книги / Очерки истории теории архитектуры нового и новейшего времени

от техники и дизайна до генетики и кибернетики, социализм был вынужден потом все это мучительно осваивать задним числом, плетясь в хвосте, так сказать, «давно изжитого прошлого». Ясно, что долго объявлять себя аван­ гардом прогресса и в то же время плестись в хвосте у арьергарда было не­ возможно. То, что коммунистическая утопия рухнула почти одновременно с утопией функциональной архитектуры,— факт, на который у нас мало обращают внимания. И это понятно, так как крушение коммунистической утопии было сопряжено с действием функционализма и дизайна, казавшего­ ся в странах соцлагеря все еще живым тогда, когда в странах Запада они уже стали демонстрировать все признаки маразма.

Но, говоря так, нельзя игнорировать то, что, скандально отказавшись от модернистской утопии и приняв курс на постмодернизм, Запад так и не смог отделаться от модернизма. И дело не только в том, что поздний мо­ дернизм, хайтек, деконструкция и нелинейная архитектура все еще, по сути дела, дорабатывают какие-то детали самого модернистского проекта, но и в том, что в самом откровенном постмодерне со всей его иронией и па­ радоксами, конфликтами, эклектикой и возвращением к имитации форм все еще на первом плане стоят та же техника и геометрия, та же громыхающая вечность, которую волочат теперь уже не как новенький металлический шаб­ лон, а как помятую в аварии машину.

Все это говорит о том, что кавалерийский наскок на проблематику XIX века модернизму удался лишь частично. Он многое временно уни­ чтожил, сломал и преждевременно проклял, а теперь, вот как социализм, возвращавший себе генетику и кибернетику, пытается реабилитировать исторические стили и эклектику, хотя у него это, прямо скажем, не очень по­ лучается.

Современный западный мир оказался в положении такого же рода утопи­ ческого парадокса, что и тоталитарный социализм, разве только ему уж не на кого теперь равняться и не у кого что-либо заимствовать. Он оказался тотальной, или глобальной утопией, и попытки разрешить его проблемы путем разделения мира, противопоставляя Западу и Северу колониальный Восток или Юг, ничего не обещают: там нет ничего нового по сравнению

сXIX столетием, уже пытавшимся приспособить Восток и Юг к своим инте­ ресам и целям. История тут повторяется, совершив некий круг, но так и не найдя радикального выхода из той темпоральной свободы, которую, сначала

срадостью приняли, потом использовали для утопического дебоша, и теперь уже и сама история себе не рада, она пытается выпростаться из этой свобо­ ды, приходя к выводу (скорее все-таки ложному, чем истинному), что свобо­ да — это такое состояние связанности, из которого некуда дальше бежать.

Все это говорит о том, что нам придется возвращаться к прошлому уже без кавалерийских наскоков и триумфальных «ура». Разумеется, никто не должен обманываться насчет того, что мы сможем просто возродить или вос­ кресить недавнее прошлое, хотя попытки такого рода наверняка будут предприниматься. От этого не уйти. Но важнее, что придется вглядываться не только в это историческое прошлое, то есть в архитектуру прошлых веков, в том числе и рубежа Х1 Х-ХХ столетий (это уже давно началось), а

вто, как менялось наше современное отношение к этой архитектуре, как

ипочему в ней нечто столь поспешно отвергалось, как и почему манящие новизной и свежестью проекты тотальной перелицовки мироздания с энту­ зиазмом принимались на веру, как и почему их в свою очередь отвергали

именяли на исторические стили столь же залихватскими наскоками. Иными словами, нам придется думать, и думать по-новому, не так, как мы думали последние 200 лет. Главным изменением способа этого интеллектуального переосмысления опыта должен стать пересмотр однолинейно понимаемого развития и тем более «прогресса». Как раз в понятии прогресса всегда под­ черкивалась его линейность, которая обещала нечто вроде знания того, как идет развитие, в какую сторону, и все усилия направлялись на ускорение этого прогрессивного развития и, соответственно, на борьбу со всем «реак­ ционным». Если же мы теперь представим себе, что процесс исторического развития есть явление многомерное и многовекторное, что развитие идет одновременно по нескольким направлениям и что синтез этих векторов скрыт от нашей линейной логики экстраполяции и экспансии, то вот тут-то мы и должны будем крепко призадуматься.

Нам придется поставить под вопрос самый темп нашего мышления и ско­ рости наших переоценок всех ценностей, из-за которых мы, вероятно, все же нечто проскакивали и потому возвращались назад с чувством разочарования.

Это переосмысление исторически недавнего прошлого, пожалуй, яснее всего укажет нам, что наши собственные искусственные действия и проек­ ты, с одной стороны, на самом деле осуществимы — тут оправдалось заме­ чание Бердяева о реализуемости утопий, хотя не следует придавать ему особенно пессимистический смысл. С другой стороны, нашими искусствен­ ными действиями мы лишь обострили для самих себя тот феномен неполно­ ты, которым эти действия обладают с точки зрения своей осмысленности. Конечно, проектная идеология — не аксиоматическая арифметика, но тео­ рема Гегеля о неполноте в идеологическом отношении может быть примене­ на и здесь. Чем более логичными и прозрачными кажутся нам та или иная программа и проект, тем больше вероятность того, что эта программа и этот проект неполны и неполнота эта неумолимо скажется в ходе их реализации.

Проблема, однако, сегодня может быть сформулирована так: а можем ли мы обнаруживать эту неполноту не только постфактум, есть ли какой-ни­ будь исторический способ не «наступать на грабли»?

Одно дело в принципе догадываться о неполноте наших конструкций. Другое — знать, в чем и как они неполны и что именно в них утрачено. Ибо, какую бы замечательную новую (если на самом деле новую) теорию мы ни построили, и какой бы исключительно всесторонний и сложный проект ни сочинили, и как бы остроумно ни учли все прошлые ошибки, проблема не­ полноты этим не снимается и новый проект может ударить нас по затылку с неменьшей силой.

Все это говорит о том, что, ступив на путь тотальной исторической реф­ лексии и столь же тотального программирования и проектирования, мы те­ перь как бы обречены спотыкаться на каждом шагу и единственным на се­ годня доступным нашему сознанию средством избежать ударов остается лишь осторожность. Прежде всего, осторожность в распространении новых совершеннейших теорий и методологий на все и вся. Вероятно, все, что мы сможем понять и учесть, и все, что будет положено в основание новых про­ грамм и доктрин, должно примеряться не на */б суши, не на континентах и миллионах доверчивой «массы», а как-то осторожнее. В меньших масштабах и пошагово, с четко отлаженными механизмами обратной связи, оповещаю­ щими нас на каждом миллиметре движений о возможных сбоях, как это всетаки уже делается, скажем, при запуске космических кораблей, когда малей­ шее отклонение в работе любой из его систем заставляет командование отложить запуск.

Разумеется, это только аналогия, но в ней есть смысл. Параллельно с каждой позитивной программой и проектом в ходе его реализации должна быть задействована не менее мощная критико-аналитическая система сле­ жения за тем, что происходит, поскольку в данном случае изменения будут касаться и работ технического плана и изменений в сознании, мышлении, в системах ценностей и способах восприятия изменяющегося мира.

Организация такого слежения — не простая механическая задача. Тут недостаточно схемы и учреждений каких-нибудь комиссий слежения или предупреждения. Ведь «прибором» такого рода слежения оказывается сама критическая мысль. Сама культура чувств и способности к пониманию происходящего. Иными словами, сама критическая мощь сознания. Оказы­ вается, что эта критическая мощь требует ничуть не меньших креативных способностей, чем выдвижение позитивных проектов. Старая максима «кри­ тиковать легко, а вот ты предложи что-нибудь» должна быть оставлена в области предрассудков. За последние сто лет реализованы сотни идей. А со­

держательной критики всех этих нововведений мы до сих пор, по сути дела, не имеем.

Качественная критика и анализ столь же, если не более, редки и ценны, чем позитивный творческий гений. Мы могли бы говорить о «гениальности» не только в соответствии с этимологией этого слова как «рождающего» но

ивидеть в нем нечто иное, скорее, способность к «видению». «Ясновидение» позитивных пророков мы оценили в полной мере. Мы уже воздавали им по­ чести, превосходящие меру их травли. Мы возвели Малевича на пьедестал гораздо более высокий, чем глубина той критической ямы, в которую его могли бы столкнуть критики вроде Бенуа, а вот установить более сложный

иемкий критический аппарат относительно супрематизма или авангарда

вцелом нам пока что вряд ли удалось.

Здесь неплохую и крайне поучительную картину, дает судьба авангард­ ного искусства. Высмеиваемое поначалу, оно потом набирает силу и дости­ гает чудовищной мощи, абсолютно подминая под себя всякую критику. Точнее было бы сказать, что оно развивает специфическую для себя апологетическую, идеологически предвзятую критику, которая работает только па тот или иной авангардный проект. Экономически, идеологически и культурно иная критика оказывается задавлена этой новой ангажирован­ ной критикой и уже не способна оказать свое действие на совокупный про­ цесс изменений и целеполагания.

Любопытно, что в данном случае нетерпимость любого рода понижает разрешающую способность культурного понимания сути дела. Резкость авангардистской критики, выработанная вследствие ее противостояния в неравной борьбе с академической и вкусовой традицией, была оправдана именно желанием пробиться. Затем, пробившись, авангард использует рез­ кость и агрессивность уже для уничтожения всякого инакомыслия. Стоит ли напоминать, что аналогичной была и история политического авангарда?

В этом отношении интеллектуальный климат второй половины XIX века являет собой нечто оригинальное. Множество критических позиций здесь сосуществуют, пусть достаточно хаотически, но не приобретая такой то­ тальной агрессивности, как в XX веке. И самый опыт этой критико-теорети­ ческой мысли XIX столетия именно тем и поучителен. Во всяком случае, он может показать, что такое тоже возможно, ибо мы уже отвыкли от этого и нам кажется, что такого и быть не может. Или же нам может казаться, что это броуновское движение критических мнений не несет в себе никакой конструктивной силы и потому бесполезно. Все это, скорее, ошибочные суждения авангардистской эпохи. И если попытаться вернуться к более взвешенной и органичной критической оценке, то следовало бы отказаться

иот тотальной критики не только XIX, но и XX столетия, пытаясь вглядеть­ ся не только и не столько в суждения отдельных критиков XIX века, сколько в тот критический хор, в котором различимы и отдельные голоса и общие вибрации критической массы.

Разумеется, мы во многом (хотя и не во всем) ушли вперед от интеллек­ туального уровня критики XIX века, но вот в системном бытии критики мы отстали от этого столетия. Двадцатый век был в этом отношении не столько шагом вперед, сколько падением в архаическую древность, в идеологиче­ ский ритуал, который не применим к сложности стоящих перед современ­ ной культурой и, следовательно, архитектурой, задач и проблем.

Удастся ли восстановить критический климат XIX века и превзойти его по уровню (что необходимо), удастся ли пробить стену глухоты к критике со стороны проектировщиков, инвесторов, СМИ? Это вопросы, на которые никто не даст ответа, но пытаться что-то сделать в этом направлении сегод­ ня — единственный путь преодоления безысходности.

Для архитектора XIX века история архитектуры не была отделена какойто стеной ни от ее теории, ни от проектной практики, ни от преподавания. Сегодня же между этими областями архитектурной мысли отношения су­ губо номинальные. Мало кто рискнет признать, что история не имеет от­ ношения к проектированию и преподаванию. Смелость учредителей Бауха­ уза, который от истории отказался, современным архитектурным вузам не свойственна, они возносят хвалы истории, декларируют необходимость глу­ бокого ее изучения, но на деле никакой связи исторического и актуального в современном проектировании нет. Мало кто из проектировщиков (если не говорить о специалистах по реставрации) серьезно изучает историю и уж тем более мало историков, которые разбирались бы в современном проекти­ ровании или теории архитектуры. Даже когда какой-нибудь просвещенный

ипрогрессивный издатель журнала и возьмется за соединение истории

исовременности, то все сведется к тому, что в его журнале исторические

ипроектные материалы будут лишь чередоваться. Конечно, тогда на глаза проектировщику будут попадать исторические статьи и фотографии, и это уже очень хорошо, но ни о каком органическом взаимодействии истории

итеории тут говорить не приходится. А в XIX веке это было основой для размышлений. Шла ли речь о типе здания, об орнаменте, трактовке кон­ струкций, городской планировке, мыслить все это значило сопоставлять и подвергать анализу исторические прототипы и прецеденты, переносить приемы современного конструктивного анализа в прошлое, формальные си­ стемы прошлого в настоящее и так далее. И это делали не только особо вы­ дающиеся эрудиты и теоретики, а практически все пишущие о зодчестве.

ГЛАВА 8

«Семь светочей архитектуры» Джона Рёскина: вчера и завтра

Джона Рёскина «Семь светочей архитектуры», написанная в се­

Кредине позапрошлого столетия, в отличие от многих других теорети­ ческих трактатов и, прежде всего, самого известного и основополагающегонига

из них — трактата Витрувия, не была ни потеряна, ни забыта. Книгу и ее автора постоянно вспоминали, временами воздавали должное его литера­ турным талантам, незаурядной работоспособности и благородству его ценностей, но... все это были своего рода оправдания того, что и в целом и в деталях она оставалась совершенно не востребованной архитектурой прош­ лого века. И книга, и сам автор считались образцами наивного и старомод­ ного утопизма, бесповоротно отмененного успехами современной науки и техники, авангардистского искусства и социальных революций. Впрочем, личность Рёскина вот уже более ста лет вызывает противоречивые чувства. Немало людей не скрывает раздражения его самоуверенностью, нежеланием прислушиваться к чужим мнениям, а порой и неряшливостью в обращении с фактами и идеями. В особенности же ставят ему в вину неспособность раз­ глядеть в Хрустальном дворце будущее архитектуры *. Хотя с Рёскиным кое-кто был бы и солидарен, например Вальтер Беньямин, увидевший чуть ли не на сто лет позднее опасность массового тиражирования для современ­ ной культуры.

Эта книга шла настолько против течения, начавшегося с современным движением в архитектуре, что, вопреки своей остро критической направ­ ленности , стала невольно отождествляться с отвергавшимся архитектур­ ным авангардом духом викторианской эпохи.

Увлеченность современной архитектуры новейшей строительной техни­ кой, принципами геометрии, стандартизации, механизации делала ее неспо­ собной прочесть Рёскина спокойно и непредвзято. Тут книгу настигла судь­ ба, мало зависевшая от индивидуальных достоинств автора и его сочинения,

она оказалась захвачена более мощным потоком исторических предпочтений и революций.

Но время современной архитектуры, в том понимании, которое было рождено XX столетием, подходит к концу, повсюду видны поиски каких-то новых путей. Их пытаются найти теперь в диаметрально противоположных направлениях — и в современной математике хаоса и нелинейности, и в радикальной эклектике, и в «архитектуре без архитекторов». Вот в этом кон­ тексте неуверенности и предчувствий, охвативших архитектурное мышле­ ние в первые годы нового века и тысячелетия, и складывается обстановка для более внимательного и сочувственного чтения давно оставленных книг и статей. Возможность перелистать пыльные страницы некогда популярных сочинений, чтобы, если уж не надеяться отыскать на них рецепты выхода из положения, то хоть вспомнить, что еще есть в репертуаре исторической мысли и не может ли сгодиться что из старого, завалявшегося на чердаке культуры для строительства новой жизни.

Конечно, далеко не все в наши дни чувствуют потребность в решитель­ ном повороте. Мы устали от поворотов и революций, эти категории утра­ тили пафос столетней давности. Сегодня революция больше напоминает ка­ русель дурной бесконечности. Нам хочется нащупать принципы не столько революционного, сколько эволюционного содержания, вопреки восхвалени­ ям нелинейности, нас гложет как раз тоска по линейности, кажется, уже совершенно недоступной в эпохе «конца истории», нам хочется «большого будущего», в котором можно было бы встать во весь рост и вдохнуть полной грудью, а не будущего, которое держится в течение дня.

Однако стоит ли в поисках таких почти что несбыточных упований лезть на чердак и рыться в бабушкином сундуке? Быть может, мы можем найти там нечто забавное, какой-нибудь полуистлевший костюм, пригодный для маскарада,— но найти там нечто серьезное мы не надеемся.

Но книга Рёскина менее всего пригодна для примерки маскарадного кос­ тюма, в ней, в отличие от множества фолиантов и журнальных подшивок ее времени, мы не отыщем витиеватых орнаментов, археологических реконст­ рукций или эклектических фасонов. Разве что самый стиль речи поначалу будет напоминать нам витиеватость викторианской прозы 2.

Правда, едва ли мы сегодня могли бы рукоплескать викторианскому ора­ тору в толпе наших прапрабабушек. Эпоха, в которую жил Рёскин, обладает не слишком высокой репутацией. Мы все еще поклоняемся научным и тех­ ническим гениям XIX столетия — Дарвину, фарадею, Марксу, но к общему фону этих звезд относимся весьма скептически, а Рёскин, волею судеб

оказался, скорее, как раз в области фоновых явлений, а не светочем, вопреки напыщенному названию его архитектурно-теоретического трактата 3.

Да и сегодня читать Рёскина трудно. Для того чтобы оставленные им идеи могли быть по достоинству оценены, они должны упасть на предвари­ тельно подготовленную почву. Необходима готовность понять идеи Рёскина не только в их историческом контексте, но и в контексте современных про­ блем. В этой главе я попытаюсь подойти к Рёскину именно так, опустив всем известные обстоятельства и биографические подробности автора «Семи све­ точей» и сосредоточившись на их связи с теми современными проблемами, в свете которых идеи Рёскина выглядят не как ветхий лепет и не как безуслов­ ные пророчества, а скорее как далеко проникшие догадки и озарения.

Форма и смысл

В трактате Рёскина сильно выражен антиформалистический пафос. Рёскин смотрит на архитектуру не глазами эстета, а глазами проповедника-морали- ста, что часто рассматривается как недостаток.

Правда, нельзя упрекнуть Рёскина к бесчувственности к форме, ибо ар­ хитектурная форма переживалась им с редкой для всей архитектуроведческой литературы интенсивностью. Но Рёскин стремился выйти за пределы способности переживания. Он предпочитал (в этом его сходство с Толстым, глубоко его почитавшим) моральную оценку. В этом морализме и сила и сла­ бость его позиции. Говоря так, мы ни в коем случае не должны делать вид, что нам известен способ разрешения скрытой тут антиномии между нрав­ ственностью и вкусом. Марксизм предлагает средство разрешения конфлик­ та между вкусом и нравственностью в исторически толкуемой политэконо­ мии. Рёскин, в отличие от Толстого, не избежал этого соблазна и в конце своей жизни полностью ушел в сферу политэкономии, хотя и понимавшей­ ся им не в духе марксизма.

Различие Рёскина с Марксом тут именно в историзме. Для Маркса по­ литэкономия, мораль и вкус — все в равной мере суть явления историче­ ские. «Базовым» (или фундаментальным) приоритетом обладает история экономических и социальных отношений, а вкус и мораль следуют ей, обра­ зуя «надстройку» 4. Рёскин такого историзма не принимал. Столь чувстви­ тельный к идее времени и темпоральности (в этом, на мой взгляд, одна из причин почитания Рёскина Прустом), он почти бесчувственен к истории. И это в век триумфального историзма, когда все, в том числе и архитектура, только и делало, что примеряло на себя платья, обнаруженные археологами! Например, в отличие от немецких и французских романтиков, готика если