книги / Теория перевода ключевые вопросы

11)Таковы трудности, стоящие перед этим методом перевода, и его существенные недостатки. Помня об этом, надо все же отдать ему должное. Для этого необходимы два условия: признать как самоочевидное, что задачей перевода является понимание иностранного произведения и что родной язык обладает определенной гибкостью. <…>

12)А как же обстоит дело с противоположным методом, который не требует от читателя никаких усилий и напряжения и делает автора почти что его современником, пишущим на его родном языке. <…>

13)Ясно, что при таком методе у переводчика не возникнет трудностей с его родным языком. Прежде всего, он должен постоянно сверять свою работу с оригиналом, не позволяя себе той свободы, какой пользуется всякий пишущий на родном языке, хотя он обязан проявлять не меньшую заботу

очистоте и совершенстве языка, стремиться к той же легкости и естественности стиля, что и иностранный автор. Также совершенно очевидно, что единственный способ дать понять своим соплеменникам, чем был писатель для языка оригинала, – это позволить ему говорить на нашем языке, как если бы он был ему родным, тем более если оба языка стоят на одной ступени развития. <…> Одно дело – правильно понять и оценить влияние, оказанное пишущим на свой язык, и совсем другое – узнать, как изменились бы его мысли и способы их выражения, если бы он имел привычку думать и говорить на другом языке. <…> Можно сказать, чтоб заставить автора говорить на языке перевода так, как будто это его родной язык, – задача недостижимая и нелепая. <…> Нельзя вдруг начать мыслить на другом языке, поскольку каждому дано творить лишь на своем. <…>

14)Так как перевод – это искусство, то, встречая в переводимом нечто, значительное в своей простоте или исключительно яркое, что трудно передать на другом языке, переводчик может пренебречь всеми правилами, согласно которым ему следовало бы представить, как автор выразил бы то же самое на языке перевода, поскольку мало существует двуязычных писателей, творчество которых переводчик мог бы взять за образец, ему остается полагаться исключительно на свое воображение, если только речь не идет о деловом или светском стиле. <…> При создании произведения науки и искусства духу создателя принадлежит право материнства; а его родному языку дано право отцовства. По сути, вольности переводчика оправданны только как игра, которая доставляет наслаждение сама по себе.

15)Употребление этого метода в науке и искусстве очень ограничено,

асложности непомерны. Если даже в бытовой речи редкое слово имеет точный аналог в другом языке, то еще реже подобные соответствия можно найти для философских понятий. <…> Чем точнее мы передаем иностранные слова, тем больший ущерб терпит произведение. Если переводчик хочет, чтобы драматург заговорил как бы на его языке, многое вообще останется за скобками, и своеобразие произведения сильно пострадает. Переводчик поэтому должен либо жертвовать чем-то существенным, либо искать необходимую замену. В результате может получиться простой пересказ или еще менее удовлетворительная смесь пересказа и перевода, когда читателя безжалостно бросает от своего мира к чужому, от автора к сомнительным перлам переводчика, что не дает радости, а лишь оставляет по себе усталость

71

и разочарование. Переводчик-приверженец другого метода вообще не должен позволять себе подобных вольностей. Его читатель всегда помнит, что автор жил в иную эпоху и писал на другом языке; задача переводчика заключается в том, чтобы дать лаконичное и емкое представление о чужом мире, стараясь тем не менее сохранить легкость и естественность оригинала. <...>

16) Искусство умеет преодолевать трудности, но оно умеет и обходить их. Даже усилия неумелых переводчиков не могут нанести языку слишком большой урон. В языке, на который много переводят, формируется особая область, где переводчику обеспечено право на вольность. Однако тот, кто пытается злоупотреблять этим правом, найдет поначалу немного сторонников. <…> Настанет время, когда у нас наконец-то будет общественная жизнь: с одной стороны, появится содержание, достойное языка, а с другой – талант ораторов получит свободное выражение. Вот тогда для развития языка уже не нужен будет перевод. И пусть это время придет раньше, чем мы пройдем все круги мучений переводчика!

Вопросы для обсуждения

72

Хосе Ортега-и-Гассет. Нищета и блеск перевода

1)Удел – привилегия и честь – человека никогда не достигать задуманного и представлять собой чистое стремление, живую утопию. Он всегда идет к поражению, еще до битвы получая рану в висок.

2)То же происходит и с таким скромным занятием, как перевод.

Втворческом отношении нет ничего более непритязательного. Однако и это оказывается невыполнимым.

Писать хорошо – значит постоянно подтачивать общепринятую грамматику, существующую норму языка. Это акт перманентного мятежа против окружающего общества, подрывная деятельность. Чтобы писать хорошо, требуется определенное бесстрашие. А переводчик обычно человек маленький. <...> заключит переводимого писателя в темницу лингвистической нор-

мы, то есть предаст его. Traduttore, traditoге.

3)Проблема перевода, едва мы начинаем ее рассматривать, ведет нас к сокровеннейшим тайнам того чудесного феномена, каким является речь. <...> Это означает, что он (автор) с необычайным тактом воспользовался родным языком, выполнив при этом два условия, которым невозможно воздать должное одновременно: быть элементарно понятным и в то же время поколебать обычное использование языка. Эту двойную операцию осуществить труднее, чем пройти по слабо натянутому канату. Как же мы можем требовать этого от обычных переводчиков? Но вслед за первой трудностью, которую представляет собой передача авторского стиля, перед нами открываются новые пласты трудностей. Например, личная стилистика автора состоит в том, что он чуть-чуть смещает привычный смысл слова, заставляет его обозначать такой круг предметов, который точно не совпадает с кругом предметов, обычно обозначаемых данным словом в общепринятом употреблении. Общее направление этих смещений у писателя и есть то, что мы на-

зываем его стилем. Но дело в том, что каждый язык, если сравнивать его

сдругими, также обладает своим лингвистическим стилем, тем, что Гумбольдт называл его “внутренней формой”. Поэтому заблуждением было бы считать, что два слова, которые принадлежат двум языкам и даются в словаре как перевод одного другим, относятся в точности к одним и тем же предметам. Поскольку языки сформировались в различных странах и с учетом различного опыта, их несовпадение естественно. Неверно, например, предполагать, что в испанском “лесом” называется то же, что в немецком “Wald”, однако в словаре говорится, что “Wald” – это “лес”. При желании мы могли бы воспользоваться удобным случаем и включить сюда “бравурную арию” описания немецкого леса в отличие от леса испанского. От самого пения я милостиво вас избавляю, но сообщу конечный результат: ясное понимание громадного различия между этими двумя реальностями. Оно так велико, что совершенно не соответствуют друг другу не только реалии, но и почти все духовные и эмоциональные отзвуки, вызванные ими.

73

Контуры двух значений не совпадают, подобно фотографиям двух людей, снятым одна поверх другой. Неудивительно, что автор переведенной книги всегда нам представляется немного глуповатым.

4) ДВА УТОПИЗМА Дурной утопист, так же как и хороший, считает желательным испра-

вить естественную реальность, которая замыкает людей в границы разных языков, препятствуя их общению. Дурной утопист полагает, что поскольку это желательно, то и возможно, а отсюда лишь шаг до мысли, что и легко. В подобном убеждении он не слишком часто задумывается над тем, как нужно переводить, а, недолго думая, принимается за дело. Вот почему все переводы, сделанные до сих пор, плохи.

Хороший утопист, напротив, думает, что, хотя и желательно освободить людей от разобщенности, навязанной им языками, осуществить это невозможно; следовательно, мы способны выполнить задачу лишь приблизительно. Но это приближение может быть большим или меньшим... до бесконечности, и перед нами открывается неограниченная деятельность, всегда позволяющая улучшать, превосходить, совершенствовать, короче – “про-

гресс”. <...> Единственное, чего никогда не достигает человек, так это именно того, что он предполагает – к чести его будь сказано. <...>

Как видите, заявить о невозможности занятия переводом не значит отрицать его возможный блеск. Напротив, это определение придает ему особое благородство и будит в нас подозрение, что перевод имеет смысл.

5) Действительность – это неисчерпаемый “континуум разнообразия”. Чтобы не затеряться в ней, мы должны разделить ее на участки, на отсеки, сделать на ней пометы; короче, установить различия абсолютного характера, которые в действительности только относительны. <...>. Человеческий разум, очутившись перед миром, прежде всего провел классификацию явлений, разделил то, что находилось перед ним, на классы. Каждому из этих классов он приписал тот или иной знак своего голоса, и это есть язык. Но мир предлагает нам бесконечное множество классификаций и не навязывает нам ни одной. Из этого следует, что каждый народ по-своему расчле-

няет разнообразие мира, по-своему нарезает и делит его, поэтому и существует такое разнообразие языков, с различной грамматикой и разными словарями и семантикой.

Там, где один язык едва намечает различия, другой поражает их обилием. В языке эйзе существует тридцать три слова для выражения различных способов человеческой ходьбы. Арабский насчитывает пять тысяч семьсот четырнадцать названий верблюда. Очевидно, кочевнику пустынной Аравии и фабриканту из Глазго нелегко сойтись во взглядах на горбатое животное. Языки нас разделяют и лишают возможности общаться не потому, что они как языки различны, а потому, что они исходят из различных представлений, несхожих мыслительных систем и, наконец, из несогласных философий. Мы не только говорим на каком-либо языке, мы думаем, скользя по уже проложенной колее, на которую помещает нас языковая судьба.

74

6) Исходя из этого, я осмелился бы сформулировать некоторые принципы, определяющие новые задачи перевода, которые особенно сейчас требуют нашего внимания, и, если есть время, я скажу почему. Прежде всего нужно изменить само представление о том, что может и должно быть переводом. Последний представляется магической манипуляцией, после которой произведение, написанное на одном языке, вдруг возникает на другом? Тогда мы погибли. Потому что такое перевоплощение невозможно. Перевод – не копия оригинального текста; он не является, не должен претендовать на то, чтобы являться тем же произведением, но с иной лексикой. Я бы сказал: перевод даже не принадлежит к тому же литературному жанру, что и произведение, которое мы переводим. Пожалуй, следует подчеркнуть это и сказать, что перевод – особый литературный жанр, отличный от остальных, со своими собственными нормами и целями. По той простой причине, что перевод – не само произведение, а путь к нему. Если мы переводим произведение поэтическое, то перевод таковым не является, скорее, он приспособление, техническое средство, приближающее нас к оригиналу и не претендующее на то, чтобы его повторить или заменить. <...> Итак, мне видится такая форма перевода, которая была бы уродлива, как всегда уродлива наука, которая не претендовала бы на литературные совершенства, которую было бы нелегко читать, но которая была бы чрезвычайно ясна, даже если бы эта ясность потребовала многих примечаний внизу страницы. Нужно, чтобы читатель заранее знал, что, читая перевод, он не будет читать книгу, привлекательную с литературной точки зрения, он будет пользоваться приспособлением довольно громоздким, но зато действительно способным переселить вас в бедного неудачника Платона, который двадцать четыре века назад на свой лад пытался удержаться на волне жизни.

Главное – чтобы при переводе мы стремились выйти из нашего языка и приблизиться к другим языкам, а не наоборот, как это обычно делается.

Вопросы для обсуждения

(а) Что Вы знаете об авторе работы «Нищета и блеск перевода» (биографические данные, происхождение фамилии, основные направления исследований, наиболее известные работы)?

(б) Как Вы определите жанр данной работы («Нищета и блеск перевода»)?

(в) Ваша интерпретация высказывания Х. Ортега-и-Гассета: «Удел – привилегия и честь – человека тщетно стремиться к задуманному, олицетворяя собой чистый порыв, живую утопию. Он неизменно идет к поражению, еще до битвы получая пулю в висок». Согласны ли Вы с этим утверждением?

(г) Как Вы понимаете выражение Х. Ортега-и-Гассета: «Писать хорошо – значит постоянно подтачивать общепринятую грамматику, существующую норму языка»?

75

76

Вальтер Беньямин. Задача переводчика

1)Перевод есть форма. Рассматривая его как таковую, мы необходимо возвращаемся к оригиналу. В нем заключен управляющий переводом закон: переводимость. Вопрос о переводимости оригинала имеет двоякий смысл. Он может означать: найдется ли во всей совокупности читателей произведения адекватный переводчик? Или же, более непосредственно, допускает ли оно по своей сути перевод, и тем самым – в соответствии со значимостью этой формы – требует ли оно его? В принципе, первый вопрос решается исключительно проблемным путем, второй же аподиктически. Лишь поверхностное мышление, лишая второй вопрос самостоятельного смысла, объявит оба равнозначными. <…> Соответственно, переводимость языковых произведений должна оставаться предметом рассмотрения даже в том случае, когда они не под силу переводческим возможностям человека. Разве не будут они до определенной степени переводимыми, если к понятию переводимости подойти строго? Лишь в этом контексте следует ставить вопрос о том, нуждаются ли в переводе те или иные языковые творения. Ибо справедливо следующее: если перевод является формой, то переводимость должна относиться к сущности определенных произведений.

2)Положение о переводимости как существенном свойстве некоторых произведений не означает существенность перевода как такового; оно лишь говорит о том, что заключенный в оригинале глубинный смысл выражается

всвоей переводимости. Отсюда явствует, что ни один перевод, каким бы хорошим он ни был, не имеет никакого значения для оригинала. Однако в силу переводимости последнего тот и другой находятся друг с другом в теснейшей связи; более того, прочность связи как раз и обусловлена тем, что перевод для оригинала совершенно неважен. Эту связь можно назвать природной, а точнее – жизненной. <…> Переводы, являющие собой нечто большее, чем передачу содержания, возникают на свет именно тогда, когда пережившее свое время произведение достигает периода славы. Вопреки утвержде-

ниям плохих переводчиков, такие переводы не находятся в услужении у произведения, а скорее обязаны ему своим существованием. Жизнь оригинала каждый раз достигает в них еще более полного расцвета. <…>

3)Аналогичным образом мы можем продемонстрировать, что перевод был бы невозможен, если бы его глубинной сущностью было стремление

ксхожести с оригиналом. Ибо в своей последующей жизни – а она не могла бы так называться, если бы не была преображением и обновлением чего-то живущего, – оригинал претерпевает изменения. Дозревать могут даже слова

сфиксированным значением. <…>

4)Если родство языков действительно проявляется в переводе, то происходит это иначе, нежели посредством смутного сходства адаптации и оригинала. Во-первых, очевидно, что сходство вовсе не обязательно должно сопутствовать родству. Кроме того, понятие родства в данной связи выступает в своем более узком значении: его нельзя исчерпывающе определить общим происхождением оригинала и перевода, хотя для определения этого более

77

узкого значения без концепции происхождения все же не обойтись. В чем же следует искать родство двух языков, если рассматривать его не как родство историческое? Разумеется, не в сходстве литературных произведений или их слов. Скорее любое надисторическое родство языков заключается в том, что

воснове каждого в целом лежит одно и то же означаемое, которое, однако, недоступно ни одному из них по отдельности, но может быть реализовано лишь всей совокупностью их взаимно дополняющих интенций. Это означаемое есть чистый язык. В то время как все отдельно взятые элементы иностранных языков – слова, предложения, контексты – являются взаимоисключающими, сами языки дополняют друг друга в своих интенциях. <…>

5)Говоря это, мы тем самым, разумеется, признаем, что всякий перевод – всего лишь некое предварительное средство преодоления чуждости языков друг другу. Иное разрешение этой чуждости – не временное и предварительное, но мгновенное и окончательное – остается вне досягаемости человека; по крайней мере, оно недоступно напрямую. Опосредованно, однако, рост религий обеспечивает вызревание в глубине языков скрытого семени их высшего прототипа. Таким образом, несмотря на то, что перевод,

вотличие от искусства, не может требовать длительной жизни для своих продуктов, он безусловно стремится к последней, окончательной, решающей стадии всякого лингвистического творения. Вырастая в переводе, оригинал как бы поднимается в более высокую, более чистую языковую атмосферу. <…>

6)В то время как в оригинале содержание и язык образуют некое единство по типу фрукта и кожуры, язык перевода объемлет свое содержание, как королевская мантия с широкими складками. Ибо он выражает язык более высокий, чем он сам, а потому остается несоразмерным, насильственным и чуждым своему собственному содержанию. Эта разъединенность препятствует переводу и одновременно делает его излишним, поскольку каждый перевод произведения на одной и той же ступени развития языка представляет собой в отношении определенного аспекта своего содержания перевод на все другие языки. Перевод, таким образом, пересаживает оригинал в некую сферу, которую с определенной долей иронии можно считать окончательной – в том смысле, что вторично его оттуда уже никуда не перенести, а можно лишь с разных сторон снова и снова до нее возвысить. <…>

7)Поскольку перевод является самостоятельной формой, задачу переводчика также можно рассматривать самостоятельно, четко отграничивая ее от задачи поэта. Задача переводчика состоит в нахождении той интенции

вотношении языка перевода, которая будит в нем эхо оригинала. В этом заключен основной признак, по которому перевод радикально отличается от поэтического творчества, поскольку интенция последнего никогда не направлена на язык как таковой в его целокупности, но лишь на отдельные структуры языкового содержания. В отличие от литературного творения, перевод пребывает не в чаще самого языка, но снаружи, на опушке. Не входя

влес, он шлет туда клик оригиналу, стараясь докричаться до того единственного места, где эхо родного переводу языка рождает отзвук чужого. <…>

78

8)При подобном подходе к задаче переводчика пути ее осуществления грозят стать все более неясными и запутанными. <…> Действительно, что может дать воспроизведению смысла точность? Точность в переводе отдельных слов оригинала почти никогда не передает всю полноту их смысла. Ибо поэтическая значимость смысла для оригинала не исчерпывается одним лишь означаемым, но приобретается в соответствии с тем, как означаемое

вопределенном слове связано со способом производства значения. Выражаясь языком формулы, словам сопутствует некая эмоциональная окраска. Дословная передача синтаксиса оригинала полностью опрокидывает то, на чем зиждется всякое воспроизведение смысла, и представляет прямую угрозу для понимания. <…> Итак, совершенно ясно, насколько точное воспроизведение формы затрудняет точность передачи смысла.

9)Поэтому требование дословности не может быть продиктовано интересами его сохранения. Гораздо более значительную услугу этим интересам оказывает необузданная фривольность плохих переводчиков – и она же наносит не менее значительный ущерб литературе и языку. Таким образом, это требование, справедливость которого очевидна, а основание скрыто, по необходимости должно рассматриваться частью более прочной взаимосвязи. Подобно тому, как для сочленения черепков сосуда нужно, чтобы их последовательность была соблюдена до мельчайшей детали, а сами они не обязательно должны походить друг на друга, так и перевод, вместо того чтобы добиваться смысловой схожести с оригиналом, должен любовно и скрупулезно создавать свою форму на родном языке в соответствии со способом производства значения оригинала, дабы оба они были узнаваемы как обломки некоего большего языка, точно так же, как в черепках узнаются обломки сосуда. <…> Настоящий перевод прозрачен, он не заслоняет собой оригинал, не закрывает ему свет, а наоборот, позволяет чистому языку, как бы усиленному его опосредованием, сообщать оригиналу свое сияние все более полно. Это достигается прежде всего благодаря дословности в передаче синтаксиса: она доказывает, что именно слово, а не предложение есть первичный элемент переводчика. Это достигается прежде всего благодаря дословности в передаче синтаксиса: она доказывает, что именно слово, а не предложение есть первичный элемент переводчика. Ибо если предложение – стена перед языком оригинала, то дословность – аркада.

10)Точность и свобода в переводе традиционно рассматривались как взаимно противоположные тенденции. <…> В любом языке и его произведениях в дополнение к тому, что может передаваться, остается что-то непередаваемое. В зависимости от контекста, в котором оно себя обнаруживает, это непередаваемое может быть либо символизирующим, либо символизируемым: в конечных языковых продуктах – лишь символизирующим, но

встановлении самих языков – символизируемым. А то, что стремится представить и даже материализовать себя в становлении языков, есть ядро чистого языка. Пусть скрыто или фрагментарно, оно тем не менее активно присутствует в жизни как само символизируемое, но в языковых произведениях живет лишь как нечто символизирующее. В то время как эта конечная суть – чистый язык – связана в языках лишь с собственно лингвистическими элементами и их изменением, в произведениях она обременена тяжелым и чуж-

79

дым смыслом. Разрешить ее от этого бремени, превратить символизирующее в само символизируемое, вновь обрести чистый язык, сформированный

вязыковом потоке, – такова всеподавляющая и единственная способность перевода. В этом чистом языке, который больше ничего не означает и не выражает, но является тем невыражающим, созидательным словом, что служит означаемым всех языков, – в этом языке всякое сообщение, всякий смысл, всякая интенция в конечном итоге наталкиваются на пласт, в котором им суждено угаснуть. И именно в нем утверждается новое, более высокое оправдание свободы перевода. Она заключена не в смысле передаваемого сообщения – ведь задача точности состоит как раз в избавлении от смысла. Во имя чистого языка свобода перевода скорее проявляет себя в языке его собственном. Снять на родном языке чары чужого с чистого языка, вызволить его из оков произведения путем воссоздания последнего – такова задача переводчика. <…>

11)На истинное значение этой свободы – правда, не называя и не обосновывая ее – указал Рудольф Паннвиц в своей работе «Кризис европейской культуры». <…> Паннвиц пишет: «Наши переводы, включая самые лучшие, исходят из неправильной посылки. Они хотят превратить хинди, греческий, английский в немецкий, вместо того чтобы превращать немецкий

вхинди, греческий, английский. Они гораздо больше благоговеют перед употреблением родного языка, чем перед духом иноязычных произведений...

Принципиальная ошибка переводчика в том, что он фиксирует случайное состояние своего языка вместо того, чтобы позволить ему прийти в движение под мощным воздействием иностранного. В особенности, при переводе с языка, очень далекого его собственному, он должен возвращаться к первичным лингвистическим элементам и проникать туда, где слово, образ и звук сливаются воедино. Он обязан расширять и углублять свой язык посредством чужого. Мы совершенно не представляем, насколько это возможно, до какой степени язык способен преображаться. Языки отличаются друг от друга почти также, как диалекты – но это справедливо лишь в том случае, если к языку относиться не легко, но достаточно серьезно».

12)То, насколько перевод способен соответствовать сути этой формы, определяется переводимостью оригинала. Чем ниже качество и достоинство его языка, чем сильнее в нем элемент сообщения, тем меньше получает от него перевод, покуда тяжеловесное преобладание смысла, которое отнюдь не служит рычагом совершенствования перевода, не сводит последний на нет. Чем выше уровень произведения, тем более оно переводимо даже при самом мимолетном прикосновении к его смыслу. Само собой, это относится лишь к оригиналам. Переводы, со своей стороны, оказываются непереводимыми не из-за присущей им сложности, а из-за той неуловимости, с которой к ним пристает смысл. <…> Там, где текст напрямую, без смыслового опосредования, во всей своей дословности принадлежит истинному языку, истине или догме, он переводим как таковой – уже не ради себя самого, но исключительно ради языков. От перевода требуется настолько безграничное доверие к этому тексту, что совершенно так же, как язык сливается с откровением

воригинале, дословность и свобода перевода должны безо всяких усилий соединиться в форме подстрочника. Ибо в какой-то степени все великие тек-

80