книги / Очерки истории теории архитектуры нового и новейшего времени

3.Буржуазия разделяется на крупную и мелкую.

4.Крупная ищет свою социальную идентичность в подражании фео­ дальной аристократии, а мелкая — в подражании крупной.

5.Пролетариат остается лишенным архитектурной идентичности. Поэтому социалистическая революция в России делает ставку на созда­ ние культурной идентичности пролетариата.

6.Этот процесс имеет две фазы. На первой фазе развиваются авангард

имодернистская версия архитектуры пролетариата, которые больше­ вики отвергают как буржуазное искусство, устанавливая пролеткуль­ товские идеалы с реалистической живописью и ордерной классической архитектурой. Парадоксально, но большевики вменяют пролетариату подражание феодально-имперской архитектуре аристократии рабовла­ дельческого и феодального общества. Идет восстановление имперской ар­ хитектуры, но цирки и бани заменяются жильем и клубами.

7.Социалистическая утопия в конце концов уступает место модер­ нистскому проекту, в котором пролетариат получает некое подобие бур­ жуазной архитектуры под общим символом техницизма и функциона­ лизма.

8.функционализм остается рабочей категорией обеих архитектур при полной неясности его смысла, соответствие между формой и функци­ ей не уточняет, что за чем следует.

9.Практически функция вне символизма означает очень мало. Разли­ чие между плавательным бассейном и спальной комнатой очевидно и без всякого функционализма. А более содержательной корреляции устано­ вить практически не удается.

ю.Все упирается в идеологию и мифологию повседневности с симво­ лическими репертуарами техники, прогресса, социального статуса и моды. Сколько бы мы ни строили социальных концепций архитектуры, они не

идут далее идентификации через символику архитектурных форм. Мы мо­ жем различать тут имитацию, подражание, искажения — все что угодно. Но все это лишь отражения и вариации каких-то архитектурных смыслов и форм, которые сами по себе из всей этой социологии не выводятся и не сле­ дуют. Вместе с тем они изобретаются, открываются и формируются проект­ ной фантазией, которая сама по себе достаточно социальна.

Но в них есть и что-то иное, и именно это есть их архитектурный смысл. Хотя сам он из социологии получен быть не может.

Вот почему ни социология, ни социально ориентированная теория архи­ тектуры и идеология не могут объяснить механизм смыслообразования и формообразования.

Тут мы подходим к мифологии и утверждаем, что архитектура не отража­ ет жизнь, но входит в нее как автономная компонента, то есть органически вплетена и растворена в антропологических смысловых структурах. Поэто­ му социология архитектуры и искусства никак не доходит до самого смысло- и формообразования в архитектуре, и последние остаются мифом и тай­ ной, которую теория архитектуры не объясняет, но лишь анализирует как некую историческую данность. Поэтому в архитектуре и ее смыслах мы вправе искать нечто вроде горизонта чистых феноменов и праформ, которые исторически не предшествуют ей, а являют себя в историко-культурном и историко-социальном процессе и по мере изменения контекста становятся для нас доступны и понятны.

XIX век создал, наконец, среду, и среда эта создана не архитекторами. Средой стало как раз то, что осуществилось случайно по стечению обстоя­ тельств, вопреки проектной воле и замыслам.

Лингвистический подход

Порой считают, что лингвистические параллели в архитектуре появля­ ются после «Курса общей лингвистики» Соссюра, который вышел в свет в 1916 году.

Но связь архитектуры с лингвистикой и риторикой имеет куда более по­ чтенные корни, восходя к Витрувию и Цицерону, к «говорящей архитекту­ ре» Н. Леду.

Поначалу нужно говорить только о сходстве архитектуры с лингвисти­ кой и риторикой. Точно так же, как молено говорить о сходстве архитекту­ ры с биологическим организмом, геологией, человеческой анатомией и на­ капливать подобные сходства до бесконечности. Эти сходства иногда превращаются в метафоры, ибо всякое сходство можно превратить в метафо­ ру, а метафору с большей или меньшей натяжкой использовать как модель. Метафоры лингвистики охотно используют такие категории как язык, грамматика, риторика, поэтика, поэзия, драматургия. Аналогичными могут быть театральные метафоры 4. Иными словами, речь все время идет о сход­ ствах, степень обязательности которых произвольна.

В итоге мы можем сказать, что, сколько бы сходств с чем угодно мы ни на­ ходили, само понятие архитектуры остается достаточно неопределенным и многозначным, и синтезировать все замеченные параллели и аналогии мы до сих пор не можем. Причина, скорее всего, состоит в том, что мы смотрим на архитектуру извне, в то время, как она всегда отчасти входит внутрь на­ шего собственного сознания и смысла. Течения мысли и течения стилей в XIX веке должны рассматриваться не как альтернативы или вариации,

а как оси и векторы мыслительного пространства, в котором и заключена новая постановка проблемы бытия Архитектуры. Это уникальное наслед­ ство в виде проблем, заключенных в пространстве возможностей.

Символизм и гиеллингианст во

Поднятый волной промышленной революции и космического энтузиазма модернизм к концу XX столетия пришел к упадку и в русло XIX столетия вернуться не смог, оставив после себя руины догм модернизма с его техни­ цизмом, европоцентризмом, глобализмом и гипермасштабностыо. Так что из-за наносов модернизма XIX век и его проблематика уже почти не видны. Лишь вспыхнувший в 1970-х годах интерес к ар-нуво говорит о какой-то ностальгии или сожалении о неиспользованных возможностях домодернистской архитектуры.

Невыясненным остается и вопрос о роли символизма в становлении модернистской архитектуры и в том, что сделал с этим символизмом сам модернизм.

Согласно воззрениям символистов, мир двупланов. С одной стороны, это вещи и явления обихода, понятные и рациональные. С другой стороны, это символы мира иного, туманные и многозначительные. Казалось бы, что вто­ рой план нам не нужен, но это не так: второй план наделяет смыслом бытие первого.

Долгое время символический смысл бережно хранили в темноте, как взрывчатое вещество или фотоматериалы. Но вот Малевич показал, что там находится Космос в его геометрических образцах. Такое открытие сделало возможным следующий шаг, родился призыв отречься от мира первого плана — мира вещей и явлений — и построить Новый Мир из вещейсимволов, то есть геометрических фигур.

Так мы переносимся в мир подлинных сущностей, в мир мысли и Духа. Эта революция совпала с большевистской идеей строительства нового

мира, но путь был указан слишком формальный. Нужно было разрушить органические формы и построить геометрические — Круг и Квадрат.

Такое вторжение не устраивало большевиков. Они его отвергли и замени­ ли мир символических сущностей вечного формами, изобретенными Веч­ ным городом, Римом. Мы, так сказать, отступили по дорогам, которые все еще ведут в Рим.

Проблематика символизма этим вариантом не столько закрывалась, сколько откладывалась.

Но рождена она была еще на сто лет ранее юным Шеллингом, который вслед за натурфилософией пришел к идее теургии как позитивной религии

действия. Программа Шеллинга не была столь радикальной и скорого воз­ вращения в Рим не обещала. Но зато она была Программой, проектом исто­ рического перевоплощения человека и кристаллизации индивидуальности. Она была рассчитана на долгое время. Поэтому она не совпадала ни с финализмом Гегеля, ни с решительностью ВХуТЕМАСа.

Неудача Габричевского, рискнувшего пойти вслед за Шеллингом, состоя­ ла в том, что он, приняв проект, не создал соответствующего Движения с его идеологией и не примкнул к модернистам в попытке скорректировать кон­ структивистские идеалы. Кандинский пошел за теософами, примерно туда же направился и Малевич. Но это все же была символистская программа те­ ургического перевоплощения мироздания. Был ли символизм такой про­ граммой, точнее, сводился ли он к ней?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, следует посмотреть, во что сим­ волизм превратился в философии жизни, которая, с точки зрения неоканти­ анцев, провалилась по методу, но затем получила методологическую поддер­ жку в феноменологии Гуссерля.

Следующую попытку спасти проектно-программный ход к жизни был сделан одновременно позитивизмом и неопозитивизмом, прагматизмом и СМД-методологией Г. П. Щедровицкого, то есть новым конструктивизмом, начинающим с метода, а не с переделки вещей в символы. Метод, относясь к символам как к средствам мышления и деятельности, стал разрабатывать не фантазии и грезы, а порождающее их мышление, достаточно справедливо предположив, что мир грез и пророчеств находится по ту же сторону дей­ ствительности, что и реальность. Поместив их в одном месте, он их даже отождествил. Так получилось, что между образом Прекрасной Дамы и со­ бачкой Жучкой вообще нет никакой разницы. Даже если бы в принципе это было и так, дистанцию между Жучкой и Прекрасной Дамой нужно было как-то удержать, не утопив ее в методе.

Програм м ы и грового м оделирования.

Новы й ут оп и зм

Внастоящее время мы уже не можем исходить из линейных схем развития архитектуры и ее теории. Но иные схемы, например: эклектическая схема, средовой подход, инновационно-адаптационный подход — не имеют исто­ рических средств моделирования и проблематизации. Мы оказываемся в па­ радоксальной ситуации, понимая, что проблемы времени и истории в архи­ тектуре так или иначе выходят на первый план, а средств их описания и моделирования нет, все они остались в той истории, которая современной ситуации уже неадекватна.

Из этого парадокса можно выйти только каким-то совершенно нетради­ ционным путем, нетрадиционным как в смысле исторического анализа, так и в смысле самой методологии его понимания. Кажется, что одним из спосо­ бов преодоления этого тупика может оказаться игровой подход, то есть кон­ струирование конфликтных ситуаций и разыгрывание возможных кон­ фликтов до такой степени проявленности, когда на поверхности игры появятся иные проблемы и вся ситуация будет предметно переориентирова­ на. При этом мы не знаем, как это может произойти и какого характера про­ блемы мы хотим найти. Единственное, что нам в этой ситуации понятно — что любыми способами следует избежать простого возвращения в традици­ онный исторический анализ, будь то анализ эволюции, прогресса, развития в духе Гегеля или Маркса.

Параллельно можно выдвинуть несколько принципов такого игрового моделирования, прямо не связанного с историческим контекстом.

К числу таких гипотез я бы предложил отнести гипотезу о соотношении локальных и глобальных ценностей в современной культуре и, соответствен­ но, локальных и планетарных пространственных локусов культурного про­ цесса. Этот ход связывает нас с интеллектуальной проблематизацией инди­ видуальности и связан с совокупностью парадоксов индивидуальности как уникальности и как области воспроизведения стандартных норм.

Другой возможный ход— чисто формальный анализ орнаментальных структур и проверка их совместимости. Я не знаю аналогов такого рода ор­ наментальных игр и исхожу при этом из предположения, что редукция сти­ ля к орнаментике, хоть и противоречит всей традиции культурно-истори­ ческого анализа, остается одной из возможностей в ситуации, когда сам этот культурно-исторический анализ больше не может быть использован.

Третий ход опирается на некоторые теории архитектуры XIX века, давно оставленные как утопии. Прежде всего, рёскиновскую утопию нравствен­ ного подхода к архитектуре. Точнее, нравственно-пластического — имеется в виду выражение нравственности в органической пластике. Некоторые современные теоретики и практики пытаются провозгласить первенство этики перед эстетикой, но трудно сказать, насколько мы можем развить эту линию. Самому Рёскину ее реализовать практически не удалось.

Четвертый ход — наиболее традиционный — предполагает отправляться не от форм и стилей, а от урбанистических и средовых категорий. В нем на первое место выходит вопрос о совместимости стилистических соседств и мере их насыщения. Речь идет о принципиальных границах использова­ ния тех или иных декоративно-орнаментальных структур в ограниченном пространстве и конфликтов этих структур в реальных локусах урбанисти­

только к оскудению репертуара творческих возможностей архитектуры и дизайна, равно как иных сфер культуры.

Массовая эрзац-культура сегодня успешно завоевывает страницы глянце­ вых журналов и телеэкранов. Тут секретов нет.

И в конечном счете, туда же ведет пресловутый культ «профессиона­ лизма», который прямо противопоставляет себя и культуре, и социальной ответственности. Это дорога локальных инициатив и частичных решений. Тотальность культурного взаимодействия и вся ответственность за адапта­ ционные процессы планетарного масштаба в них исключена. Это рискован­ ная игра на выигрыш, чреватая катастрофами.

Исключить катастрофы полностью, наверное, не сможет ни одна из стра­ тегий, но уменьшить их риск и темп приближения, пожалуй, достаточно весомая цель, к которой раньше или позже придется отнестись со всей серь­ езностью.

На Западе в середине 1960-х годов в марксистских кругах изменилось отношение к утопиям. Все утопии стали казаться вариациями на тему ре­ грессивного подавления, и неангажированной частью архитектурной мысли оставалась только критика. Критика из подсобного средства управления ар­ хитектурным процессом переместилась в разряд основных идейных плац­ дармов архитектурной мысли. Так это понимал М. Тафури.

Но критика ограничена. Ее конструктивные потенции не выходят за рамки идеологии. А для реализации подобного рода идеологий нужна более конструктивная и проектная ангажированность, то есть мы вновь выходим на уровень утопий, но уже не как итоговой формы идеологической пропа­ ганды, а как промежуточной формы экспериментально-критического иссле­ дования.

Пессимизм Тафури был основан на понимании неизбежности эконо­ мической победы капитализма над социализмом. Но после того как эта побе­ да осуществилась, открывается новый горизонт самоконтроля тотального капиталистического общества, общества планетарного глобального импе­ риализма. И здесь могут родиться инициативы, казалось бы, недостижи­ мые ранее, а именно — высвобождение новых ресурсов критического мо­ делирования жизненных и культурных процессов, обеспеченных высокой продуктивностью современной технологии. Задача теории архитектуры — предложить возможные способы использования этих ресурсов для анализа и решения вопросов новой исторической тенденции развития планетарного общества. Этим нынешний век наверняка будет отличаться от девятнад­ цатого, и на этом пути, быть может, обнаружится продуктивность их сбли­ жения.

Основные линии развития

и проблемы архитектурной мысли XIX века

Принципиальная неполнота схем

Пытаясь наметить основную логику развития идей XIX века, я сразу же хочу оговориться: какими бы ни были эти основные линии, они не исчерпы­ вают всего богатства развития и за их бортом остается много важного и, мо­ жет быть, даже решающего.

Такова ситуация в любой попытке выделить основные логические схемы: каждая всегда производит определенную селекцию и отбор, но именно в ре­ зультате этого отбора кое-что отсеивается как маловажное или случайное, а в истории как раз такие маловажные вещи порой играют самую главную роль.

Суть XIX века определяется словами: Великая французская революция и Просвещение. Просвещение — культ Разума.

Культ Разума, в отличие от самого разума, который существовал и до эпо­ хи Просвещения, связан с тем, что родовая аристократия уходит со сцены. Она будет уходить довольно долго, и никакие революции ее сразу не смогут уничтожить, даже потому, что хотя ее сменяют и денежная аристократия, и буржуазия, у родовой аристократии в руках остается немало денег. Но по мере своего ухода со сцены, аристократия не прочь позаимствовать что-то у третьего сословия, а третье сословие готово прикинуть на себя платье ари­ стократа. Таким образом, тут сразу же видно не столько решительное вытес­ нение со сцены, сколько длительное и парадоксальное взаимодействие.

Главным же в неродовой аристократии является то, что она выбирает ин­ дивидуализм вместо рода, личность вместо фамильной династии. И в ка­ честве всеобщего символа достоинства личности тут и выступает Разум. Не традиция и не наследство, а чистый и свободный разум. Разум важнее ис­ тины.

Но сам разум ценен именно как манифестация личности и индивидуаль­ ности и ее активности. Поэтому вскоре или одновременно с разумом на сцену выходят и другие свойства и способности индивидуальности — чув­ ство и воображение.

Таким образом, наряду с классицизмом вырастает романтизм. Класси­ цизм перерастает в позитивизм, романтизм — в эклектику и богемный авангард, но личность, ее свобода и произвол остаются во главе угла.

Маркс не любил пролетариев, он любил только свою жену, но высчитал, отталкиваясь от Гегеля и Смита, что пролетариат — следующий в очереди на власть и стал на сторону исторически неизбежного — пролетарской

революции. Маркс, как и Ницше, был объективным, а не сентиментальным мыслителем. Ницше пошел вслед за Марксом и, поверив Дарвину, призвал человека не забывать о том, что он, прежде всего,— животное. Но Ницше — индивидуалист, а Маркс — коллективист, но коллективист по теоретиче­ ской необходимости, а не по зову сердца. Поэтому в каком-то смысле Ниц­ ше и Маркс люди одной генерации, индивидуалисты, претендующие на пе­ рестройку мира. Ницше, как бы вторя тезисам Маркса о Фейербахе, готов перестроить мир, введя в него сверхчеловека, а Маркс и сам был сверхчело­ веком, хотя и не белокурой бестией. Романтизм, таким образом, есть утвер­ ждение права индивидуума на перестройку мира.

Позитивизм пошел по пути Науки как основной манифестации Разума, но наряду с наукой, рядом с позитивизмом сохранялся романтический об­ раз героя, акт, жест, фантазия и способность создать образец. Наука мало что может сказать о будущем. Наука — только основа, а может быть, просто соседка для проектно-революционного или активного действия. И вера в науку мало что прибавила к стратегии социального действия.

Итак, индивид — разум — воля — воображение — (представление) — и чувство.

Девятнадцатый век идет к романтической эклектике, в которой половина науки (археологии), половина маскарада, то есть игры. В этом отношении он отличается от постмодерна, где игра иронична; XIX век играл по научным правилам, он верил в истину этой игры. Перефразируя известную шутку о шутке, можно было бы сказать, что во всякой игре есть доля игры. Реализм поставил себя в положение, которое можно было бы описать, как то, что во всяком реализме есть доля реализма. А все остальное — игра.

Из индивидуализма вытекает психологизм, то есть самопознание, и в дальнейшем, отчасти, феноменология. Из науки — социологизм. Но со­ циология не коллективна. Она остается продуктом разумного познания индивидуума.

Реализм и социологизм — плоды научного и объективистского выбора разумной стратегии. Реализм не означает сентиментализма, их связи слу­ чайны, и курс передвижников трудно считать реалистическим. Реализм есть только точное отражение фактов.

Реализм есть научный подход в искусстве, но он может быть и романти­ ческим реализмом, то есть сентиментальной утопией в реалистических или натуралистических формах.

Итак, индивидуализм, отказавшись от родового аристократизма, пере­ шел к аристократизму силы — культ современности и машины есть культ новой генерации индивидуальных лидеров, которым машина ближе челове­