281_p1422_D19_7525

ского, так и психического, – другому. Проблема в том и заключается, что, точно так же, как агрессия и насилие вообще, криминальное содержание не только становится нормой повседневности в любой сфере социальной активности, но и перестает восприниматься как нечто однозначно порочное и неблаговидное, что находит свое выражение и дальнейшую структурацию и в сфере художественного творчества и в повседневных интеракциях. Как было отмечено одним из авторов данной монографии в одной из предыдущих работ, «Разбойники» Шиллера, Робин Гуд из Шервудского леса, «Дубровский» А. С. Пушкина давно не одиноки в художественном пространстве. Все эти персонажи есть никто иные, как романтизированные преступники, ступившие, к тому же, на этот путь в силу непреодолимых социальных обстоятельств. Своеобразной квинтэссенцией позиционирования (если не реабилитации) преступности на сегодня является, пожалуй, роман Марио Пьюзо «Крестный отец». Одноименный фильм с прекрасным музыкальным сопровождением создают вполне законченный экзистенциальный облик мафии (убийц, насильников, грабителей и воров) – драматичный, с онтологическим трагизмом, надломом, мужественностью, романтикой и любовью. Короче – со всем тем, что должно присутствовать в облике настоящего «культурного героя»1. Менее художественные и профессиональные, однако, более доходчивые для отечественного потребителя фильмы «Брат», «Бумер», «Бригада» и прочие успешно продолжают романтизацию криминалитета в массовом сознании российских граждан.

Американский исследователь Джеймс Уилсон еще в 1975 году предупреждал: «дестигматизировать преступность означало бы снять с нее груз морального осуждения и превратить преступность в обычный род деятельности, вознаграждаемый обществом менее (или более), нежели другие занятия»2. Понятно, что ситуация, сложившаяся в стране, вынуждает людей защищаться, условия боевой психической патологии вызывают соответствующие приспособительные реакции, и человек ведет себя так, как по его представлениям, вести себя сегодня наиболее адекватно. Если

1Кармадонов О. А. Социальная девиация как фактическая ценностнонормативная модель // Социально-гуманитарные знания. 2001. № 6. С. 149.

2Wilson J. Q. Thinking about Crime. N. Y. : Vintage Books, 1975. P. 230.

131

тебя не защищает государство, защищайся сам, а значит – постоянно демонстрируй собственную агрессивность. Тем самым агрессивное поведение всегда взаимообусловлено, и строится по правилам социальной коммуникации, в которой всегда есть отправитель и получатель, адресант и референт, обменивающиеся соответствующими наборами символов. «Если есть, – по словам Дж. Г. Мида, – истина в старой аксиоме о том, что задира всегда трус, тогда это обосновывается фактом, что кто-то вызывает в самом себе эту готовность к страху, которую его задирающая установка вызывает в другом, так, что в конкретной ситуации, в которой он начинает блефовать, его собственная установка оказывается установкой других. Если ваша готовность уступить задирающей установке других как раз и вызывает последнюю, вы в такой же степени вызываете задирающую установку в себе самом. …Механизм заключается в том, что индивид, вызывающий в себе отклик, такой же, какой вызван им в другом, в результате придает этим откликам больший вес, чем другим, и постепенно выстраивает эти наборы откликов в доминирующее целое. Это может быть сделано и неосознанно»1. Эти «наборы откликов» получили впоследствии в контексте нейропсихиатрии наименование «структурного следа», когда, – как доказывает Е. В. Снедков, – приобретённые «в боевой обстановке компенсаторно-приспособительные психобиологические изменения становятся устойчивым эмо-

ционально-поведенческим стереотипом. За пределами прежней стрессовой ситуации такая адаптация рассматривается как патологическая. Её структурный след можно расценивать как формирование pathos'а, готовности к развитию боевой психической па-

тологии. Начинают преобладать ситуационно-импульсивные

мотивы поведения, нередко сопровождаемые брутальными эксплозивными вспышками и асоциальным поведением. Ин-

тенсивные аффекты страха, гнева, агрессивные реакции самозащиты могут сочетаться со смутными аффективными сдвигами, близко стоящими к интероцептивным (на уровне внутренних органов – О. К., В. К.) ощущениям; усиление инстинкта самосохранения – со злоупотреблением психоактивными веществами, суи-

1Mead G. H. Mind, Self, and Society. From the Standpoint of a Social Behaviorist. Chicago & London : The University of Chicago Press, 1934. P. 66.

132

цидальными и другими саморазрушающими тенденциями. Развитию диссоциативных состояний с высвобождением древних аффектов и инстинктов могут способствовать не только обстоятельства, сходные с боевым опытом, но и любые дополнительно астенизирующие (провоцирующие физическую и нервно-психическую слабость – О. К., В. К.) вредности»1.

Этими «вредностями», прежде всего, выступают соответствующие условия существования индивида. Социальная среда, представляющая собой одну сплошную угрозу (в степени реальной или мнимой) заставляет человека примитивизировать свои приспособительные реакции к ней. Что характерно, содержательное определение среды, как «угрожающей» может закрепиться и на институциональном уровне, то есть, фактически, получить легитимацию со стороны соответствующих формальных институтов. По словам О. Н. Яницкого, «крайней формой устанавливаемого порядка в обществе риска является критический социальный порядок как полное разрушение “нормального” образа жизни и регулирующих его легальных практик. Критический порядок есть совокупность силовым образом приватизированных социальных порядков. Слабость легитимных социальных институтов, всеобщий страх и недоверие, превращение непосредственной среды жизни в опасную и враждебную – главные детерминанты данного порядка. Критический социальный порядок также двойственен: порождая страх и апатию, он одновременно представляет собой почву для накопления разрушительного потенциала. Раздвоение социального порядка на светлый и теневой, мирный и чрезвычайный, легальный и “по понятиям” постепенно размывает различие между нормой и патологией. Из среды, им созданной, этот порядок проникает внутрь личности, поражая ее сознание и дезорганизуя поведение. “Беспорядок”, проникший в ценностное ядро личности, ведет к ее освобождению от моральных ориентиров и этических ограничений. Если учесть, что в обществе риска порядок поддерживается негативными социально-психологическими факторами – правовым нигилизмом, страхом, усталостью, недоверием, то дальнейшая приватизация и “силовизация” этого по-

1 Снедков Е. В. Патогенез и нозография боевой психической патологии // Проблемы реабилитации. 2001. № 1. С. 48.

133

рядка выглядит весьма реальной»1. То есть брутальность может стать жизненной стратегией не только личности или группы, но и феноменом институционального порядка, практикой государства, например. Строго говоря, по крайней мере, на уровне лингвистическом это уже состоявшийся факт. Депутаты Государственной Думы РФ, активно использующие в своем дискурсе лексикон уголовного мира, и первые лица государства, то обещающие «мочить», то призывающие «не кошмарить» – достаточно наглядные свидетельства брутализации сегодняшнего российского государства. Что касается дискурса российских СМИ, то их роль

вогрублении и примитивизации коммуникативных аспектов российского социума трудно переоценить, на наш взгляд. Такие терминологические «изыски», как «тусовка», «братва», «менты», «шухер», «лох», «развести» и пр. употребляются в российской прессе частотно и практически без кавычек. Учитывая всю гибкость и сложность такого феномена, как язык, такого рода словоупотребление все же не представляется чем-то безобидным. Язык всегда отражает тот или иной характер общественных отношений

всоциуме, что давно стало предметом рассмотрения в социальной науке. Так, Альфред Шютц отмечал тот факт, что в процессе передачи социально одобренного знания освоение родного языка имеет особенно важную функцию. Родной язык, согласно Шютцу, можно определить как набор референций, который, в соответствии с относительно естественной картиной мира, одобренной лингвистическим сообществом, предопределяет какие именно черты, характеристики мира стоят того, чтобы быть выраженными, какие качества этих характеристик и какие отношения между ними заслуживают внимания, и какого рода типизации, концептуализации, абстракции, обобщения и идеализации уместны для достижения типичных результатов типичными средствами. «Не только вокабуляр, но также и морфология, и синтаксис любого

языка отражает социально одобренную систему релевантностей данной языковой группы», – говорит Шютц2, и такой, общий для многих теоретиков интерпретативного направления в социологии

подход, отражает понимание феномена, наиболее отчетливо и

1Яницкий О. Н. Россия как общество риска... С. 10.

2Schutz A. Symbol, Reality, and Society // Collected Papers. V. I. The Problem of Social Reality. Dordrecht : Kluwer Academic Publishers, 1962. P. 349.

134

убедительно сформулированное, на наш взгляд, в гипотезе языковой относительности Сэпира-Уорфа1. Таким образом, Шютцем еще раз признается и подтверждается то, что: 1) язык является социальным продуктом; 2) структура языка всегда отражает мировосприятие данной лингвистической группы; и 3) взаимоотношения языка и его носителей строятся по принципу соревновательной дихотомии, когда первое обусловливает второе и, в свою очередь, обусловливается вторым. То есть – язык «создает» определенную картину мира для носителей, и носители, на основании этой картины, поддерживают и пересоздают язык а, значит, пересоздают или «предопределяют» социальную реальность. Норберт Элиас, в свою очередь, особо подчеркивал роль правящей группы в формировании того или иного социального дискурса в обществе. По его убеждению, уровень знания, или, другими словами, опытов, доступный в обществе и символически репрезентированный его языком, который охватывает все явные или скрытые формы коммуникации, постоянно ограничивается структурой данного общества и, в особенности – характером его властных отношений. Последние, по мнению Элиаса, играют значительную, и часто – решающую роль не только в том, что стандартизируется как символические средства коммуникации в данном обществе, но также и в эмоциональных, оценочных оттенках относительно многих лингвистических символов и самого способа стандартизации вообще2. Тем самым Элиас говорит о роли символических форм в сфере отношений господства и подчинения, указывая на то, что символы доступны сознательному формированию со стороны доминирующих в данном обществе социальных групп.

Естественно, таким образом, что словоупотребление лиц, облеченных верховной властью, средств массовой информации,

1Эдвард Сэпир, хотя и вспоминается, как правило, в связи с его исследованиями в области языкознания, интересовался также культурным бихевиоризмом и развитием личности. Сэпир рассматривал язык в качестве вербального символа человеческих отношений и настаивал на том, что язык оформляет наше восприятие. Понимание культурной практики, по его мнению, невозможно, если не прослежено должным образом ее языковое развитие. См.: Sapir E. Selected Writings in Language, Culture and Personality. University of California Press, 1986.

2Elias N. The Symbol Theory. London : Sage Publications, 1991. P. 49.

135

считающих, что они «говорят с народом на одном языке», и самого народа, считающего, что эталоном правильного словоупотребления является то, «как написано в газете», находится в процессе постоянной взаимной обусловленности и в своем комплексном виде отражает в целом характер общественных отношений в социуме. Брутализация последних не может, соответственно, не результироваться в брутализации языковой реальности, поэтому лингвистическая агрессивность власти, СМИ и «обычных людей» является совершенно логичной и вполне естественно принимает формы не только жаргона, но и частотных инвектив (то есть – мата, встречающегося сегодня буквально повсюду в российском обществе)1.

Такой отечественный исследователь, как Н. Р. Акопян, сводит большую часть социальной патологии, проявляющейся в кризисном обществе к понятию маргинальности. По его мнению, «не принимая новые ценности и нормы, желая только потреблять, люмпенизированный и выбравший девиантный путь маргинал психологически готов к агрессивным, деструктивным, антиобщественным действиям. В условиях маргинализации общества применяется психологический защитный механизм агрессии, который часто приобретает патологический характер. При этом агрессивное поведение проявляется не только явно, но и в скрытых, замаскированных или измененных формах»2. Отметим, что, на наш взгляд, такое поведение не есть признак исключительно

1Брутализация дискурса присутствует, на самом деле, в любой сфере сегодняшнего российского общества – от рекламы до повседневных интеракций. Например, рекламные ролики оператора мобильной связи Теле 2 изначально выстроены на крайней агрессивности и физическом насилии: отказывающегося «сменить дорогого оператора» мафиози постоянно избивают его «коллеги». Тариф «Нокаут» был предложен данным оператором под Новый Год (2007), и в соответствующем ролике избивался уже Санта Клаус. Характерно, в этой связи, смысловое содержание стикеров (наклеек с текстом), которыми облеплены изнутри наши «маршрутки». Вот лишь несколько образчиков этого «творчества» в выстраивании взаимоотношений между водителем и его пассажирами: «Хлопнешь дверью – умрешь от монтировки!», «Остановка “где-нибудь здесь” будет “где-нибудь там”», «Тише скажешь – дальше выйдешь», «Напитки, орехи и конфеты употреблять вместе с бутылками, шелухой и обертками!», «Здесь мусорят только они! (изображение свиньи)».

2Акопян Н. Р. Социально-психологический портрет маргинальности в преобразующемся обществе // Регионология. 2004. № 2. С. 242.

136

«маргинальности. В этом, возможно, и заключается главное отличие брутальности, как адаптационной стратегии, от «простой» отрицательной адаптации. Брутальность может быть выбрана и не маргиналом, а индивидом со вполне четкими социальноидентификационными характеристиками, может даже – с некой устойчивой моральной и нормативно-ценностной системой. Вместе с тем, обращает на себя внимание упоминаемое Акопяном «желание потреблять», присущее такому типу людей. По нашему мнению, стремление к потреблению присуще каждому человеку и является, в целом, нормальным явлением. Однако доведенное до гипертрофии данное стремление может приобретать и отчетливо выраженный деструктивный характер. По П. Сорокину, социальные потрясения (революции) вызываются, как правило, ущемлением или подавлением (репрессированием) базовых потребностей или инстинктов человека, к которым он относит: пищеварительный инстинкт/голод, инстинкт собственности, инстинкт самосохранения, половой инстинкт, инстинкт к свободе, инстинкт самовыражения1. С другой стороны, как нам сегодня известно, потребности могут быть созданы искусственно или «навязаны». Согласно работам К. Левина, «квазипотребность» или навязанная потребность обладает не меньшей силой, чем потребность «естественная», при этом Левин подчеркивал, что по своему строению и механизмам квазипотребность не отличается от истинных потребностей2. Под потребностью Левин понимал «динамическое состояние (активность), которое возникает у человека при осуществлении какого-нибудь намерения, действия. Обозначение потребности как квазипотребности означало для Левина подчеркивание ее социальной обусловленности, то есть того, что по своей природе она не врожденная и не биологическая, подчеркивание ее динамической характеристики. Иными словами, совершение какой-нибудь деятельности означает порождение динамической заряженной системы, возникающей в данной ситуации в данный момент; она не носит ни врожденного, ни биологического характера; она социальна по своему происхожде-

1См.: Сорокин П. А. Социология революции // Человек. Цивилизация. Общество. М. : Политиздат, 1992.

2См.: Левин К. Динамическая психология. М. : Смысл, 2001.

137

нию»1. Но если закономерности протекания и действия истинных

иквазипотребностей одни и те же, значит фрустрирование квазипотребности может вызывать не меньший деструктивный эффект.

Навязываются сегодня в общественном масштабе, прежде всего, потребности потребления. В этой связи необходимо отметить следующий примечательный факт – из общего числа работоспособного населения современной России воспользоваться набором рекламируемых товаров, услуг – то есть предметов потребления, может, по данным социологов, не более 50 %. Например, по результатам исследования О. О. Савельевой: «в нашей стране особенно значительно несовпадение потребителей рекламы и рекламополучателей, что доказывается на основании расчета доли нецелевой рекламной аудитории в России, определенной с использованием системы показателей уровня жизни населения

иданных о социальной стратификации. По расчетам автора, уровень “свободы потребления” россиянина на начало 2006 г. – около 3,5 тыс. руб. в месяц. Именно на эту сумму он может откликнуться на рекламные призывы за пределами стимула “низкая цена”. Но, естественно, доходы распределяются неравномерно по отдельным группам населения и территориям. Доля целевых рекламных аудиторий в населении РФ оценивается им в IV квартале 2005 г. равной 47,9 %, в населении Москвы – 51,4 %, в населении Санкт-Петербурга – 46,5 %. Но 2/3 этой аудитории составляет население, обладающее покупательной способностью на уровне, не более чем в 3 раза превышающем минимально необходимый для восстановления жизненных сил. Следует признать, что эта

группа может учитывать рекламные стимулы при потребительском выборе только по основным товарам массового спроса»2. О. О. Савельева подробно рассматривает ситуацию в разрезе отдельных регионов РФ и делает вывод о том, что «реклама несет для значительной части населения не консонансную, а диссонансную информацию. Рекламное воздействие, таким образом, наряду с положительными аспектами, служит очевидным соци-

1Зейгарник Б. В. Понятия квазипотребности и психологического поля в теории К. Левина // Теория личности Курта Левина. М. : Изд-во МГУ, 1981. С. 19.

2Савельева О. О. Социология рекламного воздействия : автореф. дис. … д-ра социол. наук : 22.00.08. М., 2006. С. 29–30.

138

альным конфликтогеном»1. То есть потребность создается у всех, или, по крайней мере, у подавляющего большинства (люди, как правило, испытывают потребность в комфортном жилье, средствах передвижения, качественной бытовой технике, хорошей одежде, полноценном и познавательном отдыхе, образовании и здравоохранении высокого качества, вкусной и здоровой пище, наконец), но реализовать её могут не более половины рекламной аудитории. Получается, что оставшиеся 50 % потенциальных потребителей находятся в состоянии перманентной фрустрации, угнетения, репрессии своих потребностей (пусть и «квази»). Неудивительно, что ситуация мирового финансово-экономического кризиса, разразившегося в конце 2008 года, и конца-края которому пока не видно, только усугубила данное положение дел в нашем обществе, когда при проблематичной покупательной возможности значительных сегментов населения снизился и общий уровень потребительской активности наших соотечественников2.

Это обстоятельство, как нам представляется, не может не усугублять ситуацию социальной неудовлетворенности, напряженности в обществе, внося свой вклад в общую стрессогенность социальных отношений и в их брутализацию. Короче говоря, если может быть навязанная потребность, то может быть и навязанная стратегия её удовлетворения. Создание квазипотребности потребления чего-либо также представляет собой возникновение некой «заряженной системы», которая стремится к своей разрядке. Не находя её, система переходит в деструктивный, разрушительный режим функционирования, ещё глубже брутализируя общественные отношения. Стратегии удовлетворения потребности, которая «не по силам», известны – зачастую это криминальная деятельность, которой наиболее подвержены молодые люди. Невозможность её удовлетворения социально приемлемым спо-

1Савельева О. О. Указ. соч. С. 29–30.

2По данным Росстата, уровень потребительской уверенности россиян в I квартале 2009 года снизился на 35 % по сравнению с тем же периодом прошлого года, причем с момента начала кризиса его снижение составило 15 %. Аналогичный уровень индекса, который отражает совокупные потребительские ожидания населения, наблюдался почти 10 лет назад – в IV квартале 1999 года. – Федеральная служба государственной статистики. URL: http://www.gks.ru/bgd/ free/b04_03/Isswww.exe/Stg/d02/57.htm (дата обращения: 19.04. 2009).

139

собом и неудовлетворение её способом социально неприемлемым (преступным) создает значительный по степени своего напряжения стрессогенный потенциал – «заряженную динамическую систему», которая находит свою разрядку в агрессии и деструкции того или иного вида. Например, феномен вандализма, с такой силой заявивший о себе в России за последнее десятилетие, до сих пор является загадкой для криминалистов и социологов. На наш взгляд, эта страсть к разрушению, поруганию обусловлена как брутализацией общественных отношений в целом, так и невозможностью удовлетворения квазипотребностей, создаваемых ежечасно и ежеминутно в информационном поле вокруг молодежи. Характерно, что сами молодые люди, в случае поимки, затрудняются объяснить мотивы своего поведения. Обвинения в ксенофобии, приписываемой юным вандалам, не выдерживают строгого рассмотрения, после которого становится ясным, что юнцы, громившие еврейское или мусульманское кладбища, с той же легкостью покушались и на монументы Славы и могилы участников Великой Отечественной войны. Хроника вандализма (по случайным материалам СМИ) дает, на наш взгляд, достаточно убедительное тому доказательство: география преступлений такого рода объемлет всю Россию, от Калининграда до Сахалина; объектами вандалов становятся как кладбища и мемориалы, так и обычные общественные места; в растерянности все – от органов власти до экспертов и общественности. Нельзя в этой связи не согласиться с В. В. Кривошеевым, доказывающим, что «криминализация означает появление таких поведенческих актов, которые прежде лишь в единичных случаях фиксировались в нашей стране либо не отмечались вовсе. Речь идет, к примеру, о заказных убийствах, криминальных взрывах, захвате заложников, открытом терроре против тех представителей власти, которые не согласны жить по законам преступного социального мира. Криминализация на поведенческом уровне выражается и в ускоренной подготовке резерва преступного мира, что связывается нами со все большим вовлечением в антисоциальные действия моло-

дежи, подростков, разрушением позитивных социализирующих возможностей общества (курсив наш – О. К., В. К.)»1. Таким

1 КривошеевВ. В. Особенностианомиивсовременномроссийскомобществе. С. 96.

140