l0lxiJajTk

was born, one could see how years of exploiting the peasantry had turned his body into an ugly mass of puffy white flesh» [14]. Мы вновь видим, как король представлен при помощи слов с негативной коннотацией – мы наблюдаем дисфемию (обратную эвфемию), которая в реальных обстоятельствах была бы призвана дискредитировать образ монарха [7]. Стоит отметить, что в рамках пародии дисфемия служит иной цели – Гарнер совмещает два аспекта политкорректности для того, чтобы на контрасте и оппозиции не только обеспечить юмористический эффект, но и отразить реальность, в которой противники политкорректности или те, кто относится к этому явлению скептически, словесно маргинализируются, а отношение к их образу формируется по принципу «если не с нами, то против нас». Это подчеркивают и действия короля («years of exloiting the peasantry»), и его внешность («an ugly mass of puffy white flesh»). Именно поэтому мы считаем, что оппозицию эвфемия – дисфемия надо обязательно сохранить при переводе, при этом соблюдая политкорректность в тех местах, где она очевидна (как в случае с «wisdom-challenged»). Рассмотрим перевод отрывка: «И по мере того как он стоял в чем мать родила, присутствующие могли убедить-

ся, что годы эксплуатации крестьянства превратили его тело в безобраз-

ную массу пухлой белой плоти» [11]. Несмотря на то, что переводчик допустил фактическую ошибку (в оригинале использовано «one», что он воспринял как «присутствующие»), перевод представляется удачным: идиома «naked as the day he was born» была должным образом русифицирована, а «безобразная масса пухлой белой плоти» передает изначальную идею автора.

Как ни странно, расовые и этнические вопросы в пародии Дж. Гарнера почти не поднимаются. Возможно, это связано с тем, что они в США стоят особенно остро как раз с девяностых годов, когда была написана книга, и автор стремился не касаться по-настоящему болезненной для американцев темы. Как бы то ни было, к расовым эвфемизмам мы также добавили видовые – в исследуемой пародии довольно часто встречаются политкорректные обозначения представителей животного мира. Среди них, например, часто упоминающийся animal companion, заменивший pet в

сказке «Chicken Little»: «Goosey Loosey was busy teaching her canine animal companion to eat grass so she could avoid the guilty feelings that came with feeding the dog processed animal carcasses from a can». Так как мы не имеем какого-либо перевода сказки на русский язык, предлагаем собственный: «Гуся Дуся была занята тем, что учила своего псового животного компаньона есть траву – все для того, чтобы не чувствовать вины за кормление собаки обработанными животными трупами из консервных банок». По-

смотрим, как бы это предложение выглядело в обычной, «неполиткорректной» сказке на русском языке: «Гуся Дуся обучала свою собаку есть траву для того, чтобы та не ела консервированное мясо». Скорее всего, слово «canine» в оригинале неслучайно. В сочетании с «animal companion» это

40

выражение приобретает политкорректный вид в том числе и потому, что «canine» – обозначение принадлежности к семейству псовых и иногда используется как эвфемизм для обозначения собак в целом (The city's canine population (= the number of dogs in the city) has grown dramatically over recent years [8]). На наш взгляд, громоздкая конструкция «псовый животный компаньон», заменяющая привычную «свою собаку» добавляет комичности именно из-за гротеска. Мы считаем, что абсурдность должна присутствовать не только на уровне лексики, но и грамматики, что позволяет нам воссоздать пародийный эффект – таким образом, политкорректность выступает не как благое стремление сгладить границы между разными людьми, а как «замусоривание» языка и лицемерие, проявляющееся в некритическом признании одной идеи и полном отрицании другой. Мы снова сталкиваемся с оппозицией эвфемия – дисфемия, видя выражение «processed animal carcasses», как бы противопоставляемое общепринятому «animal companion». Будет справедливо передать оригинальную идею автора именно в том виде, в котором он предлагает ее сам: выражение «обработанный животный труп» должно вызывать у читателя отвращение к «хищному образу жизни».

Физическая лексика характерна и для еще одной оппозиции: протагониста и антагониста. Очевидно, что в сказках Дж. Гарнера протагонистом всегда становится политкорректный, следующий требованиям современного общества, построенного на эвфемизмах, герой. Он изначально стремится к абсурдному следованию политкорректности (как Красная Шапочка) и пытается помочь другим осознать свои ошибки и стать частью политкорректного мира (таким, как Королева в «Белоснежке»). Его характеризуют как прилежного, но независимого члена общества, а внешность его обычно не описывается. Антагонист же ничего не слышал ни о политкорректности, ни о такте, а его внешность (см. описание короля в «Новом платье короля») отражает духовное разложение. Так как в основу произведения положены сюжеты оригинальных сказок, некоторые закономерности очевидны и применимы и к осовремененному варианту: так, протагонист часто становится жертвой («Красная шапочка», «Три Поросенка», «Белоснежка», «Гамельнский крысолов»), но в конце всегда побеждает силы зла. Это еще один аспект, который должен учитывать переводчик: пародийное противостояние абсурдного добра и не менее нелепого зла должно выражаться в описаниях этих персонажей, и, так как объем произведения невелик, особое внимание необходимо уделять деталям: начиная от слов автора и заканчивая послесловием, произведение должно выглядеть гротескным и несколько неестественным, если мы хотим сохранить оригинальную пародийность.

Рассмотрим фрагмент, иллюстрирующий именно этот аспект перевода (речь идет о ведьме из «Рапунцель»): Now, this witch was very kindness-impaired. (This is not meant to imply that all, or even some, witches

41

are that way, nor to deny this particular witch her right to express whatever disposition came naturally to her. Far from it, her disposition was without doubt due to many factors of her upbringing and socialization, which, unfortunately, must be omitted here in the interest of brevity.) [14]. Этот отрывок – пример того, как переводчику придется серьезно задуматься о переводе всего нескольких предложений на русский язык. Так, здесь нам предстоит работать не только с эвфемизмами, но и с неким глубинным смыслом. Рассмотрим предложенный переводчиком-любителем вариант: «Эта ведьма испытывала крайний дефицит доброты. (Данное утверждение не подразумевает, что все или хотя бы некоторые ведьмы похожи на нее, оно также не оспарива-

ет права ведьмы на выражение любого склада характера, который раз-

вился у нее естественным образом. Несомненно, такой склад характера явился последствием множества факторов, связанных с ее воспитанием и социализацией, которые, мы, к сожалению, вынуждены опустить, чтобы сохранить краткость повествования)» [15]. Мы считаем этот перевод удачным по ряду причин: во-первых, сохраняется присутствующий в оригинале комический эффект, построенный на подробном описании и объяснении в скобках того, что такое kindness-impaired, поддерживаемый шутливым

«...must be omitted here in the interest of brevity». Кроме того, переводчик сохраняет абсурдность изначального высказывания, используя официальную лексику, присущую юриспруденции: «право ведьмы на выраже-

ние…».

Анализ подобных отрывков показывает, что переводчик при работе с пародией должен быть не только талантлив как профессионал, но и должен уметь учитывать художественные особенности произведения, спрашивая себя, как и почему автор оригинала использовал то или иное выражение. Сложность может представлять и то, что в этой ситуации необходимо помнить о читателе, имеющим дело с относительно незнакомой в России темой политкорректности через призму осовремененных сказок. Перевод лексической единицы, который может внешне показаться удачным и созданным по продуктивной модели, реципиенту покажется как минимум странным. При этом стоит отметить, что это вовсе не значит, что при работе над пародийными произведениями вроде «Политкорректных сказок на ночь» необходимо придерживаться стратегии доместикации. В определенных случаях форенизация может оказаться не менее продуктивна.

Список литературы

1.Арсентьева Ю.С. Аспекты изучения эвфемизмов в английском и русском языках [Электронный ресурс] / Ю.С. Арсентьева // Известия РГПУ им. А.И. Гер-

цена. 2011. № 127. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/aspekty-izucheniya- evfemizmov-v-angliyskom-i-russkom-yazykah (дата обращения: 23.03.2018).

42

2.Асеева Ж.В. Лексические средства выражения идеологии политической корректности в современном английском языке: автореф. дис. ... канд. филол. наук: 10.02.04 / Ж.В. Асеева. Иркутск, 1999. 17 с.

3.Базылев В.Н. Языковые императивы «политической корректности» [Электронный ресурс] / В.Н. Базылев // Политическая лингвистика. 2007. № 3 (23).

Екатеринбург, 2007. С. 8-10. URL: http://www.philology.ru/linguistics1/bazylev07.htm (дата обращения: 31.08.2016).

4.Лазаревич Е.М. Употребление эвфемизмов с функцией политкорректности в публицистических текстах (на материале английского языка) / Е.М. Лазаревич

//Вестник Томского государственного университета. 2014. № 378. С. 25-29.

5.Лушникова Г.И. Лингвостилистические особенности жанровых типов англоязычной литературной пародии [Электронный ресурс] / Г.И. Лушникова

//Вестник Томского гос. ун-та. 2011. № 345. URL: https://cyberleninka.ru/ article/n/lingvostilisticheskie-osobennosti-zhanrovyh-tipov-angloyazychnoy-litera turnoy-parodii (дата обращения: 11.03.2018).

6.Малышева О.Л. К вопросу о функционировании феномена «политическая корректность» / О.Л. Малышева, Е.Г. Шидловский // Лингвистика и методика в высшей школе: сборник научных статей: в 2 ч. Вып. 5. Ч. 2. Гродно: ЮрСаПринт, 2013. С. 47-52.

7.Парфенова С.О. Эвфемия и дисфемия речевого переименования / С.О. Парфенова. СПб.: Рос. гос. пед. ун-т им. А.И. Герцена, 1997. 3 с.

8.Cambridge Dictionary [Электронный ресурс]. URL: https://dictionary.cambridge. org/dictionary/english/ (дата обращения: 29.03.2018).

9.GOV.UK [Электронный ресурс]. URL: https://www.gov.uk/government/publica tions/inclusive-communication/inclusive-language-words-to-use-and-avoid-when- writing-about-disability#words-to-use-and-avoid (дата обращения: 29.03.2018).

Список художественных источников

1.Сивко С. Красная шапочка [Электронный ресурс] / С. Сивко. URL: https://yayacek.livejournal.com/6221.html (дата обращения: 03.06.2018).

2.Сивко С. Новое платье короля [Электронный ресурс] / С. Сивко. URL: https:// q-lab.livejournal.com/1692.html (дата обращения: 01.06.2018).

3.Сивко С. Три поросенка [Электронный ресурс] / С. Сивко. URL: https://q- lab.livejournal.com/1940.html (дата обращения: 02.06.2018).

4.Чхартишвили Г. Красная шапочка [Электронный ресурс] / Г. Чхартишвили //

URL: https://ya-yacek.livejournal.com/6221.html (дата обращения: 02.06.2018).

5.Garner J.F. Politically correct bedtime stories [Электронный ресурс] / J.F. Garner // London: Macmillan Publishing Co. 1994. URL: https://fullenglishbooks.com/ english-books/full-book-politically-correct-bedtime-stories-read-online (дата обращения: 02.06.2018).

6.Livejournal. Рапунцель [Электронный ресурс]. URL: https://cost.livejournal.com/ 185206.html (дата обращения: 03.06.2018).

43

УДК 81’25:1 ББК 81.18

А.В. Копылов

ФГБОУ ВО «Мурманский арктический государственный университет» г. Мурманск, Россия

ФИЛОСОФИЯ И ПЕРЕВОД: ТОЧКИ ПЕРЕСЕЧЕНИЯ

Аннотация. В статье рассматривается отношение философии к межъязыковому переводу. В этой связи предпринимается попытка проанализировать выделенные Энтони Пимом с позиций переводоведения точки соприкосновения философия и перевода и показать, что философская тематика перевода его теоретиками до сих пор четко не сформулирована.

Ключевые слова: перевод, философия, философия перевода, Э. Пим.

A.V. Kopylov

Murmansk Arctic State University

Murmansk, Russia

PHILOSOPHY AND TRANSLATION: MEETING POINTS

Abstract. The paper discusses the troubled relationship between the phenomenon of translation and mainstream Western philosophy. The author suggests that the meeting points between philosophy and translation identified by Anthony Pym may serve to show that the discipline of translation studies has yet to discover the proper philosophical significance of the translation phenomenon.

Key words: translation, philosophy, philosophy of translation, Anthony Pym.

Впоследнее время, наряду с уже привычными частно-научными те-

матизациями перевода, всё больше говорят о переводе как философской проблеме.1

Впереводоведческих работах обобщающего характера появились даже своего рода обзоры философских трактовок перевода и обсуждения «взаимоотношений» дисциплин, изучающих перевод, с философией. С другой стороны, современные справочные и энциклопедические руководства по философии, даже весьма краткие и рассчитанные на относительно широкий круг читателей, нередко содержат статьи о переводе [5, с. 378380]. О том, что речь здесь идет о сравнительно недавно возникшем у философского сообщества интересе, может свидетельствовать, в частности,

тот факт, что в The Concise Encyclopedia of Western Philosophy (edited by

1Из публикаций на русском языке нельзя не назвать в этой связи книгу Н.С. Автономовой «Познание и перевод. Опыты философии языка». М., 2008. В 2017 году появилось ее 2-е изд., исправленное и дополненное.

44

Jonathan Rée and J.O. Urmson) такая статья впервые появилась лишь в третьем издании, опубликованном в 2005 году (London and New York: Routledge, 2005).

Рассмотрим некоторые ключевые аспекты философского интереса к проблеме перевода, как они представлены в указанной статье. Ее автор Джонатан Рей отмечает, что внимание философов к переводу прослеживается в самых разных направлениях современной философии, от Куайна и Дэвидсона, с одной стороны, до Хайдеггера и Деррида – с другой. Более того, если признать, как это делают многие, что проблема значения занимает в философии одно из центральных мест, то нельзя не признать и того, что «заботы» философии во многом совпадают с «заботами» теории и практики перевода [5, с. 378].

Кроме того, связь философии с переводом проявляется и на другом, более приземленном уровне: из всех «литературных традиций» философия является, пожалуй, самой «систематически многоязычной», как выражается Дж. Рей, и поэтому любой философ по необходимости регулярно читает тексты, написанные на иностранных для него языках, – либо в переводе, либо непосредственно в оригинале, либо комбинируя то и другое. При этом философия – это единственная светская дисциплина, способная заявить права на непрерывную литературную традицию продолжительностью более двух тысяч лет, и вполне очевидно, что само существование этой традиции стало возможным благодаря трудам – часто непризнанным – переводчиков философских текстов. Даже древние греки, которым нередко приписывают создание философии «из ничего», испытывали своего рода дискомфорт от мысли, что их мудрость – через Фалеса и других досократиков – пришла к ним из культур и языков Египта и Востока. Для римлян же философия вообще была вещью, по сути дела, греческой, и поэтому они предпочли не изобретать для ее ключевых понятий латинские эквиваленты, а просто транслитерировали соответствующие греческие слова (такие, как «логика», «диалектика», наконец, сама «философия»). То же, по мнению Дж. Рея, во многом справедливо и в отношении исламских философов, спасших многие греческие тексты от полной утраты [5, с. 379].

И для римских, и для арабских философов «родной язык» философии был иностранным, и им поневоле приходилось философствовать на «территории двусмысленностей» (ambiguous territory), где привычные им формы речи неизбежно оказывались «в тени» древнегреческого языка. Философское многоязычие весьма болезненно переживалось и в интеллектуальной культуре средневекового западного христианства: проблемы, хорошо знакомые римлянам и арабам, там еще более обострились. Мало того, что латынь средневековых философов, на которой они читали, причем читали не в последнюю очередь именно переводы, находилась в своеобразной зависимости от греческого, прямого доступа к которому они, как правило, не имели, но ведь и сама латынь была для них в лучшем случае

45

вторым языком, даже если они им вполне свободно владели. В новое время, когда в качестве языков философии вместо латыни стали постепенно использоваться уже «народные» языки, даже пионеры этого процесса, такие как Декарт, Гоббс и Локк, видимо, ощущали, что он сопряжен с утратой множества «философских отзвуков», и не без некоторого облегчения время от времени возвращались к латыни, где философия чувствовала себя гораздо увереннее [5, с. 379].

Унаследованный философией языковой плюрализм иногда считали досадным бременем, от которого ради прогресса знания было бы лучше всего просто избавиться. Философы от Лейбница до представителей логического позитивизма мечтали об «интеллектуально совершенном языке», свободном от неясностей и неоправданных, как многим казалось, сложностей естественных языков. Работы в этом направлении, однако, наводят Дж. Рея скорее на мысль о том, что концептуальную ясность приходится иногда покупать слишком высокой ценой: язык, лишенный метафор, иронии, намеков, способен не столько оживить философскую мысль, сколько привести ее к смерти от «языковой асфиксии» [5, с. 379-380].

Это следует, на его взгляд, объяснить тем, что, хотя философия и может в качестве одной из своих традиционных целей стремиться к выработке совершенной концептуальной системы, она также вынуждена регулярно решать и менее возвышенную задачу – «прояснение локальных проблем знания или практики» по мере того, как они возникают в обыденном опыте. В этом последнем отношении ее методом нередко становился, казалось бы, непритязательный парафраз – либо межъязыковой, либо внутриязыковой. Дж. Рей находит в данной связи весьма по-казательным то обстоятельство, что философские культуры, которые стремятся оперировать в рамках одного-единственного языка (примером чего может служить англосаксонская философия второй половины ХХ века), как правило, уделяют большое внимание формализованным словарям логики, которые позволяют им воспроизвести «оздоравливающий» (salutary) опыт межъязыкового перевода без необходимости изучать какой-то реальный иностранный язык

[5, с. 380].

Завершая свое обсуждение перевода как проблемы философии, Дж. Рей замечает, что можно представить себе такую историю философии, которая была бы написана не как история систематического мышления, а как история скромной и скучной переводческой работы [5, с. 380].

Интерес к философским аспектам перевода, как уже отмечалось выше, в последнее время стали проявлять и те исследователи, для которых отправной точкой служит не философия, а теория перевода. Согласно Энтони Пиму, одному из наиболее ярких представителей этой тенденции, философские дискурсы связаны с проблематикой переводоведенния, по меньшей мере, трояким образом:

46

во-первых, философы, придерживающиеся самых разных взглядов, время от времени прибегали к переводу как примеру или метафоре при обсуждении других, более широких вопросов;

во-вторых, теоретики и даже практики перевода стремились найти в философии авторитетное подтверждение для своих собственных идей относительно перевода;

в-третьих, философы, исследователи перевода и переводчики высказывали разнообразные суждения о переводах философских текстов

[4, с. 24].

Приведенный выше список «точек соприкосновения» философии

ипереводоведения является, по-видимому, достаточно показательным для нынешнего осмысления соответствующей тематики хотя бы уже в том отношении, что он заимствован из авторитетного и при этом сравнительно недавно опубликованного обобщающего руководства по переводоведению, а именно из того его раздела, который специально посвящен рассмотрению вопроса о переводе и философии, об их связях и взаимоотношениях. По меньшей мере, в указанном смысле данную трактовку вопроса следует, пожалуй, признать достаточно характерной для современных исследований феномена межъязыкового перевода.

Представляется, что в связи с этим списком можно отметить одно достаточно любопытное обстоятельство: постулируемые в нем связи философии и перевода носят преимущественно внешний характер, в том смысле, что ни один из перечисленных подходов к установлению взаимоотношений философии с переводом, даже первый, не предполагает с необходимостью выделения некоторого вопроса или круга вопросов, имеющего явно философский характер и при этом непосредственно касающегося природы межъязыкового перевода. Действительно, использование перевода в качестве примера, case study или, тем более, метафоры при обсуждении иных, чем перевод, вопросов вполне возможно и без тематизации собственно переводческого измерения последнего. Так, даже говоря о взаимной «непереводимости» словарей различных теорий, что, казалось бы, достаточно близко подходит к переводческой тематике

ив собственном смысле слова, исследователь, пользующийся этой метафорой, всё же абстрагируется от такого неустранимого условия собственно перевода, как различие вовлеченных в него естественных языков. Таким образом, хотя философский характер обсуждаемой проблемы здесь и несомненен, правомерность ее осмысления именно в терминах перевода может, в принципе, вызывать возражения.

Что же касается второй, по Э. Пиму, «точки пересечения» философии и перевода, то поиск авторитетного подтверждения своим взглядам на перевод в какой-либо философской концепции тем более может носить «внешний» характер и вовсе не обязательно предполагает построение некой последовательной «философии перевода» на избранных

47

основаниях. В качестве крайнего случая такая апелляция к философии может носить даже характер преимущественно «риторический», особенно когда речь идет о модном или влиятельном философском течении. Неудивительно поэтому, что философские пристрастия теоретиков перевода при таком обращении к философским концепциям способны быстро меняться.

Любопытно, что и сам Э. Пим приводит яркие примеры подобного отношения теоретиков перевода к философии, критически упоминая в этой связи широко известного американского исследователя Лоренса Венути,1 который, по его оценке, на протяжении сравнительно недолгого времени в подтверждение своих взглядов на перевод последовательно ссылался на мыслителей самых разных воззрений (Л. Альтюссер, Ф. Шлейермахер, Ж. Деррида, Ф. Ницше, В. Беньямин и др.), объединенных, в первую очередь, тем обстоятельством, что все они в момент обращения к ним Л. Венути пользовались авторитетом в тех кругах, где обсуждалась соответствующая переводческая проблематика [4, с. 33-34]. Еще более ироничны его замечания о подобной тенденции в творчестве Антуана Бермана, который, по его словам, «возвысил Гумбольдта и Шлейермахера до статуса философов, обойдя при этом молчанием маргинальных немецких мыслителей вроде Гегеля» [4, с. 34], поскольку это было удобно с точки зрения обоснования авторитетными мнениями его аргументации в поддержку «очуждающего» перевода.

Наконец, третий пункт в списке Э. Пима – суждения о переводах философских текстов – может вообще не предполагать непременного обращения к философии, поскольку подобные суждения могут относиться и нередко относятся скорее к стилю перевода, чем к корректности в передаче собственно философских идей оригинала, и, разумеется, здесь вполне возможны суждения, основанные преимущественно или даже исключительно на вкусе самого судящего.

При этом, впрочем, нельзя не согласиться с Э. Пимом в том, что в истории западной философии не раз возникали ситуации, когда перевод фактически становился полноценным способом философствования. В качестве яркого образца такого рода Э. Пим приводит, что, конечно, неудивительно, пример М. Хайдеггера, стремившегося заново передать понемецки ключевые понятия греческих мыслителей, особенно досократиков, и дать таким образом новую жизнь языку немецкой философии. Здесь перевод выступает как вполне самостоятельный и достойный способ философствования, возвращающего нам утраченную традицию. Для Хайдеггера перевод (Übersetzung) вообще был не только интерпретаци-

1 Здесь необходимо оговориться, что в целом работы Лоренса Венути и его значение в современном переводоведении Э. Пим оценивает весьма высоко, несмотря на то, что их взгляды по целому ряду вопросов расходятся. То же можно сказать и об упомянутом далее Антуане Бермане.

48

ей, но и передачей предания (Überlieferung), наследия прошлого [4,

с. 41].

В этой связи вспоминается тонкая и взвешенная оценка этой специфической переводческой деятельности М. Хайдеггера, данная Татьяной Васильевой. Отметив, что в своем обращении к античности он «то и дело вторгается в законные владения классической филологии», нередко подвергая себя риску получить небеспочвенный упрек в дилетантизме, Т. Васильева, тем не менее, признает правомерность таких вторжений: «Хайдеггеровские опыты прочтения греческих текстов заслуживают внимания […] не только как образец дилетантской несостоятельности […], но и как пример артистической герменевтики, позволяющей […] мыслителю видеть или угадывать неожиданные смысловые пласты или связи там, где добросовестный школяр, не располагая возможностями научного доказательства, обязан быть слепым и недогадливым, не говоря уже о тех случаях, когда он просто недогадлив и слеп. Недостаточно проштудировать предмет, надо продумать мысль – таков постоянный лейтмотив […] в хайдеггеровской полемике с авторитетами общепринятых научных истин (курсив автора. А. К.)» [2, c. 569].

Другим достаточно известным примером, иллюстрирующим важность перевода для философии, у Энтони Пима является рассуждение Жака Деррида из «Фармации Платона» по поводу греческого слова pharmacon, которое может обозначать и «яд», и «лекарство», что в современных европейских языках передается, как правило, двумя разными словами (во французском – poison и remède соответственно). Собственно переводческая сторона проблемы состоит здесь в необходимости – при видимой невозможности – воздать должное специфической терминологии или словооупотреблению соответствующего философского дискурса [4, с. 40-41]. Ж. Деррида делает из обсуждения этого случая весьма значительные общие выводы.

В этой связи, пожалуй, имеет смысл привести соответствующее рассуждение французского философа несколько более подробно, чем это делает Э. Пим, по русскому переводу указанного текста: «[…] Станет ясно, насколько пластическое единство понятия, скорее даже его правило и странная логика, связывающая его с означающим, были рассеяны, замаскированы, вычеркнуты, получили штамп относительной нечитаемости благодаря […] неосторожности или эмпиризму переводчиков и, в то же время и в первую очередь, благодаря ужасающей и неустранимой сложности перевода. Принципиальной сложности, которая связана не столько с переходом от одного языка к другому, от одного философского языка к другому, сколько […] уже с самой традицией греческого языка в самом греческом и с традицией насильственного перехода от не-философемы к философеме. В этой проблеме перевода мы столкнемся с тем, что никак не меньше проблемы перехода к философии»

49