281_p1422_D19_7525

своеобразного этоса, то есть – “аморальной семейственности” (amoral familism), который является результатом трех факторов, действующих в комбинации – высоким уровнем смертности, определенными условиями владения землей и отсутствием института расширенной семьи»1. Выводы, сделанные первоначально относительно сельских жителей, американский исследователь распространяет затем на все социальные слои южной части Италии, – «похоже, что аморальная семейственность является этосом всего общества, от его высших до низших классов»2. Эти же выводы повторил затем и Патнэм в своем более известном в российской научной среде труде, в котором он уже сравнивает южные и северные сообщества Италии, делая заключение о том, что «южная культура», находящаяся под воздействием «аморальной семейственности», демонстрирует слабую способность к кооперации, высокий уровень недоверия и неспособность к трансцендированию от узкосемейных интересов. Соответственно, «северная культура» демонстрирует обратные характеристики. Очевидное материальное преуспевание северян и столь же явное бедственное положение жителей юга Патнэм объясняет, прежде всего, именно различием в культурно-поведенческих этосах этих сообществ3.

Акцентирование внимания на культурных детерминантах общественных отношений совершенно оправданно, на наш взгляд, и эвристически многообещающе. Вместе с тем, чаще всего Патнэм, например, критиковался за недостаточное внимание к социальному капиталу «южной культуры» и игнорирование её рациональных, целесообразных элементов4. Это обстоятельство, впрочем, не помешало возникновению в российском обществоведении целого ряда последователей данного подхода, использовавших его ключевые положения для анализа российской действительности. В частности, отечественный исследователь Л. А. Седов,

1Banfield E. C., Banfield L. F. The Moral Basis of a Backward Society. N. Y. : Free Press, (c 1958), 2002. P. 10.

2Ibid. Р. 118.

3См.: Патнэм Р. Чтобы демократия сработала: гражданские традиции в совре-

менной Италии. М. : Ad Marginem, 1996.

4См., напр.: Huysseune M. Institutions and Their Impact on Social Capital and Civic Culture: The Case of Italy // Generating Social Capital: Civil Society and Institutions in Comparative Perspective / eds. D. Stolle, M. Hooghe. Palgrave Macmillan, 2003.

101

рассуждая об особенностях ценностной системы, регулирующей жизнь и поведение людей в России, доказывает, что особенностью русского типа личности или, другими словами, русского сознания, менталитета, психики является их подростковость. «В России, – утверждает Седов, – личность большинства людей как бы не «вызревает» до взрослого состояния, остается в подростковой стадии со всеми присущими этому возрасту положительными и отрицательными чертами. «В системе ценностей подростка ключевое место занимают ценности, связанные с силой (применением насилия), властью, иерархичностью, подчинением более сильному и старшему чином, а не абстрактному принципу (правилу, закону). В этом и состоит уголовный принцип жизни не по закону, а “по понятиям”. Русская социальная система всегда была обществом с гипертрофированной подсистемой власти и атрофированной правовой системой. В то же время подростковая ценностная система подразумевает в какой-то мере противостоящую иерархичности повышенную групповую солидарность»1. Коллективность на базе общей веры и ритуала – это свойство всех племенных обществ, однако до стадии мировой цивилизации сознание такого типа доросло лишь в Византии, России и исламе, по мнению Седова. Власть же, согласно его подходу, является в России изначально неким чуждым, навязанным и порочным образованием: «историю и механизмы формирования в России такой “оккупирующей” власти или правящей мафии можно понять с помощью модели подростковой группы. Возьмем любую из них, будь то школьный класс, “общество в подворотне” или армейское подразделение, и мы увидим, как в этой среде происходит размежевание двух психологических типов подростков – “игроков” и сорвиголов с одной стороны и покорных почи- тателей-иждивенцев с другой, и формирование структуры гос- подства-подчинения, в которой одна группа диктует свою волю другой методами насилия, террора, разрушения человеческого достоинства подчиненных»2. Время правления В. В. Путина характеризуется, доказывает исследователь, не только усилением ностальгических имперско-державных настроений, но и одно-

1Седов Л. А. Традиционные черты российской политической культуры в их современномпреломлении// Общественныенаукиисовременность. 2006. №3. C. 67.

2Там же. С. 72.

102

временным ожесточением нравов и падением уровня толерантности. «В какой-то мере, – по его мнению, – «это можно объяснить

регрессией к традиционному уровню подростковой нетерпимо-

сти и агрессии (курсив наш – О. К., В. К.). Причем рост нетерпимости касается сфер как интимных отношений, так и различных аспектов общественной жизни, прежде всего межнациональных отношений»1.

Эта позиция в значительной степени перекликается с подходом А. Н. Олейника, доказывающим, что система уголовных, «мафиозных» отношений является вездесущей и доминирующей в современном «недоразвитом» российском социуме, которое напрямую уподобляется им сицилийскому обществу2. В свою очередь, В. И. Пантин и В. В. Лапкин доказывают, что Россия как бы “застряла” между архаичной империей и более современным государством-нацией, не будучи ни тем, ни другим, справедливо, на наш взгляд, полагая, что «особое положение российского социума (промежуточное между Западом и Востоком, между традиционным и современным обществом) дополнительно усугубило для многих россиян проблему самоидентификации, выработки критериев и признаков государственно-национального устройства, с которым они могли бы себя идентифицировать»3. Более того, по мнению указанных авторов, «специфика России состоит в том, что многие национальные традиции в ней оказались разрушенными еще в советский период, а подлинно современные институты и ценности – не укорененными. Именно это обстоятельство затрудняет выработку новой национально-цивилизационной идентичности, в которой принадлежность к европейской (в широком смысле этого слова) цивилизации сочеталась бы с ярко выраженными национальными особенностями, ценностями и традициями»4.

1Седов Л. А. Традиционные черты российской политической культуры в их современном преломлении. С. 72.

2См.: Олейник А. Н. Тюремная субкультура в России: от повседневной жизни до государственной власти. М. : ИНФРА-М, 2001. 418 с.

3Пантин В. И., Лапкин В. В. Трансформация национально-цивилизационной идентичности современного российского общества: проблемы и перспективы // Общественные науки и современность. 2004. № 1. С. 54.

4Там же. С. 60.

103

В другой работе Лапкин, отмечая факт сосуществования в российском обществе в течение длительного времени двух полярных и практически не стыкующихся институциональных и ценностных систем, – говорит о том, что «одна из них “официальная”, носящая имитационный характер и олицетворяемая заимствованными, но по-прежнему слабо укорененными западными ценностями либерализма и институтами представительной демократии. Другая – “неофициальная”, регулирующая почти без исключения все сферы практической жизни постсоветского общества и представляющая собой сложный сплав российско- советско-криминальной традиции. Эта институциональноценностная “шизофрения” современной российской жизни разрушительна и для государства, и для общества»1.

Раздвоенность такого рода проявляется и в противоречивости образа жизни российского населения. По мнению Р. В. Рывкиной, на всех поворотах истории страны «ядро» образа жизни, его основные компоненты в той или иной форме сохраняются и воспроизводятся, передаются от одних поколений другим. С другой стороны, образ жизни населения весьма динамичен, поскольку впитывает в себя все перемены, которые происходят в макросистеме, – в политической системе страны, в ее экономике и идеологии. Именно поэтому перемены в основных компонентах образа жизни несут в себе информацию не только о характере активности населения, но и о том, куда движется страна. Именно в системе образа жизни кристаллизуется драма «традиции – инновации»: унаследованные стандарты поведения, девальвирующиеся под влиянием изменяющихся условий жизни населения, вытесняются новыми, которые рождаются под влиянием этих условий. «Соединение старых и новых моделей поведения, – доказывает Рывкина, – далеко не всегда оказывается гармоничным. Напротив, оно носит конфликтный характер. Сфера образа жизни оказывается тем социальным театром, на сцене которого разыгрывается человеческая драма. К настоящему времени образ жизни населения России еще не приобрел черты устойчивой, целостной системы поведения. Напротив, в нем представлены модели,

1 Лапкин В. В. Итоги и перспективы социально-политического развития современного российского общества. – Итоги 20 лет российских трансформаций // Мировая экономика и международные отношения. 2006. № 1. С. 58.

104

стандарты и стили поведения, которые унаследованы и (или) заимствованы из разных исторических систем, разных культур, а потому они слабо совместимы между собой. Это позволяет считать нынешний образ жизни переходным»1.

По сути, в этом же ключе построен и подход американского ученого Ричарда Роуза, определяющего российское общество в качестве «антисовременного» и рассматривающего его с позиций порочности сложившихся здесь социального капитала и социальных сетей, являющихся, по мнению Роуза, реакцией людей на неэффективность правительства: «Социальные сети являются не результатом спроса на них, но результатом того, что люди осознали свою беспомощность перед чиновничеством всех уровней и пытаются решить проблемы с помощью социальных сетей квазисовременного режима. Если посткоммунистическое правительство хочет, чтобы население меньше полагалось на персональные отношения и традиционную тактику, ему следует реформировать общественный сектор, который сегодня поощряет индивидов использовать социальный капитал вопреки современному положению»2. Необходимо, вместе с тем, отметить, что роль социальных сетей достаточно неоднозначна в кризисном социуме. Они, как показано Штомпкой на польском примере, могут выполнять и максимально конструктивную функцию позитивной адаптации: «Помимо новых форм личного и социального капитала есть традиционные источники, успешно применяемые в новых условиях. Прочные дружеские, партнерские связи, сети знакомств унаследованы из коммунистического периода, когда внутренняя ссылка,

1Рывкина Р. В. Образ жизни населения России: социальные последствия реформ 90-х годов // Социологические исследования. 2001. № 4. С. 33.

2Роуз Р. Достижение целей в квазисовременном обществе: социальные сети в России // Общественные науки и современность. 2002. № 3. С. 37. (Переводчица данной статьи вежливо перевела термин antimodern («антисовременный») словом «квазисовременный» поскольку термин «антисовременное» применим, по её мнению, для общества, в котором заблокированы технические и социальные новации. На наш взгляд, терминологическая осторожность несколько чрезмерна в данном случае. Термин «антисовременное» как нельзя лучше характеризует восприятие сегодняшней России на Западе вообще и в академической сфере, в частности).

105

уход в приватную жизнь и “аморальная семейственность” были средствами адаптации»1.

Взгляд на Россию как на «отсталое», «недоразвитое» общество имеет своим «естественным союзником» подведение российского общества под такие сложившиеся в западной социальной науке определения, как «незавершенная модернизация», «догоняющая модернизация» или «рецидивирующая модернизация». Такого рода дефиниции присутствуют, в частности, в работах, опять же, Олейника, рассматривающего «незавершенную модернизацию» в качестве одного из наиболее серьезных препятствий на пути демократизации российского общества и институционализации здесь реальных правовых практик2, В. А. Ачкасова, полагающего, что «главным способом проведения российской догоняющей модернизации можно назвать грандиозную “имитацию”. Создается лишь видимость полной вовлеченности социума в процессы реформ, всегда инициируемых сверху, в то время как общество в целом ни по своей структуре, ни по доминирующим настроениям не готово к навязываемым радикальным переменам. Схема обычного “ответа” российского социума на модернизационные импульсы, идущие сверху, тоже вполне традиционна – неприятие, пассивное сопротивление новациям, медленное накопление противоречий и потенциала недовольства, кризис самоидентификации, а затем мощный взрыв архаики (смута)»3. Э. Л. Паин, в свою очередь, рассматривает «незавершенную модернизацию» и культурную маргинальность в качестве факторов политического экстремизма и доказывает, что эти явления имеют место, прежде всего, «в обществах, вступивших на путь трансформаций, и концентрируются в маргинальных слоях социума, характеризую-

щихся причудливым сочетанием традиционных и новых черт культуры, неполным изменением статуса и условий жизни. На персональном уровне предпосылки этнического и религиозного экстремизма в форме роста этнической неприязни, агрессии, страха перед чужими вызываются любыми изменениями соци-

1Штомпка П. Культурная травма в посткоммунистическом обществе (статья вторая) // Социологические исследования. 2001. № 2. С. 11.

2См.: Олейник А. Н. Указ. соч.

3Ачкасов В. А. Россия как разрушающееся традиционное общество // Политические исследования. 2001. № 3. С. 84.

106

ального статуса – в сторону как понижения, так и повышения, – если они увеличивают разрыв между притязаниями личности и возможностью их удовлетворения. На уровне социума, этнических и религиозных общностей проявления экстремизма нарастают в периоды начавшихся, но не завершенных исторических перемен, модернизаций. В таких условиях почти неизбежен так называемый кризис идентичности, связанный с трудностями социального и культурного самоопределения личности. «Стремление к преодолению этого кризиса, – по мнению Паина, – порождает ряд следствий, которые могут выступать предпосылками политического экстремизма, а именно: возрождается интерес людей к консолидации в примордиальных общностях (этнических и конфессиональных); усиливаются проявления ксенофобии; возрастает влияние идеологии традиционализма, перерастающей зачастую в фундаментализм (идея “очищения от нововведений и возврата к истокам”)»1.

Наконец, Н. Ф. Наумова рассматривает особенности сознания и поведения человека в контексте рецидивирующей, периодически возвращающейся модернизации «вдогонку» с ее тяжелыми социальными последствиями, и обосновывает гипотезу о «вечно догоняющем развитии» как исторической альтернативе, а не просто отставании2.

Безусловно, определенные резоны в трактовке России как «подросткового», «невызревшего», «отсталого», «антисовременного» и т. п. общества, обреченного на вечную вторичную модернизацию, нацеленную на самоутверждение во внешнем мире, имеются. Если развить метафору подростковости, очевидно, что широко известная агрессивность подростков, проявляющаяся в моменты их коллективных акций, представляет собой, по сути, все то же стремление к самоутверждению. Более того, мы все самоутверждаемся, ежедневно и ежечасно, а поскольку превосходство можно испытывать только по отношению к тому, кто в состоянии это осознать, утверждаемся мы в среде именно равных, или принадлежащих к тому же классу, или к той же профессио-

1Паин Э. Л. Социальная природа экстремизма и терроризма // Общественные науки и современность. 2002. № 4. С. 114–115.

2См.: Наумова Н. Ф. Рецидивирующая модернизация в России: беда, вина или ресурс человечества? М. : Едиториал УРСС, 1999. 176 с.

107

нальной группе, или к той же возрастной когорте. Последнее – самое простое условие самоутверждения, и подростки, которым еще не доступен определенный уровень профессионализма, утверждаются в глазах друг друга и своих собственных – через агрессию.

Получается, что и авторитарность русского человека также отсюда – от подростковости. Уважение перед силой, вера в лидера, стайные инстинкты, примат общего над частным – в принципе, черты авторитарной личности со склонностью к садомазохизму, выделенные, например, Э. Фроммом1, весьма корреспондируют с подростковой культурой. Подростки – все, в определенном смысле, культурологические садомазохисты, находящиеся в поисках авторитета, достойного подражания. Может, поэтому и российское общество вечно, как «юноша, обдумывающий житьё», всё время в поисках – «с кого делать жизнь». В нашем случае – с Запада, Востока или каким-то образом, все-таки, с самих себя, «уникальных и самобытных».

В таком случае получается, что брутальность адаптационных стратегий есть, прежде всего, признак все-таки «традиционного» общества, поэтому подростковость российской культуры, включающая неизменный атрибут авторитарности, неизбежным образом обусловила именно такие адаптационные формы. В свою очередь, очевидное разрушение традиционного уклада, «премодерновость» российского общества в соединении с чертами заимствованной, но не усвоенной «современности» определяют и специфику брутальной адаптации, принимающей формы физической и психологической агрессии, криминализации, ресентимента и социального эскапизма.

1 Э. Фромм и М. Маккоби следующим образом описывали признаки мазохизма: «такая личность имеет с другими отношения, однако теряет или никогда не обретает собственную независимость; она избегает опасности одиночества, становясь частью другой личности, или “проглотив” ее, или будучи “проглоченной” ею. Мазохизм – это попытка избавиться от индивидуальной самости, убежать от свободы, и обрести безопасность через присоединение к другой личности. В то же время, импульс к “поглощению” является активной формой садизма и проявляется во всех формах рационализации, таких как: любовь, сверхзащищенность, “обоснованное” доминирование, “обоснованная” месть и т. д.» (см.:

Fromm E., Maccoby M. Social Character in a Mexican Village. New Brunswick and London : Transaction Publishers, 1996. P. 73–74).

108

Наряду с этим, по нашему убеждению, проанализированные выше подходы отличаются, с одной стороны, избыточной рационализацией процессов, носящих во многом иррациональный характер, и с другой стороны – известной апологетикой европоцентристской стратегии общественного развития. Главное, что, на наш взгляд, упускается отечественными последователями Бэнфилда и Патнэма, применяющими их концепции к анализу современной российской действительности – Россия – это не просто и не столько «отсталое», «патриархальное», «квази», – или «антисовременное» общество, а общество, переживающее социетальное бедствие. Россия сегодня – не страна модернизации «вдогонку», а дичающая в условиях пролонгированной катастро-

фы страна. Дичающее общество, находящееся в состоянии боевой психической патологии и избирающее для приспособления к ней соответствующие – брутальные – средства.

В этой связи нам все-таки ближе теоретико-методологические подходы, уделяющие преимущественное внимание стрессогенной и рискогенной составляющим функционирования современного российского социума, к которым относятся, прежде всего, работы таких отечественных и бывших отечественных исследователей, как А. С. Ахиезер, В. Д. Соловей, В. Г. Федотова, О. Н. Яницкий, В. Э. Шляпентох.

А. С. Ахиезер, на основе твердо отстаиваемой им ценности либерально-модернистской идеи для России, доказывает, что специфичность российской цивилизации заключается, прежде всего, в том, что «в ее динамике не произошел исторический переход в некоторую относительно завершенную, устойчивую стадию развития государственности, не сложилась сбалансированная система ценностей групп, власти и народа, открывающая путь к интенсивному диалогу между ними. Не сложились достаточно глубокие почвенные формы перехода к новым ценностям, перехода к цивилизации с господством достижительных ценностей»1. Соответственно, главной проблемой выступает изначальный раскол общества на стремящуюся к монологизации общественных отношений власть, что в пределе ведет к авторитаризму,

1 Ахиезер А. С. Специфика российской цивилизации // Цивилизации. 2004. № 6.

С. 239.

109

и стремящиеся к диалогу низы, что в пределе ведет к смуте. В свою очередь, раскол всё время провоцирует дезорганизацию общества, пасующего перед усложнившимися структурами современного мира, когда на авансцену общественной жизни и выходит, – по Ахиезеру, – архаизация, как результат следования субъекта «культурным программам, которые исторически сложились в пластах культуры, сформировавшихся в более простых условиях и не отвечающих сегодня возрастающей сложности мира, характеру и масштабам опасностей. Архаизация выступает как форма регресса, в которой программы деятельности носят специфический для догосударственного общества характер, связанный с доосевой культурой, с господством чисто локальных миров, где отношения основаны на эмоциях людей, чей кругозор ограничивался лично знакомыми членами локального сообщества, не знавшими развития как культурной ценности»1.

В. Д. Соловей прямо описывает ситуацию в сегодняшней России в дефинициях разрушения, определяя её в качестве «социоантропологической деградации»: «Даже сыграв на противопоставлении фундаментального экономического и промышленного спада (падение производства больше, чем в годы Великой Отечественной войны; нынешний ВНП России составляет около 20 % ВНП СССР 1990 года) технологическому прогрессу в бытовой стороне российской жизни (мобильные телефоны, персональные компьютеры, Интернет, западные автомобили и т. д.), нельзя отрицать очевидное – беспрецедентную социоантропологическую деградацию России, в конце XX века явившей миру уникальный случай грандиозного регресса невоюющей страны»2. Тем не менее, – говорит Соловей, – в массе своей люди не перестают жить, рожать и воспитывать детей, надеяться и верить. И это значит, – по его мнению, – что состояние аномии – чувство безнадежности и тревожности, ощущение бессмысленности и ненормальности жизни – не приняло всеобщего характера, что ему существует альтернатива, «якорь», удерживающий от полного психологического крушения. В каком-то смысле мы имеем

1Ахиезер А. С. Архаизация в российском обществе как методологическая проблема // Общественные науки и современность. 2001. № 2. С. 89.

2Соловей В. Д. Варвары на развалинах Третьего Рима // Политический класс. 2005. № 2. С. 17.

110