книги / Очерки истории теории архитектуры нового и новейшего времени

Вообще утопическая маска, с одной стороны, и историческое самосозна­ ние, с другой, образуют пару, в которой оба полюса стремятся к отождеств­ лению друг с другом, к замыканию. Если самосознание индивида немыс­ лимо вне исторической рефлексии, то чем хуже его принятие принятия той или иной исторической игровой стилистики? Характер тут сказывается в том, что никто и не думал возвращаться к египетским добродетелям (в этом — отличие от классицизма), желая лишь продемонстрировать свобо­ ду исторической координации смыслов. Но в таком случае любой утопиче­ ский дизайн — хоть Райта, хоть Мельникова или Гинзбурга — остается в пределах игры. Спрашивается только, кто выбирает эту игру и как распре­ деляются инициативы участников, в том числе и архитекторов. Отчасти этим вопросам посвящали свои размышления и советские историки искус­ ства и архитектуры XIX века.

Общие методологические вопросы изучения архитектурной мысли XIX века

«7 ,еИ&е1 $1 »

Понятие «дух времени» принадлежит Гегелю. В постмодернистской и пост­ структуралистской философии гегелевская диалектика считается устарев­ шей, в связи с чем отказывают в ценности и категории 2 екде13*, но буде Гегель узнал бы об этом, то сказал бы, что в этом-то и есть дух второй по­ ловины XX века.

Незадолго до своей кончины С. С. Аверинцев читал в Вене доклад о духе времени и чувстве юмора. После доклада выступила некая феминистка, за­ явившая, что ей все равно, о чем говорил докладчик, а вот то, что в президиу­ ме мужчин больше, чем женщин, кажется ей совсем не смешным. Аверинцев заметил, что «о лучшей иллюстрации к своему докладу он бы и не мечтал».

Обычно мы исходим из гегелевской идеи снятия (АийюЬипд), унасле­ дованной марксизмом. Согласно ей, прошлое содержание сохраняется в позднейших итогах мысли. Так что не нужно заботиться о сохранении про­ шлого, оно уже сохранилось в новейших формах. Этот принцип Гегель рас­ пространил с истории в рамках отдельных отраслей человеческой деятель­ ности и предметов науки на самую типологию деятельностей. В частности, искусство, по Гегелю, становится ненужным, так как его содержание «снято» (стадиально) в более поздней философии.

Несмотря на то что все интеллектуалы XX века с этим согласны, мало кто осмелится призывать к уничтожению памятников прошлого, как якобы уже

снятых в современности. Если бы это было так, то откуда бы взялась почти истерическая кампания по охране памятников. Оказывается, что шедевров М. М. Посохина нам недостаточно, нам хочется сохранить и В. И. Баженова и средневековые сооружения, даже если они и «сняты» в произведениях По­ сохина (что тоже не очевидно).

Если для памятников архитектуры, искусства и литературы это теперь уже вроде бы аксиома, то в области форм мышления до этого далеко. Марк­ сизм, как считалось, снимает в себе все лучшее из религиозного опыта и переводит его в опыт научный, следовательно, религия не нужна. Так и счи­ тали. Теперь судят осторожнее. Но не всегда. Когда пробуешь заговорить о непреходящих ценностях мифологии, то слышишь нечто вроде осуждения религиозного мракобесия в 30-х годах.

Раньше люди варили варенье, считая, что в нем сохраняется вкус и целеб­ ные свойства ягод. Теперь мы желаем иметь зимой и варенья, и свежие ягоды.

Гегелевская идея снятия вызывает сильные сомнения, когда смотришь на «шедевры» Дамиана Херста и пытаешься понять, каким образом в них сняты картины Рафаэля и Веласкеса.

Вообще, историческое постижение исторических образцов едва ли сохра­ няет весь их смысл. Если последующие формы и снимают в себе логику предшествующих (развивая ее), то эта логика никак не исчерпывает все со­ держание своих образцов. Теорема Гегеля о неполноте может пригодиться и в исторической рефлексии. Развитые формы, снимая в себе логику построе­ ния прошлых образцов, сохраняют в новых формах не все содержание, в них остается что-то невоспроизведенное, эти «недостатки» свидетельствуют о «неполноте» исторического снятия. В идее прогресса актуализируется как раз логико-схематическое снятие, но игнорируется неполнота образца. Можно ли идею развития дополнить задачей сохранения всех предшеству­ ющих форм (если это в принципе возможно, в чем можно сомневаться) или хотя бы некоторых, но не одной? Если допустить, что эволюция и прогресс не линейны, а имеют много векторов, то самая идея снятия становится ма­ лопонятной, а идея сохранения обретает новый смысл, хотя и не очевидно, что в сохраненных памятниках прошлого мы умеем различать эти векторы исторического процесса.

Можно ли построить модель многовекторного развития, само по себе тоже неясно. Ясно лишь, что если это не удастся, то в любом случае придется как-то откорректировать и модель развития, и модель управления.

Этот вопрос касается не только увеличения векторов или измерений раз­ вития, но и способов трансляции культурных образцов в разных векторах. Далеко не очевидно, что они могут быть сведены к единой логике. Ясно, на­

пример, что охрана памятников, как и реставрация, сколь бы ни были сами по себе полезны, всех проблем архитектуры не решают, изучение истории в архитектурных школах не может сделать ненужным преподавание в мас­ терских, где искусство передается в общении ученика и учителя, теоре­ тические исследования не отменяют природной одаренности и ее стимули­ рования. Но и отказ от теории в пользу индивидуальной гениальности не решает проблемы. Так что этот вопрос остается открытым и не исключено, что опыт XIX века сможет кое-что подсказать нам и в текущем столетии.

Ар х и т ект ур н ы е т еории XIX века

всвет е сегодняш них проблем т еории архи т ект уры

Задача состоит в том, чтобы показать, в какой мере архитектурная мысль XIX века оказалась существенной для модернистской революции и в какой она не была полностью реализована в этой революции. То есть, что в теории XIX века сохранило характер проблемного задания для XXI века.

Первое, что тут придется выделить, это то, что XIX век произвел реши­ тельный разрыв с формальной теорией академической архитектуры постре­ нессансной поры. Отказ от проблематики обоснования и модификации ордера. И, соответственно, выход в область смысла вместо формы.

Во-вторых, нужно показать, как XX век реализовал проблему смысла и возвратил ее в лоно формальной категории. Очень важно понять, как смыс­ ловая инициатива девятнадцатого века в двадцатом была сначала под­ хвачена, а затем возвращена в русло нового формального канона гео­ метрической пространственной композиции. Таким образом, проблематика XXI века, должна включать разность объема смысловой интерпретации ар­ хитектуры, поднятой XIX столетием, и той части этих смыслов, которые были актуализованы XX веком.

Затем нужно показать, в какой мере постмодернистская реакция возвра­ тилась к смысловой проблематике XIX века и в какой она осуществила рас­ ширение этой проблематики, что в ней осталось неактуальным и непроблематизированным. Оказалось, что смысл был распределен между формой и композицией, а может быть, и какими-то иными категориями типа проект­ ного замысла, идеи или среды.

Затем нужно выявить те слои проблематизации архитектуры, которые не вошли в область освоения XX века; это, прежде всего, этические компо­ ненты, актуализация истории, мифологическая (неисторическая) действи­ тельность, индивидуализм, плюрализм и его границы, проблема элит, ре­ лигиозные и коммерческие ценности, проблема времени, коммуникация и критика.

Прежде всего, нужно дать итоги оценки XIX века в истории теорий.

В целом они мало впечатляющие. Архитектурная мысль XIX века в следующем столетии выступала как то, от чего отталкивались и что отри­ цали. Тут было нечто прямо противоположное Возрождению. Архитектуру XIX века не возрождали и не продолжали, а дружно хоронили в связи

срождением новой, «современной» архитектуры. При этом не соблюдались необходимые похоронам приличия. Дитя не выказывало почтительной благодарности родителям. Так относились дети к родителям во времена борьбы олимпийских богов с титанами. Своими родителями современное движение считало не профессиональных предшественников, а людей со сто­ роны — инженеров, машиностроителей и пр. Так что современное движение

ссамого начала взяло на себя миссию незаконнорожденного ребенка, бастар­ да, к тому же исполненного презрения к слабосильным родителям.

Мы с такой точкой зрения согласиться можем лишь отчасти и, допуская момент адюльтера, все же обращаем внимание на другую правду, а именно на то, что и родители внесли свой вклад в рождение и воспитание младен­ цев. Притом вклад очень важный, чего дети как раз не смогли понять до 1970 года, да и после не смогли принять эту истину в ее полноте. Так что ре­ абилитация XIX века падает на наши плечи, плечи внуков и правнуков.

Проблем а врем ени .

Прош лое, наст оящ ее, б уд ущ ее

Мы видим, что отказ от историзма XIX века не привел XX век к настояще­ му, вместо этого произошел некоторый скачок в будущее, минуя настоящее. Теперь, перескоком века обратно, ищется это настоящее. Этот отказ от уто­ пий в постмодернизме был, скорее, декларативным. Утопии заменились фантазиями и игрой для элит, развлечением и маскарадом для масс, а путь к настоящему не был открыт в силу инерции урбанистических процессов. Проектирование, освободившееся от академических догм и канонов, не смогло найти настоящее. Поиски своего времени, как по Прусту, происходят из будущего вспять, в непрожитое. Мы ищем сегодня не будущее. Мы ищем потерянное настоящее.

При этом оказывается, что критика, которая для будущего не имеет смысла, в настоящем-то должна бы была разбираться. Но критика свелась к критике идеологии (Тафури, Джеймисон).

Прорыв к настоящему у Рёскина был нравственным. Но функционализм сместил понятие о морали на понятие об истинности и эффективности. Однако в этом настоящем времени функционализма обнаруживается ка­ чественно иное время. Это время настоящего как процесса функциони­

рования рассматривалось как время производственное, собственно, техно­ логическое, а не экзистенциальное и не этическое.

С другой стороны, экзистенциальное время подменялось карнавалом и зрелищем. Существование человека исключалось как на производстве, так

ив городской среде. Реальность и ее моральная проблематика оказались ограниченными фотографией и документальным кино. Но жизнестрои­ тельные функции фотографии оставались маргинальными, и архитектура в отношении к фотографии оказывалась постоянно на положении театраль­ ных декораций.

XIX век был ближе к настоящему в антропологическом отношении, но не мог решить его проблем, так как был захвачен мощным потоком социально­ технического сдвига промышленной революции и формированием пролета­ риата и среднего класса. Позднее эти социальные процессы идеологически были захвачены новой мифологией освоения космоса и гиперболизирован­ ной реальностью военного противостояния.

Сейчас, когда космическая экспансия и напряжение холодной войны исче­ зают, вновь, как при отливе, обнажаются затопленные проблемы настоящего

иповседневности.

П роблем а т ем поральной дист анции

С приходом модернизма и техницизма началась особая идеализация архи­ тектурных форм и композиций. Геометрия сделалась своего рода новой ико­ нологией и иконографией. Но сама геометрия тут выступала в последнюю очередь. На первый план выступала ее Идеальность, а вместе с тем и дистанцированность от человека. Долженствующие быть идеальными линии и по­ верхности оказывались в некоей зоне нереальности. Их, конечно, можно было потрогать, но это не меняло их идеально дистанцированной природы.

Отсюда вопрос: как связана новая идеальная дистанцированность архи­ тектуры с дистанцированностыо других эпох? Театральная декоративность XIX века, хотя в ней был привкус исторических дистанций, была менее иде­ алистичной. Исторические декорации в силу своей бутафорской трактовки выглядят как близкие кулисы. Тем не менее, и они, скорее, знаки, чем вещи. Тактильность здесь особенно активно выражается в руине. Только облуп­ ленные стены оказываются «своими».

Проблема ривайвализма так и не была решена в XIX веке. Ее отставили и приняли установку на модернизм. Проблема эта была похоронена, казалось, навсегда. Но в конце XX века, когда похоронили и самый модернизм, про­ блема возрождения всплыла снова. Возникла возможность возвращения к историческим формам. Но как использовать классические формы? То ли

иронически, то ли серьезно. Продолжать обсуждать их с серьезностью «Эколь де Бозар» было бы совершенно неуместно. Тогда, как вообще их обсуждать? Дженкс выдвинул идею «радикального эклектизма», но что та­ кое радикальный эклектизм и в чем его «радикальность», остается неясным,

ивсе эти вопросы вновь стали актуальными, так и не получив разрешения. Но речь идет не только о классике и вариациях на ее тему. Вопрос стоит

шире. Как вообще относиться к историческому наследию? Абстрактно-ака­ демический тезис о том, что его надо изучать и использовать, не оспари­ вается. Но за готовностью его принять нет конструктивной основы. Ее при­ нимают как хороший тон. А что и как изучать, зачем и почему это нужно, никто не пытается ответить.

Игровой вариант решения проблемы Г. И. Ревзина типа «вызов — ответ» не является по сути дела ни решением, ни постановкой проблемы.

Необходимо понять, можно ли ставить эти проблемы иначе. Не являются ли ретроспективизм и утопизм не чем-то неумелым и постыдным (как то полагал модернизм), а естественным и необходимым способом продолжения архитектурной традиции.

Однако само понятие ривайвализма едва ли можно считать достигшим уровня, пригодного для употребления в XXI веке, ибо в XIX столетии это понятие имело слишком сильный налет социального утопизма. Полагали, что придание внешних черт какого-то уклада восстановит и самый уклад.

Иными словами, мы тут встречаемся с разновидностью контагиозной или имитативной магии. Подобно тому как шум дождя в сухом стволе африкан­ цы считали способным вызвать и самый дождь, так и Пьюджин полагал, что, придав городу средневековый облик, удастся восстановить истинное хри­ стианство.

Но имитативной магии тут мало. В ривайвализмах XIX века мы видим еще и особый тип утопической идеализации прошлого. Тот католицизм, ко­ торый пытался восстановить Пьюджин, никогда не существовал. Так что перед нами совершенно особый случай магического воскрешения того, чего на самом деле и не было, то есть симулякра. В таком случае внешние черты некогда господствовавшего стиля выступают как магическое средство не восстановления, но созидания порядка, который существует только в созна­ нии ривайвалиста.

Такой утопический ривайвализм, естественно, нам не подходит.

Если, скажем, мы признаем, что на самом деле никакого креативного дей­ ствия в социальной сфере эти формы исторического зодчества произвести не смогут, то останется видеть в них только декорацию, и, значит, мы при­ дем к самообману. Мы сохраним не удовлетворяющие нас формы жизни, но,

придав им обманчивый исторический вид, будем считать, что на самом деле как-то изменили самую жизнь. Иными словами, детерминирующая сила архитектурных форм сохраняет свою магическую мощь, но это уже идеоло­ гическая магия самообольщения.

Тут, кстати говоря, возникает и вопрос об использовании новейших иде­ ализированных геометрических форм модернизмом. Модернизм по своей логике и механике был в точности подобен ривайвализму, в котором на мес­ то истинных форм христианской (или иной исторической) архитектуры выступили идеологизированные и утопические геометризованные формы, которые должны были если не создать, то, во всяком случае, содействовать созданию новых условий жизни.

Мы не готовы принять ни утопизм ривайвалистской утопии, ни ее мо­ дернизированный вариант.

Но в какой степени вообще архитектурные формы могут что-то изменить в социальной и духовной жизни? Пытаясь ответить на этот вопрос, мы воз­ вращаемся к вопросу о том, что вообще значит архитектурная форма. Что она вносила в жизнь той или иной эпохи, которую мы считаем органичной. В ривайвализмах видно известное удвоение этого механизма.

Есть, с одной стороны, некая эпоха А, в которой родились архитектурные формы этой эпохи АА. И есть эпоха В, которая еще своих архитектурных форм не имеет или имеет не удовлетворяющие нас, и вот мы пытаемся со­ здать для нее некие формы, которые соответствовали бы либо именно ей, либо одновременно некоему идеалу обеих эпох — этой нашей и прошлой — и которые перевели бы нашу неидеальную жизнь в идеальное состояние пу­ тем «наведения» (то есть магического воздействия) с помощью этих форм.

Но тут обнаруживается парадокс. Ибо как может форма, которая была рождена изначальным соответствием А-АА, возродить соответствие А-АВ. Получается что АА=АВ, что невозможно.

Идеология архитектурного стиля есть такая система взглядов, в которой определенные идеи и принципы, нормы поведения и ценности связываются с какими-то конкретными историческими формами и пластическими сюже­ тами. Они образуют мифологическую систему. Именно потому, что связь значений с формами оказывается логически необоснованной, но идеологи­ чески нормативной.

Стало быть, попытка ривайвализма есть, прежде всего, попытка через определенную идеологию восстановить своего рода мифологию. Наведение, о котором мы говорили, и есть процесс мифологического внушения, которое начинается с идеологического проекта и кончается мифологической систе­ мой стиля.

Поэтому все вопросы ривайвализма вырастают до проблем отношения идеологии и мифологии. Но эти вопросы актуальны и для смыслообразования архитектуры XXI века, и роли архитектуры в построении новой соци­ ально-культурной действительности и ее смысловой ориентации.

Эти проблемы прошли после XIX века период модернизма, ар-деко, ди­ зайна, постмодерна, стилизаций и деконструкции. Все это отдельные накоп­ ленные результаты, но к синтетической концепции стиля и формы они еще не привели, и эти смысловые вопросы остаются без ответа.

Два момента выплывают на поверхность при пристальном вглядывании в ситуацию Х 1Х -Х Х 1 века. Прежде всего — неспособность жить в настоя­ щем. Стремление уйти либо в прошлое, либо в будущее. Современность утрачивает собственный смысл, становится пустой, и сознание устремля­ ется в историю или в будущее, ища смысловых опор. Этот феномен имеет темпоральный характер, речь идет о существовании во времени (реже — к тому же и в пространстве). Интерес к путешествиям указывает на стрем­ ление покинуть некое место, переместиться. Категории места уделяется все больше внимания в архитектурно-теоретической литературе. Оба феномена указывают на некий синдром «проскакивания».

Категория иного становится все более привлекательной для экзистенци­ ального сознания, в традиции таким иным было трансцендентное. Таким образом, мы могли бы, обобщая, сказать, что с середины XIX века и по сей день начался эпохальный процесс обмирщения трансцендентной устрем­ ленности экзистенции к иному, но это иное с этих пор мыслится не как трансцендентность.

Падение космического энтузиазма свидетельствует о том, что акции Земли на экзистенциальном рынке снова растут и проекты устройства космических гостиниц на околоземных орбитах скорее расширяют про­ странство Земли, нежели убегают из него. Тем самым актуализируется и проблема трансценденции. Взаимодействие двух принципов архитек­ турное™ — орнаментации и символической трансценденции — состав­ ляет внутренний нерв развития архитектурных смыслов последних сто­ летий.

Первый этап этого противостояния указывал на рост значимости орна­ мента при угасании трансцендентных религиозных символов.

Второй этап был отмечен отрицанием орнаментации (А. Лоос) и космизацией образного языка архитектуры. При этом трансценденция в симво­ лическом пространстве приобрела двояконаправленную темпоральность историзма-футуризма. Историзм сменяется футуризмом, указывая на акту­ альность этой темпоральной оси.

Всередине XIX века будущее еще не актуализировано. Первый признак его актуализации — Хрустальный дворец — сопровождается усилением исторической интенции, но одновременно здесь же у Рёскина и Пьюджи­ на пространственно-временные линии архитектурных интенций уступают место собственно категориям религиозно-нравственного сознания. Возни­ кает вторая напряженность между посюсторонними категориями (в том числе посюсторонними видами пространственно-временной онтологии) и нравственно-религиозными категориями трансцендентной онтологии.

Вначале XXI века мы, видимо, столкнемся с новой вспышкой этой оппо­ зиции — религиозно-трансцендентной и обмирщенно-посюсторонней про­ странственно-временной онтологии. Для освоения этих возможностей полезно построить распределение проблематики по некоторой типологи­ ческой схеме. В качестве примерных вариантов такой схемы можно рассмот­ реть следующие категориальные структуры:

1.Космизм мирской, скорость и пространство (место и скорость).

2.Космизм нравственный, трансцендентность (жизнь и смерть).

3.Темпоральность историко-футуристическая (прошлое-будущее).

4.Темпоральность экзистенциальная (длящееся настоящее). Соответ­ ственно поляризуется.

5.Личность и безличное, как в историческом, так и в повседневном изме­ рении.

Для того чтобы построить систему координат-реперов смыслообразования в Х 1Х -Х Х 1 веках, мы должны рассмотреть, какой именно траекторией в них отмечено движение архитектурного мышления. Где и что оно посто­ янно «проскакивает».

феномен проскакивания при этом и будет обозначать собственно про­ блемный узел, то Место, в котором, как мы можем предположить, и созрева­ ет парадигматика архитектуры следующего столетия.

Но поскольку мы ориентированы на XIX век, было бы крайне важно суметь уже в этом столетии увидеть предварительные схемы решения этого пучка проблем и попытаться выяснить, какие из ходов того времени ока­ зались тупиковыми, а какие просто не были развиты в силу победы мо­ дернизма.

Одной из возможных линий такого анализа был бы анализ роли и эстети­ ки руин.

В книге Питера Коллинза «Изменяющиеся идеалы современной архи­ тектуры» мы находим сравнительные характеристики трех ривайвализмов.

Первый — римский. Коллинз пишет, что с 1550 по 1750 год римские ру­ ины производили на путешественников впечатление не лучшее, чем кучи

мусора на окраинах больших городов и развалины городов, разрушенных войной. Лишь итальянцы обращались к ним время от времени и то лишь для того, чтобы сверить пропорции ордера с витрувианскими. Порой их разбирали для строительства новых зданий. Ланчиани подсчитал, что сре­ ди римских построек постренессансного времени обнаружено не менее тысячи античных колонн. Там, где мрамор не мог быть использован в гото­ вом виде, его безжалостно пережигали на известь или резали на строитель­ ные блоки.

Изменение принесла романтическая поэзия. Под ее влиянием руины ста­ ли ценить — но не за красоту, а лишь за «возвышенность» (зиЬИте), поэтому лучшими среди руин считались как раз готические, хотя их архитектура оценивалась как уродство. Руины, особенно готические, воспринимались как символ всесилия времени и рассматривались, скорее, как часть есте­ ственного ландшафта. Природы, а не плодов человеческих рук.

функционализм и биологизм исходили из идеи развития по принципу «изнутри наружу» — от органов к организму. Обратный ход от целого к час­ тям также свойственен функционализму. Таким образом, между функцио­ нализмом и биологизмом есть нечто общее. В обоих случаях форма следует функции, хотя морфологическое направление в биологизме часто предпола­ гало и обратный ход — от формы к функции.

Так или иначе, и биологизм, и функционализм строились на связи формы и функции, которые мыслились натурально, то есть как нечто существую­ щее в природе, и не рассматривались как представления, то есть как интел­ лектуальные модели. Если же принять во внимание интеллектуальность этих моделей и какое-то количество априорных категорий в их основе, то окажется, что как морфологическое, так и биологическое представление есть всего лишь идеальная норма согласования или соответствия, которая могла не выполняться в реальной истории архитектуры и чаще всего не вы­ полнялась. Вопрос о том, выполнялась ли она в природе, тоже открыт: далеко не все в организмах функционально, существуют рудиментарные органы, в чем-то организмы плохо приспособлены к среде. С точки зрения Дарвина, именно изначальное множество дисфункциональных организмов необходи­ мо для селекции или отбора.

П у т и преображ ения врем ени

Вглядываясь в бытование исторической темы в архитектуре XIX века, мы сразу же сталкиваемся с несколькими схемами не исторического, а социаль­ но-иерархического или социально-типологического сознания. Первоначаль­ но мы видим, что архитектура маркирует прежде всего социальный статус.