Сокращения

1. Словари

Александрова – Александрова З.Е. Словарь синонимов русского языка: Практический справочник. М., 1993

БАС – Словарь современного русского литературного языка. В 17 т. М.;Л., 1950–1965.

БТС – Большой толковый словарь русского языка / Сост. и гл. ред. С.А. Кузнецов. СПб., 1998.

Быстрова – Быстрова Е.А., Окунева А.П., Шанский Н.М. Краткий фразеологический словарь русского языка. СПб., 1992.

Васильев – Васильев Л.М. Системный семантический словарь русского языка. Предикатная лексика. Уфа, 2000. Вып. 1.

Даль – Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. М., 1998.

Евгеньева – Словарь синонимов русского языка. В 2 т. / Под ред. А.П. Евгеньевой. Л., 1970–1971.

Локшина – Локшина С.М. Краткий словарь иностранных слов. М.,

1974.

Лопатин – Лопатин В.В., Лопатина Л. Е. Малый толковый словарь русского языка. М., 1990.

МАС – Словарь русского языка. В 4 т. М., 1985.

РСС – Русский семантический словарь. Толковый словарь, систематизированный по классам слов и значений. Т. 1 / Под общей ред. Н.Ю. Шведовой. М., 1998.

СДРЯ – Словарь древнерусского языка XI–XIV веков. В 10 т. М.,

1998.

Славянские древности – Славянские древности: Этнолингвистический словарь. В 5 т. Т. 1 / Под ред. Н.И. Толстого. М., 1995.

СОВРЯ – Словарь образных выражений русского языка / Под ред. В.Н. Телия. М., 1995.

СОШ – Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1998.

Срезневский – Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка. В 3 т. М., 1958.

ССРЯ – Словообразовательный словарь русского языка. В 2 т. / Под ред. А.Н. Тихонова. М., 1985. Т. 1.

Степанов – Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2001.

СФС – Жуков В.П., Сидоренко М.И., Шкляров В.Т. Словарь фразеологических синонимов русского языка. М., 1987.

Фасмер – Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 т. / Под ред. проф. Б.А. Ларина. СПб., 1996.

81

ФСРЯ – Фразеологический словарь русского языка / Под ред. А.И. Молоткова. М., 1987.

Черных – Черных П.Я. Историко-этимологический словарь русского языка. В 2 т. М., 1994.

Шанский, Боброва – Шанский Н.М., Боброва Т.А. Этимологический словарь русского языка. М., 1994.

ЭСРЯ – Этимологический словарь русского языка. Т. 1. Вып. Д, Е,Ж / Под ред. Н.М. Шанского. М., 1973.

82

Е.В. Павлова

ЭТНОКУЛЬТУРНЫЕ СТЕРЕОТИПЫ МОДЕЛЕЙ ПОВЕДЕНИЯ В «ПЯТИРЕЧИИ» О.Э. ОЗАРОВСКОЙ (Модель «брачный выбор»)

О задачах этнокультурных исследований

«Язык и народная культура есть яркие и устойчивые показатели этноса» – в этих словах Н.И. Толстого отражена основная идея многих современных исследований, направленных на изучение человека в его отношении к языку и культуре. Обращение к истокам народной жизни всегда было яркой чертой русской науки, литературы, искусства. В настоящее время система культуры традиционного типа становится объектом интегральных исследований, к которым относится и этнолингвистическое изучение произведений устного народного творчества.

Истоки этнолингвистических идей обнаруживаются в трудах В. фон Гумбольдта, одним из первых отметившего национальную природу языка; социолога Э. Дюркгейма, писавшего о координации между представлениями человека и данными его чувственного опыта, о социальной основе человеческих ценностей; в антропологических работах, посвященных исследованию первобытных обществ (нравов, обычаев, особенностей первобытного мышления) (Э. Кассирер, Л. Леви-Брюль, К. Леви-Стросс).

Этнолингвистика как новая отрасль языкознания возникла в России в 80-х гг. XX в. под влиянием идей Н.И. Толстого как комплексная дисциплина, граничащая с лингвистикой, мифологией, фольклористикой, этнографией и имеющая связи с культурологией и диалектологией. Данное исследование опирается на основные положения этнолингвистической школы Н.И. Толстого, согласно которым целью этнолингвистики является реконструкция элементов традиционной духовной культуры этноса, то есть выявление традиционных типизированных смыслов – квантов знания о мире и человеке, обладающих этнокультурной маркированностью; в качестве объекта изучения могут быть избраны различные формы народной культуры: акциональные (обряды, ритуалы), ментальные (верования, представления) или вербальные (лексика, паремиология, фольклорные тексты, основанные на подлинных «полевых записях»); предметом изучения при этом становится «план содержания» культуры, народной психологии и мифологии независимо от средств и способов их формального воплощения (слово, предмет, обряд, изображение и т.п.)», изучение которого может вестись преимущественно или исключительно лингвистическими методами. Подобный подход реализован в работах Е.Л. Березович, Л.Н. Виноградовой, В.В. Иванова, С.Е. Никитиной, М.В. Пименовой, З.К. Тарланова,

83

С.М. Толстой, В.Н. Топорова, А.Т. Хроленко, Т.В. Ци-вьян, Г.М. Щипициной и др.

Недостаточно изученной в настоящее время является проблема взаимосвязи духовной культуры этноса и фольклорного языка, которая решается в рамках этнолингвистики в широком понимании. Важно отметить, что в отечественной науке исследование фольклорного материала осуществлялось в различных аспектах: литературоведческом (А.Н. Афанасьев, А.Н. Веселовский, Т.Г. Иванова, В.Я. Пропп, Е.А. Шевченко и др.), историко-этнографическом (В.П. Алексеев, В.И. Васильев, А.К. Байбурин, И.И. Земцовская, Г.А. Левингтон, Е.С. Новик и др.), культурологическом (А.А. Алемпьев, А.В. Тарабукина и др.), семиотическом (А.В. Никитина, К.А. Богданов), лингвистическом (Е.Б. Артеменко, А.А. Камалова, М.А. Нугайбекова, Т.В. Симашко, Е.Б. Яковенко и др.), этнолингвистическом (Т.А. Бунчук, М.А. Кравченко, Е.С. Никитина, В.Г. Сибирцева, В.И. Харитонов, В.А. Черванева и др.).

Исследования языка фольклора в этнолингвистическом аспекте, начавшиеся в конце 80-х годов XX века, сформировали самостоятельное направление этнолингвистики – лингвофольклористику, которое в настоящее время представлено работами А.Т. Хроленко, Т.С. Соколовой, П.П. Червинского, О.А. Петренко и др. В данных исследованиях единицей фольклорного языка признается не слово, а традиционный смысл, выявляемый с помощью «анализа семантики, символики и прагматической функции» (Н.И. Толстой) значимых фольклорных лексем (Е.Б. Артеменко).

Подчеркнем, что в соответствии с идеями русской этнолингвистики и лингвофольклористики анализ фольклорного материала в данной работе осуществляется с целью выявления содержащейся в языке фольклора этнокультурной информации. Уникальным материалом в этом отношении является «Пятиречие» О.Э. Озаровской, которое называли «энциклопедией народной жизни Русского Севера» (Л.В. Федорова). Издание представляет собой сборник фольклорных текстов, которые записаны О.Э. Озаровской с 1915 по 1927 гг. в ходе экспедиций в Архангельскую губернию. Тексты записывались на двух разных по типу, но взаимодействующих друг с другом территориях: в Поморье и в «закрытых», удаленных от путей сообщения районах Пинеги, Кулоя, Печоры. Культурологическое описание этих территорий содержится в работах Т.А. Бернштам, О.Э. Озаровской, Н.Е. Ончукова, Ю.В. Савельева и др.

О материале исследования

Еще в 1924 г. в «Дневнике фольклориста» О.Э. Озаровская намечает замысел будущего произведения – раскрыть севернорусскую культуру, типизировав ее в разных героях, каждый из которых родился

84

на одной из пяти северных рек: Пинеге, Кулое, Печоре, Кеми, Мезени. Ценность «Пятиречия» заключается в том, что материал для него собирался на Русском Севере в то время, когда все еще сильна была власть традиции в жизни крестьянства – северные территории вплоть до начала XX века считались «заповедником русской и общеславянской архаики», средой, где архаичные формы культуры «длительное время перерабатывались, развивались, варьировались, совершенствовались, в результате чего сформировалось довольно сложное, многослойное сочетание различных по своему происхождению традиционных элементов и комплексов, сплав архаики и разнообразных новаций» (Т.В. Философова). Специфичность данной «архаической зоны» (Н.И. Толстой) отмечалась многими исследователями (Т.А. Бернштам, В.Н. Матонин, Ю.В. Савельев, М.Н. Теребихин, К.В. Чистов и др.).

По верному замечанию Е.С. Яковлевой, у носителей того или иного языка существуют свои культурнозначимые тексты – философские, поэтические, религиозные. Таким текстом может быть названо «Пятиречие», написанное в своеобразном соавторстве: О.Э. Озаровская, посвятившая Русскому Северу бо́льшую часть своей жизни, и талантливые сказочники, в текстах которых запечатлена живая народная традиция (М.Д. Кривополенова (Махо́нька), АОстанин,. Т.О. Кобелева, Г.Н. Крычаков и др.), вместе создали произведение, отражающее особый менталитет поморов и севернорусского крестьянства и в целом дающее представление о материальной и духовной культуре этого края.

Необходимо отметить, что бо́льшая часть богатого и разнообразного фольклорного материала, собранного О.Э. Озаровской, до сих пор не издана, а следовательно, не оценена и не изучена; кроме того, с момента выхода «Пятиречия» в свет (1931 г.) и до настоящего времени высказывалось много противоречивых мнений как о самом издании, так и об О.Э. Озаровской как фольклористе; опубликовано всего несколько статей о ее научной деятельности (В.П. Иванова, Т.Г. Иванова, Т.А. Новичкова, А.Д. Троицкая, Л.В. Федорова, Н.И. Хомчук), большинство из которых содержат биографические сведения. Несколько публикаций содержат не напечатанные ранее материалы из коллекции собирательницы с краткими комментариями к ним. На настоящий момент нет ни одного исследования фольклорного собрания О.Э. Озаровской, в том числе и научного анализа 2 опубликованных произведений: «Бабушкиных ста́рин» (первое издание состоялось в 1916 г.) и «Пятиречия».

Культурные стереотипы как предмет изучения

Человек живет в мире стереотипов, навязанных ему культурой. В современной лингвистике стереотип рассматривается как «стандартное мнение о социальных группах или об отдельных лицах, как представителях этих групп, и определяется как форма обработки информации и

85

состояния знаний» [Кубрякова 1996: 177]. Стереотипы имеют характер универсалий и существуют в любом обществе, являясь элементом фоновых знаний носителей определенной культуры.

Зафиксированные в фольклорных текстах модели поведения и реализующие их типизированные сценарии позволяют выявить характерные для данного этноса стереотипы сознания, которые представляют определенный фрагмент традиционной народной культуры. Среди выделяемых в современной науке видов стереотипов (социальные, ментальные и др.) в аспекте нашего исследования важным является обращение к понятию этнокультурного стереотипа, трактуемого как обобщенное представление о типичных чертах, особенностях внешности, поведения и под., характеризующих какую-либо нацию или этнографическую группу. Отметим, что люди подсознательно воспринимают этнокультурные стереотипы как образцы, которым нужно следовать: эти образцы недоступны саморефлексии «наивного» члена этноса и являются фактами «коллективного бессознательного» – им невозможно специально обучать.

В данном разделе предполагается описание типизированных моделей поведения и их описание с целью выявления этнокультурных стереотипов. Предпринята также попытка установить ареальные различия в представлении фрагментов фольклорного знания, закрепленных в произведениях двух типов – поморских текстах и текстах, записанных в «закрытых» районах Архангельской области (пинежском, кулойском, печорском). Последние к началу XX в. оставались территориями замкнутыми, труднодоступными, удаленными от крупных путей сообщения. Именно здесь отмечалось длительное сохранение (вплоть до середины XX в.) старообрядческих традиций, оказывавших сильное влияние на культуру, общественный, бытовой уклад жизни. Напротив, взгляды жителей Мезени, Кеми и других поморских территорий уже к началу XX в. были менее традиционны, более свободны и подвержены западному влиянию. Объясняется это географическим положением, удобством морского сообщения со странами Скандинавии и Западной Европы, а следовательно, и родом деятельности поморов: большинство мужского населения работало на торговых и промысловых судах, бывало за границей, что не могло не отразиться на их мировоззрении. Таким образом, можно говорить о двух типах территорий, упоминаемых в «Пятиречии». Каждому из них соответствует определенный тип сказителя, выражающий традиционные представления своей этнографической группы. По этому поводу в 1925 г. О.Э. Озровская писала: «Далеко Пинеге до Поморья в области лирики. Словно темные суземы (девственные леса) научили пинежан крепко хранить любовные тайны. Слова любви вырываются неуклюже, с усмешкой, робко и сбивчиво. А в Поморье, там раздольное море и призрак вечной опасности вырывают признания, и они льются широкой волной. Поморы не боятся сложить

86

песни о любви замужней к молодцу и женатого к девице. На Пинеге строже. Зато там царит эпос. Сказки, эпические песни и величальные на удивительной высоте» [Озаровская 1924: 11].

Отметим, однако, что одним из существенных свойств этнокультурных стереотипов, является их «незакостенелость, изменяемость, гибкость в смене перспектив» [Демьянков 1996: 179]. Стереотипы, свойственные сознанию жителей разных северных территорий, не остаются неизменными – они вступают во взаимодействие и трансформируются в силу социальных, политических, экономических условий.

Обратимся к анализу модели поведения ‘Брачный выбор’, представленной в значительном количестве сказок «Пятиречия».

Говоря о моделях поведения, мы учитываем такой признак культуры, как ее стандартизированность. Д. Горер, К. Уисслер и другие ученые считают, что понятие единого для членов общества, стандартизированного, поведения является основополагающим для определения культуры (цит. по: [Кафанья 1997: 103–104]). По нашему мнению, определенной т и п и чн о й модели поведения соответствует своя сценарная структура. В аспекте данной работы с ц е н а р и й рассматривается на инвариантном уровне и определяется как типовая единица фольклорного повествования – как стереотипная схема, обобщенное представление о ситуациях и сценах, включающих информацию о действиях, поступках, характеристиках. На уровне отдельных текстов осуществляется конкретная реализация данного стереотипа, схемы.

Этнокультурный стереотип «брачный выбор»

В «Пятиречии» обнаруживается высокая частотность ситуаций, связанных с моделью ‘Брачный выбор’. Доминантными именами для данной модели являются лексемы невеста, жених. Обращение к конкордансам этих лексем, составленным по всем прозаическим текстам «Пятиречия», позволило определить, что соответствующие контексты встречаются в 17 сказках. Все эти контексты были привлечены к описанию.

В «Пятиречии» модель брачного выбора представлена нескольким сценариями. При описании этих сценариев учитывались следующие содержательные компоненты ситуаций и сцен: участники ситуаций, роли и социальный статус участников, причинная обусловленность их поведения, оценки поведения, а именно то, что составляет типизированное знание народа о данном фрагменте действительности. С позиции исследователя это знание может быть представлено в виде фреймов, основанных на следующих вопросах: «Кто выбирает?» (субъект выбора), «Кого выбирают?», «На основании каких критериев осуществляется выбор?» и под.

87

Субъектами выбора жениха/невесты в «Пятиречии» являются родители, сын, дочь, «вольный человек» (как правило, им может быть богатый купец, царь, царевич, князь, «королевишна»), а также некая божественная сила – предопределение. Критериями выбора являются сословная принадлежность и материальная обеспеченность, личные качества человека (внешняя привлекательность, трудолюбие, хозяйственность, верность) и отношения (любовь, взаимная симпатия и под.).

Анализ фольклорных текстов и анализ контекстов, представленных в конкордансе, позволяет говорить о трех сценариях выбора жениха/невесты, каждый из которых опирается на доминирующую сцену и субъект выбора:

1)‘выбор будущей жены/мужа осуществляется родителями’; 2)‘выбор осуществляется согласно решению жениха/невесты’; 3)‘выбор осуществляется согласно божественному предопределе-

нию’.

Рассмотрим фрагменты текстов, содержащие модель поведения ‘Брачный выбор’.

1. Первый сценарий выявлен в 5 текстах: «Моряжка», «О Новой Земле», «Нареченна невеста», «Красавица под флером», «Богатый купец и сколотный сын».

Базой анализа послужили все тематически закрепленные контексты, выражающие следующие ситуации: ‘намерение родителей или детей’, ‘волеизъявление и запрет родителей’, ‘преодоление запрета детьми’ или ‘согласие с выбором родителей’, ‘возмездие родителям’ и ‘раскаяние родителей’. Определение общих и вариативных ситуаций позволяет описать особенности воплощения модели в каждой сказке.

В сказке «Моряжка» (Пинега, сказитель Т.О. Кобелева6); выявлены следующие ситуации и реализующие их контексты:

‘намерение’: Молодця здумали родители женить его; ‘волеизъявление сына’: Вот рядом невеста, Моряжка, ей и возь-

му; Мне Моряжка нать; ‘запрет’: Таку нам хрестьанского сословия, нам не приходится

брать;

‘волеизъявление родителей’: Нам нать дворянского;

‘согласие’: Он родителей не огорчил; ‘сопротивление’: Пусть понесут меня хоронить холостым, не-

жонатым; ‘возмездие’: Молодой умер; Моряжка сконцялась;

88

‘раскаяние’: Отец, мати горько плакали; Прошшались в таких грехах, што напрасно сделали.

Сказка «О Новой Земле» (Кулой, Н.П. Крычаков):

‘намерение сына’: Нашел тоже себе таку жа, должно моряжку; Тожа родителям в ноги пал;

‘запрет родителей’: Нет, уж ю некак!;

‘сопротивление детей’: И вовсе не женюс!; Он не женится, она нейдет;

‘волеизъявление родителей’: Бери инну; Наконец того, девку обломали;

‘согласие дочери’: Дала согласье.

Сказка «Нареченна невеста» (Печора, неизвестный печорец): ‘намерение детей’: Овешшались друг дружке, што быть йим му-

жом и жоной; ‘запрет родителей’: Ну, какой жа он жоних?;

‘намерение отца’: Женихов хороших прибират, сватов дожидат; ‘одобрение знатного жениха’: Хорошой жоних, богатой, хороше-

го житья; Лучша не надо; ‘сопротивление дочери’: Невеста время длит; Сама слезьми изо-

шла; Матери печалуется; Отцу конается, што должна идти за обручьнего, кому овещалась;

‘волеизъявление отца’: Отец велел эти глупости позабыть; Собирай дочи;

‘согласие дочери’: Она была послухмяна.

Сказка «Красавица под флером» (Поморье, Кемь, А.А. Останин):

‘намерение племянника’: Я влюблен в императорскую дочь; мне бы хоть увидеть ей;

‘ситуация возможного действия дяди’: Если бы она была купеческа, я бы дело обделал, послал бы сватать и она бы пошла: ты миллионер;

‘запрет дяди’: Она императорска дочь. Этого нельзя;

‘волеизъявление отца невесты’: Император ее за купеческого сына не отдаст;

‘преодоление запрета детьми’: Приходится бежать.

Сказка «Богатый купец и сколотный сын» (Кулой, Н.П. Крыча-

ков):

‘предсказание отцу’: Было ему сновение, што… родитсе у девки сколотной (незакорожденный) сын и женитсе на его дочери;

‘запрет’: Ах, нечесно. Как ето сколотный женится на моей дочери? Етого уж нельзя допустить;

‘намерение отца’: надо удумать што-нибудь;

89

‘волеизъявление отца’: поезжайте с йим по загород и бросьте в речку, под мост (о неугодном зяте);

‘возмездие отцу’: лодка с йим побежала, да и повернулась. Тут и жись кончилась.

Приведенные контексты дают возможность определить общий сценарий, который и позволил нам выделить первую поведенческую модель:

(1)‘предсказание свыше’ (родители получают предсказание о женитьбе своих детей);

(2)‘намерение родителей’ (родители решают женить сына или дочь);

(3)‘намерение и волеизъявление детей’ (дети высказывают свое желание относительно выбора партнера);

(4)‘запрет и волеизъявление родителей’ (родители возражают и выдвигают условие социального положения будущих жениха или невесты не ниже собственного);

(5)‘сопротивление и попытка преодоления запрета’ (дети сопротивляются, пытаясь отстоять свое мнение);

(6)‘преодоление // непреодоление запрета’ (дети вынуждены согласиться с выбором родителей или поступают по-своему).

В указанный сценарий включены все типы выделенных ситуаций. Сцены 3, 4 и 6 являются общими для всех текстов, остальные – вариативными.

Основными, моделеобразующими ситуациями можно считать ‘запрет’, ‘волеизъявление старших членов семьи’ и ‘сопротивление детей родительскому выбору’, которые получают языковое воплощение в каждом тексте.

Ситуации запрета реализованы посредством общеотрицательных безличных предложений. Категоричность высказываниям придает употребление модального слова со значением прямого запрета нельзя:

Етого уж нельзя допустить; Этого нельзя; Нет, уж ю некак!; Таку нам хрестьанского сословия, нам не приходится брать. Общей особенностью этих предложений является также их безличный характер – устранение субъекта действия при выражении родителями своей позиции. Категоричность и бессубъектность формируют смысл некой изначальной установленности, зафиксированного в сознании предписания, которому нужно следовать. Среди приведенных примеров, относящихся к текстам разных сказителей, установлены симметричные по содержанию пары предложений, где неполные предложения при развертывании совпадают по смыслу с полными, то есть отмечается вариативность представления смысла:

Этого нельзя («Красавица под флером») – Етого уж нельзя допустить («Богатый купец и сколотный сын»);

90

Нет, уж ю некак! («О Новой Земле») – Таку нам хрестьанского сословия… не приходится брать («Моряжка»).

Общий смысл всех контекстов, реализующих ситуацию запрета, может быть истолкован так: ‘нельзя допустить, чтобы для сына или дочери знатных родителей был(а) выбран(а) жених/невеста более низкого сословия’. Употребление «свернутых» синтаксических конструкций подтверждает стереотипность данного смысла. Однако анализ сказок позволяет предположить, что к началу XX в. традиционные представления о брачном выборе перестают быть однозначными, что подтверждается несколькими фактами.

Во-первых, все тексты содержат ситуацию ‘намерение детей’, которая создает предпосылки выхода из рамок предписанного поведения. Отмечены различные способы описания соответствующих ситуаций: в печорских и пинежских текстах состояние героя выражается безличным предложением Мне нать, акцентирующим внимание на желании героя, а также описательно с помощью фразеологизма (родителям) в ноги пал, имплицитно выражающего просьбу, мольбу. Способ выражения намерения в поморском тексте обнаруживает влияние городской культуры: в предложении я влюблен позиционируется субъект действия.

Во-вторых, печорский и пинежский тексты объединяет ситуация ‘сопротивление воле родителей’, в которых субъектами действия являются сын или дочь: невеста время длит; сама слезьми изошла; и вовсе не женюс! и под. Однако желаемое не достигается и возникает ситуация ‘вынужденного согласия’: он родителей не огорчил; она была послухмяна. Напротив, в поморском тексте «Красавица под флером» отмечается существенное отклонение от общего сценария: запрет преодолевается. Смысл в данном случае формируется посредством установления условно-следственных отношений: император ее за купеческого сына не отдаст – значит приходится бежать. Несмотря на активные действия сына, полный отход от традиционной модели не происходит. Значение вспомогательного глагола приходится ‘выполнять действие против желания, с сожалением’, говорит о смелости такого шага, о вынужденном нарушении установленных п р а в и л . В отличие от текстов «закрытых» территорий (пинежских, кулойских, печорских) поморская сказка включает также ситуацию сочувствия старших родственников:

(Дядя):

– Ах, Ваня, Ваня, каку ты глупость сделал! Если бы она была купеческа, я бы дело обделал, послал бы сватать и она бы пошла: ты миллионер. Но она императорска дочь. Этого нельзя. Ну, все-таки не горюй.

В-третьих, пинежская и кулойская сказки содержат ситуации возмездия, наказания родителей за их насильственное решение, не учитывающее желания и чувства детей. В сказке «Богатый купец и сколотный

91

сын» (Кулой) богатый тесть, пытавшийся извести неугодного зятя из-за его низкого происхождения, тонет в море. Описание сцены содержит символический смысл, который актуализируется употреблением устойчивого словесного комплекса сине море и лексемы лодочка. Согласно древним представлениям, путь в загробный мир лежал по воде, при этом море, по поверьям язычников, было местом пребывания душ умерших [Маковский 1996: 77], а лодка – символом переправы в иной мир. Помимо этих традиционных смыслов указанные лексемы приобретают в пределах данной сцены дополнительный символический смысл кары, возмездия. Ситуация ‘возмездие’ (смерть влюбленных) в «Моряжке» (Пинега) объединена с ситуацией ‘раскаяние родителей’. Доминантные имена отец, мати употреблены здесь в составе таких высказываний, как горько плакали, напрасно сделали, прошшались (в значении ‘просить прощения’). Лексемы горько, напрасно содержат эмоциональный компонент в своем значении и выражают общее негативное отношение говорящего к подобному поведению. Выбор жениха/невесты по воле родителей обозначен в сказке словом с прямой отрицательной оценкой – грех: Отец, мати горько плакали, прошшались в таких грехах, што напрасно сделали.

Представляется, что текст сказки «Моряжка» отличается особой эмоциональностью и психологичностью по сравнению с другими текстами. Это можно объяснить тем, что сказка является «женским» текстом, записанным со слов таланливой северной сказительницы Т.О. Кобелевой.

Таким образом, нами выделены общие черты и различия в реализации данной модели в разных сказках. В печорских и пинежских текстах описанные языковые ситуации ‘сопротивления’ и ‘несопротивления запрету’, то есть ‘вынужденного согласия с выбором старших’, а также ситуации ‘возмездия’ и ‘раскаяния родителей’ создают общую напряженность, трагичность действия и могут свидетельствовать о сложности преодоления традиционных взглядов и моделей социального поведения на данных территориях. Напротив, анализ языковой реализации данного фрагмента в поморском тексте позволяет высказать предположение о более свободном отношении к традиции: самостоятельность детей в выборе партнера не приводит к трагическому финалу, но сопровождается нежелательными действиями (приходится бежать) и преодолением препятствий.

Поскольку сценарий выбора жениха/невесты родителями встречается в текстах представителей поморских и «закрытых» территорий и в целом реализуется единообразно, можно сделать вывод о том, что она является достаточно древней и характерной для Русского Севера. Подтверждение этому находим в высказывании старухи-матери из мезенской сказки «Укрощение строптивой», пожелавшей выбрать невесту

92

для своего сына: «Стары люди всегда уж так делывали». Однако на основании анализа отдельных сказок (например, «Красавица под флером») можно предположить, что к началу XX в. подобные действия перестают восприниматься положительно и существующая модель поведения начинает утрачивать регламентирующее значение.

2. Рассмотрим сценарий ‘дети самостоятельно осуществляют свой выбор’. Данный сценарий представлен в семи сказках, в том числе в пяти поморских: «Красавица под флером» (Поморье, Кемь, А.А. Останин), «Гордая царевна» (Поморье, Кемь, А.А. Останин), «Укрощение строптивой» (неизвестный мезенец) и др. (см. с. 97).

Рассмотрим ситуации со значением ‘действие субъекта’: а) субъект действия – сын:

явлюблен;

яжениться хочу;

ярешил;

и невесту выбрал и др.;

б) субъект действия – дочь:

согласна ты или нет?; бросила и наплевала на партрет (о портрете жениха);

не хочу за белу печальну березу итти. Тпфу! (о женихе); в) субъект действия – отец:

я уж сына уважаю; без согласия дочери не могу;

должен ее спросить и др.

Отличительной особенностью описания этих ситуаций является позиционирование субъекта посредством употребления форм 1-ого и 2- ого лица. Доминантные имена сын, дочь сочетаются с модальными глаголами волеизъявления и желания (хочу / не хочу), с глаголами интеллектуального действия (решил, выбрал), с глаголами конкретного действия (бросила, наплевала). Последние выполняют в контексте дополнительную прагматическую функцию – выражают отрицательное отношение к объекту брачного выбора. Единообразие, лаконичность синтаксических конструкций, их нераспространенность (или распространенность одним второстепенным членом) формируют значение твердого намерения. Это значение актуализируется также приемом парцелляции: «Я решил. И невесту выбрал». Проявление отрицательной эмоции презрения, пренебрежения дочери к предложенному ей выбору осуществляется употреблением восклицательного слова-предложения, выраженного эмоциональным междометием тпфу. Вопросительное предложение «Согласна ты или нет?» представляет собой ситуацию предложения императорской дочери выбрать жениха, характерную только для рассматриваемой модели поведения.

93

Эти ситуации формируют следующие смыслы: ‘отец уважает желание сына или дочери’; ‘родители могут дать согласие на брак, только учитывая желание детей’. Однако дальнейший анализ показывает, что права сына и дочери не равны. Это подтверждается ситуациями со значением характеристики субъекта (дочери): она, знашь, девки ветрены; гордая царевна, которые демонстрируют отрицательное отношение рассказчика к поведению дочери при выборе жениха. Выбор форм множественного числа (девки ветрены) придают высказыванию обобщенный характер. Смысл в этом случае может быть истолкован следующим образом: ‘девушка, самостоятельно принимающая решение о замужестве, ветрена’. Важность этого представления подчеркивается глаголом знашь в значении вводного слова, которое употребляется с целью обратить внимание собеседника на предмет разговора. Данное слово коммуникативно ориентировано на слушающих эту сказку, то есть обращено к «посвященным» (воспринимающим текст одинаково), поскольку в «Пятиречии» и рассказчик, и слушатели являются носителями общей традиционной культуры Русского Севера.

В целом данная поведенческая модель может считаться нетипичной для севернорусского крестьянства, так как не находит отражения в текстах других северных территорий. Для поморов, однако, такое положение дел является вполне допустимым, но с определенным ограничением: возможность самостоятельного выбора мыслится только в отношении сына. Сценарий, фиксирующий подобное представление, содержится в сказке «Укрощение строптивой»:

‘намерение сына’: Нать ему жона и работница в хозейсво; ‘намерение матери’: Я тебе, Ванюшко, невесту приберу-то; ‘сопротивление сына’: Нет, маменька, это уж оставьте.

‘волеизъявление сына’: Мне жить, мне и выбирать. Сам выберу!; ‘запрет’: Да как?! Стары люди всегда уж так делывали. Можешь

ле выбирать? Понимает ле мушшина обиходну роботу?

‘волеизъявление матери’: Нать, штоб была и пряха, и ткея, и жнея, и в дому обиходна, и к людям уцлива, и тебе повинна, и мне починна. Я выберу!;

‘сопротивление сына’: Нет, маминька, я сам. Не люблю я из чужих рук смотрять!;

‘согласие матери’: Мать и перечить боле не стала.

Дочь, выбирающая себе жениха в сказке «Гордая царевна», является представительницей «иностранной державы» и ситуации, связанные с ее характеристикой и действиями, представлены в сказке как антимодель поведения. Приведем соответствующий фрагмент текста:

–Мой император хочет своево сына женить на вашей дочери.

–Ах, я очень доволен, очень рад, я вашево императора уважаю, но извините, без согласия дочери не могу, должен ее спросить.

94

–Да, уж это, пожалуйста. Император позвал дочь.

–Вот, говорит, соседний государь просит тебя за своево сына: согласна ты или нет?

–… Я должна раньше видеть хоть партрет.

А у полковника был с собой партрет прынца в красках. И надо то заметить, красивой был прынц, но бледной, малокровой.

Она посмотрела.

–Ах, говорит, какой бледной, как белая береза! Бросила и наплевала на партрет. …

–Што ты наделала, ведь теперь война будет!

–А не хочу за белу печальну березу итти. Тпфу! Она, знашь, девки ветрены.

Лексика, употребляемая для описания личных качеств дочери и характеристики ее действий, либо имеет отрицательную оценку, либо приобретает оттенок иронии: гордая, ветрена, наплевала, бросила и др. В результате закрепляется представление о том, что ‘дочь во всем должна быть послушна воле родителей’, ‘должна быть «послухмяна»’ (слово встречается в сказках «Нареченна невеста», «Укрощение строптивой»).

Итак, фольклорные тексты реализуют не только традиционно положительные поведенческие модели, но и антимодели, демонстрирующие схемы недопустимого поведения и выполняющие регламентирующую функцию.

3. Типизированный сценарий выбора суженого по божественному предопределению единообразно реализуется в сказках «Талань», «Царевнина талань», «Безручка» и имеет следующую структуру:

(1) пресуппозиция7; (2) ‘выдвижение условия’; (3) ‘выполнение условия’; (4) ‘высший знак’; (5) ‘соединение суженых’.

Сказка «Талань» (Кулой, Г.Н. Крычаков):

пресуппозиция: Попали в такое осударсьво, што там холера всех выморила и не было царя;

‘выдвижение условия’: И было там положено, што у кого в церквы перед йиконой свешча загорит, тому жониться на царевны и сесть на царсьво;

‘выполнение условия’: Ети братья зашли в церкву помолится; ‘высший знак’: И у одного на головы свешча загорела; ‘соединение суженых’: Его жонили на царевны.

Сказка «Царевнина талань» (Пинега, Т.О. Кобелева): пресуппозиция: Царь стал клик кликать. Шил он кафтан. Не хвати-

ло у него золота на крючок и петелку;

95

‘выдвижение условия’: Хто мне подберет к крючкам да петелкам парно: стара старушка – будь бабушкой, … красна девиця – будь обруценная жена;

‘выполнение условия’: Она и пошла, и понесла, и показала; ‘высший знак’: Как у царя, так и у нее. Так же подошло: как в один

лиек литы; ‘соединение суженых’: Веселым пирком и за свадебку, и повенця-

лись.

Сказка «Безручка» (Пинега, М.Д. Кривополенова):

пресуппозиция: Брат убивать не стал, отсек ей [девушке] руки и борсил в лесу;

‘выдвижение условия’: У меня [у отца жениха] положено: кого перву сей день стретишь, ту и брать!

‘выполнение условия’: Ходит она [безручка] и вдруг царска охота набежала … и царевич наехал;

‘высший знак’: Глянул – она красавица. Краше нету;

‘соединение суженых’:

–Батюшко, возьмем эту безручку;

–Возьмем!

И взяли. Сделалась она царевна.

Иной сценарий представлен в сказках «Нареченна невеста» (неизвестный печорец) и «Вехорь Вехоревич» (Кулой, Н.П. Крычаков):

(1) ‘встреча суженых’; (2) ‘разлука суженых’; (3) ‘преодоление препятствий’; (4) ‘соединение суженых’.

Представление о выборе жениха/невесты по божественному предопределению закреплено также в описании ситуаций в сказке «Богатый купец и сколотный сын», Кулой, Н.П. Крычаков):

‘предсказание’: Было ему сновение, што родитсе у девки сколотный сын и женитсе на его дочери;

‘исполнение предсказания’: Вот тебе! Сбылось-таки! Вот сон не

врет!

Таким образом, сценарий ‘божественное предопределения выбора суженого’ выявляется в значительном количестве сказок «Пятиречия», в частности в текстах кулойских и пинежских сказителей. Распространенность представления ‘суженого дает бог’ в р-нах Кулоя и Пинеги можно объяснить длительным влиянием старообрядческих традиций, память о которых сохранилась на этих территориях до настоящего времени, о чем свидетельствуют материалы современных экспедиций на Пинегу членов кафедры русского языка СФ ПГУ (2004, 2005 гг.).

Заключение

На материале фольклорных текстов «Пятиречия» проанализирована модель поведения, формирующую такой фрагмент фольклорного знания,

96

как ‘Брачный выбор’, и описаны его этноспецифические черты, соответствующие разным территориям Русского Севера. В результате анализа установлено, что в отношении выбора невесты/жениха для пинежских и кулойских текстов типичны такие смыслы, как ‘определяющая роль родителей в судьбе детей’, ‘большая зависимость дочери по сравнению с положением сына’, а также ‘вера в божественное предопределение выбора суженого’; на материале поморских сказок, обнаруживающих следы западного влияния на жителей Русского Севера, выявлено представление о ‘возможности самостоятельного выбора невесты (но не жениха) без учета мнения родителей’. В проанализированных контекстах субъектом действия выступают как сын, так и дочь, что встречается лишь в поморских текстах, поскольку взгляды жителей прибрежных территорий уже к началу XX в. были менее традиционны и в силу географического положения более подвержены западному влиянию, что может быть подтверждено употреблением в пределах этих произведений таких заимствованных слов, как телеграмма, костюм, маршрут, проспект и др.

В качестве предположения может быть высказано мнение о том, что реконструированные смыслы являются достаточно устойчивыми для текстов, записанных на одной территории, однако для его подтверждения необходимо отдельное исследование, выполненное в ареальном аспекте, то есть устанавливающее особенности языковой репрезентации этнокультурных фактов в фольклорных текстах различных районов Русского Севера.

Следует отметить, что признаком модели поведения и связанного с ней этнокультурного стереотипа является не только устойчивая повторяемость, но и их массовое приятие [Байбурин 1985: 9]. В «Пятиречии» мы сталкиваемся с тем, что люди старшего поколения (родители) преимущественно воспринимают транслируемые стереотипы в качестве нормы, тогда как люди более молодого возраста (дети) часто выражают неприятие этой нормы. Факты, зафиксированные в рассматриваемых фольклорных текстах, позволяют высказать предположение о наметившейся к началу XX в. тенденции отхода от прежних норм и установлении новых. «Брось, бесценная, стары глупости», – подобные оценочные суждения принадлежат в «Пятиречии» не только молодым героям. Наиболее ярко это отражено в поморских текстах.

Выявленные на фольклорном материале «Пятиречия» модели поведения отражают традиционные представления о необходимости послушания, подчинения старшим и приходящие им на смену такие ценностные приоритеты, как свобода выбора, внимание к эмоциональ- но-чувственной сфере человеческих отношений.

Размышляя об особенностях архаического мышления, В.Н. Топоров отмечает одну из особенностей, характерных для структуры текстов космологической эпохи – «указание правил социального поведе-

97

ния, в частности и нередко – правил брачных отношений для членов данного коллектива и, следовательно, схем родства», которые «служат в конечном счете одним и тем же целям, образуя своего рода временной диапозон данного социума» [Топоров 1995: 487–488]. Ученый пишет, что «схемы родства, актуальные для любого, даже самого архаичного из человеческих коллективов, отражены в преданиях, в языке, в правилах социального поведения и т.д. Эти схемы, как и правила брачных отношений, нужно рассматривать как переинтерпритацию в социальных терминах проблемы продолжения коллектива в потомстве и регулирования половых связей … Эти структуры, – по мнению ученого, – являются шаблоном, образцом, определяющим поведение членов данного коллектива. Связи внутри подобных социальных структур как бы определяют каналы коммуникации в обществе и служат гарантией его стабильности. В этом смысле правила брачных отношений действительно отражают важнейшую часть процесса универсального обмена культурными ценностями, без которого не может существовать ни один коллектив» [Топоров 1995: 524].

Литература

1.Байбурин А.К. Некоторые вопросы этнографического изучения поведения // Этнические стереотипы поведения / Под ред. А.К. Байбурина. Л., 1985.

2.Кафанья А.К. Функциональный анализ определений понятия «культура» // Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретация культуры. СПб., 1997.

3.Киселева Л.А. Вопросы теории речевого воздействия. Л., 1978.

4.Кубрякова Е.С., Демьянков В.З., Панкрац Ю.Г., Лузина Л.Г. Краткий словарь когнитивных терминов. М., 1996.

5.Маковский М.М. Язык – миф – культура. Символы жизни и жизнь символов. М., 1996.

6.Озаровская О.Э. Из дневника фольклориста // «На Северной Двине». Сборник Архангельского Общества Краеведов. Архангельск, 1924.

7.Словарь русского языка. Т. 1–4 / Гл. ред. Н.Ю. Шведова. М., 1986– 1987.

8.Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического М., 1995.

Источник

Озаровская О.Э. Пятиречие // Полное собрание русских сказок. Довоенные собрания. Т. 4. СПб., 2000.

98

Р.В. Попов

РУССКАЯ БАСКЕТБОЛЬНАЯ ТЕРМИНОЛОГИЯ (когнитивное и терминографическое описание)

Озадачах когнитивного исследования терминов

В2000 г. В.М. Лейчик, прогнозируя будущее науки о терминах на первое десятилетие ХХI века, заметил, что в теоретическом плане терминоведение будет все «шире использовать успехи таких перспективных областей, как когнитивный подход, включая когнитивную семантику» [Лейчик 2000: 29]. Исследования последних лет подтверждают справедливость этих слов. Появился ряд работ, в которых утверждается новое, когнитивное направление в изучении терминов, продолжающее идеи функционального терминоведения (см., например: [Володина 2000; Новодранова 2000; Мишланова 2003]).

Ясно, что в развитии когнитивного аспекта наука о терминах «поспешает» за лингвистикой и так же, как лингвистика, уже не может оставаться

врамках только системно-функционального подхода. Равнение на языкознание в данном случае закономерно: ведь термин при всей своей специфичности представляет собой один из видов лексических единиц, а значение термина – один из типов словесных значений. Кроме того, изучением терминов, наряду со специалистами той или иной отрасли знания и логиками, традиционно занимаются языковеды.

Приступая к анализу терминов в когнитивном аспекте, важно выяснить, как преломляются идеи когнитивной лингвистики в терминоведении,

вчем заключается принципиальная новизна когнитивного подхода к термину, а что есть элементарное следование моде, неизбежное при смене научной парадигмы.

Изучение терминов и их совокупностей в русле идей когнитивного направления и, стало быть, включение терминоведения в антропоцентрическую парадигму так или иначе подразумевают под собой обращение к следующим понятиям: профессиональная языковая личность, научная картина мира8, концепт, фрейм, сценарий, гештальт и др. В свя-

8Данное понятие обозначается и другим, не вполне равнозначным наименова-

занных понятий, каждое из которых обозначает особый тип научной картины мира как особый уровень систематизации научных знаний – «общенаучную», «естественнонаучную» и «социально-научную», «специальную научную» картины мира. В последнем случае термин «мир» применяется в особом, узком смысле как мир отдельной науки («мир физики», «биологический мир» и т.д.). В этой связи … для обозначения дисциплинарных онтологий применяется также термин “картина исследуемой реальности”» [Стёпин, Кузнецова 1994: 41]. В современной лингвистической литературе получили распространение термины я з ы к о в а я н а у ч н а я к а р т и н а м и р а и

99

зи с этим представляется важным, во-первых, определить, в какой степени коррелируют когнитивные и традиционные терминоведческие категории: научная картина мира – терминология; концепт, фрейм, сценарий – значение термина, научное (специальное) понятие.

Во-вторых, так как при изучении картины мира стало актуальным разграничивать (учитывая, естественно, «зоны пересечения, соприкосновения») понятия языковая картина мира и речевая картина мира [Мыркин 1986; 2002а; Наумов 1998], то кажется очевидным, что такого же разграничения требуют понятия «языковая» научная картина мира vs. речевая научная картина мира. Подобный подход позволит уточнить, например, статус языкового значения (равно наивного понятия) термина и полного, глубокого понятия, связанного с термином, а также решить вопрос о том, где в полной мере хранятся профессиональные знания: в специальном языке (по существу, в терминологии/терминосистеме) или в его реализации – специальной речи (в дискурсе, в тексте).

Наконец, необходимо показать, какие практические возможности в плане описания конкретных терминологий дает нам когнитивный подход.

Терминология vs. терминосистема vs. научная картина мира

В лингвистической литературе последнего времени описания фрагментов картины мира, особенно фрагментов наивной, обыденной картины мира, занимают выдающееся место. И по сей день наблюдается «бум» такого рода исследований. При этом обыденные представления о мире приписываются рядовому носителю языка9 и реконструируются учеными на основании так называемого языка для общих целей10, точнее, его лексикона и грамматики, так что говорят о языковых концептах (‘душа’, ‘зависть’, ‘совесть’, ‘счастье’ и др.). Многочисленные исследования фрагментов языковой картины мира объединяет то, что в них в явном или завуалированном виде постулируется идея об определяющей роли языка по отношению к человеческому осознанию мира: восприятие и видение мира определенным народом осуществляется благодаря языку и предсказывается языком

п р о ф е с с и о н а л ь н о - я з ы к о в а я к а р т и н а м и р а [Никитина 2000; Володина 2000]. Нередко говорят о разных картинах исследуемой реальности – картине мира специалиста-практика и картине мира специалиста-теоретика.

100

же, – идея, принадлежащая В. Гумбольдту и вызывающая, как известно, немалые споры11.

Один из основных тезисов ученых, последователей взглядов В. Гум-

доводят до крайности13, в других же работах трезво оценивается, что в языке происходит существенное «упрощение» познания, что языковая картина мира – ограниченная картина мира, это в лучшем случае приблизительное, неточное, всегда неактуальное, фрагментарное обозначение мироустройства [Мыркин 1995, 2002а]. «Такой подход недостаточен для того, чтобы вскрыть специфическую реакцию носителей языка на внеязыковую действительность» [Гак 2000: 36]. На языковом уровне национальная специфика проявляется не всегда, поскольку в любом языке есть заимствования и взаимопроникновения (в частности, интернационализмы, варваризмы и т.д.) [Наумов 1998].

Таким образом, надо уяснить, что языковая картина мира «не передает полностью ту картину, которая есть в национальном сознании, поскольку я з ы к н а з ы в а е т и к а т е г о р и з у е т д а л е к о н е в с е , ч т о е с т ь в с о з н а н и и н а р о д а (разрядка моя. – Р.П.). Кроме того, языковая картина мира в значительной степени представляет для исследовате- ля-лингвиста лишь исторический интерес, поскольку она отражает состояние восприятия действительности, сложившееся в прошлые периоды развития языка в обществе. По языковой картине мира нельзя судить о совре-

11Сущность языка В. Гумбольдт определял следующим образом: «Язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и трудно представить себе что-либо более тождественное». В.А. Звегинцев обратил внимание на то, что нем. Geist – не только «дух», но и «ум, мысль, образ мыслей». А это означает, что тезис В. Гумбольдта можно перевести и так: «Язык народа находит свое воплощение в образе мыслей народа, и образ мыслей народа воплощается в его языке..» [Звегинцев 1984: 359 – 360], и тем самым, считает Ю.А. Левицкий, «можно было бы отвести основанные на этом (и подобных ему других высказываниях) обвинения В. Гумбольдта в представлении духа как верховного и руководящего начала…» [Левицкий 1999: 17]. Ср., впрочем, другой взгляд: «Мне кажется, однако, что утверждение о тождестве языка и образа мыслей народа в той же степени недоказуемо и ошибочно» [Мыркин 2002а: 4].

12Ср.: «Картина мира, как и любой познавательный образ, упрощает и схематизирует действительность. Мир как бесконечно сложная, развивающаяся действительность всегда значительно богаче, нежели представления о нем, сложившиеся на определенном этапе общественно-исторической практики. Вместе с тем, за счет упрощений и схематизаций картина мира выделяет из бесконечного многообразия реального мира именно те его сущностные связи, познание которых и составляет основную цель науки на том или ином этапе ее исторического развития» [Стёпин, Кузнецова 1994: 19].

13Не ставя своей целью полемику с такого рода исследованиями, отметим только, что наиболее, как нам кажется, последовательная критика подобного подхода содержится в работах В.Я. Мыркина, ср., например: [Мыркин 1986, 1995 и 2002а].

101

менных представлениях этноса о мире, об актуальной концептосфере народа» [Попова, Стернин 2001: 68].

На первый взгляд кажется, что для исследователя терминов этот дискуссионный вопрос не столь уж принципиален. Однако лингвисты, признающие тезис «язык народа – дух народа», описывая какой-либо ц е л о с т - н ы й объект («кусочек» – В.В. Виноградов) мира, на деле обращаются не столько к сфере бытовых или семейных отношений, сколько, строго говоря, к специальным сферам человеческих знаний или деятельности – к различным отраслям науки (анатомия, география, медицина, метеороло-гия и т.д.), производства, экономики, сельского хозяйства и т.п, но с позиции наивного носителя языка14. Естественно, в поле зрения ученых попадает и терминология.

Как исследуется термин в такого рода работах? В них анализируется главным образом то, как в значении (план содержания) и внутренней форме (план выражения) термина отображается процесс познания человеком мира. При этом помимо терминов ученые-описатели наивной картины мира исследуют устойчивые лексические единицы общенародного языка (включая фразеологизмы), диалектную лексику, пословицы и др., то есть, по возможности, всю лексику, тематически связанную с определенным фрагментом мира. Идея, как мы её понимаем, состоит в том, чтобы через анализ данных различных языковых единиц, в совокупности отражающих ц е л о с т н о с т ь объекта, продемонстрировать, как формируется, развивается тот или иной «сегмент» действительности и как это отражается в «восприятии мира» и «видении мира» определенного народа.

В результате появляются описания относительно автономных фрагментов наивной «анатомии», наивной «биологии», наивной «метеорологии» и под. Особо подчеркнем, что такого рода исследования даже не претендуют на то, чтобы заинтересовать специалистов в данных отраслях знания или деятельности, и не обладают большой практической ценностью.

Наблюдения показывают, что в работах ученых-описателей языковой картины мира термины извлекаются в основном из общеязыковых словарей. Соответственно, анализу подвергаются словарные дефиниции, или же у терминов восстанавливается их исходная внутренняя форма. А между тем очевидно, что общеязыковые словари в большинстве своем отображают, конечно же, наивные понятия, т.е. неполные, упрощенные15 представления о предмете (явлении), а потому лингвисты, работая со сферой фикса-

14В принципе, любую коммуникацию, включая семейную и бытовую, можно рассматривать как специальную, так что в этом смысле у тех, кто описывает наивную картину мира, большого выбора нет.

15Апеллирование к тому, что в общих словарях иной раз точнее и глубже противопоставляются и определяются научные понятия, чем это делают специалистыученые [Котелова 1970: 126], в сущности, малоубедительно. К тому же надо учитывать, что толкования терминов в общеязыковых словарях помогают составлять отраслевые специалисты.

102

ции терминов в общенародных словарях, не в состоянии раскрыть собственно «терминологическую сущность» термина, да это и не входит в их планы. Понятно также, что зафиксированная по данным общенародных словарей «картина мира» не будет соответствовать современному положению дел. В любом общеязыковом, даже в самом лучшем словаре, или, более того, в совокупности таких словарей, система терминов какой-либо отрасли знания представлена, разумеется, крайне фрагментарно.

Правда, ученые-описатели языковой картины мира нередко используют энциклопедии, терминологические словари, специальную литературу – научные, производственные и т.д. тексты, извлекая оттуда термины и заимствуя объяснительную часть – дефиницию. Но для своих целей они чаще всего сильно урезают ее, существенно упрощая. Материал энциклопедической статьи, текстовой дефиниции порой настолько редуцируется, что слова «фактически превращаются в омонимы специальных лексических единиц…» [Суперанская и др. 1989: 61]. Ведь, как признаются сами ученые, «не будучи специалистом, трудно выделить то главное, существенное и отличительное, необходимое для толкования того или иного термина» [Лингвистические проблемы… 1970: 197].

Практически это значит, что исследователи-неспециалисты, реконструируя тот или иной фрагмент картины мира и описывая для этой цели термины, порой сами того не подозревая, работают не с термином, а с его языковым субстратом (В.М. Лейчик). Вполне возможно, что интересна и такая работа, но сегодня она явно недостаточна.

Языковым субстратом термина, по В.М. Лейчику, является лексическая единица (слово или словосочетание) естественного языка, у которой при выполнении ею функции термина появляются (надстраиваются) специфические признаки [Лейчик 1989: 12]. Эти признаки описателями языковой картины мира не анализируются, а рассматриваются языковое значение (равно наивное понятие) и внутренняя форма терминологических единиц. Между тем известно, что внутреннюю форму, которую термин получает от лексической единицы, служащей языковым субстратом термина, действительно, важно учитывать при первичном наименовании понятия, но «в дальнейшем внутренняя форма лексической единицы отступает в термине на задний план и может не учитываться в его соотношении с обозначаемым понятием» [Лейчик 1986: 90]. Более того, признается нежелательным, когда значение общеизвестного слова, на базе которого создан или образован термин, проступает в значении самого термина, – это мешает его профессиональному осмыслению [Головин, Березин 1979: 266]. В целом интерпретация значения термина через его мотивационный комплекс оказывается ненужной специалистам, и без того знающим семантику термина, и зачастую является бесполезной для рядового пользователя.

Что касается наивного понятия, обозначаемого термином, то оно

103

практически всегда включает признаки, неактуальные для той или иной науки или ее отрасли.

Обобщим сказанное выше. Несмотря на то, что все операции с терминами, предпринимаемые учеными-описателями языковой картины мира, выполняются под модной «вывеской», они являются переформулированием идей так называемого языковедческого, т.е. в известном смысле ограниченного подхода к термину. Абсолютно очевидно, что сама идея языковой картины мира по отношению к терминологии/терминосистеме является нерелевантной.

В философско-методологической литературе термин к а р т и н а м и р а применяется не только для обозначения мировоззрения (в этом значении используются также термины о б р а з ми р а , мо д е л ь ми р а , в и - д е н и е ми р а ), но и в более узком смысле – тогда, когда речь заходит о научных онтологиях, т.е. тех представлениях о мире, которые являются особым типом научного теоретического знания. «Научная картина мира может быть рассмотрена как форма теоретического знания, репрезентирующая предмет исследования соответственно определенному этапу развития науки, форма, посредством которой интегрируются и систематизируются конкретные знания, полученные в различных областях научного поиска» [Стёпин, Кузнецова 1994: 40].

Как уже отмечалось, существуют 3 основных типа научной картины мира. По всей вероятности, область интересов терминоведов – это «специальные научные» картины мира («анатомическая», «биологическая», «метеорологическая» и т.д.), содержащие углубленные знания об устройстве конкретных «сегментов» внеязыковой действительности. В этом случае термин н ау чн а я к а р т и н а м и р а обозначает «горизонт систематизации знаний в отдельной науке, фиксируя целостное видение предмета данной науки, которое складывается на определенном этапе ее истории и меняется при переходе от одного этапа к другому» [Стёпин, Кузнецова 1994:

там же].

В лингвистической литературе понятие научной картины мира интерпретируется по-разному. Некоторыми языковедами оно уточняется даже так, что с научной картиной мира соотносят только те представления о мироустройстве, которые формируются в средней школе, с чем уже совершенно нельзя согласиться. Ведь школьное знание является, по меньшей мере, «квазинаучным» [Булыгина, Шмелев 2000: 9].

С другой стороны, научная картина мира определяется как логизированный свод дискурсивных (расчлененных) знаний о внешней действительности, человеке, обществе, который на данный момент утвердился в науке [Касевич 1996: 77]. Это не аморфные, размытые, а строго расклассифицированные знания. Отсюда следует, что основу научной картины мира составляют классификации и типологии.

104

Иногда противопоставление наивной и научной картин мира представляется в виде корреляций: «чистая» семантика vs. знания о мире, языковое (обыденное, типичное) vs. неязыковое (специальное, научное) знание. Вместе с тем отмечается, что четкие границы между этими понятиями устанавливаются далеко не всегда. Так, П.Н. Денисов пишет: «Единая лексическая система языка в современных условиях фактически существует в виде двух связанных друг с другом систем: обыденной (языковой «картиной мира») и научной (научной «картиной мира»)…» [Денисов 1980: 121]. И все же несмотря на то, что «лексическое и научное понятия <…> накладываются друг на друга, взаимодействуют между собой», они и «различаются, и даже отталкиваются друг от друга, в предельных случаях вплоть до полной противоположности семантики» [Верещагин, Костомаров 1980: 162].

Среди языковедов в изучении понятия научная картина мира намечается, кажется, некий общий подход, для которого приемлемыми оказываются следующие типичные положения:

[1] – научная картина мира – «отражение объективной реальности, целостное и систематизированное представление об окружающей нас действительности на каждом определенном этапе развития научного познания, с к о н ц е н т р и р о в а н н о е (разрядка моя – Р.П.) в особым об-

концептам соответствуют научные термины» [Никитина 1997: 222]. Термин при этом объявляется сгустком научного знания, научной мысли.

Данные высказывания не новы, они порождены исследованиями наивной картины мира. В этих цитатах вызывает возражение следующий, очень спорный тезис: что изучение терминологий, в которых закреплены и хранятся научные знания, позволит сравнительно полно и точно (раз речь идет о к а р т и н е ) реконструировать научные представления об окружающем мире и о человеке.

Рассуждая о том, что «целостное и систематизированное» научное представление о мире может быть зафиксировано и отображено с помощью языка (терминологии), исследователи-лингвисты по понятным причинам не говорят о невербальных средствах (схемах, формулах, рисунках, других знаковых системах)17. А они есть во всякой области специальных

16В данном высказывании, надо полагать, речь идет все-таки о «языковой» научной картине мира. Иначе можно подумать, что профессиональные знания имеют только словесное выражение.

17Профессиональные знания, имеющие невербальное выражение, оказываются за пределами лингвистики, но не терминоведения, в рамках которого должны изучаться также и неязыковые средства фиксации и отображения научных знаний. Тем более что «все знаки формально и функционально оказываются одинаковыми: их существование и функционирование предполагает связь между двумя предметами или

105

знаний или деятельности и во взаимодействии со словесной дефиницией в ряде случаев более точно фиксируют и отображают научные понятия. Да, надо согласиться с тем, что в языке (в терминах) кодируются важные концепты. Но ведь без описания разных знаковых систем научная к а р т и н а мира будет не то что фрагментарной – половинчатой18.

По существу дела, сам термин языковая научная картина мира очень сомнителен: как будто есть еще отдельно отстоящая «неязыковая научная картина мира». Что, к примеру, даст попытка языкового описания (в виде словарной дефиниции) значения спортивного термина зонный прессинг 1-2-1-1 без предъявления соответствующей схемы расположения игроков? Именно схемы используют тренеры при объяснении данной системы защиты. Еще лучше – видеокартинка, демонстрация учебных фильмов, моделирование игровой ситуации на тренировке.

Для того чтобы показать несостоятельность тезиса: т е р м и н о л о - г и я – н а у ч н а я к а р т и н а м и р а , поясним, что здесь имеется в виду: терминология или терминосистема. Дело в том, что данные наименования некогда существовали (и существуют) как синонимы, но после работ В.М. Лейчика они все чаще стали разводиться19.

Терминология – а) стихийно складывается в процессе зарождения и на первых этапах существования какой-либо специальной области; б) состоит в основном из предтерминов – лексических единиц, не удовлетворяющих требованиям к термину в своей содержательной и формальной структуре; в) отображает систему понятий определенной специальной сферы; г) не объединена какой-либо теорией или концепцией, описывающей данную сферу; д) характеризуется фрагментарностью (неполнотой) – не покрывает всю систему понятий, в терминологии могут быть лакуны; е) характеризуется относительной устойчивостью – сохранением своей основной (ядерной) части (см.: [Лейчик 1989; 2000]).

Принимая во внимание, что таких «стихийно сложившихся» терминологий большинство, конечно же, недопустимо считать, будто в них закреплены подлинные научные знания. В первую очередь по причине их

явлениями через сознание человека» [Левицкий 1999: 79].

18Так, к примеру, учебники по спортивным играм насыщены рисунками, схемами, вместе с сопровождающим текстом наиболее полно, глубоко представляющими то или иное научное понятие, но они, понятно, остаются вне сферы интересов лингвиста, изучающего спортивные термины.

19Впервые на их различие указал еще Д.С. Лотте. В работе 1948 г. он писал о научных терминологиях, имея в виду упорядоченные совокупности терминов, противопоставляя их неупорядоченным: «Научная терминология должна представлять собой не простую совокупность слов, а систему слов или словосочетаний, определенным образом между собой связанных, и в этом, пожалуй, заключается одно из основных различий между «просто» терминологией и научной терминологией» [Лотте 1961:

72–73].

106

фрагментарности (лакунарности), отсутствия объединяющей теории (концепции), а также из-за неадекватности в обозначении понятий предтерминами. Терминология дает получателю информации приблизительную или неточную картину мира.

Приступая к разговору о с и с т е м н о с т и (взаимосвязанности и упорядоченности элементов) на уровне совокупностей терминов, прежде всего следует оговорить, что всякая «системность может быть онтологической, то есть присущей самому объекту как таковому, а может быть операционной, или классификационной, – как исследовательский прием представления объекта для научных или практических целей» [Мыркин 2002а: 154]. По мнению Б.Н. Головина, терминологии присуща именно онтологическая системность, так как «познаваемые участки действительности всегда системны и определяемые предметы (явления) включены в те или иные системные связи и отношения» [Головин, Березин 1979: 273]. Данная трактовка системности терминологии привлекает своей ясностью и определенностью: раз в мире есть системность, то она будет и в терминологии. Другое дело, что обнаружить онтологическую системность терминов в иных профессиональных областях – задача очень нелегкая.

Во-вторых, под системной организацией терминов понимается большая практическая работа терминоведа по сознательному упорядочению и коррекции «стихийно сложившейся» терминологии. Терминовед устраняет предтермины, унифицирует терминологические варианты, создает дефиниции, предписывает классификационные связи между терминами и т.д. В итоге система терминов как продукт деятельности терминоведа предполагает кодификацию и, по всей видимости, должна характеризоваться следующими признаками:

а) сознательно конструируется; б) состоит из терминов – слов и словосочетаний, адекватно обозначающих понятия в соответствующей системе понятий; в) обладает структурной организацией – взаимосвязи между ее единицами эксплицитно выражены; г) обладает понятийной (логической) системностью; д) система терминов зависит от системы понятий – структура терминосистемы относительно изоморфна структуре системы понятий; е) система понятий строится на основе определенной теории или концепции; ж) представляет собой статичную (языковую) модель этой теории или концепции; з) обладает полнотой – заполненностью всех мест системы понятий хотя бы одним обозначением (термином); и) характеризуется относительной устойчивостью (см.: [Лейчик 1989; 2000]).

Кажется, построить такую подлинную терминосистему с учетом всех перечисленных признаков можно далеко не для всех специальных областей. Сравните: «…в ряде прикладных областей нередко сохраняется только терминология» [7: 16]. Едва ли удастся привести в строгий порядок, скажем, охотничью терминологию или терминологию многих спортивных игр. В них наряду с системными элементами, очевидно, всегда будут при-

107

сутствовать асистемные – разного рода лакуны, предтермины, терминологические варианты, списочные термины20. А это значит, что опять-таки речь не должна идти о к а р т и н е в строгом понимании этого термина. Но даже идеальная, подлинная терминосистема не может в полной мере отражать эволюционное развитие «специальной научной» картины мира, потому что, будучи зафиксированной в словаре или в другом лексикографическом произведении, она всегда носит статичный, неактуальный характер.

Между тем кажется логичным статичное языковое членение дополнить динамическим подходом, поскольку «языковое видение мира проявляется <…> в конечном счете в способе построения актуального (речевого) языкового знака» [Гак 2000: 36]. «Очень часто именно в т е к с т е отражается своеобразное членение, обозначение и обобщение действительности, не совпадающее полностью или частично с «языковым» членением. В этом случае именно речевое воплощение, т е к с т (добавим: и д и с - к у р с . – Р.П.) с о з д а е т к а р т и н у м и р а » [Наумов 1998].

Только в речи – в т е к с т е , написанном на конкретном языке для специальных целей, в д и с к у р с е – определенный фрагмент научной картины мира может быть представлен наиболее полно, точно и развернуто. Речевое произведение содержит несоизмеримо больше информации, чем терминосистема. Оно содержит информацию: о картине исследуемой реальности; о теории (или концепции), описывающей ту или иную специальную сферу; о самой терминосистеме; о разного рода невербальных средствах фиксации знаний; о человеке – носителе профессиональных знаний; о его реакции на действительность. Таким образом, в речевых произведениях происходит взаимодействие языковых и неязыковых знаний о термине, только в речи термин получает свою наиболее полную дефиницию. Наконец, на основании речевых произведений и личного опыта исследователя конструируются терминосистемы.

Итак, будем исходить из того, что профессиональная информация закрепляется, хранится и перерабатывается в речи, передается она также через посредство речевых произведений.

Однако здесь возникает следующая проблема. Специальные тексты, их смысловое содержание не были и не могут быть предметом п р я м о г о лингвистического изучения даже несмотря на то, что «чистых» лингвистов, изучающих и описывающих термины, сегодня как будто нет. Иссле- дователя-лингвиста меньше всего интересует сугубо профессиональная информация, выраженная тем или иным речевым произведением. Для того чтобы компетентно анализировать специальную речь, унифицировать

20Ср.: «Важно понять и помнить, что несистемных или внесистемных явлений

вязыке не существует и задача заключается в том, чтобы непредвзято увидеть и верно описать элементы языка в их реальных, объективно присущих языку связях и отношениях…» [Головин, Березин 1979: 105].

108

определенную терминологию, исследователь должен составлять нерасторжимое единство с объектом своего изучения – специальным знанием, находиться в ситуации, когда, говоря словами Ю.Д. Апресяна, «объект познания совпадает с его субъектом». Иначе говоря, он должен представлять собой так называемого идеального, истинного, по словам В.П. Петушкова, терминоведа. Идеальный исследователь терминологии совмещает в себе, с одной стороны, знания специалиста-терминолога какой-либо отрасли знания, с другой стороны, он должен быть языковедом, а с третьей – иметь задатки логика.

Поскольку качества эти очень редко соединяются в одном человеке, возможен иной вариант, предусматривающий, что исследователь конкретной терминологии может и не быть узким специалистом в данной области, к примеру, он может быть лингвистом. Но этот исследователь должен достаточно разбираться в профессиональных вопросах конкретной науки и работать в непосредственном контакте с ведущими специалистами в данной области. В итоге он приобретает навыки идеального терминоведа.

Идеальный исследователь терминологии, или п р о ф е с с и о н а л ь - н а я я з ы к о в а я л и ч н о с т ь , может владеть несколькими «функциональными вариантами русской речи» [Гольдин 2000: 55]. Помимо профессионального знания из разных сфер деятельности, он является носителем «наивного» опыта и знания, то есть сочетает в себе разные системы знаний, владеет различными языковыми средствами. Тогда изучение и описание терминов может быть осуществлено посредством интроспективной интерпретации текста и дискурса, основано на углубленном и целенаправленном анализе собственных знаний, когда данные «извлекаются» из сознания исследователя-терминоведа и проверяются, корректируются путем обращения к специальным речевым произведениям.

Изложенное выше требование к профессиональной языковой личности исследователя отраслевой терминологии относится и к терминографу – автору терминологического словаря. Словарь, стандарт, терминологический банк данных и т.д. – вот конечный продукт, к созданию которого стремится любой исследователь отраслевой терминологии. В противном случае обращение к терминам носит случайный характер, а результаты не имеют практической ценности и вряд ли кому-то нужны, кроме разве что самих исследователей.

Методологические принципы моделирования и описания баскетбольной терминосистемы

Как уже было сказано, при наличии теории, описывающей конкретную специальную сферу, терминосистема может сознательно конструироваться. Обычно это происходит в процессе упорядочивания стихийно сложившейся терминологии, когда терминоведы-практики стремятся привести реально существующие термины (предтермины) в соответствие с тре-

109

бованием адекватного выражения понятий или заменяют их более точными (терминами) [Лейчик 1989].

Вкачестве материала данного исследования выбрана одна из «стихийно сложившихся» русских терминологий – спортивная терминология, чрезвычайно редко привлекаемая для обсуждения общих терминологических вопросов. И поскольку каждый вид спорта обладает своей терминологией, более или менее отличающейся от всей остальной части лексического состава языка спорта, то материал исследования был ограничен терминами баскетбола.

Впроцессе конструирования баскетбольной терминосистемы, при описании плана содержания баскетбольных терминов и при составлении их дефиниций последовательно реализовывался собственно терминоведческий подход (в противоположность языковедческому). Основным источником знаний при изучении терминов стала компетенция исследователя, которая подвергалась проверке и коррекции путем обращения к сфере реального (речевого) функционирования баскетбольных терминов: а) к специальным текстам (учебникам, монографиям, методическим пособиям, журнальным статьям, газетным репортажам и т.д.), написанным на том языке для специальных целей, который соответствует рассматриваемой области знаний/деятельности; б) к дискурсам (высказываниям тренеров, игроков).

Таким образом, речевые произведения явились для нас:

●источником фактического материала;

●базой для описания содержания терминов, изучения их функциональных свойств;

●репрезентантами теории (концепции) игры «баскетбол». Знания о спорте, накопленные человечеством, аккумулируются в ре-

чевых произведениях, которые с когнитивной точки зрения можно рассматривать как структуры, предназначенные для фиксации, закрепления, хранения и представления специальных спортивных знаний.

Обсуждая проблему знания, ученые используют слово знание как термин, но содержание репрезентируемого им понятия в разных работах оказывается настолько размытым, что иногда понятие «знание» считается априорно «неопределяемым» (см., например: [Баранов 2001: 14]). «Знания» или «знание» можно представить, с одной стороны, как нечто приходящее к человеку по разным каналам и при поступлении кодируемое, обрабатываемое и перерабатываемое (ср. также синонимы: информация, данные, сведения), с другой – как нечто уже отложившееся в сознании и составляющее часть памяти [Кубрякова и др. 1996: 28]. Выделяется эпизодическая память, отражающая личный опыт, и социальная память (см., например: [ван Дейк 1989]). Эпизодическая память – часть долговременной памяти, в которой хранится детальная информация о каждом событии или действии (включая вербальные действия, например дискурс), прошедших обработку в кратковременной памяти [ван Дейк 1989: 68].

110

В лингвистике существуют различные воззрения на соотношения языковых (семантических, грамматических) и когнитивных категорий [Касевич 1989]. Для терминоведения вопрос о взаимоотношении и взаимодействии языковых и неязыковых знаний всегда был чрезвычайно актуален и широко обсуждался в научной литературе [Канделаки 1970; Кутина 1976; Котелова 1976 и др.]. В 1970-е годы в терминоведении предлагались (впрочем, без большого успеха) различные методические процедуры вычленения языкового значения термина (формального, а не содержательного понятия, по С.Д. Кацнельсону), которое фиксируется в виде дефиниции21.

Преимущество когнитивного подхода к анализу плана содержания терминов и терминосистем состоит в том, что при нем отпадает сама необходимость размежевания «языковое» vs «неязыковое» в содержании термина. Постулируется идея общего фонда знаний как отдельного идеального терминоведа, так и профессиональных коллективов, то есть идея о некоторой базе их совместных знаний. Речь идет о фоновом знании, которое определяется как «невербализованный фрагмент опыта, взаимодействующий в речемыслительной деятельности с некоторым классом коммуникативных единиц (текстов)» [Шабес 1989: 8].

Выделяются различные типологии фоновых знаний. Так, например, В.Я. Шабес предлагает противопоставлять три типа фоновых знаний: социальные, коллективные и индивидуальные:

∙социальные знания – то, что известно о теме высказывания всем участникам некоторого речевого акта (например, читателям в массовой коммуникации) еще до начала получения речевого сообщения (ср. с социальной памятью);

∙коллективные знания – то, что известно о теме специального высказывания (текста) всем членам некоторой социальной, профессиональной и др. групп до получения этого сообщения;

∙индивидуальные знания – то, что известно о теме некоторого вы-

сказывания только двум участникам диалога до начала их общения (ср. с эпизодической памятью) [Шабес 1989: 8].

Понятно, что в случае с коллективным фоновым знанием речь может идти о разных видах специальных знаний, например: медицинском, воен-

предмета…» [Кияк 1989: 21].

111

ном, экономическом, спортивном – и общении в соответствующих профессиональных сферах.

Наиболее важным видом фоновых знаний (научных/ житейских и некоторых др.) признаются обобщенные, типизированные знания, взятые в отвлечении от множества конкретных фактов объективной реальности. В качестве примера всеобщих типизированных знаний, например о баскетболе, приведем такие тривиальные высказывания, как «мяч в баскетболе забрасывается в кольцо руками», «кольцо крепится к щиту на определенной высоте», «баскетбол – игра для высоких людей». Иллюстрацией профессиональных типизированных знаний могут быть следующие суждения: «кольцо должно располагаться на высоте 3,05 м над поверхностью площадки», «баскетбольный матч состоит из 4 периодов (четвертей), каждый из которых играется 10 мин., по правилам ФИБА, и 12 мин., по правилам НБА», «нападать в баскетболе можно, используя заслоны».

Применяя концепцию В.Я. Шабеса к материалу нашего исследования, отметим, что нас интересуют специальные типизированные знания, их единицы и структуры.

Типизированные знания выступают в качестве своеобразной когнитивной темы к семантической реме (В.Я. Шабес) любого высказывания, несущего новые знания. Так, на базе последнего суждения о заслоне возможно появление такого высказывания, как «Вчера в игре он поставил отличный заслон» и т.д. Важной характеристикой типизированных фоновых знаний считается их структурированность.

Специальные типизированные знания в спортивных играх с точки зрения источника их формирования делятся на два типа.

Знания первого типа (невербальные) отражают опыт практической спортивной деятельности, например, взаимодействия игроков в комбинациях, выполнение ими определенных действий, приемов (тактики и техники) и т.д.

Знания второго типа включают сведения, почерпнутые из текстов (устных или письменных), с которыми человек знакомится в период своего обучения спорту, профессионального занятия или увлечения им.

В когнитивной лингвистике знания описываются с помощью разных методик и, соответственно, называются разные единицы знания: гештальты, сценарии, фреймы, схемы и др.

При исследовании баскетбольной терминосистемы мы опираемся на теорию ситуативной семантики и фреймовой семантики, используя такие понятия, как ситуация, сцена, сценарий, фрейм, слот. Полагаем, что применяя ситуативный подход, можно вычленить сами единицы описания, к примеру, категории участников, их действия/события, атрибуты игры и т.д. Анализ же фреймов позволяет выявить объем и содержание знаний, их структурирование.

112

Известно, что названные единицы не являются строго определяемыми: одновременное их использование в исследованиях разных школ привело к их неоднозначному пониманию и употреблению. Более того, неодинаковое понимание этих терминов иногда встречается в работах одного и того же ученого. Поэтому кратко охарактеризуем принимаемые положения и единицы ситуативной и фреймовой семантики, в том числе применительно к спортивной игре.

Ситуация – это отрезок, часть отражаемой в языке действительности, то есть движущейся материи [Гак 1973: 359].

Ситуации в спортивной игре – это отражаемые в соответствующем языке для специальных целей фрагменты состязания, изменяющиеся во времени и пространстве, это отрезки игры, характеризующиеся уникальной последовательностью событий/действий их участников. «Ситуации по определению уникальны» [ван Дейк 1989: 89]. Однако в процессе одной игры, в разных играх ситуации могут с незначительными вариациями многократно повторяться – отсюда их типичность, стереотипность. Примеры именованных типичных ситуаций: «мяч уходит за пределы площадки», «игрок с ведением проходит к кольцу соперника», «мяч попадает в дужку кольца», «тренер берет тайм-аут», «судья дает свисток» и т.п.

В баскетболе все игровые ситуации, или фрагменты состязания, подчинены одной цели – забросить как можно больше мячей в кольцо соперника и не дать ему забросить мячи в свое кольцо. С учетом этого определятся наиболее крупная единица состязаний – блок действий типа «нападение» ↔ «защита».

Таким образом, игра в баскетбол представляет собой последовательность сменяющих друг друга стандартных ситуаций, связанных в основном с действиями команд в атаке (на кольцо противника) и защите (своего кольца).

Количество ситуаций, характеризующих данную понятийную область, является большим, но в принципе оно исчисляемо.

Ситуации в игре изменяются в соответствии с действиями игроков, решениями судьи, ограничивающими некоторые действия игроков и т.д. Ситуации переходят одна в другую, являются «динамичными»; они могут быть реальными или воображаемыми (например, в процессе планирования игры тренером, когда он дает установку на предстоящую игру).

Приведем примеры типичной последовательности стандартных ситуаций в самом начале игры:

∙«судья с мячом в центральном круге» → «два самых высоких/прыгучих игрока команд в центральном круге» → «судья подбрасывает мяч» → «мяч отбивается (откидывается) центровыми»;

∙«мяч ловится нападающим» → «нападающий ведет мяч» → «нападающий передает мяч партнеру» → «разыгрывается комбинация» и т.д.

113

Сцена – это «воспринимаемый из объективной реальности или иконически воспроизводимый из памяти конкретный фрагмент отражаемого движущегося мира, ограниченный рамками объема внимания. Простейшим случаем сцены является отражение единичного объекта в его деятельности в момент времени» [Шабес 1989: 14].

Сцена в спортивной игре – это конкретный фрагмент состязания в индивидуальном восприятии, представлении или припоминании его участниками игры или ее зрителями. При экспликации спортивной сцены ее ядром является соответствующий термин (термины).

Понятие сцены характеризуется такими существенными свойствами, как цельность (нерасчлененность), конкретность (единичность), уникальность, субъективность, а также ограниченность рамками поля зрения и объема внимания участников сцены. Сцена представляет личное знание (опыт) о какой-либо одной ситуации, например о той, которая обрабатывается «сейчас». Репрезентация единичной ситуации в сцене является временной, эпизодической, поэтому сцены локализуются в эпизодической памяти. Сцены выступают в качестве референциальной основы когнитивной интерпретации [ван Дейк 1989: 164; Шабес 1989: 14–16 и др.].

Сцены возникают в сознании в ходе осмысления, оценки, припоминания как типовых, так и уникальных ситуаций, соответственно, есть уникальные и типичные сцены.

Уникальность сцены создается знанием о том, кто играл, с кем, где, кто выиграл, сколько выиграл, сколько принес очков игрок Х, сколько получил фолов игрок Y и т.п. Таким образом, выделяются составляющие сцены, например: ситуация и место, ситуация и время, ситуация и участники и под.

Перечислим характерные атрибуты сцен в спортивных играх: а) конкретные участники определенного матча – нападающий Х, судья Y, тренер Z и др.; б) конкретные действия/события участников – нападающий Х бежит, ловит, бросает, нарушает правила – Y свистит, из-за чего Z недоволен, берет минутный перерыв и т.д.; в) объекты, на которые направлены конкретные действия/события участников – мяч, к примеру, не попавший в кольцо; щит, от которого отскочил мяч; г) обстановка, в которой происходит сцена: место действия/события – игрок Х ведет мяч возле боковой линии, защитник Х играет в трехсекундной зоне и т.д.; способ действия (взаимодействия) – игрок Y бросает по кольцу с поворотом, игрок Y отдает результативную передачу партнеру Х и т.п.

В качестве примера сцены приведем эпизод суперфинальной игры на первенство СССР «Жальгирис» – ЦСКА, проходившей в марте 1985 г. в Каунасе и, вероятно, «живущий» в памяти участников этого матча или его зрителей (и телезрителей). Составляющие сцены: место – площадка «Спортгалле»; время – несколько секунд до конца игры (для баскетбола это вполне достаточно, чтобы выполнить, например, бросок по кольцу);

114

участник – самый опытный баскетболист «Жальгириса» С. Йовайша, заканчивающий спортивную карьеру. Ситуации, что предшествовали сцене: «Жальгирис» проигрывает, Йовайша сидит на скамье запасных (у него травма), → поднялся (понимая, что можно так и не стать чемпионом Союза) → подошел к судейскому столику, → жестом попросил замену, → вышел на площадку, → получил мяч [Пинчук 1985: 125]. Сцена: «Йовайша точно бросил мяч по кольцу с дальней дистанции». Этот бросок принес победу «Жальгирису» в серии финальных матчей и в чемпионате СССР 1985 г. – первую победу за последние 34 года (до этого чемпионом становился ЦСКА). Поэтому и сама игра, и ее кульминационный эпизод стали событием для баскетболистов, тренеров, болельщиков литовской команды, особым образом запечатлелись в их памяти. Уникальная сцена решающего броска так была своеобразно увидена и оценена известным журналистом Анатолием Пинчуком, присутствовавшим на матче: «…[Йовайша] дальним трехочковым броском наповал «убил» вечного чемпиона» [Пинчук 1985: 125].

Индивидуальное когнитивное представление той или иной ситуации, реализующейся в сценах, зависит, во-первых, от того, кто ее воспринимает: (а) игрок, (б) судья, (в) тренер, (г) комментатор, (д) журналист-репор- тер, (е) специалист-теоретик, (ж) зритель и т.д. Во-вторых, откуда она наблюдается: с площадки ее воспринимают игроки (причем опытные и дебютанты – по-разному), судьи, требующие соблюдения правил игры и потому следящие за той или иной ситуацией пристрастно; со скамейки – запасные игроки, среди которых есть те, кто остро конкурирует с игроками основного состава и потому, возможно, следит за их действиями с особым вниманием, тренеры, у которых в идеале объем перцептивной информации должен быть больше, чем у игрока, поэтому тренер одновременно воспринимает большее количество объектов, чем игрок; с трибуны следят за игрой зрители, среди которых есть любители и профессионалы.

Отметим особую категорию профессионально заинтересованных зрителей, которую составляют спортивные журналисты и специалистытеоретики. И те, и другие являются авторами текстов, написанных на спортивном ЯСЦ, но их тексты будут различаться по многим параметрам. Журналист, как правило, описывает конкретную игру, которая прошла в определенный момент времени, ему важно оперативно сообщить результат этой игры читателям/зрителям, назвать фамилии игроков, принимавших в ней участие, их статистические показатели, наконец, передать свои впечатления об игре, оценить ее и по возможности сделать текст эмоционально насыщенным. Журналист, описывая игру, представляет ее как сменяющие друг друга сцены, составляет в целом некий сценарий игры. Некоторые части (фрагменты) этого сценария могут быть личностными, т.е. отличаться от сценария, составленного другим журналистом, игроком, тренером, болельщиком. В силу очевидных причин в публицистическом тексте какие-то со-

115

ставляющие того или иного сценария опускаются22.

Специалист, вероятно обладающий более глубокими знаниями, чем журналист, воспринимает игру как вид профессиональной деятельности, основанной на определенной системе знаний (теории, концепции). Для него баскетбол не только игра, зрелище, но и наука, обладающая теорией или концепцией. Поэтому действия игроков, развитие матча он анализирует профессиональнее и под другим углом, нежели спортивный журналист. Специалист может оценивать ту или иную сцену игры с точки зрения ее типового эталона, который отложился в долговременной памяти и/или закреплен в специальных текстах.

Итак, в зависимости от точки зрения на игру, она может восприниматься и характеризоваться неодинаково. Результатом восприятия и характеристики является выводное знание (инференция). В связи с тем, что конечной целью описания баскетбольных терминов является создание терминологического словаря, считаем целесообразным избрать точку зрения специалиста на спортивную игру. Подчеркнем, что специалистом можно стать, усваивая знания, извлекаемые из текстов и опираясь на личный опыт игровой деятельности.

Сценарий. Понятие сцены тесно связано с категориальным понятием сценария: множество социально релевантных сцен с целью их обобщения и абстрагирования от конкретных ситуаций составляют сценарий. Таким образом, сцены структурируют сценарий и лишь условно могут рассматриваться отдельно от него. Это означает, что мы оперируем единичными сценами, с одной стороны, и абстрагированными сценариями – с другой. Сценарий содержит всю общедоступную в данной культуре информацию о конкретном стереотипном варианте какого-либо эпизода [ван Дейк 1989: 128].

Сценарии можно определить как абстрактные, схематические, иерархически организованные наборы пропозиций, конечные позиции которых оказываются незаполненными: их наполнение производится по умолчанию (defoult values). Поэтому сценарии могут быть приложимы к различным ситуациям путем заполнения этих терминальных позиций конкретной ин-

116

формацией [ван Дейк 1989: 140]. Например, существующий в системе культуры сценарий «Баскетбол» направляет наши действия в процессе соответствующей игры или дает представление о том, как надо играть в баскетбол, что для этого необходимо делать.

В качестве примера сценария может быть избрано конкретное событие, например, матч студенческих команд, проходивший в спортзале пединститута. Сценарий также используется для представления типичных, общедоступных знаний, это последовательность стереотипных эпизодов во времени, в движении и развитии [Попова, Стернин 2001: 74], обобщенная серия (набор) ситуативно обусловленных, повторяющихся сцен. Поэтому сценарий как единица знания присущ всем членам социального коллектива.

Между тем как одни сценарии («Посещение ресторана», «Поездка в метрополитене», «Покупка в магазине»), как правило, лишены признаков исключительности, уникальности, для других (в частности, сценариев спортивных игр) эти признаки оказываются релевантными. Дело в том, что обобщить некоторые эпизоды отдельных, особо выдающихся матчей достаточно сложно, потому что они складываются нетипично, вследствие чего эти игры обладают уникальными фрагментами сценария, хранящимися в социальной долговременной памяти людей – свидетелей этих событий. Собственно, само понятие сценарий в научной литературе неоднократно меняло свой объем и содержание. Введенное Р. Шенком и Р. Абельсоном в 1977 г. как наименование организационного блока общей информации о типичных событиях, позднее, в 1982 г., оно стало рассматриваться тем же Р. Шенком как знание о некотором частном личном опыте, т.е. как личный сценарий (см. об этом в [ван Дейк 1989:80]).

Характерным примером личных сценариев являются микросценарии участников, очевидцев концовки матча СССР – США на Олимпиаде в Мюнхене, показанные в уже упоминавшемся очерке А. Пинчука. Журналист представил разные инференции свидетелей игры о том, как проходили ее последние 8 секунд23. Но, извлеченные из памяти, эти индивидуальные знания стали всеобщими.

Таким образом, сценарии могут быть в той или иной степени уникальными или общими и в той или иной степени личными или социальными (коллективными).

Сценарии могут создаваться на основании «косвенной информации». К примеру, существуют сценарии еще несыгранных матчей, модели будущих ситуаций. Построение таких сценариев основывается, во-первых, на уже имеющемся знании и предшествующем опыте о типичных фрагментах состязаний (например, предыдущий опыт матчей с постоянным, извечным

117

соперником), во-вторых, на косвенных сообщениях (например, о травмах ведущих игроков противника, что скажется на ходе поединка). Исходя из этой информации, тренер на предматчевой установке моделирует предстоящую игру своей команды, планирует тот или иной сценарий.

Итак, содержание терминосистемы «Баскетбол» описывается в работе с опорой на стереотипные игровые ситуации, ставшие ядром сцен, которые в свою очередь составляют основу сценария.

Сценарии и микросценарии являются единицами изучения в данной работе по причине того, что, во-первых, они соотносятся со значениями терминов (ср., например, сценарий «Штрафной бросок», описывающий процедуру выполнения этого вида бросков, со значением термина штрафной бросок). Во-вторых, тот или иной фрагмент сценария может составить содержание иллюстративной части словарной статьи.

Наше исследование опирается, как уже упоминалось, на теорию и практику фреймовой семантики, активно разрабатываемую в рамках когнитивной лингвистики (М. Мински, Т.А. ван Дейк, Ч. Филлмор, Е.С. Кубрякова и др.). Методологическую основу исследований составляет структурирование знаний о каком-либо событии, факте с помощью системы вопросов.

Фрейм. Представляется, что в сознании человека существуют некоторые структуры, отвечающие за хранение и разумную организацию накопленной информации. По мнению исследователей, наши знания о мире организованы и хранятся в сознании в виде фреймов. Согласно М. Минскому, фрейм – это структура данных (равно знаний), предназначенная для представления стереотипных ситуаций, это множество вопросов, которые необходимо задать относительно предполагаемой ситуации [Мински 1979: 7]. Фрейм представляет собой структурированную единицу знаний,

организованную «вокруг» некоторого концепта (понятия), но, в противоположность простому набору ассоциаций, содержащую основную, типическую и потенциально возможную информацию об этом концепте (понятии). Кроме того, фреймы имеют более или менее конвенциональную природу и поэтому могут определять и описывать, что в данном обществе является «характерным или типичным [ван Дейк 1989: 16].

Имеется в виду то обстоятельство, что в памяти людей хранятся не дифференциальные признаки предметов и явлений, а некие целостные образы, прототипы, гештальты, с которыми сопоставляются предметы. Сказанное справедливо и относительно обозначения событий, процессов, качеств, моделируемых в теории фреймов.

Фрейм – это структура, связывающая в нашем сознании представления о «предметах» мира и знания о них, это связи и отношения (структуры) составляющих гештальта. В языке знания о мире представлены в специфическом для него денотативном членении и в способах передавать

118

формы и предметы мысли, параметры, признаки и характеристики субъектов и объектов (Что Х делает?; Как?; Как долго?; Где? и т.п.). Это будут специфические языковые структуры, или языковые фреймы [Камалова 1998: 55].

Ситуации организованы таким образом, что за каждой из них закреплен свой фрейм, иногда – набор фреймов. Так, внутри общей ситуации «нарушение правил игры» имеется несколько фреймов: «Нападение», «Защита», «Нападающий», «Защитник», «Судья» и т.д. В этих фреймах участникам приписываются определенные функции, отношения. Фреймы определяют, какие действия/события могут быть совершены и что за этим последует.

Исходным материалом для построения фреймов служат, как и для сценариев, сцены. Фреймы отображают обобщенное, абстрагированное от конкретных ситуаций знание о понятии, т.е. включают только общие и существенные признаки однородных классов сходных, но не тождественных сцен.

Фреймовые или сценарные знания являются «сверхполными», они в принципе включают каждую пропозицию, выведенную из информации, заключенной в сцене. В соответствии с этим фрейм – это инвариант, а сцена

– уникальный вариант данного инварианта. Набор сцен в памяти (опыте) каждого индивида своеобразен и уникален, а система фреймов социальна (всеобща для определенного коллектива); именно система фреймов, лишенная уникальности, и в силу ее универсального характера является когнитивной базой общения для людей с максимально различным индивидуальным опытом (ср.: [Шабес 1989: 16–17, 19].

Фрейм может соотноситься с общим социальным сценарием, рассматриваться в контексте стандартной ситуации. Фрейм, разворачиваемый во времени и пространстве и представляемый как последовательность сменяющих друг друга отдельных эпизодов (сцен), не что иное, как фрейм-сценарий.

Слоты. Формально фреймы представляются в виде структуры узлов, или слотов, связанных между собой определенными семантическими отношениями. Слоты – это терминальные узлы, составляющие каждого фрейма, они указывают на какую-то часть фрейма, проявляют определенный аспект его конкретизации [Кубрякова и др. 1996: 188].

В зависимости от конкретных задач структурирование фрейма может быть более или менее сложным, многоступенчатым и категориальным, иерархичным: один фрейм включает вложенные в него подфреймы, является частью другого фрейма, содержит отсылки к другим фреймам. Так, например, фрейм «Баскетбол» состоит из таких подфреймов, как: «Команды», «Атрибуты игры», «Игровая площадка», «Центровой», «Судья», «Правила игры», «Командная защита», «Прессинг», «Индивидуальное нападение», «Болельщик» и т.д. Однако фрейм мыслится в целостности его

119

составных компонентов; как понятие, некоторая совокупность стандартных знаний о предмете или явлении [Попова, Стернин 2001: 73].

В когнитивных исследованиях с фреймом связывается содержательная структура термина. Это обусловлено общим предназначением фрейма и термина (точнее, дефиниции термина) – упорядочить, организовать и сохранить в свернутой форме в нашем сознании профессиональную информацию. Тогда «в поле зрения ученого оказывается не столько сама категория, сколько внутренняя сторона ментальной репрезентации, особенности структурирования непосредственного опыта человека» [Мишланова 2003: 95].

Отметим, что изучение термина в качестве особого фрейма не противоречит сложившемуся в терминоведении представлению о термине и его дефиниции. Достоинство же фреймовой модели описания (значения) термина заключается в постепенном, последовательном развертывании слотов, когда практически ни один из признаков понятия не упускается из вида, и все они описываются как составляющие одного целого. При этом когнитивная семантика позволяет исследователю «остановиться на той степени детальности в описании значений, которая ему доступна на данный момент» [Камалова 1998: 43].

Для целей когнитивного исследования важно определить, во-первых, как формируются знания, во-вторых, выяснить, с помощью чего они извлекаются из памяти. Описывая баскетбольную терминологию с когнитивной точки зрения, мы исходим из того, что выделение системы фреймов «Баскетбол» возможно только при обращении к языковому сознанию пользующегося данной терминологией человека.

Один из перспективных вариантов процедуры конструирования и описания системы фреймов «Баскетбол» опирается, как уже говорилось, на интроспекцию, предполагающую получение соответствующих знаний на основе личного опыта истинного терминоведа. Эта методическая процедура в наибольшей степени отвечает специфике антропоцентрического подхода. В.В. Морковкин и А.В. Морковкина допускают, что различия между лексической компетенцией любых двух языковых личностей, сформировавшихся в сходных условиях языковой социализации, пренебрежимо малы по сравнению с отстоянием словарного запаса любой конкретной языковой личности от словарного запаса соответствующего этноса [Морковкин, Морковкина 1997: 99–101].

Принимая с известными оговорками данное положение, мы считаем, что объем общих специальных типизированных знаний не намного превышает или немногим уступает объему знаний «среднего» квалифицированного носителя специального языка. Иначе говоря, бóльшая часть информации, представленная в сознании различных терминоведов, занимающихся проблемами одной отрасли, может быть вполне сопоставима. Поэтому при моделировании системы фреймов (конструировании терминосистемы) ис-

120

следователь вправе апеллировать к своим личным знаниям о ситуациях, а вероятностные информационные лакуны по ходу работы могут быть заполнены при обращении к специальной речи.

Опираться на речевые произведения просто необходимо, поскольку когнитивные единицы фонового знания вербализуются именно в текстах и дискурсах.

Компетенция исследователя-специалиста, тексты научного стиля (главным образом, материалы учебников, предназначенных для студентов спортивных факультетов вузов, физкультурных техникумов, официальные правила баскетбола) представляют для нас единый сложный текстскрипт, наиболее полно объективирующий знания о баскетболе. «Работая со скриптом, человек заполняет пробелы. Недоконкретизированные события, лица и объекты обрастают деталями или врисовываются в ситуацию целиком, так что интерпретатору бывает трудно вспомнить, что он знал ранее и что вывел логически» [Кубрякова и др. 1996: 174].

В качестве экспериментальных приемов, позволяющих в эксплицитной форме описывать фреймы, выступают вопросы. «Каждый фрейм – это вопрос, ответ на который выявляет знания, закрепленные в языке» [Камалова 1998: 126].

Кратко охарактеризуем некоторые особенности вопросно-ответного построения фрейма.

Спрашивается обычно то, что неизвестно, но вместе с тем это «неизвестное спрашивающему» на самом деле не является ему полностью неизвестным – он знает, «о чем спросить». Таким образом, сама постановка вопросов может быть не менее значимой, чем ответы на них. Иначе говоря, в самой постановке вопросов может быть уже заложено определенное знание ситуации. Вопросы, связанные с той или иной ситуацией, задаются дважды: в первый раз, чтобы выявить фрейм (Что такое баскетбол?) во второй, чтобы описать его содержание (Сколько человек в баскетбольной команде?; Сколько из них выходит на площадку во время игры?; На каком основании противопоставляются игроки стартовой пятерки и оставшиеся в запасе?). Вопросы показывают структурированность терминосистемы, вскрывают взаимосвязи между ее единицами (отношения «род – виды», «целое – части»; «участник – действие/событие» и др.).

Вопросы могут задаваться по отношению к участникам игры, их действиям/событиям, объектам игры, например: Кто такой центровой? – Обычно самый высокий игрок в команде, Какова функция центровых на площадке? – Зависит от того, нападает команда или защищается; Где находится игрок нападающей команды, вбрасывающий мяч? – За пределами площадки: за боковой или лицевой линией, Что он делает? – Приняв стойку игрока с мячом, старается сделать передачу партнеру (вопросы могут быть продолжены согласно избранной темы).

Вопросы могут быть общими и конкретными.

121

Общие вопросы отражают множественность предположений и соответствующее множество ответов. Например, вопросы типа: Каков социальный статус баскетбола?; Кто участники игры? допускают несколько предположений: а) развлечение, б) серьезное увлечение, хобби, в) профессиональная деятельность.

При разработке этих вопросов мы используем методику вертикального и горизонтального подходов в [Найда 1983: 61; Камалова 1998: 21]. Данная процедура была апробирована при описании семантического поля ‘состояние’, но она может применяться и при описании фреймов, так как, в конечном счете, семантическое поле и фрейм могут иметь схожую структуру [Камалова 1998: 21].

Конкретные вопросы допускают два и более ответов, например в ситуации, когда мяч забрасывается в кольцо с нарушением правил (с фолом):

Бросок засчитывается, или нет?

Фрейм позволяет задать множество вопросов разного характера: сценарные; характеризующие ситуации; выявляющие детали сцены. Так, например, сценические вопросы классифицируются по семантическим признакам ‘темпоральность’ (когда?, с каких пор?, до каких пор?, в течение какого времени? и т.д.), ‘локальность’ (где?, откуда?, куда?, за чем?, перед чем? и т.п.), ‘каузативность’ (почему?, с какой целью? и пр.) и др.:

Когда защитник бросает опеку своего подопечного?; Где находится при этом соперник? Что он готов предпринять? – Начать атаку на кольцо; С какой целью проводится переключение?

Со структурной точки зрения вопросы состоят из двух частей. Это прежде всего вербализованная тема-утверждение (…данное произошло…) и интеррогативная рема (В.Я. Шабес): Когда?; Где?; С кем?; Почему? и т.п.

Именно «ремы» указывают на (фоновые) знания говорящего, коррелирующие с данной темой. Встречаются вопросы с обобщенной множественной ремой типа Что нужно сделать, чтобы бросить мяч полукрюком?

Полагаем, интроспекция квалифицированного исследователя в ка- кой-то мере способна замещать опросы информантов. Набор вопросов, которые формулирует терминовед, рассматриваются как отображение типизированного специального знания. Иначе говоря, задается серия наиболее общих, стандартных вопросов, требующих таких же ответов.

Ответы на вопросы позволяют полнее представить понятийное содержание термина, они уточняют ситуацию, обогащают сцену деталями [Черемисина 1992: 111]. Вопросы можно задавать (конкретизировать) до тех пор, пока информация об участниках, действиях/событиях, объектах игры не станет более или менее исчерпывающей. Объем вопросов неизменно возрастает, если спрашивающий пытается вербализовать всю информацию, содержащуюся во фрейме.

122

Вопросы могут актуализировать самую разную информацию о термине, в том числе о его языковом субстрате, например, сведения о написании, произношении, синонимии лексической единицы, выполняющей функции термина: Из какого языка заимствован термин финт? Как должен правильно произноситься термин – ФиБА или ФИБа? Равнозначны ли термины «отбивание» (мяча) и «накрывание» (мяча)? – Нет, поскольку они указывают на разные способы выполнения игроком одного технического приема (блок-шота). Далее следуют вопросы: Какие части тела находятся в движении при выполнении «отбивания» <мяча>? «накрывания» (мяча)? Как ложится кисть руки на мяч при «отбивании»? при «накрывании»?

Составляющие каждый фрейм слоты представляют только часть информации, указывают лишь на один признак понятия, называемого термином. Например, на вопрос Как передается мяч в баскетболе? можно ответить: Это зависит от положения рук передающего. Тогда задается следующий вопрос: Где могут располагаться руки передающего? Ответ на этот вопрос предполагает несколько слотов: На уровне груди; На уровне плеча; На уровне головы и т.д.

Итак, опираясь на когнитивный анализ различных ситуаций, задавая вопросы с целью экспликации содержания и структуры фреймов, можно моделировать систему фреймов «Баскетбол» и тем самым представить взаимосвязи в конкретной системе понятий и – соответственно – терминосистеме, конструировать последнюю.

Конструирование терминосистемы и создание словарной дефиниции термина

Данная часть описания баскетбольных терминов является сугубо экспериментальной; в ней решаются три задачи. Во-первых, моделируется классификационная схема баскетбольной терминосистемы. Во-вторых, описывается содержательная структура конкретных терминов. В-третьих, составляется дефиниция терминов, фиксирующая необходимые и достаточные признаки понятия в системе.

Всилу того что описание терминов с опорой на ситуативный подход

ифреймовую семантику является громоздким, здесь будут приведены примеры анализа лишь некоторых терминов: баскетбол, спорный бросок, спорный мяч, центровой, аут, вбрасывание мяча, обоюдный фол. При от-

боре терминологических единиц для когнитивного анализа мы руководствовались следующими соображениями. Термин баскетбол привлекается как категориальный термин, именующий базовое понятие изучаемой терминосистемы. Объем и содержание этого понятия связаны со всей понятийной системой исследуемой терминологии, они включают практически все знания о данной игре. Поэтому остальные понятия так или иначе связаны с базовым: знания, которые фиксируются конкретными терминами, в

123