281_p1422_D19_7525

1.Когнитивная адаптация, симптомы брутальности: де-

прессивная дефиниция окружающего, отказ от активной познавательной практики (аутизм), утрата интереса к миру и жизни, убежденность в непознаваемости, непредсказуемости и отчужденности мира, убежденность в общей негативной доминанте всего происходящего и в бессмысленности существования (синдром «вселенского пессимизма»).

2.Социально-психологическая адаптация, симптомы брутальности: релятивизация порока, дестигматизация девиантных практик, возросшая степень деструктивности реакций на окружающий мир (в том числе – эскапизм и ретритизм), возникновение синдрома «боевой обстановки», закрепление «структурного следа» агрессивных реакций.

3.Социокультурная адаптация, симптомы брутальности:

низкая оценка собственной идентичности, маргинализация, размытость нормативно-ценностного каркаса, лабильность социокультурных характеристик личности, утрата единого социокультурного кода в обществе, разрыв преемственности поколений, фрагментация и релятивизация социальной памяти.

4.Социально-экономическая адаптация, симптомы бру-

тальности: неправовые практики хозяйственной деятельности (захваты предприятий, подкупы, взятки, угрозы физической расправы и расправа, и т. д.), задействование теневых экономических механизмов, «силовое» предпринимательство, силовой передел собственности, неформальные экономические институты и институциональные ловушки, злоупотребление служебным положением, практика «откатов» при банкротстве предприятия, невыплаты заработной платы, откровенная криминальная деятельность (от тяжелых и средней тяжести преступлений до фальсификации товаров и продуктов, удешевления строительства и др. технологий и пр.).

Итак, под брутализацией общественных отношений мы понимаем процесс, в ходе которого в социальных связях всех уровней под воздействием резко возросшей стрессогенности и рискогенности среды начинают доминировать, в общем и целом, деструктивные практики, характеризующиеся такими признаками, как: неправовой характер; нанесение как психологического, так и физического ущерба другой личности, группе; ослабление

91

контроля со стороны позитивных социальных норм неформального типа; фетишизация агрессивности и силовых способов решения проблем; фактическое превращение брутальности в адаптационный ресурс, как символического, так и прямого действия.

Мы хотели бы подчеркнуть именно адаптационное свойство брутализации. Авторы, так или иначе затрагивавшие данную проблематику (например, упоминавшиеся выше И. А. Гундаров, В. Г. Немировский, В. Д. Соловей), часто упускают из вида этот момент, сосредотачиваясь на негативных аспектах «огрубления» общественных отношений в отечественном социуме и, – вполне обоснованно! – сожалея о дефиците высоконравственной и духовной их составляющих. Присутствует такой угол анализа и в социальной психологии. Так, по мнению А. В. Юревича и Д. В. Ушакова, имеются все основания вести речь о комплексной и системной морально-нравственной деградации нашего общества. «В школах продаются наркотики. Публичная речь, в том числе на телевидении и радио, изобилует матом и блатным жаргоном. Интернет переполнен фильмами, где в деталях показано, как ученики избивают своих учителей. Пьяные матери выкидывают в окна своих младенцев. Имеет место криминализация всей общественной жизни, включающая обилие кинофильмов про “хороших бандитов”, популярность криминальной лексики (“наезды”, “разборки” и т. п.), ужесточение, “брутализация” этой жизни, широкое распространение силовых схем разрешения спорных ситуаций, престижность подчеркнуто агрессивного поведения. По уровню хамства, агрессивности и ненависти к себе подобным мы явно лидируем, – говорят психологи, – причем наблюдается тенденция к «брутализации», то есть к еще большему ужесточению нашей общественной жизни. “Брутализируется” все – от отношений между супругами, нанимающими киллеров для решения внутрисемейных вопросов, до способов совершения самоубийств»1.

Российское общество предстает, таким образом, заведомо виновным в том, что как-то внезапно, без всяких видимых причин, «вдруг» брутализировалось – люди почему-то перестали удовлетворять свои потребности высшего порядка, ценности по-

1 Юревич А. В. Ушаков Д. В. Нравственность в современной России [Электронный ресурс] // Психологические исследования : электрон. журн. 2009. № 1(3). URL: http://psystudy.ru (дата обращения: 17.04.2009).

92

меняли на инстинкты, вопросы материального благополучия с какой-то стати стали доминировать над целями духовного развития, а всё их агрессивное поведение, равно как пьянство и наркомания, является выражением ничего иного, как подсознательного стремления к смерти.

На наш взгляд, необходимо вести речь все-таки об амбивалентном характере брутализации общественных отношений в современной России – данная адаптационная практика вызвана целым комплексом стрессоров, с которыми сталкивается человек, и действительно становится сегодня повседневной реальностью, пронизывая собой все уровни социальных интеракций – от объективированных до субъективированных модальностей, от политического дискурса до поведения на дороге, от рекламы мобильных операторов до вандализма, принимающего массовый характер. С одной стороны, «нецивилизованный», грубый характер этих интеракций деструктивен в дальней перспективе развития общественных отношений в отечественном социуме, с другой же стороны, брутальность, парадоксальным образом, выступает конструктивным началом, поскольку позволяет индивиду адаптироваться к рискогенной среде, что, в свою очередь, результируется в возникновении некоего равновесного состояния общества. Естественно, данное состояние отличается неустойчивостью, и дальнейшее развитие может пойти в любом направлении – как самой откровенной и безнадежной демодернизации и архаизации, так и гармонизации общественных отношений на основании в большей степени присущих цивилизованному обществу принципов. Главная роль в выборе той или иной «ориентации действия» (Парсонс) принадлежит, по нашему мнению, субъекту принятия решений социетального уровня, то есть – власти. Насколько российская власть будет в состоянии справиться с этой задачей, сказать сегодня достаточно трудно. Во всяком случае, на настоящий момент ничего, кроме сентенций о своего рода «очищающем», и даже «мотивирующем» эффектах мирового финансового кризиса, российские правители не выдали. Учитывая, что отечественный социум находился в глубоком системном кризисе задолго до того, как к нему добавился ещё и мировой экономический, приходится признать, что стратегии выживания, избираемые нашим населением, в ближайшем будущем, по всей видимости, мало изменятся.

93

Таким образом, кризисное общество в состоянии социетального бедствия задает особую специфику адаптационных практик личности и/или группы. Стресс, переживаемый в результате разрушения основных витальных сфер социума: биологической, структурной, нормативно-ценностной – подобен по многим параметрам стрессу, переживаемому личностью в условиях боевой обстановки, с соответствующими же приспособительными когнитивными, социальными и психологическими реакциями. Увеличившиеся и расширившиеся риски и угрозы, с которыми сталкиваются в своих повседневных практиках люди, возросший уровень социальной тревожности и страхов, восприятие социальной среды как угрожающей и агрессивной, обусловливает и брутализацию общественных отношений в социуме. Брутальная жизненная стратегия деструктивна уже по определению, направлена ли эта деструкция вовне, принимая форму насилия и агрессии, или внутрь, в форме, например, ресентимента и эскапизма. Тем не менее, брутальность становится в кризисном социуме одним из адаптационных ресурсов и вносит свой вклад, как не парадоксально это прозвучит, в известную равновесность российского социума, пусть и крайне неустойчивого характера.

94

Глава 4

БРУТАЛИЗАЦИЯ В КОНТЕКСТЕ КУЛЬТУРНО-ЦИВИЛИЗАЦИОННОЙ СПЕЦИФИКИ СЕГОДНЯШНЕЙ РОССИИ

Итак, брутальность, являющаяся, с одной стороны, признаком деградации общественных отношений, их примитивизации, с другой стороны, выступает адаптационным ресурсом. Естественно, что такого рода адаптационные практики должны каким-то образом «встраиваться» в общую институционализированную систему социальных отношений, сложившихся в обществе, и детерминируемых его культурно-цивилизационными особенностями.

Вопрос об универсальности брутальности и брутализации, или, другими словами, о том – насколько это явление специфично именно для России, – возникает неизбежно. На наш взгляд, брутализация носит в значительной степени универсальный характер. Агрессия и насилие в общественных отношениях присутствуют в любом социокультурном образовании – в любой, даже высокоразвитой стране сегодняшнего мира1. Однако в одних случаях эти явления не покидают рамки социально приемлемого уровня патологии, в других же – переходят эту грань. Степень такого «нарушения» и его разрушительности определяются, по

1 Особенно наглядно проявляется это в искусстве кинематографа. Примечательное наблюдение – не все исследователи и даже критики кино обратили внимание на такой факт очевидной брутализации данного вида творчества, как молчаливое снятие в последние 5–10 лет неписанного запрета на изображение детской смерти. Сегодня на экране в многочисленных триллерах и блокбастерах детей убивают в не меньших количествах и с не меньшей жестокостью, нежели взрослых. Что-то должно было произойти с обществом, которое, уподобляясь средневековому социуму (где отсутствовало представление о «ребёнке» в его сегодняшнем понимании, и где возможен был такой ужасный феномен, как детские крестовые походы 1212 г.), перестало выделять детей в особую, «привилегированную» социальную страту. Таким образом, жестокость на экране становится изощренной не только по своему содержанию, но и по своему объекту (равно, как и субъекту – дети-насильники также не столь редкий персонаж современной продукции киноиндустрии, как зарубежной, так и отечественной, вовсю использующей голливудские лекала).

95

всей видимости, способностью общества и его институтов, как формального, так и неформального типов, контролировать патологические проявления. В тех случаях, когда социальный контроль со стороны всех норм, – включая неформальные, – ослабевает, социальная патология покидает отведенные ей пределы, распространяясь в широком социальном пространстве. Вместе с тем, на способность социальных институтов осуществлять контроль, – как и на особенности последнего, – оказывают влияние как текущее состояние общества, так и его специфичные куль- турно-цивилизационные характеристики.

Российское общество в своем описанном в предыдущем разделе состоянии является одновременно естественным и парадоксальным. Естественным – потому что агрессивная среда и должна, как будто, порождать соответствующие приспособительные реакции. Парадоксальным, потому что реакции эти всё таки не должны быть свойственны обществу современного типа, с развитой системой общественных отношений, с понятием о цивилизованности и высокой культуре.

Р. Штихве, развивая свою мысль о страхе и враждебности в общественных отношениях, утверждает: «давлению ограниченности ресурсов противостоят широко распространенные во всех обществах институционализированные мотивы реципрокности, которые вводят в ранг нормы помощь и гостеприимство по отношению к бедным и чужим. …Отсутствующая повседневная враждебность, – по мнению немецкого мыслителя, – больше не должна компенсироваться действующими вне повседневных ситуаций / в необычных ситуациях / в чрезвычайных ситуациях институтами дарения и гостеприимства. Учитывая эти обстоятельства, уже нельзя утверждать, что преодоление и переработка чуждости является основной проблемой современных обществ. Схематизм «друг/враг» работает лишь в экстремальных ситуациях как политический схематизм. Вместо подобного жесткого механизма в будущем речь идет скорее о механизмах, побуждающих нас и других перейти от нормальной установки на индифферентность к процессам социального взаимодействия»1. Исследователи катастрофического сознания, в свою очередь, утверждают:

1Штихве Р. Амбивалентность, индифферентность и социология чужого // Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Т. 1, № 1. С. 35, 37.

96

«По-видимому, имеются количественные и содержательные различия в культурной памяти различного типа обществ. Эти различия оказывают влияния на соотносительный вес эмоциональной и рациональной составляющей массового сознания. Они являются глубокой основой того, что в одних случаях архаическая культурная память гнездится на локальном уровне, в ограниченных группах, у отдельных личностей, в маргинальных слоях культуры. В других случаях она занимает более прочные позиции и более важное место в культуре, в сознании населения, что, в частности, не может не находить выход и в политической жизни того или иного сообщества. От этих соотношений зависит и содержание, и уровень катастрофизма как яркой эмоциональной составляющей культурной памяти»1. Таким образом, на уровень брутализации общественных отношений в первую очередь влияют куль- турно-цивилизационные характеристики социума. Что же представляет собой в этом плане сегодняшнее российское общество?

Прежде всего, очевидным представляется нам тот факт, что в российском обществе установка на индифферентность

(Штихве), как равнодушие, уживается с личными, персональными отношениями между, в том числе, и совершенно незнакомыми людьми, с брутализацией этих отношений – то, что свойственно в наибольшей мере обществу традиционного, архаичного типа. Вместе с тем, уровень российской культуры, в широком смысле этого слова, – от его материального, технологического содержания до образцов «высокого искусства», – является гораздо более сложным и развитым, чем культура традиционных обществ, что не нуждается в дополнительной аргументации. Означает ли это, что Россия является «современным» обществом? На наш взгляд, российское общество нельзя пока отнести в полной мере к «современным» или постиндустриальным. Вообще, наша страна, по мнению некоторых исследователей, на протяжении многих десятилетий демонстрирует странную смесь черт «развивающейся», то есть относящейся фактически к третьему миру, и индустриальной, то есть обладающей известным промышленным потенциалом, причем, все наши многочисленные «перестройки» были, согласно этому подходу, ничем иным, как вынужденной реакци-

1 Катастрофическое сознание в современном мире в конце XX века / ред. В. Э. Шля-

пентох, В. Н. Шубкин, В. А. Ядов. С. 67.

97

ей на последовательные вызовы Запада – сначала «торговопромышленный», потом «индустриальный» и, наконец, «постиндустриальный», или «информационный»1. Это позволяет наблюдателям делать вывод о том, что Россия является, по-прежнему, во многом «традиционной» страной, где сильны патриархальные установки и четко проявлено деление на «своих» и «чужих». Применительно к общественным отношениям в системе «личность – личность» патриархальность демонстрирует себя, например, в малой степени формальной ролевой дифференциации, неприятии роли анонимного агента той или иной социальной организации – от бюрократической до предпринимательской. Другими словами, россияне склонны персонализировать, делать «личными» контакты не только на уровне семьи, – что, в общем, нормально, как нам кажется, – но и на уровне связей со структурами более сложного порядка. Польский исследователь Ежи Гирус иллюстрирует это, используя понятие «военного танца», рассматривавшегося Максом Вебером в качестве неизменного атрибута примитивного общества2. «Когда современные представления и практики начали распространяться в периферийных обществах, – говорит Гирус, – реакция на них представляла собой глубокое недоверие, соединенное со страхом и инстинктивным стремлением защититься. Пример такой реакции всегда налицо в реальной жизни: молодая девушка, работающая в магазине в Москве или в Вологде, может быть грубой и невежливой к покупателям не потому, что она сама по себе злобная или плохо воспитанная, а потому, что она никак не может свыкнуться со своей ролью формального и анонимного агента современного коммерческого предприятия. Ее грубость, или даже агрессивность (как неоднократно отмечавшиеся черты российского сервиса) могут быть ничем иным, как «военным танцем» перед лицом открывшихся

1См., напр.: д'Анкосс Э. К. Незавершенная Россия / пер. с фр. М. : РОССПЭН, 2005; Shanin T. Russia as a “Developing Society”. New Haven : Yale University Press, 1986; Jowitt K. The Leninist Response to National Dependency. Berkeley : University of California Press, 1976; Gierus J. Russia's Road to Modernity. Warszawa: Instytut Studiów Politycznych PAN, 1998.

2«Танец войны, – пишет Вебер, – есть, прежде всего, выражение гнева и страха. В той мере, в какой он мимически предвосхищает победу и тем самым магически ее гарантирует, – переход к символизму налицо» (Вебер М. Социология религии // Избранное. Образ общества. М. : Юрист, 1994. С. 84).

98

опасностей, ожидающих ее в процессе исполнения ею своих формальных функций. Она может быть самым приятным и очаровательным человеком дома, среди своих близких друзей и родственников, в ситуациях, где нет имперсональных ролей»1. Наблюдение, на наш взгляд, очень точное, если вспомнить характер наших контактов во всевозможных сферах и учреждениях – от магазина и регистратуры в поликлинике до авиакассы и отдела кадров или бухгалтерии. Посетителя (покупателя, клиента, пассажира и т. д.) представители различных учреждений действительно склонны рассматривать подчас как личную «угрозу», чужака, вторгающегося на их «исконную» территорию2, перед которым, соответственно, и исполняется очередной «военный танец». В этом смысле, установка на индифферентность в общественных отношениях современного российского социума, с одной стороны, является отражением общих постиндустриальных тенденций, как индивидуализация, с другой – постоянно сопровождается другим процессом – перманентной актуализации традиционной оппозиции «мы – они», не только по-прежнему имеющей влияние в любой системе социальных связей в России, но и значительно брутализированной в последние два десятилетия, что, в частности, показывают как хроника преступлений на почве ксенофобии, так и данные эмпирических исследований, в том числе – авторов данной монографии, приведенные в предыдущих главах. По мнению Л. Дубина, «если говорить о сегодняшней российской ситуации, то область “общего” в ранге “высокого” задается и принимается тут массой как предельное по масштабам нацио- нально-державное “мы”, противопоставленное столь же предельному “они” (так или иначе, чужаки – этнические, расовые, политические, цивилизационные и пр.)»3. Согласно З. Маху, «в процессе взаимной идентификации в социальных отношениях конструируются символические образы самости, своей группы и дру-

1Gierus J. Russia's Road to Modernity, P. 97.

2Подобно тому, как Русская Православная Церковь резко негативно относится к увеличению числа католических приходов в России, мотивируя это, в частности, тем, что Католическая Церковь совершает экспансию на «экуменическую территорию» РПЦ.

3Дубин Б. Симулятивная власть и церемониальная политика. О политической культуре современной России // Вестник общественного мнения. 2006. № 1. С. 17.

99

гих. Эти образы часто принимают характер оппозиций, противопоставления хорошего, цивилизованного, прогрессивного, чистого, приличного, морального – плохому, примитивному, реакционному, грязному, вульгарному, аморальному. Каждая группа обладает “лексиконом” символов для описания, определения и идентификации, обусловливающих, в итоге, человеческие действия по отношению к “другим”, и сами паттерны взаимодействия с окружающим»1. Как показывают прикладные исследования авторов, осуществленные, напомним, в достаточно интеллектуальной и культурной среде института образования, в определениях «своих» и «чужих» в обследованных нами группах доминировали этническая и гражданская составляющие социальной идентификации.

Самым общим признаком российского общества, присутствующим, так или иначе, в большинстве работ, является, на наш взгляд, его уже упомянутая парадоксальность, одним из показателей которой и выступает амбивалентность традиционного и современного в России. В этой связи в российском обществоведении сложились два основных подхода, в одном из которых акцент делается на рассмотрении культурно-цивилизационных характеристик российского социума в терминах модернизации, и в другом – в терминах архаизации. Рассмотрим их последовательно.

Первый подход опирается на мнение о, так сказать, «недозрелости» российского общества. Теоретические основы данного подхода были заложены в работах, прежде всего, Эдварда Бэнфилда и его последователя Роберта Патнэма, исследовавшим культурные детерминанты общественного развития. Бэнфилд в своей работе «Моральная основа отсталого общества», на основании эмпирического исследования, осуществленного им в южной части Италии в середине 50-х гг. прошлого века, приходит к выводу о существовании специфичного поведенческо-культурного этоса, свойственного жителям этой части Аппенинского полуострова. «Для крестьян было просто невозможным действовать сообща, во имя общего блага, – пишет Бэнфилд, – или, на самом деле, во имя любой цели, выходящей за рамки сиюминутных, материальных интересов нуклеарной семьи. Это неумение организовать деятельность за пределами конкретной семьи есть выражение

1 Mach Z. Symbols, Conflict, and Identity: Essays in Political Anthropology. P. 42–43.

100