ELztFUITkX

In 1908, 10 years before the publication of the first volume of Spengler’s book, Blok wrote: “Human culture is becoming increasingly iron, more and more machine-like; more and more resembles a giant laboratory in which the revenge to nature is being prepared: science is growing to enslave the earth; <...> Every cultural figure is a demon cursing the earth, making wings to fly away from it.”1

It is quite obvious that it is about the productions of culture degenerating into a mechanistic and urbanized civilization in the Spenglerian sense. Further, in the same article we read: “People of culture, supporters of progress, selective intellectuals – with foam at the mouth they build machines, move science forward, in secret anger, trying to forget and not to listen to the hum of the elements of the earth and underground.”2

According to Blok, this civilization, generated by humanism, is opposed by a certain element – “the folk element.” It is a dark ambivalent force that has both destructive and creative potential. It appears to Blok to be a phenomenon of the same order as natural cataclysms. It is no coincidence that the leitmotif of a series of his articles of the late nineties is the death of the Sicilian city of Messina in 1908 as a result of the monstrous earthquake, which man could not cope with, despite the science.

And this is not just a metaphor – the motive of the ruin of Messina means recognition of the organic, natural character of the folk element. This should be understood literally, that is, for Blok, this element really exists, and its outbursts, in fact, determine the history of mankind. The most complete manifestation of this spontaneous force is the Revolution. Mystic Blok perceived the Revolution not only as a socio-political metamorphosis but primarily as a kind of cosmic shift, changing the whole face of the world, changing the human race.

Born by the city as a mental idea, the Revolution is accomplished corporeally outside the city, on the vast expanses, inhabited by non-townspeople, peasants.

In 1919, two years before his death, Blok wrote a brilliant article “The Collapse of Humanism.” Here the concepts of “culture” and “civilization” turn out to be clearly opposed to each other in a completely Spenglerian sense, although this opposition had been formed in Blok’s mind since the beginning of the 1910s. At the same time, researchers repeatedly noted that the poet was not familiar with the book of Spengler. For example, Professor Dina Magomedova points out: “In early 1919, when Blok was working on the ‘Collapse of Human-

1Blok A. Stikhiya i kultura [Element and Culture] // Blok A. Polnoe sobraniye sochineniy I pisem v dvadtsati tomakh [Complete works and letters in twenty volumes]. Vol. VIII. Moscow: Nauka, 2010. P. 93.

2Ibid. P. 94.

81

ism,’ ‘The Decline of the West’ was not translated into Russian and was not even known in Russia, until 1920, when information about this book appeared in the Russian press.”1

In the “Collapse of Humanism” Blok wrote: “One of the main motives of any revolution is the motive for a return to nature; <...> this motive is a nighttime and delirious motive; for every civilization, it means a funeral tune; it reminds us of loyalty to another musical time...”2

Blok’s world-view was eschatological and apocalyptic. Ruin is the keyword for him: "In the hearts of people of recent generations, the persistent feeling of a catastrophe was lingering <...> in all of us feelings of illness, anxiety, catastrophe, and rupture are laid down.”3

He predicts the ruin of an orderly bourgeois way of life, of everything that he calls “everyday routine,” predicts the ruin of the technocracy and intelligentsia, who are the spokesmen of the spirit of the world city. In the article “The People and the Intelligentsia,” written in 1908, he described this intelligentsia as the purest décadence in the Nietzschean understanding (unbelief, debauchery, suicidal tendencies, boredom, longing, the will to die).

If we recall the typology of the Nietzschean “décadence characters” proposed by Gilles Deleuze, then the intelligentsia in Blok’s characteristics falls into the category of “last people,” but, besides them, as Deleuze writes, “there is another type – that is of the man wanting to die. In this final point of nihilism <...>, it is revealed that everything is ready for transformation.”4 Actually, Blok as the brightest representative of the intelligentsia appears in the analyzed texts as “a man who desires to die.”

In one of Blok’s early articles, entitled “Timelessness” (1905-1906), we find an image expressing the antithesis of the city and nature: “The green and blooming world, and in its bosom are pot-bellied spiders-cities sucking surrounding vegetation, emitting roar, smell, and reek. In their transparent bodies,

1Magomedova D.M. “Krusheniye gumanizma” A.A. Bloka I “Zakat Evropy” O. Spenglera: istochniki i paralleli [“The Collapse of Humanism” by A.A. Blok and Spengler’s “The Decline of the West”: sources and parallels] // Novy filologicheskiy vestnik. 2017. № 2(41). P.

145.On the perception of Spengler’s ideas in Russia, see Gasimov Z. Bolshevik postcolonialism, Eurasian perspective and entangled intellectuals: Russian debates on Spengler in the interwar period // Oswald Spengler als europäisches Phänomen: Der Transfer der Kulturund Geschichtsmorphologie im Europa der Zwischenkriegszeit 1919-1939 / Hrgb. von Zaur

Gasimov, Carl Antonius Lemke Duque. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2013. S. 67-82.

2Blok A. Krusheniye gumanizma [The Collapse of Humanism] // Blok A. Sobraniye sochineniy v vosmi tomakh [Collected Works in eight volumes]. Vol. 6. Moscow, Leningrad: Gosizdat, 1962. P.103.

3Blok A. Stikhiya i kultura [Element and Culture]. P. 90, 91.

4Deleuze G. Nietzsche. / Trans. and comment. by S. L. Fokin. Saint Petersburg: Axioma, Kolna, 1997. P. 46.

82

there are similar paunchy little men, only smaller ones: they sit, chew, scribble”...1

Further, Blok wrote about city tramps, as if they were “crucified in drafts of deserted streets.” They are blown away by a blizzard, and they leave the city in this cyclone. Developing the metaphor, Blok draws a phantasmagoric picture of how spaces and ways destroy the city, that is dissolving in boundless snowcovered fields, sewed with threads of roads: “The complex measure of this once proud soul, by which it used to measure the surrounding, was lost in flight from the city. And the look, which has lost the memory of the straight lines of the city, was lavished in space.”2

The theme of the city appears repeatedly in Blok’s lyrics, it is enough to recall the cycle of the same name from the second volume of the Collection of Poems. And the city is usually Saint Petersburg. This is the “world city,” that expands to the dimensions of the world, represents the world as ancient Rome. But at the same time, one can think about the world, shrinking to a number of cities. Saint Petersburg is one of them. It is the most artificial, the most European of all Russian cities. In the mythology of Russian symbolism, it is a phantom city, doomed to perish (the idea that goes back to Dostoevsky).

The decrepit civilization that generated the world city is doomed. It will be destroyed by that dark barbarous element, which bears the Spirit of Music, creating culture: “…civilized people were exhausted and lost cultural integrity; at such times the unconscious guardians of culture are the more fresh barbarian masses.”3

Such a mindset was very common in the early twentieth century, especially if this was linked to the theme of “the simple folks and the intelligentsia.” In Russia, the quintessence of these motifs was the poem “The Coming Huns” by Valery Bryusov. However, hardly anyone could imagine the process of civilization destruction in a more radical way than Alexander Blok. He speaks of the need for "barbarization" of the decrepit society. The concept of “cultural heritage” does not make sense, because Blok recognizes only the dynamic nature of culture. Culture is that is becoming, but not that has become. The Spirit breathes where it wants, even in destruction, therefore “it is not paradoxical to say that the barbarian masses are the keepers of culture, not possessing anything, except the spirit of music, in those epochs when a deprived of wings and stopped re-

1Blok A. Bezvremenye [Timelessness] // Blok A. Polnoe sobraniye sochineniy i pisem v dvadtsati tomakh [Complete works and letters in twenty volumes]. Vol. VII. Moscow: Nauka, 2003. P. 22.

2Ibid. P. 25.

3Blok A. Krusheniye gumanizma [The Collapse of Humanism]. P. 99.

83

sounding civilization becomes an enemy of culture, despite the fact that all the factors of progress are at its disposal – science, technology, law, and so on.”1

We will refrain from citing many fragments of the “Collapse of Humanism,” sounding as if they were written by Spengler’s pen. Rather, it is more important to emphasize the difference. The fall of the world city (“do not be afraid of the destruction of the Kremlin, palaces, paintings, books”) gives hope for renewal. According to Blok, the coming epoch is not a slow and inevitable decline, but a genuine transformation of the humans who in the future will be able to engender a new living culture: “A bell of anti-humanism is heard all over the world; the world is being washed, throwing off old clothes; people are becoming closer to the elements; and therefore – becoming more musical <...> they feature some extreme cruelty, as if not human, but animal; <...> All those are just temporary faces, masks, the flickering of endless guises. This flickering means a change in the breed; the whole mankind has come into motion, awoken from the age-old dream of civilization; <...> in a whirlwind of spiritual, political, social revolutions that have cosmic correspondences, a new selection is being made, a new man is being formed: the man as the humane animal, the social animal, the moral animal is being reconstructed into an artist, in the language of Wagner.”2

1Blok A. Krusheniye gumanizma [The Collapse of Humanism]. P. 111.

2Ibid. P. 114.

84

УДК 908

ББК 63.3(2)

И.Б. Циркунов

Мурманское книжное издательство Мурманск, Россия

О ПРЕДНАЧАЛЬНОЙ ФАЗЕ ВОЗНИКНОВЕНИЯ ГОРОДОВ И УРБАНОПОСЕЛЕНИЙ НА МУРМАНЕ

Аннотация. В статье представлены внеисторические аспекты предначальной фазы возникновения городов и урбанопоселений в приарктической зоне на примере процесса урбанизации Мурмана. Подробно рассмотрены лингво-исторический и энвайронментальный аспекты, а также предложены аналитические рассуждения о предначальной фазе процесса урбанизации на Мурмане.

Ключевые слова: процесс урбанизации, предначальная фаза, становище, варта, урбановайи.

I.B. Tsirkunov

Murmansk book publishing house

Murmansk, Russia

ABOUT THE PREINITIAL PHASE OF EMERGENCE OF THE CITIES

AND ‘URBANOPOSELENIYE’ ON MURMAN

Abstract. Extra historical aspects of a preinitial phase of emergence of the cities and urbanoposeleniye in a subarctic zone on the example of process of an urbanization of Murman are presented in article. Lingvo-historical and envayronmentalny aspects are in detail considered and also analytical reasonings on a preinitial phase of process of an urbanization on Murman are offered.

Keywords: process of an urbanization, preinitial phase, stanovishche, warta, urbanovaya.

Возникновение города не является одномоментным, импульсным событием. Города не возникают в один день. Остановимся на внеисторическом аспекте возникновения города, на предначальной фазе урбанизации, на примере процесса урбанизации в приарктической зоне.

Прежде чем анализировать внеисторические моменты возникновения урбанизированных поселений на Мурмане и в Северной Норвегии, обратим внимание на одну интересную мысль М.М. Бахтина о человеческом поступке. В нашем случае, поселения в приарктической зоне следует рассматривать как человеческий поступок, а не просто как некое физическое действие. Места приарктических поселений – это ещё и места возникнове-

85

ния потенциального текста, который может быть понят, по Бахтину, только в диалогическом контексте своего времени. Однако следы этого текста предначальной фазы возникновения поселений и городов можно обнаружить в историческом плане и в наши дни.

Лингво-историческое подтверждение предначальной фазы возникновения городов и городских поселений, своеобразных урбанистических форм, можно увидеть в словах «становище» и «варта».

Город на Мурмане появляется не так, как в средней полосе России или Европы. Это, так сказать, предначальный город или город начальной фазы – «урбановайи». В стадии урбановайи только некоторые из них со временем могут стать городами. При этом Мурман с появлением первых поселений в средние века начинает обретать городской ландшафт. В нашем термине «урбановайи» используется два слова. Первое слово, «урбан»

– от латинского urbanos, что означает «городской». Второе, «вайи», взято из биологической терминологии, где оно означает широкие перистые пальмовые ветви, надземные побеги папоротника, идущие прямо из корня, или спиралевидные побеги, находящиеся в эмбриональном состоянии, однако в нашем употреблении это слово стоит понимать не столько как биологический, сколько религиозный термин – символ жизни, начало жизни.

Обратим внимание, что ещё до появления двух новых предначальных городов, Александровска, основанного в 1899 году, и Мурманска, история которого началась в 1916 году, сама Кола, первый город на Кольском полуострове, долгие века представляла собой предначальный город. По данным профессора Ушакова, в 1565 году в Коле было всего три дома. Кстати, по поводу основания Колы у историков мнения расходятся: одни считают годом основания 1264, другие – 1517, а третьи – 1565 год. При этом Кола если и была городом, то её городской статус был установлен только с 1784 года.

Мурман стал обретать черты урбанизированного пространства не только благодаря городам, но и становищам, которые можно сопоставлять с вартами (группами нежилых складских и производственных сооружений, построек и помещений) и созданными на их базе колониями, в которых отчасти проявлялись урбанистические черты и функции. Варта – с древнего индоиранского (от «Arya varta») переводится как «путь, страна ариев (благородных)», а так же «быть на варте» – стоять на страже; варта как сторожевая башня, возможно, варта – охрана, варт – вертеть, вертеться (в значении уметь торговать), жить, вартана – торговля, вартис – цепь, вартма – путь, вартула – круглый, вари, ваари – вода, ваартаа – слух, молва (см.: «А почему Арийский?»).

Это слово актуально и для Европейского Севера. В норвежском городе Вардё сохранилась средневековая крепость Вардёхус или Вардегуз (нор. – Vardøhus, фламанд. – Wardthaus, голл. – Wardhuys). Как бы это слово ни было написано и с какими гласными звуками не произносилось бы, в

86

нём отчётливо звучит и виден корень «варт» («вард»). С норвежского Вардёхус переводится как «караульный дом». В русском языке также присутствует это слово. На Белом море недалеко от старинного поморского села Нюхча есть одно замечательное место, откуда берёт начало Осударева дорога, проложенная при Петре Великом в 1702 г. Этот мыс, где проходила высадка русских гвардейских частей для строительства дороги до Повенца, называется Вардегора или, по-другому, Вардия (Данков, 2009. С. 11). Как видно, и в этом исконном русском названии присутствует корень «вард».

На Мурмане некоторые промысловые места ещё долго имели двойной статус – становища и колонии, как, например, Рында. Это при том, что в России существовала административно-полицейская единица управления

– стан. Интересно обратить внимание на то, что в слове «становище» корень «стан» созвучен греческому корню, как в названии города Стамбул. В турецком написании названия города Istanbul лучше виден этот корень, который можно перевести как место, страна. Немецкое слово «stadt», что восходит к тому же греческому корню, означает город. В отличии от норвежского варианта развития варты, которая за счёт поселения здесь зажиточного викинга или бонда могла перерасти в гард или горд, наша вартастан или оставалась становищем, могла стать колонией или вырасти в самостоятельное регулярное поморское поселение. При этом гард или горд можем определить как средневековое хуторское хозяйство викинга.

Однако попытаемся выйти за рамки лингво-исторических рассуждений. Есть ещё и инвайронментальные основания для возникновения поселений, основанных в приарктической зоне. Эти поселения изначально носили городские черты. Во-первых, по причине основания – как место остановки, пристанища, для хранения и охранения морского имущества. Во-вторых, на базе, так сказать, урбанистического «экстерьера» окрестности. Это значит, что у созданного пристанища, пристани, стана, становища нет своей, по-Броделю, «настоящей территории» (Бродель, 1992. С. 104), как, например, у Венеции. Этот момент объединяет три наших города – Колу, Александровск и Мурманск. В этом они похожи на Венецию, Амальфи и Геную. Попросту говоря, эти города почти полностью лишены так называемого первичного сектора, в который входит сельское, лесное и сопутствующее им обрабатывающее хозяйство. Это не означает абсолютного отсутствия сельского и лесного хозяйства, но красноречиво говорит о нехватке продукции этих хозяйств, произведённой, так сказать, у своих городских стен, и о необходимости решать проблемы по её закупке и доставке для своих жителей. В отличии от Венеции, Амальфи и Генуи в районе современного Мурманска во времена, когда города ещё не было, и это безусловный исторический факт, работали варницы, где выпаривали морскую соль, а для этого необходим лес. Однако низкое качество соли и её неспособность конкурировать с привозной «гишпанкой» и «горной» солью, с одной стороны, и быстрое истощение леса, расположенного вблизи вар-

87

ниц, с другой стороны, привели к закрытию варничного промысла, о котором нам теперь напоминают лишь местные топонимы и гидронимы – сопка Варничная, Варничный мыс, Варничный ручей. В конце XIX века на левом берегу Кольского залива активизировались лесные заготовки, ещё раньше жители Колы заготавливали здесь дрова и открыли лесопильное производство (лесопилка с 1897 г.), но по причине быстрого истощения лесных массивов промышленного назначения и это производство заглохло, оставив нам на память название населённого пункта – Дровяное, вошедшего в черту города Мурманска.

В-третьих, будущий город или городское поселение в виде становища или колонии в полной мере опирается на мультипликативный эффект от инфраструктурного обустройства приморской территории и организации морского и рыбного хозяйства (например, перевалка грузов и их хранение, портовое обслуживание судов и их снабжение, добыча морепродуктов, их первичная переработка, транспортировка грузов по морю, прибрежное обеспечение безопасности мореплавания). Важным в развитии торговли на Мурмане является закрепление международного и национального статуса Мурмана как поставщика трески на ярмарки, в частности, на Маргаритинскую в Архангельске, которая действовала с XVI века: открывалась она на Новолетие с 14 сентября и работала в течении месяца. Другая рыба – палтус, зубатка, пикша, сельдь, акула, сёмга, продукты зверобойного промысла тоже шли из Мурмана на внешний торг и внутренний рынок, но треска – это был основной продукт Мурмана.

Ещё в 1846 г. Архангельский губернский статистический комитет подготовил «Исторический обзор о Российской Лапландии, называемой Мурманский берег и о производимом при оном рыбном промысле. 1846 год». В обзоре отмечали, что «… хороший улов привозится с Мурманского берега в Архангельск: трески 254,551 пуд, палтусины 28,648 пудов, сёмги

22,817 пудов, сельдей 34,746 пудов…» (ГААО. Ф. 6, оп. 17, д. 13. Л. 27).

На Архангельской Маргаритинской ярмарке можно отметить замечательное явление, когда в одном месте и в одно время происходила связка внешней и внутренней торговли. «Главная масса ярмарочных рыбных товаров (77,8% общего количества и 68,6% общей ценности) привезена была из Норвегии… Исключение представляет лишь треска, значительное количество которой доставляется с Мурмана» (Краткий очерк Архангельской Маргаритинской ярмарки…, 1912. С. 19). При этом соотношение рыбы, привезённой из русских промыслов, было следующим. Из Мурмана поступало 81,3% всей рыбы ярмарки, ценностью 68,6%, из Белого моря 15,7%, ценностью 23,5%, а из устья реки Печоры и восточного побережья Ледовитого океана 3% рыбы, ценностью 7,9% (Краткий очерк Архангельской Маргаритинской ярмарки…, 1912. С. 22).

Эти данные говорят о том, что Мурман и его промыслы с давних времён были включены в международное разделение труда. Видимо, Мур-

88

ман достаточно быстро избавился от поставок товаров роскоши или, точнее, баланс поставок товаров роскоши (жемчуг, мех бобра, морошка, сёмга, например) стал стремиться к нулю за счёт роста поставок трески (в основном), а также другой рыбы и продуктов зверобойного промысла.

Этот последний из названных моментов важен для нас, т.к. открывает возможность проанализировать месторасположение колонии Рында, на пример которой мы ссылались. Она так же не имела «настоящей территории». Конечно, Рында не город, но пристанище и поселение, которое имеет, отчасти, ярко выраженные урбанистические черты. Отсутствие «настоящей территории», на наш взгляд, – один из фундаментальных моментов в определении города как города и урбанистической черты любого другого поселения.

Этот урбанистический момент имеет важное аналитическое следствие и, так сказать, поморское основание. Об этом основании автор подробно докладывал на Вторых Феодоритовских чтениях, проходивших в старейшем поселении Кольского Севера – в селе Варзуга – в августе 2009 года (Циркунов, 2010. С. 133–140). Наше поморское основание – это особенная структура поморского хозяйственного комплекса, которая находила своё отражение в пространственном размещении поморского поселения, что не могло не сказаться на структуре общественного сознания и социальных устоях жизни поморов. «В поселении чётко просматриваются три зоны практической деятельности жителей… Первая зона, так называемый «домашний берег», – это собственно территория села и его окрестностей… Вторая зона поморского поселения, с нашей точки зрения, – море … Море кормит, как поле, но в то же время и страшит, как лес, и, несмотря на опасность, остаётся для поморского населения важнейшим источником пропитания. Третья зона поморского поселения – «промысловый берег», который выходит за пределы «домашнего берега» и располагается в прибрежной полосе» (Циркунов, 2010. С. 137–139). Этот «промысловый берег» есть не что иное как сеть поморских тоней и становищ; на месте некоторых из них, на Мурманском берегу, со временем возникли колонии поморов, с характерными чертами «урбановайи». Это поморское основание характерно для таких поселений, как Варзуга, Поной, Порья Губа (Терский берег), Чёрная Река (Карелия).

В становищах и колониях Мурманского берега так же можно найти черты поморского хозяйственного комплекса, как, например, в колонии Рында или Териберка, но они же обладали и чертами «урбановайи». Стойкость и жизнеспособность Рынды и других колоний Мурмана была обеспечена растущей экономической связью между самими колониями и городом, или точнее, городами и предначальными городами – некими урбанизированными центрами и урбанопоселениями. Примерами таких городов и урбанопеселений можно считать Архангельск, Колу, Кемь, Кандалакшу, Умбу, Териберку, Соловецкий, Печенгский и другие монастыри,

89

норвежские города и населённые пункты. Целью этих торговоэкономических связей является восполнение необходимой и недостающей сельскохозяйственной продукции, обеспечение пищевыми и промышленными товарами, товарами массового потребления, лесного и рыбного хозяйства.

На Мурмане в начальной фазе урбанизации стала вырисовываться нечётко обозначенная и даже местами расплывчатая структура, отдалённо напоминающая пространственную структуру Венецианской республики. Колония Рында в основном вписывалась в эту структуру, но как на картине импрессиониста. Вспомним, как описывал пространственную структуру Венеции Ф. Бродель: «… то или иное государство предстаёт разделённым на три зоны: столицу, провинцию, колонии. Это та схема, которой соответствует Венеция XV в.: город и его окрестности – Догадо (Dogado); города

итерритории материковых владений Венеции (Terra Ferma); колонии – заморские территории (Mar)» (Бродель, 1992. С. 39). Пространственную «ведуту» Рынды можно представить следующим образом. Рында, в нашем случае, имела своё Догадо в устье реки, свою Терра Ферму вверх, километров десять, по течению реки, да и само море, с его промыслами и даже Мар – заморские территории, правда не колонии, но можно поискать в хозяйствовании рындовчан территории, на которые они оказывали сильное влияние, например, становище Золотое, на ранней стадии развития колонии Рында. Валлерстайн, ссылаясь на исследования Ф. Дж. Фишера, считает, что в Средневековье люди рассматривали землю не только как источник пищи, но и питья, топлива, стройматериалов и пр. (Валлерстайн, 2016. С. 341). На Рынде для рындовчан и других поморов море было тем самым источником, которое поставляло им пищу, древесину как топливо и стройматериал, шкуры, кожу, сало, т.е. почти всё, кроме питьевой воды. Море кормило, давало возможность получить коммерческие товары для продажи

иобмена, море было эффективной средой для перемещений и передвижений. Все эти три момента использовались поморами в полной мере.

Во-первых, море кормило. «Северный океан у берегов Мурмана и Белое море представляют богатую местность для рыбной промышленности: уловы трески на Мурмане, сельдей в Белом море … столь обильны, что могли бы снабжать всю среднюю и восточную часть России и обе столицы превосходною дешёвою рыбою…» (Энгельгардт, 2009. С. 13).

Во-вторых, море позволяло собирать и производить коммерческие товары – ту же рыбу – свежую, замороженную, солёную, вяленую, солёносушёную, копчёную и пр., включая продукты первичной переработки рыбы и зверобойного промысла.

В-третьих, по морю можно ходить. Именно море с его структурой морских течений и розой ветров создавало условие, которое при рациональном использовании паруса, как основного в то время морского движителя на флоте, создавало в сфере морского транспорта, так называемого

90