229_istoria_lishtovannyi_mongolia_v_vost_sibiri_032

сильные позиции занимал известный бурятский революционер Э-Д.Ринчино. Он работал в Монгольской Народной Республике с апреля 1921 г., являлся советником монгольского правительства и членом военного совета, бьш принят в Монгольскую народнореволюционную партию. В 1922 г. Ринчино был избран членом ЦК МНРП и назначен председателем Революционного военного совета Монгольской народной армии. На III съезде МНРП он выступил с двумя докладами по важнейшим вопросам политики партии: о международном положении партии и о перспективах Монгольской революции.

Турар Рыскулов прибыл в Монголию в качестве уполномоченного Коминтерна уже после III съезда, в октябре 1924 г. и активно включился в работу по подготовке и проведению Первого Великого Хурала (ноябрь 1924 г.). Он также, как и Ринчино, деятельно участвовал в обсуждении статей Конституции МНР. Как отмечает С.К.Рощин, разногласия между Рыскуло-вьм и Ринчино по-началу носили мелкий, во многом личностный характер. Целью Рыскулова было укрепить левое крыло партии, к которому он относил Ц-Дамдадоржа, Н. Жадамбу, главкома Х.Чойбалсана, секретаря ЦК Ж.Гэлэг-сэнгэ, уменьшив влияние на них Ринчино, а также снизить значимость так назьшаемых “правых”, среди которых выделялись Б. Церен-дорж, А.Амар и Ц.Жамцарано [93]. Постепенно противоречия между Ринчино и Рыскуловым стали касаться практически всех важных и принципиальных вопросов (программные положения, кадровая политика, работа среди зарубежных монголов и тд [94]. 26 мая 1925 г. в УланБаторе на заседании ЦК МНРП был заслушан доклад Ринчино “Панмонголизм и наша зарубежная работа”, в котором он сказал: “Отрицать, что мы “панмонголисты” не приходится... в наших руках общемонгольская национальная идея - опасное и острое революционное оружие” [95]. И далее он отмечал, что монголы сами должны взять инициативу в свои руки, что именно такой панмонголизм, но без отделения от Китая, приемлем и для МНР и для Коминтерна [96]. В ходе обсуждения доклада развернулась острая политическая дискуссия между Ринчино и Рыскуловым. В отличие от Рыскулова, который пытался поставить “желания” Коминтерна

100

над всем и вся, позиция Ринчино была более гибкой. Он пытался совместить интересы Коминтерна с интересами монголобурятского национально-освободительного движения. Так, в своей работе “Монголия, СССР и Коминтерн”, написанной в декабре 1925 г., он подчеркивал, что “нельзя считать монголов детьми

иполностью подменять их на ключевых постах советскими специалистами... влияние Коминтерна должны проводить сами монголы” [97].

Кстати, самостоятельность монгольского руководства проявилась в разрешении конфликта между Ринчино и Рыскуловым. Это случилось на закрытом заседании (без Ринчино

иРыскулова) ЦК МНРП 15 июня 1925 г. Так, С.К.Рощин, исследуя данный вопрос, указывает на разные точки зрения, так как на заседании присутствовали и”левые” и “правые”:

“Чойбалсан - “дать отвод Рыскулову”, Жадамба - “отправить в Москву и Рыскулова и Ринчино”, поскольку “оба имеют наклонности к диктаторству”, Церендорж (по сути поддержав Чойбалсана) дать отвод Рыскулову, но Ринчино оставить (“он монголам нужен”), Дамбадорж - отправить Ринчино. Большинство проголосовало за резолюцию, в которой подтверждалась поддержка политики Коминтерна, но в довольно резкой форме говорилось о неприемлемых методах работы Рыскулова, его раздорах с Ринчино

исодержалась просьба к ИККИ отозвать своего представителя

инаправить вместо него другого работника. Было решено также откомандировать в Москву и Ринчино” [98].

Добавим, что следует обратить внимание на интересную мысль, высказанную С.К.Рощиным в связи с тем, что произошло. Он пишет: “Не будь этих просчетов, некоторые страницы дальнейшей монгольской истории могли быть иными. Проработай Рыскулов в Монголии подольше и в более спокойной манере, наверняка иначе выглядела бы вся картина с так называемым “правым уклоном”, который взял верх уже в 1926 г. и во главе которого оказался председатель ЦК МНРП Ц.Дамбадорж. А ведь при Рыскулове он был лидером “левых”, и именно его Рыскулов неизменно выделял как наиболее перспективного руководителя. Но это - из области предположе-

101

ний” [99]. Согласимся, предположение не лишено оснований.

Поразительно, что идеи Ринчино проявлялись и в высказываниях видного советского “уклониста” Н.И.Бухарина. Например, на заседании Политсекретариата ИККИ 1 марта 1927 г. при обсуждении вопроса о национальной политике Гоминьдана он неожиданно выступил против определившейся к тому времени линии Исполкома о невозможности объединения монголов: “Есть еще один вопрос - это вопрос объединения обеих монгольских областей и Танну-Тувы с однородным населением... Из того, что одна часть Монголии, и как раз большая часть, находится под игом Чжан Цзолина, а маленькая республика под нашим влиянием, еще не следует, что мы должны быть против объединения этих 3-х частей, которые этноп>афически составляют одно целое. Мы должны установить перспективы для объединения этих 3-х частей, но в революционной форме” [100].

С отправкой Ринчино в Москву закончился монгольский период практической работы этого видного общественного деятеля Сибири и Бурятии. После окончания Института Красной профессуры Э.-Д.Ринчино работал в Коммунистическом университете трудящихся Востока преподавателем, затем доцентом, а с 1934 г. - профессором кафедры политэкономии. Наряду с преподавательской он занимался научно-исследо- вательской работой, являлся членом научно-исследовательской ассоциации национально-колониальных проблем при КУТВе и членом Монголоведной ассоциации, созданной при Институте народов Азии в Ленинграде. По-прежнему Ринчино проявлял интерес к проблемам монгольской терминологии, переводил на монгольский язык учебные пособия по политэкономии. Но 19 июня 1937 г. он был арестован органами НКВД, 4 июля 1938 г. осужден военной коллегией Верховного Суда СССР и приговорен к высшей мере наказания как враг народа.

На третьем, по нашей классификации, этапе активного присутствия сибиряков в Монголии продолжалась работа здесь и Ц.Жамцарано. С 1920 г. он через Дальневосточный секретариат Коминтерна в Иркутске включился в получившее новый импульс народно-революционное движение в Монго-

102

хозяйств, конфискация имущества у зажиточных крестьян, ужесточилась политика против частника. Несомненно, эти практические действия “левых” нанесли значительный ущерб хозяйству страны, вызвали в ряде мест протесты аратов и даже восстания. Среди руководящих деятелей МНРП и государства из “правых” пострадал и Ц.Жамцарано. Он вынужден был оправдываться и в итоге выехал в Советский Союз.

С 1932 г. по август 1937 г. Ц.Жамцарано работал в Институте востоковедения АН СССР в Ленинграде. Признавая его научные заслуги, Академия наук СССР присвоила ему в 1936 г. степень доктора филологических наук. Наряду со многими Ц.Жамцарано постигла участь репрессированного:

он был арестован и скончался в 1940 г. (XII).

Накануне и в годы народной революции в Монголии работали и многие другие представители Сибири, в основном буряты. Среди них Сирен Нацов, Георгий Данчинов, Цэдэн-Еши Дашбальвд, Баламсу Цэрэнэй, Сандаг-Доржи Жамбалон и другие. Так, например, Цэдэн-Еши Дашбальш-Гочитский являлся членом ЦК МНРП, заведующим контрольно-ревизионной комиссии ЦК, членом Экономсовета страны, председателем Правления монгольских кооперативов, торговым представителем МНР в

СССР. Баламсу Цэрэнэй (Аюр Ванчиков) работал советником в Министерстве иностранных дел, руководителем отдела Монценкоопа, заведующим бухгалтерского отдела Государственного банка. Сандаг-Доржи Жамбалон заведовал финансовым отделом Монгольской народно-революционной армии. Наряду с калмыками в Монгольской армии работали и буряты. Среди бурятских инструкторов были К.Баторун (Баторов), Г. Дал-баев, Г.Очиров, Л.Ринчинов и др. [104].

Безусловно, буряты сыграли значительную роль на различных этапах развития идеи монгольской государственности, а также, приняв активное участие уже в практической деятельности партийных, государственных и общественных монгольских структур, оформившихся после революции 1921 г. В этой связи небезынтересным кажется оценка всего процесса зарубежными, в частности американскими историками. Они отме-

104

чают: “Акцент на культурное самоопределение исходил из замечательных работ бурятских интеллигентов (имеются в виду труды Д.Банзарова и Г.Гомбоева - Е.Л.) не только в силу открытия исторического наследия собственно бурят, но также и монголов Восточной Азии. Все это вело от идеи расширения национальных прав к мечтам об объединении всех монголов в Великое Монгольское государство.

Вплоть до 1890 г. большинство бурятских интеллигентов, от консерваторов, подобно Бадмаеву и Агвану Доржие-ву, до радикалов - Богданова и Ринчино, не помышляли о разрыве с Российским государством, что наилучшим образом отвечало их собственным интересам. Но между 1890 и 1901 гг. новое законодательство внезапно принесло опасность для национальной ситуации всех сибирских народов, включая бурят. Реформы Сперанского 1822 г., защищавшие национальные территории путем запрета экспроприации этих земель и признания племенной и клановой власти, были начисто стерты новым законодательством”

[105].

Далее американские исследователи отмечают, что сложившаяся ситуация направила некоторых бурятских интеллигентов на поиск других путей своей свободы. Они стали теперь видеть идею Великого Монгольского государства как альтернативу автономии в составе России. Научные изыскания, с которых начали Д.Банзаров и Г.Гомбоев. сфокусировались на центре монгольских земель - Внешней Монголии. Национализм трансформировался в панмонголизм, или, более точнее, в панмонгольский национализм. Даже те, отмечают зарубежные исследователи, кто предпочитал найти защиту внутри российского политического движения, у народников или у социалистов-революционеров, были постепенно вовлечены в идею отождествления с независимой Монголией. Люди, подобные Бато-Далай Очирову, верившие в автономию в составе Российского государства как в конечную цель, разочаровавшись, также повернули к идее воссоединения с Внешней Монголией.

Новый толчок дали события 1911 г. в Цинской империи. Вот как комментируют появившиеся устремления авторы “Введения в историю и культуру Монголии”: “Панмонголист

105

ли, панбуддист, “буржуазный националист” или просто бандит - все монголы за короткое время в 1911 г. увидели возможность появления нового монгольского государства. И было естественно, что буряты, которые сделали научную карьеру, изучая Монголию и монголов, смогли прикоснуться к свободному климату Монголии. Отдавая должное длительному развитию бурятских интересов к Монголии и попранию царистской политикой бурятской автономии, неправомерно говорить, как делают некоторые, об этих бурятах как агентах советской политики. Они не преследовали российских целей. Но они преследовали цели, которые могли привести к конфликту с российскими внешнеполитическими интересами в условиях неразберихи китайской политики после 1911 г. Их надежды на Великое Монгольское государство в стремлении объединить Танно-Туву, Внешнюю и Внутреннюю Монголию, территорию Барги и, в неменьшей степени, бурятские земли к востоку и западу от Байкала, не могло привести ни к чему более, как к конфликту. Такого рода сообщество могло бы эффективно изолировать Россию от прямого вторжения в Китай, но могло бы также создать государство, враждебное российским амбициям в Азии” [106].

На наш взгляд, у американских исследователей присутствует даже более взвешенный подход в оценках действий представителей бурятской интеллигенции в Монголии, нежели у некоторых современных российских политологов, видящих в них или только “ярых панмонголистов и националистов” или “агентов Советской России и Коминтерна”. “Отдавая идеалам бурятских интеллигентов дань времени, трудно представить, как они могли действовать в качестве агентов той системы, которая, как они с уверенностью полагали, была враждебной их собственным национальным устремлениям. Поколение, вовлеченное в российскую революцию 1917 г., также поддерживало их монгольский национализм, превратившийся из шаткой веры в монгольское государство в настоящее убеждение, что ситуация во Внешней Монголии несет в себе все основные предпосылки для осуществления задуманного”

[107].

Далее в своих изысканиях западные исследователи уви-

106

дели явственный раздел, в основе которого лежало мнение представителей западных бурят, в меньшей степени, нежели восточные, подверженных влиянию буддизма, о том, что совершенно нет необходимости включения буддизма в программные положения во всемонгольское национальное движение. И вот заключительная, на наш взгляд, приближенная к реальности, более чем какая-либо, оценка работы известных бурятских общественных деятелей в Монголии: “В некотором роде “чужеземном” периоде, которым были отмечены первые четыре года Монгольской Республики (1924-1928), почти все монгольские фракции были представлены в партийных и правительственных дискуссиях. Это дает право говорить, что во всех этих событиях буряты представляли только свои собственные концепции монгольского национализма, а не, как часто намекают, какие-то туманные намерения Советского государства или российского Коминтерна. Замешательство русских в их собственных делах после смерти Ленина в 1924 г. и их явно недостаточное знание событий в Монголии препятствовали правильной оценке деятельности там бурят. Только после прихода к власти Сталина и с началом его резкой кампании против всех форм “буржуазного национализма” Советы, наконец, обратили свое внимание на Монголию. Это не случайно, что так называемый “правый уклон” - период, в течение которого в Монголии преобладал консерватизм, выпал именно на это время. Среди различных монгольских высших лам, торговцев и князей были также и буряты” [108].

Нам представляется, что нет оснований не соглашаться с такой оценкой деятельности бурят в Монголии. В действительности, они были выразителями своего времени. Большинство из них были людьми среднего возраста, это были ученые, интеллигенты последнего десятилетия царской России, которые на самом деле стремились к независимости бурят и монголов. Они не были чьими-то агентами, а скорее были людьми с устоявшимися взглядами и представлениями, предполагавшими свое собственное видение места и роли бурят и монголов не только в азиатском мире, но и в условиях ближайшего соседства с Россией и Китаем.

107

Таким образом, на выделенном нами третьем этапе присутствия сибиряков в монгольском обществе следует отметить их активное влияние на развитие многих сторон политической, экономической и культурной жизни послереволюционной Монголии. В силу хронологических рамок данной работы нами не анализируется последний, по нашей схеме четвертый, этап этого интереснейшего процесса. Он охватывает, в основном, 60-80-е гг. XX века. Уже были подготовлены (при активной помощи Советского Союза) собственные национальные кадры, но опосредованно влияние на монгольское общество самой большой заграничной колонии советских специалистов, в том числе сибиряков, было огромно. Этот вопрос должен войти в общую большую тему по проблемам развития советско-монгольских отношений “доперестроечного” периода.

108

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Как видим, Россия, и Сибирь особенно, проявляла давнее и

вкакой-то мере естественное, географически обусловленное тяготение к монгольскому миру. Совсем необязательно быть стойким евразийцем и считать восточных славян более “азиатами”, чем они есть на самом деле [I]. Если европейская часть России являет нам тысячелетний пример своего собственного, “ни Запад, ни Восток”, мученического пути в истории, то Сибирь, географически азиатскую, и по своему общественно-культурному типу, без особых натяжек, следует считать Востоком.

Примечательно, что выходцы из России, в большинстве своем сибиряки, оставили заметный след в монгольском обществе. Одна из волн, пополнившая Монголию русскими, была связана с событиями, главным образом в Сибири, порожденными революцией. Эта волна принесла в Монголию и тех, кто бежал от нового порядка и тех, кто за него боролся и не только у себя в России, но и на территории тогда еще богдыхановской Монголии. В итоге монгольская земля стала местом постоянного проживания для тех и других, а русское кладбище, что в окрестностях УланБатора, навечно примирило их классовую ненависть друг к другу. Поэтому мнение, бытовавшее ранее среди значительной части монголов, а позже и в среде советских специалистов о том, что “местные русские это сплошь бежавшие семеновцы, конечно же, не соответствовало действительности.

Что же являют собой ныне потомки тех, кто осваивал монгольские просторы почти столетие назад? Их численность по последним данным составляет немногим более 1 тыс. человек. Отток русских особенно усилился во второй половине 1980-х гг.,

впериод наибольшего обострения монголо-советских отношений. Вслед за составами советских специалистов из Монголии потянулись “местные”: старики к детям, обосновавшимся после учебы в России, среднее поколение, лишившись рабочих мест, к родственникам в Бурятию, Читинскую, Иркутскую область с мечтой устроится на новом месте. У оставшихся же степень вживаемости в современное монголь-

109