229_istoria_lishtovannyi_mongolia_v_vost_sibiri_032

описывается великолепие Эрдэни-цзу. Автора данной работы, неоднократно посещавшего эти места в 1970-80-х гг. и участвовавшего в археологических раскопках в окрестностях монастыря, поражает глубина и удивительная точность описания. Слог, которым излагал Цыбиков увиденное, обладал особыми красочными оттенками, соответствующими случаю. Дело в том, что он стремился попасть в монастырь во время пребывания там Богдо-гэгэна: “Переправившись через Орхон в брод, мы наконец вступили в Эрдэни-цзу, славный монастырь предка Тушэту-хана, который в настоящую минуту пребывания хутук-ты представляет временную столицу Халхи. Сюда направлена вся жизнь монголов”

[42].

Монгольский материал мы находим у Цыбикова и в описании его путешествия в Тибет. В основном это дневниковые записи

одорожных встречах и впечатлениях монгольской части пути. Кстати, здесь мы находим подтверждение вывода Б.Барадина

оначале вхождения в практику среди бурят института перерожденцев. Цыбиков по пути встретил двух бурятских лам, “направляющихся в Лабран (VIII) за выяснением перерожденцев бывшего ширетуя (IX) Цугольского дацана Забайкальской области Иванова, который очень славился среди прихожан своею ученостью... Один из бурятских лам, по имени Шри-бадзар, вез список мальчиков, родившихся в год, следующий за годом смерти Иванова. По списку лабранский Чжамьян-шадба (10) должен был указать перерожденца Иванова” [43].

Интересны заметки Цыбикова об алашанских монголах: “Народ алашанский сильно подвергся китайскому влиянию.

Покрой одежды мужчин - китайский, и редкий мужчина не говорит по-китайски. Степные женщины более сохранили свои обычаи, хотя ямунские сильно стараются не отставать от маньчжурок, только мешает им монгольская прическа” [44]. Уже на обратном пути из Лхасы Цыбиков в сочных тонах описывает приключения, выпавшие на него и сопровождавших его монголов. Здесь слышны юмористические нотки, когда он касается некоторых черт характера, присущих, по его мнению, монголам. К примеру, Цыбиков долго не мог выехать из Лхасы по причине “долгой возни и переговоров, затягивать кои монголы любят до вывода из терпения какого угодно хладнокровного

50

человека”. По пути следования у Цыбикова и его спутников не было и дня, чтобы что-нибудь не украли из их небольшого каравана местные жители. По этому поводу он сокрушался:

“Странные люди - монголы. Они всегда знают, что есть опасность от воров, но, не желая держать ночью лошадей на привязи, пускают на корм, окарауливая сами. Утомление ли в пути, а может быть, природная сонливость не позволяет им, однако, бодрствовать всю ночь. Сначала караульный посидит, но через час, другой он уже спит крепким сном. Воры из тангутов отлично знают эту черту монголов и ночью безнаказанно крадут из-под рук” [45]. Особенно красноречиво Цыбиков описывает Санчжайранчжямбу, “типичный вид алашанского дельца, питающегося за счет проходящих через город караванов”. На наш взгляд, по этому описанию проглядывается “монгольский” Ноздрев, который склонен приврать, и “будучи человеком, можно сказать, мало состоятельным, он имеет недурную обстановку в своей квартире, будучи ламой, содержит какую-то подозрительную красивую женщину, одевается очень чисто и на дню меняет несколько костюмов” [46].

Дневник же поездки Цыбикова в Ургу (XI) за 1927 г. -прекрасная иллюстрация столичной жизни в 20-х годах. Встречающиеся в нем зарисовки, на наш взгляд, иногда схожи с некоторыми картинами монгольской жизни из известного романа монгольского писателя Л.Тудэва “Первый год республики”. Информационно “Дневник” насыщен чрезвычайно. Цыбиков описывает уличные сценки. При просмотре танцев в китайском театре подмечает, что “у монголов нет традиции танцев и хороводов”, возмущается царящим в театре беспорядком, когда прямо в зале “устроен буфет..., громко разговаривают, курят, льют на пол помои и т.п.” [47]. В описании ургинской жизни отчетливо видно активное советское влияние - структура правительственных учреждений, проведение партийно-правитель- ственных мероприятий, ход многочисленных митингов начинают приобретать основные характерные черты советских аналогов. Новое автор видит и в том, что “в монгольском быту почти установилась слово “ургудэл” (егgudе1) в значении заявления в высшую инстанцию вообще и, между прочим, удивляется тому, что “едущая революционная молодежь на каждом

51

перевале кричала “Лхаржало” (XII) и при всяком удивлении

“Э! Богдо мини!” (XIII).

Некоторое негодование, которое ныне можно воспринять с улыбкой, Цыбиков проявил при осмотре картин в только-что организованном музее. Негодование относилось к той области, которую он определял, как “половой вопрос”. “На рисунках, - отмечал он, - немного поразила бессмысленная циничность в отношении половых вопросов. Несколько сцен, когда мужчина имеет возбужденный член. Есть сцена совокупления. Все в китайском духе. Даже лошади и бараны - все отправляют половые акты. Нужно только представить, насколько был развращен тот, кто заставлял рисовать такие сцены. Далее в этом отношении поражает кровать богдо. Широкая двухспальная кровать в китайском стиле из дорогого красного дерева с резьбой, с балдахином и отделенная четырьмя стенами китайской резьбы из того же дерева. Вокруг кровати сверху и боков зеркала, так что во время лежания на кровати, смотря в ту или иную сторону, можно видеть себя со всех сторон. Так проводил ночи богдо со своей супругой” [48]. По всей видимости, Цибиков лицезрел картины и наброски такого известного монгольского художника реалистического направления, как Б.Шарава, создавшего крупные работы: “Один день Монголии”, портреты Богдо и др. Картины Б.Шарава занимают сейчас центральное место в монгольских музеях, среди которых портреты Ленина и Сухэ-Батора, картины на революционные темы, многочисленные плакаты.

Итак, дневниковые записи Цыбикова разных периодов -это то, что помогает нам увидеть в нем, образно говоря, монголоведапрактика. В теоретическом же плане несомненный научный интерес представляют такие его работы, как “Культ огня у восточных бурят-монголов”, “Цагалган”, “Шаманизм у бурят-монголов”, “О национальных праздниках бурят” и “Монгольская письменность, как орудие национальной культуры”, о которой мы уже упоминали. Одна из этих работ “Шаманизм у бурят-монголов” представляет собой прекрасный научный очерк о состоянии шаманизма у монголо-язычных народов. Во втором издании “Избранных трудов” Г.Цыбикова (Новосибирск, 1991), на наш взгляд, крайне неудачным выглядит комментарий к этой работе [49]. В боль-

52

шинстве случаев здесь присутствуют такие термины, как “автор ошибается”, “автор не прав”, “не совсем верно” и т. д. Следует отметить, что в оценках такого культуро-религиозного состояния общества, как шаманизм, применение подобных терминов непродуктивно. Это объясняется индивидуальным восприятием различных шаманистских культов, что ведет к различным оценочным их трактовкам. Помимо прочего, местные различия, по сути “региональное творчество”, дает нам абсолютно мозаичную картину шаманизма. Кстати, это подтверждают материалы международного симпозиума по изучению центральноазиатского шаманизма, состоявшегося в Улан-Удэ в 1996 г. Как отечественные исследователи, так и зарубежные, в том числе монгольские, признают всю сложность и неоднозначность этого явления [50].

Не вызывает сомнения то, что отечественная и зарубежная монголистика среди сибирских исследователей Монголии выделяла и выделяет Ц.Жамцарано в качестве центральной фигуры. Это выдающийся востоковед и разносторонний ученый. Но среда его научных интересов литература монголоя-зычных народов занимала особое место. Это подтверждают и выписки самого юного Ц.Жамцарано о роли литературы в жизни человеческого общества вообще и подготовительные материалы по истории бурятской литературы в частности [51]. В начале XX в., на протяжении примерно 10-12 лег, еще студентом, а затем молодым лектором Петербургского университета Ц.Жамцарано объездил бурятские улусы западных и восточных бурят, побывал в Монголии и записал колоссальный объем произведений устного народного творчества. В 1910 г. Б.Барадин в своей книге “Отрывки из бурятской народной литературы” перечислил известные в то время бурятские эпические поэмы, и из 99 приведенных названий 57 были записаны Ц.Жамцарано [52]. Что же касается фольклора, собранного им в Монголии, то он частично был опубликован в книге “Образцы монгольской народной культуры” в 1908 г. в Петербурге. Известна рецензия Б.Я.Владимирцова на этот труд Ц. Жамцарано и А.Д. Руднева, в которой он отмечал, что книга содержит значительный материал, собранный Ц.Жамцарано, “известным исследователем монгольских племен”, и что “выгодно отличается она от всего того, что было сделано в

53

этой области” [53]. Б.Я.Владимирцов и в дальнейшем внимательно следил за исследованиями Ц. Жамцарано в области монгольского фольклора. Так, в письме к А.В.Бурдукову в 1916 г. он сообщал: “На днях выходит первый том былин Жамцарано, по моему предложению Географическое общество присудило ему премию имени Пржевальского” [54].

Следуя хронологическому порядку при характеристике научного творчества Ц.Жамцарано, заметим, что в большинстве посвященных ему работ весьма сжато говорится о том, что в годы колчаковщины он преподавал в только что открывшемся Иркутском университете. Но кроме преподавания монгольского, бурятского языков и монгольской литературы Ц. Жамцарано по-прежнему очень плодотворно занимался научными исследованиями. В 1920 г. в Иркутске выходит небольшая по объем}7 работа “Обозрение памятников писанного права монгольских племен”, а несколько позже, в 1923 г. в Иркутске же была опубликована совместно с А.Туруновым работа “Халха Джиром. Описание памятника”. Это необходимо иметь в виду, так как в основном исследователи акцентируют внимание на переводах Жамцарано этого памятника, изданных в Монголии в 1959 г., а в СССР в 1965 г. В иркутском издании этой работы имеется интересное предисловие, написанное самими авторами: “Факультет общественных наук государственного Иркутского Университета дал место на страницах своего первого (Е.Л.) сборника трудов профессоров и преподавателей университета небольшой заметке, посвященной обозрению некоторых памятников писанного права монгольских племен. Работа, начатая в 1919 г., не прекращалась. Предлагаемое ниже описание одного из редких и интересных памятников является необходимым звеном в цикле работ, направленных на изучение юридического быта страны”. История выявления этого памятника кратко изложена также в предисловии: “Правила ямайского Халха Джирома” (“яману Халха Джиром ун дурим” -точньй текст заголовка памятника) представляет своего рода раритет. Согласно старому монгольскому обыкновению единственный список со сборника хранится в Шанзатбинском ямане (на р.Ибинголе, недалеко от Кяхты в местности Амур Байесхаланто), а обыкновенным смертным строго запрещено делать и держать с него списки. С этого ветхого экземпляра, хранящегося

54

в ямане (список представляет собой засаленную старую тетрадь из китайской бумаги в мягком переплете) была сделана копия, которая одним из пишущих (Жамцарано) была доставлена

в1914 г. в Азиатский музей в Петербурге, где и находится в настоящее время. В последнее время сделаны еще два списка, по одному из них и сделано предлагаемое ниже описание памятника”

[55].

Привлекают исходные позиции, с которыми подходил Ц.Жамцарано к описанию памятника; его размышления о взаимосвязи этнографии и юридической науки. Вот, например, одна из его посылок: “Этнографические изучения часто скользят по быту, оставляя без объяснений многие своеобразные черты жизни кочевников, особенности их миропонимания, складывающегося века назад под воздействием многих, теперь уже изжитых и забывшихся условий”, и далее “...юрист не должен чуждаться помощи этнографии, иначе многое специфическое, обусловленное этим бытом, уйдет из поля его внимания или покажется малоценным и незначительным” [56]. Ц. Жамцарано отмечал, что исторические элементы обычного права очень стойки и во многих случаях переживают формы хозяйственного быта, их обусловившего.

Совершенно уникальным является монгольский период научного творчества Ц.Жамцарано. Начиная с 1920 по 1932 гг. жизнь Ц.Жамцарано была связана с Монголией, где в течение ряда лет (1921-1931) он работал Ученым секретарем Ученого комитета МНР. В этот период Ц.Жамцарано располагал большими этнографическими материалами по народам Монголии. Многие его исследования остались неизданными, часть их опубликована на монгольском языке, в том числе его фундаментальная работа по народам Монголии, их происхождению [57]. А опубликованные

всоветское время на русском языке его работы до сих пор представляют значительный интерес для этнографии [58].

Отдельную страницу этого периода в творчестве Ц. Жамцарано занимают исследования монгольских летописей. Фактически; он положил начало новому этану в развитии монгольского исчточниковедения. Как известно, наиболее древней дошедшей до нас летописью является “Монголын нууцтовчоо”, (“Секретная история Монголов” или “Сокровенное

55

сказание Монголов”), известная под китайским названием “Юань-чао би-ши”, составленная по всей вероятности, не одним автором в 1240) г. Кстати, в специальном выпуске “Мопgoliсi”, посвященном 750-летию этой летописи, присутствует, на наш взгляд, не совсем справедливая оценка, данная Ц.Жамцарано одним из авторов этого сборника: “Блестящий текстолог, крупнейший знаток монгольской литературы, он, к сожалению, крайне небрежно (Е.Л.) обращался с названием памятника, слегка варьируя его при каждом упоминании в своем известном труде: “Сокровенное поведание монголов” (или просто, “Сокровенное поведание”) и “Сокровенное сказание монголов”. Однако он сознавал, что это не дословный перевод, так как в другом месте он точно расшифровал название:

“Сокровенное поведание” или Секретная история монголов”

[59].Нам же кажется, что такое сожаление о “небрежности” перевода не имеет основания для полемики, а вариации Жамцарано (как и других исследователей) лишь усиливают его характеристику как блестящего текстолога.

После “Сокровенного сказания” до XVII в., в период феодальной раздробленности Монголии в Х1У-ХУ1 вв., пока не выявлено значительных летописных памятников, хотя Ц. Жамцарано, как и Б.Я.Владимирцов, предполагал, что таковые существовали. Он писал, что “трудно предположить, чтобы за этот более чем трехсотлетний период не было составлено на монгольском языке никаких исторических произведений. Вероятно, в разных местах различными липами велись записи событий, происходивших в XIV, XV и XVI веках в самой Монголии”

[60].Ц.Жамцарано, как и другой исследователь Л. Пуч-ковский, объяснил причину почти полного исчезновения литературных и исторических памятников монголов Х1У-ХУ1 веков отсутствием надлежащих условий для их хранения, кочевым образом жизни, частыми междоусобными войнами и слабым развитием грамотности [61]. Предположение о существовании таких памятников вполне оправданно, так, как монголоведение располагает прекрасными летописями XVII в., появившимися, разумеется, не на пустом месте.

Основным трудом Ц.Жамцарано в этой области является его книга “Монгольские летописи XVII века”, вышедшая в

56

1936 г. В книге содержится подробное описание четырех известных летописей XVII в.: анонимных “Алтай тобчи” и “Шара Туджи”, “Алтан тобчи” Лубсан Данзана и “Эрдэнийн тобчи” Саган Сэцэна, а также одной повести XIII в. “Цаган тэухэ” (“Белая история”). Жамцарано явился первым исследователем летописи “Алтан тобчи” Лубсан Данзана как исторического источника. Летопись была обнаружена Председателем Ученого комитета МНР Жамьянгуном в 1926 г. в одном из восточных хошунов Монголии, о чем и информировал Ц. Жамцарано Б.Я.Владимирцова. Ц.Жамцарано первым указал на то, что в этой летописи содержится пересказ значительной части “Сокровенного сказания Монголов”. Он также дал сравнительные описания и подробную характеристику четырех списков летописи “Эрдэнийн тобчи” Саган Сэцэна. Вместе с тем, отдавая должное огромным заслугам Ц.Жамцарано в изучении монгольских летописей, современные отечественные исследователи отмечают, что при анализе текстов летописей Жамцарано явно преувеличивал значение событий, связанных с проникновением буддизма в Монголию, называя эпоху распространения буддизма и буддийской литературы в стране “временем монгольского ренессанса” [б2].

Это далеко неполная характеристика научной деятельности Ц.Жамцарано в области монголоведения в период его работы в Монголии. Как уже отмечалось, большое количество материалов ученого находятся в архивах России и Монголии и ожидают своего изучения. Точно также нельзя назвать исчерпывающими наши знания о Ц.Жамцарано как об одном из ведущих организаторов Ученого комитета Монголии, будущей Академии Наук МНР. Жамцарано и его монгольскими коллегами в течение 1920-х гг. была проделана колоссальная работа в области организации науки и сбора материалов. Это были первые, а потому самые трудные, незаметные по своей результативности годы. Так, например, даже в 1927 г. председатель Ученого комитета О.Жамьян говорил Г.Цыбикову, что “ничего еще не сделано, только идет коллекционирование всего ценного относительно Монголии вообще, чтобы было по чему учиться молодым людям” [63]. Хотя, к этому времени Монучком уже располагал картографическим и фотографическим

57

кабинетами, кабинетами истории, музыки, тибетской медицины, архивным. В стадии становления находились музей, библиотека, начинались археологические исследования, организовывались различные курсы. Несколько приниженная оценка своего труда происходила, скорее всего, из-за природной монгольской скромности. Примерно также говорил о себе и О.Жамьян, что “ничему не учился, знает только монгольскую грамоту и т.д.” “Это обычно преувеличенная скромность всех монголов”, - констатировал Г.Цыбиков [64].

В действительности Монучком проделывал огромную работу по сбору книг, рукописей и других материалов. Тот же Г.Цыбиков, посетивший Монголию в 1927 г., отмечал, что в Ургу стекается вся новейшая и старо-классическая литература действительно всей Монголии: “Русская часть библиотеки снабжена многими старыми и новыми научно-практическими изданиями. Много сравнительно книг по Востоку, в том числе и английские издания до последних лет. Приходят и харбинские издания. Из монгольских книг большинство уже знакомые “истории княжеских домов” и словари, например, двух-,трех-,и четырехъязычные. Сравнительно много монгольских рукописей (переводных). Китайские романы и истории династий, например “Барун хан улусун бичик” (“История западного улуса” - Е.Л.). и т.д. [65]. Г.Цыбиков приводит внушительный, на наш взгляд, для того времени перечень книг, опубликованных монгольским издательством в Пекине, в том числе “Чингис хагану цадиг” (“Жизнеописание Чингис хана” - Е.Л.) и других [66]. В целом же, Монучком в середине 1920-х гг. имел издание Данжура (226 томов) и Ганжура (108 томов), 600 различных произведений на монгольском языке, 2100 книг на иностранных языках, в том числе 250 на тибетском и 1400 на китайском, японском и маньчжурском языках [67]. В дополнение можно привести и мнение Б.Я.Владимирцова, который писал после визита в Улан-Батор в 1925 г.: “В настоящее время Ученый комитет обладает очень важным собранием монгольских сочинений, рукописных и печатных, собранием, которое превосходит лишь коллекция, имеющаяся в Ленинграде. В библиотеке Монгольского Ученого комитета имеются такие уникальные вещи, которых нет больше ни в одном собрании и которые полно-

58

стью меняют наше представление о монгольской письменности. Следует признать теперь, что Урга стала центром нахождения монгольских сочинений - рукописей и ксилографов, без знания которых специалисты в этой области могут работать лишь с трудом” [68].

Еще раз отметим, что деятельность Ц.Жамцарано в Монучкоме изучена далеко недостаточно. По известным причинам имя его замалчивалось. К сожалению, он не упомянут среди организаторов монгольской науки ни в совместной работе монгольских и советских ученых “История Монгольской Народной Республики”, ни в “Истории культуры МНР”. Можно предположить, насколько скудна информация о рядовых сотрудниках Монучкома, выходцах из Сибири, родившихся или проживавших в Монголии. В качестве примера можно упомянуть ламу Гэлэг-Жамцо, родившегося в Хэнтэе в семье бурята-кочевника. Приняв обет буддийского монаха, Цэвэгийн Гэлэг-Жамцо продолжил образование в Тибете и вернулся

вМонголию со званием дорамбы. С 1903 по 1923 гг. он служил ламой в Сартульском дацане в Бурятии, в 1914-1915 гг. участвовал

встроительстве Петербургского храма, а в 1924 г. вновь выехал

вМонголию [69]. В Монучкоме Гэлэг-Жамцо сотрудничал как астроном и математик, но проявил себя и как талантливый переводчик. В 1932 г. он закончил перевод на монгольский язык тибетского трактата “История Куку-нора” Сумба-хамбы Ешей-

Бальчжора (1704-1788) [70].

Впервой четверти XX в. монголоведные исследования в Восточной Сибири не прекращались. Во многом этому способствовали экспедиции экономического характера, отправлявшиеся

вМонголию. В одной из таких экспедиций по Внешней Монголии

в1915-1916 гг. участвовал Элбэк-Доржи Ринчино, который в исследовательской литературе более известен как общественный деятель, что вполне оправдано. Но заметим, что Э-Д. Ринчино оставил заметный след и в монголоведении. Еще в 1910 г. он под псевдонимом Аламжи-Мэргэн совместно с Н.Амагаевым в Петербурге издал “Новый монголо-бурятский алфавит”. Он же являлся редактором двух “Сборников монголо-бурятской народной поэзии”, вышедших в Петербурге в

59