот разговор нашел все же свое продолжение в будущем.

Преддипломную практику я проходил на Кавказе на строительстве Читахеви-ГЭС, которая сооружалась на реке Куре вблизи курорта Боржоми. Вместе со мной на этот же объект строительства был направлен и Лев Куршин. По заранее обусловленным условиям договора на прохождение практики, нам предстояло работать в должности мастеров кессонного цеха.

Некоторые пояснения о кессонах и кессонных работах. Строительство особо ответственных сооружений, какими являлись, например, опоры мостов в пятидесятых годах прошлого века, да и ранее,

80

осуществлялось на кессонах. Кессон — это большой железобетонный ящик без дна, который устанавливался на отсыпанных из гравия или щебня в русле реки островках. На верхнем железобетонном перекрытии кессона устанавливались металлические трубы-лазы со шлюзовым аппаратом наверху. Ра- бочие-кессонщики, находясь внутри кессона, вручную разрабатывали грунт основания кессона, в том числе и под стенами кессона. Под воздействием веса кессона и веса сооружения, возводимого на верхнем перекрытии кессона, кессон медленно опускался все ниже и ниже. И так до проектного уровня. Разрабатываемый в кессоне грунт поднимался бадьей на поверхность за пределы кессона через шлюзовой аппарат. Поскольку разработка грунта в кессоне производилась ниже уровня грунтовых вод, работы производились под давлением воздуха, отжимающего воду. Таким образом, и рабочие в кессоне работали под давлением воздуха, Работа кессонщиков считалась вредной, продолжительность работы в кессоне устанавливалась в зависимости от давления. Медленно осуществлялось и шлюзование кессонщиков при выходе на поверхность во избежание так называемой кессонной болезни, которая на рабочем языке называлась «заломай». Плотина электростанции, на строительстве которой проходила наша преддипломная практика, сооружалась на 18 кессонах. Ко времени нашего прибытия на строительство, 12 кессонов уже были доведены до проектных отметок и посажены на скальное основание. Кессон, в котором мы работали, надо было опустить еще на два метра. Из-за выхода под одним из углов кессона скалы, работы приходилось осуществлять и под давлением, и с применением взрывов. Это сильно осложняло технологию работ. Работы производились на большой глубине, под высоким давлением. Продолжительность смены работы под давлением не превышала четырех часов. В этот период надо было забурить скважины в скале для взрывных зарядов, заложить взрывчатку, установить электродетонаторы, и успеть отшлюзоваться на поверхность. Ни один из рабочих не мог находиться под давлением в момент взрыва. Следующая смена кессонщиков допускалась к работам только после обеспечения полной вентиляции кессонного объема. В кессонных работах принимали участие две бригады кессонных рабочих. Одна бригада состояла из русских рабочих. Бригадиром был опытный кессонщик с еще довоенным стажем — Малахов Сергей Иванович. На фотографии он рядом со мной.

Вторая бригада была укомплектована немецкими рабочими. По всей видимости, из ннопленных. Руководил бригадой, по мнению Левы, который работал в этой бригаде, немецкий инженермостовик по фамилии Бицкуп. Возможно, он был не немец, а чех. Возможно, Бицкуп была и не его фамилия. Обе бригады работали слажено, без каких-либо конфликтов. В каждой бригаде были рабочие, которые работали не только в кессоне, но и на поверхности. Они разгружали бадью, отвозили породу за пределы плотины, ремонтировали инструмент и оборудование, ремонтировали спецодежду. В немецкой бригаде на поверхности работал подросток, лет 14. Мы с Левой над ним шефствовали. Купили и подарили школьный учебник по истории СССР под редакцией Шестакова. Мальчишка утверждал, что назад в Германию он не поедет, что он надеется, что ему разрешат остаться в СССР.

В Советском Союзе, со слов С.И. Малахова , было 10–12 бригад кессонщиков. Все они состояли на учете в Главмостострое и последним распределялись по заявкам строительств.

Технология кессонных работ и их взаимосвязь с другими строительными работами формировала потребность их совершенствования. Возникали мысли о возможности упрощения процесса удаления из кессона породы с использованием сжатого воздуха. Была даже мысль посвятить этой теме предстоящее дипломное проектирование. И, видимо, неслучайно много-много лет спустя, в моем мозгу возникла идея использовать принцип кессонных работ при решении проблемы переустройства крупнопанельных жилых домов, так называемых хрущевок. И на это уже в 2002 году мною был получен патент на изобретение № 2224860.

81