vMkYLZErVP

наших дней), то, возможно, мы поймем, что революция как выражение жизненных и интеллектуальных установок человека нового времени» была проявлением нонконформизма и радикального стремления к реформам, возникающих только в регионах, испытавших на себе влияние христианства. До недавнего времени, а точнее до второй мировой войны, в других частях планеты происходили мятежи, перевороты, кровавые волнения, но во всех этих событиях отсутствовали социологические характеристики революции.

Революция и утопия – родственные понятия, и только на Западе мы видели ярко выраженные образцы последней, и только западную историю отличал двойственный динамизм отрицания старого порядка и устроения нового. Мэмфорд выделял «эскапистские (уход от действительности) утопии» и «утопии конструктивные». Нас интересуют в данном случае последние, ибо после первых – иллюзий или грез – с течением времени остается лишь глубинное беспокойство, а конструктивные утопии несут в себе творческую волю, строящую будущее с помощью человеческих рук и человеческого разума. Утопия воспринимается как град, который следует возвести. И возвести здесь, на земле, а это возможно только благодаря разуму и усилиям человека. Однако неоднократно утверждалось, что «утопия – секуляризованные небеса средневековья».

Утопия есть нечто другое: это то, о чем мечтают люди, что они стремятся осуществить, понимая, что не смогут дожить до осуществления мечты, что им дано лишь приблизиться к ней.

Утопия – это сознательное и рациональное творение человечества, и люди управляют ею в той степени, в какой они овладевают ею (литературные утопии являются образцами для реальных правителей). Утопия в силу ее социального и индивидуального характера принадлежит к земной жизни, даже в тех своих формах, которые являются «представлением других времен» и «других пространств». И те и другие существуют в быстротечное и изменчивое время человеческой истории.

Мы сталкиваемся здесь с еще одной темой – утопия и ее осуществление. Название, которое Томас Мор дал своему творению – мысленному образу нового общества, создало неправильное представление о возможности реализации утопии. Во-первых, как порождению ума, ей свойствен некий необходимый оттенок нереализуемости, хотя, в конце концов, все, что делает человек, есть творение ума (даже физиологические операции, так как человек не существует вне культуры). Во-вторых, вспоминают фразу, которой заканчивается повествование Мора, ту фразу о социальном устройстве утопийцев, где Мор говорит, что в утопийской Республике есть много такого, «чего я более желаю в наших государствах, нежели ожидаю».

Не забудем еще более красноречивый пример – испанцев, которые, едва открыв Америку, захотели построить там совершенное общество, и пытались это сделать: одни – следуя образцу, предложенному Томасом

21

Мором, других вдохновляли творения Антонио де Гевары и т. п. Вполне возможно, что их попытка – одна из тех нитей, из которых ткется сейчас судьба этого континента.

Если Поппер и его последователи враждебны по отношению к утопическому мышлению, причисляя к нему авторитарные заблуждения тоталитаризма и одновременно провозглашая неосуществимый, чисто фантастический характер утопии (что заключает в себе известное противоречие); если, опираясь на такого рода критику, консерватизм осудил утопию как нереальное и тщетное стремление; если, наконец, и те и другие любопытным образом совпадают в оценках с анархиствующим ницшеанством (которому уже было суждено сыграть в современной истории роль прародителя фашизма), окрестившим утопию «бесполезной возмутительницей спокойствия», невозможной аберрацией, – то все это симптом ложного, гиперкритического анализа проблемы.

Действительно, Энгельс ввел в научный обиход свое негативное и широко известное определение «утопического», которому суждено было получить большое распространение6.

Согласно его интерпретации, утопия – это бесплодная идея, а ее возникновение объясняется незрелым (на тот момент) состоянием производственных отношений; утопические системы произвольный, ни на чем не основанный вымысел гения-одиночки, плод воображения и изобретения, навязанный обществу извне, посредством пропаганды и показательных опытов. Эти социальные системы пытались выдать себя за абсолютные истины, не зависящие от времени, пространства и исторического развития, а где и кому открылись эти истины – было делом чистой случайности, ведь они были чистыми продуктами субъективного рассудка, жизненных условий, объема познаний и степени развития мышления их авторов. Хотя теория Энгельса, изложенная в знаменитой брошюре, вышедшей в 1880 году в Париже, носила отчетливо выраженный упрощенный и пропагандистский характер, хотя вскоре Каутский (в 1888 году) в своей работе о Томасе Mope поставил вопрос о необходимости пересмотра с марксистских позиций этой концепции, тем не менее работа Энгельса, переведенная на многие европейские языки и удобная для ведения полемики, в течение долгого времени владела умами людей. Именно эту негативную, критическую часть концепции Энгельса взяли на вооружение консерваторы, и рассматривали утопии как бесплодные мечтания, которые невозможно осуществить (за исключением тех случаев, когда утопическими идеалами вдохновляется тоталитаризм).

Утопист стремится – и в этом его сила – разбудить способность человека размышлять о плачевном состоянии общества, способность смоделировать новое общество, разбудить веру в силу человеческих рук, воздвигающих его, в возможность общественного устройства, ведущего к совершенству. В этом смысле стоит вспомнить высказывание Кампанеллы: «Небесполезно то, что мы написали, ведь если невозможно точно

22

повторить такую Республику, то можно пытаться, насколько возможно, подражать образцу, который мы предложили».

Согласно формулировке Х. Маравалля, «утопия – плод нового времени, в котором отразились творческие способности человека. Бесспорно, способность человека к преобразованию относится к тем характеристикам, которые мы могли бы назвать антропологическими константами, но своя история есть и у антропологических констант. Их значение в жизни человека, способ их проявления, важность, которая им придается, – все это зависит от обстоятельств конкретной ситуации»7.

Первыми проявлениями способности человека преобразовывать и созидать действительность стали усовершенствования в технике навигации, сделавшие возможными далекие странствия в открытом море, знакомство с самыми глухими уголками планеты, точные, из первых рук сведения о других обществах, которые путешественники нашли в только что открытых землях. Хорошо известно, как все это было важно для Томаса Мора или Бартоломе де Лас Касаса. Открытие новых земель привело к тому, что люди XVI века на собственном опыте убедились в том, что существуют различно организованные общества, не соотносимые с некой вечной моделью, которую Божественное провидение установило однажды и навсегда; что общества есть структуры не постоянные, но переменные творения человека и меняющихся условий времени и пространства. Существует целая гамма общественно-политических систем: различные группы разными способами создавали несхожие режимы. Книги испанских путешественников XVI столетия, а затем и книги их английских и французских коллег предоставили огромное количество материала об этих экзотических вариациях. Владея обширной информацией такого рода, политические мыслители получили возможность сравнения. Мор, например, так определил отношение путешественника к тому, что он увидел во время странствий: «И вот, отметив у этих новых народов много превратных законов, Рафаил, с другой стороны, перечислил немало и таких, из которых можно взять примеры для исправления заблуждений наших городов, народов, племен и царств»8.

Одна из этих новых, неизвестных доселе республик, о которой Мор говорит, что ему известен ее протагонист, и есть то образцовое общество утопийцев, чьему гражданскому благоустройству в целях «подражания и исправления заблуждений» он посвящает свой рассказ.

Такова последовательность процесса: известие о новых народах, открытие различных способов правления, осознание человеческого характера последних, возможность сравнения и, наконец, построение новой модели, которая включит в себя достоинства иных моделей. Миф «нового мира» будет продолжен утопистами: от Фурье («Новый хозяйственный и социетарный мир») до Олдоса Хаксли («О дивный новый мир».).

23

В соответствии со своими истоками и характером создания человеческого разума, утопия стремится к регламентированию, вмешательству. Регламентировать питание, одежду, воспроизводство, попытки регламентировать образование, труд, собственность мы находим у Кампанеллы, Фурье, Уэллса, Хаксли. Именно эту черту утопий ставили в вину их создателям последователи К. Поппера и консерваторы как нечто несовместимое со свободой, что человека заставляют жить в блаженстве, выстроенном из геометрических идиллий, регламентированных восторгов, тысячи омерзительных чудес, которые может представить зрелище совершенного мира, мира готовых конструкций.

Но утопические программы вдохновлялись идеей регламентирования перечисленных сторон жизни и некоторых других во имя расширения основных свобод человека. Принцип утопического общественного устройства, как мы уже говорили, – это обеспечение полноты реализации человеческой личности. Следует регламентировать труд в соответствии с общественными потребностями ради того, чтобы люди, как говорил Мор, «могли посвятить себя свободному усовершенствованию ума, полагая, что именно в нем и заключается счастье жизни».

А Кампанелла, выступавший за общность имущества и возлагавший на частную собственность вину за отчуждение, формулирует преимущество такого решения в словах, которые, как нам кажется, мог бы произнести Сен-Симон: «Здесь не люди служат вещам, но вещи людям». Да и новый социетарный мир, строй пассионарной привлекательности или, как называл его Фурье, «притяжения по страсти», режим «фаланг», не ставит во главу угла регламентацию, но использует ее для привлекательного и природосообразного труда, для того чтобы человек, трудясь без внешнего или внутреннего принуждения, максимально свободно исповедуя страсть, приобщался к обществу. Вспоминая эту предпосылку Фурье, английский социалист Уильям Моррис так сформулировал принцип своей утопической системы и указал, что для нас все развлечение, когда мы чувствуем себя увлеченными магической силой труда и находимся среди веселых товарищей; в этом смысле работа есть наслаждение для чувств, подвижничество художника в сравнении с ненавистной работой по необходимости. Таков принцип добровольного труда, сводящего к минимуму использование машин, возрождающего культ ручного труда: «каждый человек свободен делать то, что он лучше всего умеет делать», и изменить занятие, если ему этого захочется, что неизбежно будет происходить в разумных пределах в рамках свободной системы.

Возражением аргументам консерваторов и нигилистов, направленным на дискредитацию утопии, может служить тот же довод о конечной цели, вдохновлявшей утопистов, – освобождение человека: если утопии (от Мора до Прудона и Фурье) занимаются вопросами снабжения или санитарной дисциплины, то эти два вопроса, как и другие, им

24

подобные, предназначены для утверждения свободного человека, который сам себе хозяин. Прудон считает, что коллективная сущность, порожденная индустриальной демократией, построенной на свободнодоговорной основе, создает общество, в котором возникает стихийное разделение труда и слитность коллективных усилий, лишенных энергии содействия. Слитность эта питается индивидуальной инициативой и призвана поддержать свободу индивида, поэтому коллективизм не уничтожает конфликтов и противоречий. Эта антиномия – в противоположность тому, что считал Гегель, – не может быть разрешена, но может быть смягчена, гармонизирована, преодолена. Это постоянное напряжение гарантирует динамизм и движение вперед, отрицает регресс и застой, позволяет индивиду распоряжаться самим собой. Судьбы общества находятся в руках самого индивида, а его свобода не может быть у него отнята.

Другими словами, утопия реформационна и революционна, хотя не всегда предполагает применение насилия. Она насильственна, прежде всего, своей негативной стороной, той частью, которая отвергает настоящее, которая поспешно стремится осуществиться, хотя ритм становления нового общества может быть и замедлен. Будущее всегда насыщено надеждой на лучшее и стратегией активной жизненной позиции молодёжи нацеленной на устранение недостатков уходящей эпохи.

Вопросы для закрепления

1.Проблема будущего как проблема молодёжи.

2.Познание социума и утопия.

3.Социальная утопия как прогноз.

Литература

1.Гоббс, Т. Левиафан / Т. Гоббс. – М.: Мысль, 2001. – 478 с.

2.Данэм, Б. Гигант в цепях / Б. Данэм. – М.: Наука, 1984. – 380 с.

3.Маркс, К., Энгельс, Ф. Соч. / К. Маркс, Ф. Энгельс. – М.: Издательство политической литературы, 1961. – Т. 19. – 703 с.

4.Тоффлер, Э. Третья волна / Э. Тоффлер – М.: ООО «Издательство АСТ», 2004. – 781 с.

5.Утопический роман XVI-XVII вв. – М.: Художественная литература, 1971. – 494 с.

6.Утопия и утопическое мышление: антология зарубежн. лит. / Сост., общ. ред. и предисл. В.А. Чаликовой. – М.: Прогресс, 1991. – 405 с.

25

7. Фукуяма, Ф. Наше постчеловеческое будущее: Последствия биотехнологической революции / Ф. Фукуяма. – М.: ООО

«Издательство АСТ»: ОАО «ЛЮКС», 2004. – 349 с.

26

ЛЕКЦИЯ 3

Кризисный социум и многомерность истории России

Вновь тяжкие годы выпали на долю России. Но если прежде внутренние смуты сопряжены были с внешними военными нашествиями, то ныне нет видимых силовых влияний извне, что, конечно, не исключает влияний политических, экономических и культурных. Российский исторический процесс натолкнулся на некий внутренний барьер, ставший пределом его движения в прежнем направлении. Перед этим пределом поднялась своего рода историческая волна, со спадом которой обрушивается прежний порядок и пока не ясны очертания нового.

«Рухнула империя», – говорят со страхом и горечью те, кто был убеждённым сторонником социалистических преобразований, с радостью и надеждой те, для кого жажда личного успеха опиралась на «чудо» рыночных отношений, третьи и их большинство, в растерянности – это те, кто готов в своём маленьком мире принять любую власть лишь бы она его хоть как-нибудь кормила. Более тысячи лет история России была историей колонизации, обживания и собирания обширных территорий славянами, преимущественно русскими. Последние, впрочем, не вытесняли и не уничтожали прежнее население этих территорий, как нередко происходило в мировой истории, а взаимодействовали с ним, образуя многоэтнический симбиоз, из которого росла своеобразная цивилизация, связующая Запад с Востоком.

В.О.Ключевский в Курсе русской истории выделил четыре периода такой колонизации, обозначив их по территориям, в которых сосредоточивалась в разные времена главная масса русского народонаселения: 1) Русь Днепровская, городовая, торговая (с VIII до XIII в.); 2) Русь Верхневолжская, удельно-княжеская, вольно-земледельческая (с XIII до середины XV в.); 3) Русь Великая (включая Донскую и Средневолжскую), Московская, царско-боярская, военно-земледельческая

– период великорусский (с половины XV до начала XVII в.); период всероссийский (вся Восточно-европейская равнина и далеко от нее на юг и восток – за Кавказ, Каспий и Урал, до Тихого океана), императорскодворянский, крепостного хозяйства, земледельческого и фабричнозаводского (с начала XVII до половины XIX в.).

За такую периодизацию упрекали В.О.Ключевского в эклектизме, но вернее было бы адресовать этот упрек самой истории России. А ее историк, по сути дела, оставил место для еще одного, пятого по счету, но не названного им по содержанию периода: с половины XIX до ...(?). К пониманию смысла этого периода историк шел от факта ненормального соотношения между величием достигнутого Россией международного положения и слабым внутренним ее ростом, низким уровнем духовных и материальных средств, которыми обладал ее народ. Из этого

27

несоответствия следовало, по мнению русского историка, что русскому и другим народам России предстоит теперь напряженно работать над самим собой, развивать свои умственные и нравственные силы, с особенной заботливостью устанавливать свои общественные отношения. Сегодня мы бы добавили – предстоит сформировать гражданское общество.

Движение в этом направлении началось с отмены в 1861г. крепостного права и провозглашения в 1884 г. земской реформы. Трудно, преодолевая сопротивление реакционных помещиков и чиновников, возникали элементы общества свободных граждан, несущих равные по закону государственные и общественные повинности. Пошел в рост отечественный и иностранный капитал – торговый, промышленный, финансовый. Набирал авторитет голос российских судей и адвокатов. Цивилизованное правосознание запало в душу просвещённой части народа. Набирала практический опыт и влияние в общественном сознании экономическая и социальная наука, общечеловеческую соборность обосновывала русская философия. Значительных высот достигли русская литература и искусство. Так длилось полвека.

Начало XX в. открыло новый этап в борьбе за империалистический передел мира. Российский император Николай II и его правительство оказались не на высоте основного требования того периода российской истории: отказываясь сосредоточить внимание на прогрессе внутренней жизни страны. Вместо этого Россия втянулась в войну с Японией и проиграла ее. Затем наступила первая мировая война, в ходе которой рухнула сама династия Романовых и самодержавная система.

Отставание в массовом системном образовании, в структуре экономического развития, низкая культура управления промышленным производством и экономикой в целом стали объективной предпосылкой внешних поражений как самодержавия так и станы в целом. А эти поражения, наложившись на внутренние слабости, сделали Россию самым уязвимым звеном в исторической эволюции западной цивилизации.

Если война с Японией положила предел процессу российской колонизации на востоке, то война с Германией продолжила тот же процесс с другого конца – деколонизацию части российских территорий, идущей с запада. Октябрьская революция сделала этот процесс историческим фактом: в ходе первой мировой и гражданской войн, стало распадаться обширное всероссийское пространство (отделялись азиатские и кавказские территории, даже исторически более укорененные пространства России – Украина, Сибирь, Дальний Восток). Возник исторический прецедент сужения границ России до Великороссии и даже Верхневолжской Руси.

Ценой невероятного напряжения внутренних сил народа советская власть в итоге гражданской войны почти полностью восстановила былое всероссийское пространство. Этот процесс получил продолжение перед второй мировой войной и по ее итогам: в состав СССР были включены западные части Украины и Белоруссии, балтийские республики, южная

28

часть Сахалина и северные Курильские острова. После войны Советский Союз стал одной из двух сверхдержав мира.

Однако подспудно нарастали кризисные процессы. В 70-х годах они приняли форму «застоя», а к концу 80-х годов бездарная политика первого президента СССР М.С. Горбачёва привела к системному кризису великой державы. В 1991 г. кризис завершился социально-политической катастрофой мирового значения инициированной деятельностью первого президента РСФСР Б.Н. Ельцина (Беловежское соглашение): СССР не стало. На его руинах возникли 15 суверенных государств, а Российская Федерация – лишь одно из них. Правда, и в новом качестве она остается самым большим государственным образованием. Этот процесс проникает и внутрь Великороссии, угрожая дальнейшим ее разложением на «суверенные национальные территории».

Ныне Российская Федерация, как правопреемница СССР и историческая преемница России всех периодов ее бытия, вот уже почти два десятилетия пытается обрести новую возможность сосредоточить силы на развитии внутренних способностей русского и других образующих ее народов. Политическая элита буржуазной России пытается создать новую рыночную социально ориентированную модель экономики, чтобы обустроить иное будущее. Но у субъектов нынешних общественных изменений нет четкого понимания сути ее недавнего прошлого и настоящего. Проблема обостряется тем фактором, что кредит доверия, выданный избирателями в 90-е годы ХХ столетия рыночникамреформаторам, не только утрачен старшим поколением, но и молодое поколение не видит для себя реальных перспектив развития в условиях новой модели существования социума.

Дело не только в субъективных качествах нынешних российских лидеров и в не соответствующем уровню проблем качеству профессиональной подготовки новой элиты. Экономический кризис 1998 года и катастрофический спад производительности труда во всех секторах экономики привели к полной утрате доверия со стороны населения всех возрастов к рыночной модели экономики нравственной ответственности правящих кругов за будущее страны, что вынудило уйти досрочно в отставку президента Российской Федерации Б.Н. Ельцина. Новый мировой экономический кризис, развернувшийся в 2008 году, показал, что политическая элита ничему не научилась.

Ситуация, в которой оказалось наше общество, во многом сродни той ситуации, которую во второй половине XIX в. пережили многие страны Запада и начала переживать послереформенная Россия. Эмиль Дюркгейм обозначил ее как смену механической солидарности, характеризовавшей общества сегментарного типа, где индивид поглощен группой, часть – целым, органической солидарностью обществ, основанных на разделении труда, где индивиды самостоятельны и группируются в соответствии со спецификой своей деятельности.

29

В«Заключении» книги «О разделении общественного труда», вышедшей в свет более 100 лет назад (в 1893 г.), Дюркгейм так резюмировал, что за небольшой промежуток времени в структуре наших обществ произошли глубокие изменения; они освободились от сегментарного типа со скоростью и в масштабах, подобных которым нельзя найти в истории. Поэтому нравственность, соответствующая этому типу, испытала регресс, но другая не развилась достаточно быстро, чтобы заполнить пустоту, оставленную прежней нравственностью в наших сознаниях. Наша вера поколеблена; традиция потеряла свою власть; индивидуальное суждение освободилось от коллективного. Но, с другой стороны, у функций, разъединившихся в ходе переворота, еще не было времени для взаимного приспособления, новая жизнь, как бы сразу вырвавшаяся наружу, еще не смогла полностью организоваться, причем организоваться, прежде всего, так, чтобы удовлетворить потребность в справедливости, овладевшую нашими сердцами.

Всовременной России общественный переворот, в ходе которого формируется новое положение индивида по отношению к государству и другим институтам, совершается еще быстрее. Поэтому у функций, разъединившихся в ходе этого переворота, совсем не было времени для их взаимного приспособления. Наше время предстает, по преимуществу, как время вопросов, большинство из которых остается без ответов. Тем важнее поиск ответов для формирования действенной системы социальной безопасности молодёжи.

Многие согласны, что наше общество – переходного типа. Но от чего, к чему и как осуществляется переход? Размышляя об этом, мы с удивлением обнаруживаем, что наша жизнь бедна ясными, понятными каждому и разделяемыми большинством ориентирами. Зато она изобилует такими социальными связями, которые в XIX в. Карл Маркс называл «превращенными формами». Дело в том, что на определенных уровнях сложной социальной системы ее внутренние отношения так превращаются, что их подлинное содержание оказывается скрыто от наблюдателя. За три четверти века в советском обществе сложилась комплексно превращенная реальность, которая оказалась для реформаторов своего рода социальным черным ящиком. Вот почему это общество получает до настоящего времени разноречивые оценки, а задача «просветления» характера функционирования советского общества является всё более актуальной.

Псевдо научные оценки советской экономики как экономики командно-административной системы показали свою полную несостоятельность, а автор данного клише экономист Г. Попов оказался и совершенно бесталанным практиком управления.

Исходным при решении данной задачи является факт всеобъемлющего кризиса нынешнего российского общества. Исследование оснований кризиса приводит к обнаружению факта, что тотальное

30