281_p1422_D19_7525

таязыка. Метаязыковые описания являются необходимым элементом “интеллектуального целого”. …Они заставляют данный комплекс восприниматься с внешней точки зрения как некоторое единство, приписывать ему определенное единство поведения и рассматривать в более широком культурном контексте как целое. Такое ожидание, в свою очередь, стимулирует единство самовосприятия и поведения данного комплекса.

Во-вторых, может иметь место далеко идущая креолизация этих языков. Принципы одного из языков оказывают глубокое воздействие на другой, несмотря на совершенно различную природу грамматик»1.

Таким образом, абсурдная дополнительность – это та, которая не подвергается воздействию интеграционных механизмов (например, дополнительность стеклянной колбы и вольфрамовой нити, которая не интегрируется метаописанием электрической лампы, или дополнительность лиц одной национальности, которые не интегрируются национальным самосознанием, или дополнительность лиц одного социального класса, которые не интегрируются классовым сознанием, или дополнительность национальных культур, которые не интегрируются общегосударственной идеологией). То есть механическое соединение может иметь место, но легко нарушается, если не сопровождается интеграцией на основе некоего метанарратива.

На наш взгляд, культурно-цивилизационная специфика сегодняшней России определяется именно принципом абсурдной дополнительности – реальность описывается в существующих параллельно и не интегрируемых знаково-символических кодах – традиции и современности, архаизации и модернизации. Интеграции не происходит, в свою очередь, по причине отсутствия метаописания, которое сняло бы противоречия в неком новом структурном единстве, как это имело место, например, в советский период, когда коммунистическая идеология описывала реальность в терминах новой социальной общности, снимая, тем самым, противоречия национального и классового характера, или имеет место в современной Америке, где антиномии интегрируются за счет сакрализованной демократической модели. Харак-

1 Лотман Ю. М. Феномен культуры. С. 574.

121

терно, что Лотман особо подчеркивает креативный и сознательный акт конструирования метаописания, которое «в момент создания, как правило, существует как будущее и желательное, но в дальнейшем эволюционном развитии превращается в реальность, становясь нормой для данного семиотического комплекса»1.

Данный угол анализа неизбежно заставляет рассмотреть принцип абсурдной дополнительности в связи с таким явлением отечественной научной мысли, как «кентавристика». В рамках культурологи и теории познания данный термин был введен и использовался Д. С. Даниным, который понимал под ним универсальный феномен сочетаний несочетаемого – в природе, истории, культуре, и говорил о глубинном смысле метафоры «кентавр», как образном выражении, по меньшей мере, пяти благотворных «К»: компромисс, консенсус, консолидация, конвергенция, комплементарность. Подчеркивал Данин и собирательность этой метафоры, как объединения того, что противостоит бедам еще одного «К» – конфронтации2. Самыми очевидными примерами кентавров в культуре Данин считал оксюморон и парадокс, в плане же методологии исследования данного явления, полагал, что всякий раз следует начинать рассмотрение кентавра с «презумпции несочетаемости» и проделать две операции: 1) показать, в чем состоит несочетаемость разных сторон в кентавре; и 2) показать механизм толерантности, обеспечивающий взаимную терпимость – сочетание разнородных начал.

В русле социологии кентавристика появилась в виде «кен- тавр-проблемы» в работах Ж. Т. Тощенко, помещавшего её в широкий контекст социальной причинности и доказывавшего, что она имеет ярко выраженную тенденцию к росту своих проявлений в период деформации общественных отношений, нарушенных социальных связей, нестабильности. Кентавр-проблема, – по мнению Тощенко, – в определенной степени является нормой, становясь весьма характерной для сознания и поведения людей в период кардинальных общественных изменений. Тощенко также понимает под кентавром особую форму противоречия, особое проявление парадоксов, «такое состояние сознания (и знания то-

1Лотман Ю. М. Феномен культуры. С. 574.

2См.: Данин Д. С. Старт кентавристики // Наука и жизнь. 1996. № 5, 6.

122

же), которое отражает сочетание несочетаемого, т. е. когда разум не может объяснить одновременное существование двух (или нескольких) взаимоисключающих начал. …В этой ситуации человек видит нечто объединяющее эти две взаимоисключающие позиции и дополняет тем, что он считает рациональным, значимым, важным из этих двух разных подходов. Вот на этой основе и получается кентавр, хотя в таком случае мы уже можем объяснить его существование и его распространенность, а не просто исключительность и парадоксальность. Следовательно, кентавризм в сознании и поведении человека может быть преодолен через поиск некоторых общих (и значительных) характеристик, которые можно рассматривать с точки зрения теории конвергенции как начало в преодолении сочетания несочетаемого. …Кентавр – это метафора компромисса, но компромисса особого рода, когда все участники приходят к единодушному решению»1.

Признавая очевидную эвристичность подходов «кентавристики» (как и любых вариаций синергетики), мы все же хотели бы провести грань между ними и принципом абсурдной дополнительности на следующих основаниях. Прежде всего, очевидно, что самым общим качеством «кентавра», как в одном, так в другом подходах признается, все-таки, наличие некоего интегрирующего фактора; другими словами, «кентавр» в любом случае предполагает некий метанарратив, соединяющий два начала в новом единстве, более того, – Даниным это качество постулируется в виде едва ли не императива «кентавра» (противостояние конфронтации). Абсурдная дополнительность, как мы старались показать, основана на отсутствии такого интегрирующего начала.

Есть разница и в так сказать гносеологических основаниях кентавристики и абсурдной дополнительности. Строго говоря, в характеристике, например, элементарных частиц (электронов, позитронов) в качестве «частиц» или в качестве «волн» нет ничего абсурдного. И первое, и второе основаны на субстанциональной рациональности, и взятые по отдельности не вызывают ка- ких-то противоречий. Абсурдным может выглядеть соединение этих характеристик, однако за счет той же субстанциональности

1 Тощенко Ж. Т. Кентавр-проблема как особый случай парадоксальности общественного сознания // Вопросы философии. 2002. № 6. С. 36.

123

абсурд снимается. В то же время понятие «внешняя современность», сопровождающееся понятием «внешняя традиционность» абсурдны и в своем сочетании, и сами по себе, поскольку, вопервых, отрицают действительные современность и традиционность, и, во-вторых, не предполагают своих «внутренних» референтов. Если снова вернуться к элементарным частицам, – абсурдными были бы такие определения, как это – «не частица» и «не волна» (хотя и обладает некоторыми элементами таковых).

Наконец, принцип абсурдной дополнительности отрицает парадокс и оксюморон, лежащие в основе кентавристики. Если, к примеру, «умный дурак» является полноправным «кентавром», то характеристика объекта в терминах «не умный» и «не дурак» кентавром не является, поскольку сочетает элементы, не соединяя их. Другими словами, в кентавре все равно присутствует некое конструктивное, созидательное начало, в отличие от абсурдной дополнительности, деструктивной по своей сути. Кентавр в любом случае конституирует, конструирует некий объект, абсурдная же дополнительность объект разрушает.

Мы не можем, по нашему убеждению, характеризовать культурно-цивилизационный профиль сегодняшнего российского общества в «кентаврических» дефинициях – как, скажем, одновременно являющееся традиционным и современным, поскольку оно, на наш взгляд, одновременно НЕ является традиционным и современным, то есть доминирующую роль здесь играет определение «не-бытия» чем-то, а не «бытия» чем-то. Именно так, на наш взгляд, и выглядят характеристики культурно-цивилизационного профиля сегодняшнего российского общества. Потому эта дополнительность и абсурдна.

Таким образом, принцип абсурдной дополнительности, определяя повседневную реальность современного российского социума, усугубляет его дезинтеграцию и атомизацию, оставляя как современность, так и традиционность внешними и не взаимопереводимыми характеристиками российского общества, внося свой вклад в общую дисфункциональность его социальных практик и брутализацию общественных отношений.

Итак, брутализация есть, по сути, признак дичающего общества, того характера общественных отношений, при котором современность остается поверхностной и необязательной, а тради-

124

ционность уже утратила свои регуляторные механизмы, при котором доминирует право сильного, слабый обречен на вымирание, и никто (ни сильный, ни слабый) не чувствует себя в безопасности. По нашему мнению, термины «демодернизация», «примитивизация», «варваризация» и «архаизация», которые встречаются сегодня в определениях состояния российского социума наших дней, являются эвфемизмами одичания общества. Мы начали дичать, по сути, разрушив традиционность и не обретя современность.

С точки зрения дихотомии традиции и современности, российское общество характеризуется, на наш взгляд, внешним характером как того, так и другого. То есть институты современности (гражданское общество, рефлексивное участие в политическом процессе, выборность, многопартийность, разделение властей, и др.) не рутинизированны (П. Бергер, Т. Лукман) в отечественном социуме, не являются чем-то «само собой разумеющимся», по сути – не обязательны и условны. Институты традиции (механическая солидарность, неформальное содержание общественных отношений, ригидная нормативно-ценностная система и др.) сведены к своему, буквально рудиментарному состоянию, к, так сказать, этнографически-морфологическому типу. Ситуация не была бы столь драматичной, если бы эти феномены, объединенные в настоящий момент по принципу абсурдной дополнительности, получили легитимацию через некий метанарратив, снявший бы в себе противоречия как одного, так и другого, и примиривший бы с текущим состоянием общественных отношений массовое сознание и массовую психологию через национальный проект (в подлинном, а не выхолощенном смысле этого понятия) будущего российского общества.

125

Глава 5

НАСИЛИЕ И АГРЕССИЯ КАК ФОРМЫ БРУТАЛЬНОЙ АДАПТАЦИИ

Насилие является неизменным спутником человека на протяжении всей истории его существования. Более того, несмотря на общую гуманизацию человеческого сообщества и известное смягчение нравов, насилие продолжает оставаться одним из частотных способов межличностного, межгруппового, – и т. д., вплоть до международного уровня, – взаимодействия. Анализ феномена насилия также становится все более утонченным и сложным. Насилию могут быть приписаны некие трансцендентально обусловленные, носящие едва ли не признаки родового проклятия человечества черты, как, например, делает современный французский философ Андре Глюксманн, в своей работе «Философия ненависти»1. Такой отечественный философ, как А. А. Гусейнов даёт в известном смысле парадоксальное определение насилию, которое представляет собой, по его мнению, «не вообще принуждение, не вообще ущерб жизни и собственности, а такое принуждение и такой ущерб, которые осуществляются вопреки воле того или тех, против кого они направлены. Насилие есть узурпация свободной воли. Оно есть посягательство на свободу человеческой воли»2. Если следовать этой логике, получается, что и противодействие совершающему насилие над кем-то является посягательством на свободу его воли и, следовательно, – насилием в его худшем, порицаемом варианте. Кроме того, достаточно сложно, на наш взгляд, представить объект насилия добровольно, «по своей воле» принимающий ущерб собственной жизни и собственности.

Насилие также до известной степени «трансцендируется», когда оно характеризуется в терминах некой «гомицидальной» жестокости, то есть агрессивности, связанной с ненавистью ко всему живому вообще, и к человеку в особенности. При гомици-

1См.: Глюксманн А. Философия ненависти. М. : АСТ, 2006. 284 с.

2Гусейнов А. А. Понятия насилия и ненасилия // Вопросы философии. 1994. № 6.

С. 37.

126

дальном типе самоутверждения, «субъект, – по словам сторонника данного видения проблемы В. И. Иванова, – испытывает удовлетворение при уничтожении атрибутов психобиологического, психологического, социокультурного уровней индивидуальности другого человека»1. В этом подходе очевидно игнорирование источника насилия, внешнего по отношению к совершающему акт насилия, да и собственно мотивация такой гомицидальной жестокости остается неясной (даже если она является следствием некой психической патологии, последняя тожедолжна бытькак-то объяснена).

В противоположность, условно говоря, «трансцендентальным» объяснениям насилия и агрессии, существуют и «феноменальные» трактовки, представленные, преимущественно, работами социологов и социальных психологов.

Так, насилие исследуется как гендерная и возрастная проблематика, иногда – в том и другом ракурсе одновременно, и даже с референцией к признакам «традиционного» общества (что, в принципе, можно даже расценивать в качестве аргумента в пользу теории «подростковости» российского общества). Так, А. Л. Салагаев и А. В. Шашкин, исследуя сегодняшний российский социум, говорят о том, что «в традиционных обществах считается, что женщина является менее дееспособной, нежели мужчина, а все женское ассоциируется с неудачей или чем-то несущественным и не достойным внимания. Единственным способом достижения социального престижа для женщины является презентация “более мужского” поведения, но даже в этом случае сравниться с мужчинами в легитимной власти для них не представляется возможным. Исходя из этого, к мужчине-неудачнику часто относятся “как к женщине”»2. Сходным образом подходят к проблеме возрастных аспектов насилия и другие социологи. Так, В. С. Журавлев, – совершенно справедливо, на наш взгляд, – говорит о том, что «Подростковая агрессивность становится средством выживания в агрессивной социальной среде, механизмом

1Иванов В. И. Проблемы формирования и преодоления феномена гомицидальной жестокости // Образование и насилие : сб. ст. / под ред. К. С. Пигрова. СПб. :

Изд-во СПбГУ, 2004. С. 159.

2Салагаев А. Л., Шашкин А. В. Насилие в молодежных группировках как способ конструирования маскулинности // Журнал социологии и социальной антропо-

логии. 2002. Т. 5, № 1. С. 155.

127

самозащиты личности в ответ на насилие, оскорбления со стороны окружающих. Агрессия как социальный феномен становится сегодня одним из факторов социализации, позволяющих личности усваивать ценности и образцы поведения, необходимые порой для успешного функционирования в условиях современного российского общества»1. В свою очередь, А. Ю. Дроздов предпринимает попытку классификации мотивов агрессии молодежи и на основе эмпирического исследования приходит к выводу о том, что в большей степени провоцирующими агрессивное поведение молодежи являются такие мотивации, как «антипатия к человеку (81 % опрошенных), намеренная вербальная агрессия (столько же) и намеренная физическая агрессия со сторо-

ны другого человека (73 %)»2. Эти результаты, в общем, подтверждают точку зрения ряда исследователей о том, что люди отвечают агрессией, преимущественно, на намеренную агрессию других лиц, редко реагируя, таким образом, на случайные стимулы3. О ситуационной обусловленности агрессивного поведения ведет речь и Т. В. Шипунова, по мнению которой, можно в этой связи говорить о факторах, не отражающих некие стабильные установки и ценности индивидов, но способных вызвать проявления агрессии и насилия. «Речь идет о ситуативном поступке или агрессивном поведении, обусловленном определенным эмоциональным состоянием агентов социальной интеракции. При этом агрессия и насилие могут исходить не только от актора, но и от респондента, который будет считать свою реакцию лишь ответом на провокацию»4. Вторит этому подходу и Н. А. Коновалова, утверждающая, что именно конкретные социальные обстоятельства жизни определяют конкретное содержание и степень деструктивного поведения5.

1Журавлев В. С. Почему агрессивны подростки? // Социологические исследова-

ния. 2001. № 2. С. 136.

2Дроздов А. Ю. Агрессивное поведение молодежи в контексте социальной ситуации // Социологические исследования. 2003. № 4. С. 98.

3См.: Бэрон Р., Ричардсон Д. Агрессия. СПб. : Питер, 2001. 328 с.

4Шипунова Т. В. Агрессия и насилие как элементы социокультурной реальности // Социологические исследования. 2002. № 5. С. 76.

5Коновалова Н. А. Особенности психологической конфликтности в подростковом возрасте // Философские исследования. 2005. № 2. С. 70.

128

На наш взгляд, социальная причинность, разумеется, является основной в реализации агрессии и насилия в практиках повседневности. Вместе с тем, ситуация, провоцирующая агрессивную реакцию, как правило – конечна и краткосрочна. Мы, однако, хотели бы повторить свой тезис о пролонгированности кризисной (провоцирующей) ситуации в сегодняшнем российском обществе, которая делает агрессивные реакции если и не бесконечными, то, по крайней мере, сверхчастотными. Самым очевидным следствием этого является феномен рутинизации насилия, превращения его из чего-то из ряда вон выходящего в нечто обыденное и само собой разумеющееся. В пределе эта трансформация может закончиться тем (если уже не закончилась), что насилие, агрессия как брутальные формы адаптационного поведения, превратятся в самую настоящую ценность, с соответствующим мотивационным содержанием. В этом случае, уже нельзя будет вести речь о проблематизированных социализационных возможностях общества, поскольку социализация, как таковая, будет иметь место, однако направленность её будет значительно скорректирована с учетом новых – брутальных – ценностей-целей и ценностей-средств. Другими словами, в условиях социетального бедствия агрессия принимает также социетальный характер.

По выражению Ахиезера, «насилие, связанное с архаизацией, неотделимо от хаотизации, дезорганизации общества. Всеобщая распространенность насилия создает в определенных группах представление о его самоценности, что превращает насилие в повседневный элемент образа жизни»1. Ему вторит Порус: «Наша жизнь перенасыщена насилием. Насилие стало привычным. В страхе перед одними формами насилия люди взывают к другим, видя в них средство спасения. Но главная причина того, что насилие торжествует – деградация духовности»2.

Одним из подвидов агрессии и насилия является феномен криминализации, который будет нас интересовать здесь в его, прежде всего, культурологическом смысле – как принятие определенных (неправовых) практик в качестве не только допустимых, но и наиболее адекватных, и реабилитация преступного об-

1Ахиезер А. С. Архаизация в российском обществе... С. 96.

2Порус В. Н. Обжить катастрофу. С. 26.

129

раза жизни как такового. Мы в этом плане солидаризируемся здесь с мнением В. В. Кривошеева о том, что «криминализация общества – это такая форма аномии, когда стирается сама возможность различения социально позитивного и негативного поведения, действия. Преступный социальный мир уже не находится на социальной обочине, он – на авансцене общественной жизни, оказывает существенное воздействие на все ее грани»1.

Разница, однако, заключается в том, что родовой феномен агрессии носит часто ситуативный эксплозивный, а значит – иррациональный характер, в то время как видовое явление криминализации выступает долговременной стратегией, которая носит часто сознательный, то есть рациональный характер. Данный тезис наиболее убедительно проявлен в обилии появившихся в последние два десятилетия криминологических исследований, использующих в качестве теоретико-методологической базы теорию рационального выбора. При этом подходе правонарушитель предстает в качестве «рассуждающего преступника», совершающего свое деяние с высокой степенью рефлексивности, предполагающей, в том числе и наличие некоего первоначального «проекта» преступления2. О преимущественной рациональности правонарушителя говорит и «теория обыденного действия» (“routine activity theory”), согласно которой для преступления достаточно трех факторов: мотивированного индивида, подходящей цели и отсутствия препятствий (как в виде позитивной социализации, так и в виде отсутствия охранника)3. Разумеется, рациональный выбор имеет мало отношения к импульсивным, ситуативно обусловленным преступным деяниям, где большим объяснительным потенциалом обладает как раз акцент на родовом, «иррациональном» феномене агрессии.

Как бы то ни было, криминализация, в любом случае, является сущностным выражением насилия, то есть допущения возможности и непосредственного причинения вреда, как физиче-

1Кривошеев В. В. Особенности аномии в современном российском обществе // Социологические исследования. 2004. № 3. С. 96.

2См.: Simpson B. “Rational Choice Theories”. In: Blackwell Encyclopedia of Sociology. N. Y. : Blackwell, 2006.

3См.: Burke R. H. An Introduction to Criminological Theory. Devon, UK : Willan Pub., 2005. 340 p.

130