281_p1422_D19_7525

данного факта отечественной истории «профессионально», и не без влияния своих старших наставников, естественно.

Для того чтобы установить факт наличия/отсутствия категорий очевидности в общественном сознании наших целевых аудиторий, мы выясняли отношение респондентов к ключевым, или «реперным» моментам российской истории и социального дискурса. Из событийного ряда к таким моментам относятся, по нашему убеждению, революция 1917 года и перестройка 1985–1991 гг. К компонентам дискурсивного плана мы относим, в первую очередь, такие концепты, как «демократия», «капитализм», «социализм», – то есть те понятия, которые являлись категориями очевидности нашего общества сравнительно недавно. Что же представляют они собой сегодня?

Характер и удельный вес оценки двух реперных моментов отечественной истории выразился следующим образом. На первой позиции находится оценка перестройки как «трагедии и катастрофы», удельный вес которой составляет 21 % от общего массива оценок. На второй позиции с небольшим отрывом – оценка революции 1917 г. как «трагедии и катастрофы», удельный вес – 18 %. На третьей позиции – оценка революции 1917 г. как «великого по своему позитивному значению события» – 15 %. Удельный вес оценки перестройки как «великого позитивного события» составляет всего 9 %, столько же, сколько и удельный вес оценки перестройки как рядового события. Минимальный удельный вес – 5 % – у оценки революции 1917 г. как рядового события нашей истории.

Именно первые три названные позиции – «перестройка как трагедия», «революция как трагедия» и «революция как великое позитивное событие» представляют собой, на наш взгляд, основные линии разломов в общественном сознании российских граждан сегодня. Эти линии определяют границы условных сообществ, на которые расколот сегодняшний российский социум, и ни одно из которых не может претендовать сегодня на некую мировоззренческую доминанту. Никто не может ни о чем судить с достаточной долей определенности, четкие некогда мировоззренческие контуры – зыбкие и ускользающие сегодня. В этой связи, обращает на себя внимание дисперсный характер распределения удельного веса по всем вариантам оценок. Все они, практически

61

(за характерным и симптоматичным 21-процентным исключением оценки перестройки как трагедии), не выходят за пределы 20-ти процентного уровня и не опускаются ниже 5-ти процентного порога. Это дисперсное, примерно равное, в общем, сопоставимое распределение веса оценок ещё раз говорит нам о размытости, неструктурированности общественного сознания наших респондентов, да и вообще россиян сегодня. В социальных представлениях относительно реперных событий отечественной истории продолжает задавать тон неопределенность и дурная относительность. Размытость обнаруживает себя как в ответах агентов социализации – учителей и преподавателей, так и в ответах социализируемых – студентов I и IV курсов. Не случайно практически во всех группах примерно сопоставим процент затруднившихся ответить, доля которых составляет около четверти в каждой целевой группе. Таким образом, представляется затруднительным выделить здесь жесткие и четко институционализированные категории очевидности. Если и существует в данной области какая-то преемственность, то это преемственность неопределенности и хаотичности восприятия. Вместе с тем, мы можем говорить, видимо, о тенденциях институционализации категорий очевидности. К примеру, достаточно отчетливо прослеживается тенденция институционализации «перестройки как трагедии и катастрофы», фиксируемая во всех обследованных группах, то есть, свойственная как старшему, так и младшему поколениям. В связи с этим обстоятельством есть основания считать, что данный тренд будет со временем только усиливаться, пока не обретет свою ригидную форму категории очевидности.

Наряду с этим необходимо отметить ещё одну обнаруженную особенность восприятия данных исторических событий в наших аудиториях. Логичное, казалось бы, предположение о том, что респонденты, выбирающие вариант «перестройка была трагедией и катастрофой», выберут также вариант «революция 1917 г. была великим позитивным событием» подтвердилось только отчасти. В действительности, 20 % от общего числа опрошенных в нашем исследовании определили и перестройку и революцию, как «трагедию и катастрофу». Среди учителей ответили таким образом 15 %, среди преподавателей вуза – 12 %, среди студентов I курсав целом – 16 % и среди студентов IV курса в целом – 29 %.

62

Ж. Т. Тощенко описывал близкий феномен в терминах «парадоксального человека», одновременно убежденного в диаметрально противоположных и даже взаимоисключающих вещах1. Мы, со своей стороны, считаем, что в данном конкретном, зафиксированном нашим исследованием случае речь должна идти не столько об идеологической составляющей и не столько о состоянии раздвоения социального сознания, сколько о проявившейся тяге к преодолению этого социопатического раздвоения, к символическому перекрытию тех тектонических разломов между досоветским, советским и постсоветским периодами, которые не без сознательных усилий власть предержащих разверзлись в свое время. Общественное сознание российских граждан устало от обличительного пафоса, от либеральной риторики, от противостояния и неопределенности. На наших глазах возникает нечто, наподобие «самоорганизации сознания» – без особых усилий власти и медиа, – а, может быть, и вопреки им, – люди, естественным образом стремящиеся к стабильности и предсказуемости, начинают воспринимать реперные моменты отечественной истории, её бифуркационные точки в качестве вызывающих сожаление периодов нестабильности и хаоса, вне зависимости от идеологического содержания этих моментов. Соответственно, периоды ровные, устойчивые приобретают в сознании людей наиболее положительное звучание. Как нам представляется, именно это обстоятельство служит одной из причин фиксируемой сегодня социологами определенной идеализации брежневского периода (1964–1982 гг.) в истории нашей страны. Кроме того, такого рода устремления «отсылают, – по выражению Б. Дубина, – к воображаемой эпохе единой и устойчивой коллективной идентификации, стабильному образу макросоциального целого, общего “мы”»2, в чем также заключается серьезный привлекательный потенциал. Другими словами, мы наблюдаем сегодня проявившееся стремление к восстановлению исторической преемственности, целостности социальной памяти российского народа, проявляющуюся едва ли не на уровне инстинктов выживания вида. Характерно, что в большей степени эта тенденция проявилась в

1См.: Тощенко Ж. Т. Парадоксальный человек. М. : Гардарики, 2001.

2Дубин Б. «Кровавая» война и «великая» победа // Отечественные записки. 2004. № 5. С. 72.

63

молодежных аудиториях – 22 % от общего числа опрошенных студентов. Естественно, что более полные и верифицирующие названный тренд данные могут быть получены только при его лонгитюдном мониторинге, как разумеется и то, что с самой власти никто ответственности за интеграцию и консолидацию российского социума не снимал.

Компоненты дискурсивного плана – «демократия», «капитализм», «социализм», – исследовались нами с помощью метода транссимволического анализа (ТСА)1. Демократия, как обнаружилось, представляет собой некую ответственность только с точки зрения преподавателей вуза (18 %), по мнению же как учителей, так и студентов обоих обследованных курсов, она есть выражение, прежде всего, свободы, которая, однако, с точки зрения учителей является распущенной (18 %), а с точки зрения студентов – фиктивной (17 % первокурсников, 21 % четверокурсников). В общем, восприятие демократии характеризуется у всех групп неким «отсутствием иллюзий» в сочетании с четко проявленной критической тенденцией – доминирующие символические триады во всех группах отражают глубокую неудовлетворенность демократией, суждение о которой, мы убеждены, создано, прежде всего, на основании особенностей реализации этой формы правления в нашей стране. Вместе с тем, если учителей и преподавателей вуза тревожит, прежде всего, характер сопутствующих демократии негативных явлений (распущенность, проблемность и т. д.), то студентов – её фиктивный характер. Здесь очевидно межгенерационное рассогласование – учителя и преподаватели, имеющие представление о существовавших некогда социальной стабильности, определенном уровне морали и дисциплины в обществе, связывают с демократией элиминирование или резкое ухудшение последних. Молодежь же судит только по опыту «здесь и сейчас», они не знают другой «стабильности» (точнее, вообще её не знают) и другой «морали», кроме тех, что существуют сегодня, и очевидно через собственную депривированность делают, прежде всего, так сказать, «технические заключения» и

1 См.: Кармадонов О. А. «Символ» в эмпирических исследованиях: опыт зарубежных социологов // Социологические исследования. 2004. № 6. C. 130–138.

64

выводы о значительном несовершенстве отечественной демократической модели.

Демократия и капитализм – совершенно точно не одно и то же, судя по представлениям наших респондентов. Наиболее эмоционально восприятие капитализма у учителей – доминирующей символической триадой является здесь: эксплуатация (18 %) – жестокий (17 %) – угнетает (22 %). Восприятие феномена преподавателями вуза и студентами отличается большей, так сказать, рациональностью. Никто, условно говоря, «не заблуждается на его счет», но не склонен и демонизировать. Капитализм есть, по мнению данных респондентов, вещь, безусловно жестокая (преподаватели – 24 %, студенты I курса – 17 % и студенты IV курса – 16 %), относящаяся, главным образом, к деньгам (23 %, 18 % и 22 %, соответственно) и занимающийся, вполне естественно, их зарабатыванием (29 %, 18 % и 19 %, соответственно).

Весьма показательным является восприятие антитезы предыдущего феномена – социализма. Учителя и преподаватели жили при социализме и живут при, так сказать, капитализме. Студенты жили и живут только при капитализме. Выяснилось, что с точки зрения абсолютно всех целевых групп, социализм, безусловно, не имеет никакого отношения к реальности – по мнению большинства учителей и преподавателей вуза, он есть миф (17 % и 35 %, соответственно), по мнению студентов – утопия (первый курс – 18 %, четвертый – 22 %). Однако, с точки зрения учителей, мифу этому более всего подходит прилагательное развитой (19 %) и глагол – заботится (18 %). С точки зрения преподавателей, социализм является утопическим (18 %), но, вместе с тем, он

опекает (29 %).

Примечательный факт – с точки зрения студентов IV курса,

социализм является недостижимым (16 %), но справедливым

(7 %), в то время как, по мнению студентов I курса он выступает,

прежде всего, справедливым (16 %), но недостижимым (10 %).

Функция у социализма в обеих студенческих аудиториях одна и та же – он уравнивает (первый курс – 17 %, четвертый – 19 %). Характерно, в этой связи, что равенство появляется и как когнитивный символ социализма вопределениях первокурсников (12 %).

Таким образом, группы учителей и преподавателей, несмотря на явное разочарование в социализме, в качестве его основной

65

функции назвали действия опекающего, заботящегося и оберегающего характера, хотя утверждение его «утопичности» должно было, казалось бы, извлечь на поверхность деятельностные символы, относящиеся, может быть, скорее к обману, лжи, заблуждению и т. п. По всей видимости, когнитивный символ социализма – миф носит в ответах респондентов данных групп преимущественно сожалеющий, нежели обличающий характер. То, что социализм, главным образом уравнивает, по мнению опрошенных нами студентов, достаточно логично сочетается с его характеристикой ими же, как справедливого. Какой-то обличительный пафос отсутствует в символических триадах студентов абсолютно. Куда-то ушел негатив и «сталинских репрессий», и «советского периода», описанных выше, осталась только утопия, мечта, при осуществлении которой им не довелось жить, но которая, судя по всему, была достаточно позитивной и, скорее всего, более справедливой, чем то, что они наблюдают вокруг себя сейчас.

Итак, бывшие некогда категориями очевидности, демократия, капитализм и социализм продолжают до известной степени демонстрировать свою «очевидность», но уже в другой, естественно, семантической тональности. По крайней мере, в обследованных целевых группах, несмотря на определенный зафиксированный разброс мнений, наблюдается и значительное подобие, как минимум – морфологического характера. С точки зрения преемственности и социокультурной репродукции можно сделать следующие выводы. Демократия в своем когнитивном определении (свобода), в целом, повторяется практически во всех группах респондентов, хотя, скорее всего, глубинный смысл, вкладываемый в это понятие студентами и их старшими коллегами различен, что подтверждается резко расходящимися реконструкциями аффективного и деятельностного планов данного феномена. Тем не менее, в целом негативное восприятие демократии является общим для всех групп респондентов, пусть и по несколько отличающимся основаниям. Наибольшее подобие реконструкций доминирующих символических триад было зафиксировано в отношении капитализма, где только группа учителей несколько выделяется своей эмоциональностью, общее же восприятие феномена может быть охарактеризовано как объективно-конструктивное. Наконец, в отношении социализма символические триады харак-

66

теризуются общим позитивным характером, с той вариацией, что в старших группах респондентов данный позитив носит рефлек- тивно-ностальгический характер, а в студенческих – так сказать, отстраненно-ностальгический.

Мы констатируем, тем самым, некий, – видимо, только возникающий, – дискурсивный консенсус, признаки определенной структурной самоорганизации массового сознания. Этот процесс можно назвать, по нашему мнению, ре-категоризацией очевидностей, при которой в массовом сознании вновь возникают некие устойчивые структуры с ригидным оценочным содержанием, с тенденцией к институционализации.

Таким образом, в результате ре-категоризации демократия, с учетом полученных результатов, представляет собой, с точки зрения наших респондентов, некую фиктивную и малоэффективную конструкцию, навязанную обществу, и весьма проблемную, как с точки зрения сопутствующих ей и часто вызванных ею же негативных явлений, так и с точки зрения совершенства и адекватности формальных процедур и технологий, ею предполагаемых.

Капитализм представляет собой реальность, к которой нет особого смысла относиться эмоционально, как к неумолимой и повседневной данности. Условия и правила эта данность задает достаточно жесткие, но в них можно и имеет смысл не просто существовать, но и активно действовать, что, помимо прочего, обещает принести и свои плоды вполне материального и осязаемого характера.

Социализм есть неосуществившаяся мечта о всеобщем благе, равенстве, защищенности, уверенности в завтрашнем дне. Попытка реализовать эту мечту закончилась, к сожалению, неудачей, что не снижает её притягательности, как всякой мечты, выглядящей ещё более прекрасной на фоне условий, выступающих, по сути, антитезами перечисленных характеристик.

Как было сказано выше, одной из функций социальной памяти в ходе социализации является определение по возможности четких границ между социальными общностями, идентификация

идемаркация «нашего» и «их» доменов (З. Мах). Кто же является

икто – нет, «своим», с точки зрения наших респондентов? Для выяснения этого нами был вновь задействован транссимволический анализ. В полученных результатах обращает на себя внима-

67

ние доминирование этнической и гражданской составляющих идентификации. Причем, если среди учителей и преподавателей вуза лидирующие позиции в позитивной идентификации занимает гражданская идентичность (россияне, граждане России, соотечественники, и т. д.), то в студенческой аудитории в качестве наиболее важной определена именно этническая (русские) идентичность. Показательно, что ряд групп позитивной идентификации в молодежной среде, в отличие от старших наставников, расширен за счет такого примордиального образования, как род-

ня (семья, родственники, близкие и т. д.). Группы негативных идентификаций представлены полными антитезами – это враги и иностранцы, причем последние включали в себя упоминания как конкретных национальностей (китайцы, американцы), так и «генерализованных» выходцев из стран бывшего СССР, определенных как в квазиправовых формулировках (мигранты, гастарбайтеры), так и в менее «парламентских» терминах.

Массовое сознание наших граждан (в обследованных группах, по крайней мере) совершенно очевидно переживает процесс архаизации, в ходе которого реанимируются реликтовые оппозиции социальных отношений, более свойственные традиционному, доиндустриальному обществу, нежели современному. Переживание данной оппозиции напоминает глухую и угрюмую оборону, в которую ушло общественное сознание, столкнувшееся с жесткой конкуренцией культур и ментальностей и мало, как оказалось, выигравшее от состояния открытости и доступности. Как бы то ни было, границы символической идентичности обозначены в наших целевых аудиториях, и пролегают они, главным образом, по линиям национальной и гражданской идентификаций. Отметим также тот факт, что региональные, национально-культурные, религиозные и социально-статусные составляющие идентификации присутствовали в определениях в степени, стремящейся к нулю.

С точки зрения социальной памяти и особенностей идентификации, мы можем констатировать, что в институте образования скрытая учебная программа, как один из механизмов социализации, носит, по всей видимости, своеобразный редуцированный вид. Преемственность наблюдается, но она не обязательно может быть связана именно с интеракционной системой «преподаватель – студент». Для того, чтобы установить такую связь, потребовалось

68

бы долгосрочное панельное исследование с конкретными учениками/студентами и конкретными учителями/преподавателями. Вместе с тем, поскольку мы все-таки констатируем преемственность, мы не можем и исключить такой связи. Редуцированный характер скрытой программы, как фактора взаимовлияния наставника и ученика, связан, на наш взгляд, с теми обстоятельствами, что, во-первых, педагог сегодня является «значимым другим» агентом социализации почти номинально. Восприятие его занятия в качестве престижного основано в большей степени на инерции, нежели на реальности. В обществе, выстроенном на достаточно жестких рыночных принципах, где под социальным успехом разумеется, прежде всего, и главным образом, успех материальный, воззрения, идеи, ценности и нормы представителей этих профессий не являются особо авторитетными и даже интересными для молодого поколения.

Во-вторых, педагог, будучи сам вовлечен в поток нескончаемого изменения, не успевающий как следует оглядеться и разобраться в том, что происходит, и неспособный, соответственно, выработать некие относительно четкие и устойчивые мировоззренческие ориентиры для себя самого, не говоря уже о его подопечных, сам находится в состоянии объекта перманентной социализации, все время будучи вынужден приспосабливаться к калейдоскопически меняющейся реальности. Процесс социализации как передачи определенных норм и ценностей, как минимум, требует наличия устойчивой системы таковых. Если же она отсутствует или существует в рудиментарном виде, достаточно проблематично замерять содержательные стороны социализационного процесса. Вместе с тем, поскольку имеет место, как минимум, социальное взаимодействие двух систем (учителя и ученика), неизбежен и тот или иной уровень взаимного воздействия, обусловленный, в свою очередь, тем или иным уровнем достигнутого раппорта. Но что, однако, может передать другой личности личность, находящаяся в состоянии онтологического и гносеологического «беспорядка» или хаоса? Только тот же самый беспорядок или хаос. И в этом смысле преемственность особенно налицо, а скрытая учебная программа, по всей видимости, эффективна – отсутствие устойчивости и определенности свойственно всем обследованным нами целевым группам. В общем, при дос-

69

таточно весомых различиях, существующих в мнемонической и мировоззренческой перспективах респондентов целевых групп, нами зафиксирован и определенный уровень совпадений, которые мы суммируем в следующем виде.

Достаточно разделяемым в обследованных целевых аудиториях учителей, преподавателей вуза, студентов I и IV курсов является: 1) делегация идентичности последнему интегративному символу российского общества – Победе в Великой Отечественной Войне; 2) дисперсность и неопределенность в оценках ключевых исторических событий нашей страны; 3) стремление к символическому перекрытию исторических разломов общественного сознания, восстановлению единой ткани социальной памяти; 4) критичное восприятие «демократии», как сомнительной категории социального дискурса и проблематичной практики социальной реальности; 5) рациональное восприятие «капитализма», как реальности, данной нам «в повседневных ощущениях», и диктующей свои жесткие правила, следуя которым возможно, тем не менее, преуспеть в жизни; 6) ностальгическое восприятие «социализма», как мечты, полному осуществлению которой никому не удалось стать свидетелем, остающейся, тем не менее, достаточно светлой и привлекательной; 7) архаизация массового сознания, реанимация реликтовых идентификационных оппозиций.

Тем самым, при отсутствии четкой единой ткани социокультурной преемственности в обследованных группах, мы все-таки можем, до известной степени, говорить о некотором подобии. Проблема, однако, заключается в том, что подобие это отражает общность неопределенности, или, другими словами – самым разделяемым среди наших респондентов выступает ощущение хаоса, как мировоззренческого, так и онтологического.

Образование, наряду с государством и религией во все времена были основными «символопроизводящими» институтами общества, теми, кто работал на социокультурную интеграцию, оснащал социальную конструкцию символическими скрепами, которые, к добру ли, к худу ли, но держали его в консолидированном, а потому – жизнеспособном виде. Такая функция этих институтов проблематизирована в современном российском социуме. В этом плане данные институты, пожалуй, даже дисфункциональны. Попытки власти консолидировать общество на

70