295_p1785_D6_8904

герой-«ветер» изо всех сил старается «в тоске найти слова // Тебе для песни колыбельной». Чувственный мотив будет продолжен и в стихотворении

«Хмель» (9).

«Бабье лето» (10)

Стихотворение «Бабье лето» было написано Пастернаком в 1946 году. Летом того года вышло Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», тогда же Пастернак выдвигался кандидатом на Нобелевскую премию, что не могло не беспокоить власть и членов Союза писателей. В этот период Пастернак усиленно работал в Переделкино над романом «ДЖ», и, по воспоминаниям современников, «настроение этой осени отразилось в написанном тогда стихотворении “Бабье лето”» [8, c. 586]. Безусловно, автобиографически строки «Здесь дорога спускается в балку, // Здесь и высохших старых коряг // И лоскутницы осени жалко, // Все сметающей в этот овраг» соотносятся с пейзажами Переделкино.

В стихотворении проявляются бытовые картины – семья Живаго в Варыкино, их хозяйственные заботы, занятия землей, огородом: «В доме хохот и стекла звенят, // В нем шинкуют, и квасят, и перчат, // И гвоздики кладут в маринад» и др. С другой стороны, возникает следующее предположение. Время года

– бабье лето – вынесенное в заголовок, в тексте романа обозначается только однажды, во время Первой мировой войны, когда встречаются Гордон и Живаго. Они останавливаются в одной из немногих деревушек, чудом оставшейся целой среди «моря разрушений» [IV, c. 120], большинство деревень было выжжено. С этим состоянием мира перекликаются слова стихотворения, которые несут значение огня: «сгоревший на солнце орешник», «жаром костра опа-

лен», «все пред тобой сожжено», «осенняя белая копоть» (курсив наш. – Ю. Б.). Таким образом, в этом стихотворении параллельно сосуществуют два плана: план жизни (через картины быта и уюта) и план смерти (через не явно представленные картины огня; огонь же, как явление амбивалентное, может

191

олицетворять и семейный очаг, и разрушающую силу). В этом случае название стихотворения оказывается говорящим, поскольку бабье лето – это особое время года, когда в последний раз торжествует лето, это вспышка жизни на фоне умирания.

«Бабье лето» – первое в цикле стихотворение об осени. Осень же ассоциируется с увяданием природы, звучит и тема конца существования: «Приходит всему свой конец». Живаго не отрицает смерть, он принимает ее, поскольку верит в постоянное преображение жизни – стихотворение заканчивается строками: «В доме смех и хозяйственный гомон, // Тот же гомон и смех вдалеке» – это отражение жизни в самой себе.

«Свадьба» (11)

Стихотворение «Свадьба» трудно соотнести с прозаической тканью романа. Там свадьба изображается только однажды – свадьба Лары и Антипова. Но, во-первых, ее описания далеки от тех, что даны в стихотворении, а во-вторых, к Живаго это свадьба не имеет отношения. Стихотворение же примечательно тем, что здесь отчетливо проявляется мотив растворения в мире, отождествления себя с другими людьми: «Жизнь ведь тоже только миг, // Только растворенье // Нас самих во всех других // Как бы им в даренье». Этот мотив – один из ведущих в философии Юрия Живаго (и Б. Пастернака). В следующем стихотворении «Осень» лирический герой призывает свою возлюбленную раствориться в окружающем мире, перенять состояние природы: «Рассеемся в сентябрьском шуме! // Заройся вся в осенний шелест!»

«Осень» (12)

Можно сделать предположение, что в этом стихотворении описывается пребывание Юрия Живаго и Лары в Варыкино. На это указывают следующие детали: отъезд родных показан в строке «я дал разъехаться домашним…»; упоминание о том, что Лара и Живаго оказались отрезаны от всего остального ми-

192

ра – «И вот я здесь с тобой в сторожке, // В лесу безлюдно и пустынно»; о том, как герои проводят здесь время, говорят строки «Мы сядем в час и встанем в третьем, // Я с книгою, ты с вышиваньем». Перед тем как решиться ехать в Варыкино, Юрий Андреевич говорит Ларе: «Даже если бы ты хотела разделить мою гибель, ты не вправе себе это позволить» [IV, c. 423]. Но, тем не менее, они едут вместе – «Мы будем гибнуть откровенно».

«Сказка» (13)

«Сказка» – центральное звено стихотворного цикла и с формальной стороны, и в идейном плане. Написание этого стихотворения связано со следующим эпизодом жизни Живаго: волки, которые обитали в лесу рядом с Варыкино и которые беспокоили и доктора, и Лару, в воображении Живаго «стали темой о волках, стали представлением вражьей силы, поставившей себе целью погубить доктора и Лару» [IV, c. 437–438]. Эта идея, трансформировавшись в сознании героя, превратилась в представление о страшном драконе, который жаждет расправиться с доктором и завладеть Ларой. Художественный замысел был воплощен в новой версии легенды о Егории Храбром.

Пастернак во время писания «Доктора Живаго» работал с книгой А. Н. Афанасьева «Народные русские легенды» (см.: [11]), где имеется прозаический вариант апокрифов о Егории Храбром. «Не в чуждом царстве, а в нашем государстве было, родимый, времячко – ох-ох-ох! В то время было у нас много царей, много князей, и Бог весть кого слушаться; ссорились они промеж себя, дрались и кровь христианскую даром проливали. А тут набежал злой татарин, заполонил всю землю мещерскую, выстроил себе город Касимов, и начал он брать вьюниц и красных девиц себе в прислугу, обращал их в свою веру поганую» [87, c. 70]. Подросший Егорий отправляется в Касимов-град, чтобы избавить от «злой неволи» свою мать. А в завершение, пройдя все испытания, «выстроил святой Егорий соборную

193

церковь, завел монастырь и сам захотел потрудиться Богу. И много пошло в тот монастырь православных, и создались вокруг него келии и посад, который и поныне слывет Егорьевском» [87, c. 71]. В этой народной легенде переплетаются мотивы двух средневековых апокрифов – «Чудо Георгия о змие и о девице» и «Федор Тирон еже о змий», при этом Егорий «заменил» Федора Тирона в сюжете об освобождении матери из змеиного царства.

Эта версия, скорее всего, была известна Пастернаку. Картина произошедшего на Руси – «много царей, много князей, и Бог весть кого слушаться»

– историческая параллель послереволюционной России. В центре стихотворения оказывается безымянный герой – художественное воплощение Егория (имя Егор, как известно, тождественно имени Юрий, что наводит на ассоциации с главным героем романа). По приведенной выше версии, Егорий освобождает свою мать. Мать – это Земля, это Родина. Для Живаго все это сливается в одном образе: «“Лара!” – закрыв глаза, полушептал или мысленно обращался он ко всей своей жизни, ко всей Божьей земле, ко всему расстилавшемуся перед ним, солнцем озаренному пространству» [IV, c. 342]. Есть в романе и другой эпизод, где Живаго по возвращении из партизанского плена в Юрятин, уже в квартире Лары, рассуждает о своей возлюбленной, о том, какую роль она играет в его жизни (ч. 13, гл. 7). Здесь Лара олицетворяется с Россией, как у Блока: «О, Русь моя! Жена моя!»

Существует другой вариант легенды в духовном стихе о Егории и царевне, где главным героем становится не Егорий, а царевна Елисафия, которую тот спасает от змия. Здесь женский образ – это не образ матери-земли, а образ возлюбленной. В самом стихотворении звучат вопросы о пленнице: «Кто она? Царевна? // Дочь земли? Княжна?» Она и царевна, если обратиться к фольклорному источнику, она и дочь земли (согласно приведенной выше цитате), она и княжна. Юрий Живаго, покинув партизанский

194

лагерь ночью, мечтал о скорой встрече с Ларой и «бормотал, не понимая, что говорит, и сам себя не помня: “Я увижу тебя, красота моя писаная, княгиня моя, рябинушка, родная кровинушка”» [IV, c. 372] (курсив наш. – Ю. Б.).

Легенда о подвиге Егория Храброго, по своему переосмысленная Пастернаком (Юрием Живаго), превращается в сказку, которая на самом деле отражает действительность. Параллели напрашиваются сами собой: в драконе мы видим «злобу дня» и Комаровского, в «конном» – Юрия Живаго, в деве – Лару. «Сказка» – это быль о вечном подвиге спасения красоты.

«Август» (14)

«Август» написан в 1953 году, за семь лет до кончины Бориса Пастернака, в нем отразилась приснившаяся писателю картина его похорон, прощальное шествие провожающих друзей. В этом стихотворении переплелись две линии: личная и библейская,

– что характерно для многих стихов Живаго, поскольку тема жизни и смерти напрямую соотносится с евангельской темой воскрешения.

И. Смирнов сравнивает «Август» с эпизодом романа, где три друга – Живаго, Гордон и Дудоров – беседуют в комнате Гордона (ч. 15, гл. 7): «В разговоре с друзьями Живаго предсказывает свою кончину так же, как это делает его лирический двойник в стихотворном тексте («– Мне не хватает воздуха <…> Это болезнь <…> Стенки сердечной мышцы <…> в один прекрасный день могут прорваться, лопнуть <…> – Рано ты себе поешь отходную» → «Мне снилось, что ко мне на проводы Шли по лесу вы друг за дружкой»)» [129, c. 68]. Жизнь и смерть, так тесно переплетающиеся друг с другом, что трудно провести между ними границу (во многом это связано с мотивом сна), являются главными «действующими лицами» стихотворения «Август». Размышления о собственной смерти и прощание с жизнью стало темой одного из последних стихотворений не только самого Пастернака, но и его героя. Е. Б.

195

Пастернак пишет, что в «Августе» Борис Пастернак связал воедино испытанное в детстве чудесное спасение (6 августа 1903 г.), когда он упал с лошади и остался жив, с чувством неотвратимого конца, пережитым в больнице в октябре 1953 года [8, c. 616].

«Зимняя ночь» (15)

Это стихотворение более, нежели другие, связано с конкретным эпизодом романа: в доме по Камергерскому зимой 1911 года решали свою дальнейшую судьбу Паша Антипов и Лара Гишар (ч. 3, гл. 9). Они разговаривали в полумраке при зажженных свечах, как любила Лара. Свеча стояла на подоконнике, вскоре «во льду оконного стекла на уровне свечи стал протаивать черный глазок» [IV, c. 79]. А Юрий Живаго, направляясь с Тоней на елку к Свентицким и проезжая в тот самый момент по Камергерскому, обратил внимание на эту «черную протаявшую скважину» [IV, c. 82]. Именно тогда в его сознании родились строки: «Свеча горела на столе. Свеча горела…», – но в тот вечер продолжение не пришло. Юный Живаго не знал, но чувствовал, что этот дом по Камергерскому, мимо которого он сейчас проезжает, станет его последним пристанищем.

«Разлука» (16)

Причиной написания этого стихотворения стал отъезд Лары и Катеньки вместе с Комаровским из Варыкино (ч. 14, гл. 13). Юрий Живаго знал, что уже никогда не увидит любимую женщину. Параллели текстов, выявленные при сопоставлении стихотворения и романа, представлены в таблице:

Стихотворение «Разлука» – это пик нагнетания обстановки: после встреч, объяснений и расставаний лирический герой навсегда прощается со своей возлюбленной. Хотя следующее стихотворение называется «Свидание», в нем прочитывается не надежда на встречу, а воспоминание о ней.

«Свидание» (17)

Стихотворение – воспоминание о новой встрече с любимой (это не оксюморон, а проявление связующей силы чувства и времени). Пространственные и временные границы здесь размыты, так как описанное – это лишь представление героя, а не реальное происшествие; еще более стирает пространственновременные грани ощущение единства между лирическим героем и героиней: «И оттого двоится // Вся эта ночь в снегу, // И провести границы // Меж нас я не могу». Ночные краски смешиваются, все сливается в единую картину без определенных черт и обозначенных контуров, как будто перед нами незавершенный мир, в процессе создания которого участвуют герои.

Тема ожидания «земного» чуда (встречи с любимой) – «отблеск» более широкой темы, предпосылка для создания библейских стихов Живаго, где главным мотивом становится сотворение чуда жизни. В этих стихах, благодаря евангельским аллюзиям, личное перерастает во всеобщее, на фоне бытовых картин, часто приближенных к современности поэта, обозначаются вечные вопросы духовного поиска человека.

197

«Рождественская звезда» (18)

Kristian E. Norheim, сравнивая «Рождествен-

скую звезду» Б. Пастернака и «Рождественскую звезду» И. Бродского, показывает близость первого к европейской живописной эстетике эпохи Возрождения, а второго – к православной иконописи [165]. Данное сопоставление основывается на том, что Бродский более «каноничен», его стихотворение ближе к библейскому сюжету, повторяет его почти в каждой детали. А Пастернак позволяет вариативность евангельского текста, он вводит детали, присущие другому времени и месту. Так, в сюжетной линии Рождества Христова появляется «все пришедшее после»: «весь трепет затепленных свечек, все цепи, // Все великолепье цветной мишуры» и т. д. Подобным образом художники эпохи Возрождения «приближали» религиозные сюжеты к повседневной жизни, тогда как традиция иконописи подчеркивала границу между божественным и земным. Сопоставление подтверждает, что для Пастернака божественное начало есть в каждом человеке, как в Иисусе. Для поэта поистине не существует «ни эллина, ни иудея», что нивелирует все споры вокруг его национальной принадлежности и стремления стать «русским» поэтом.

«Рассвет» (19)

Стихотворение «Рассвет» помещено в цикле стихов в конце, где сконцентрированы стихотворения на евангельскую тему. Начинается оно со слов: «Ты значил всё в моей судьбе», и далее: «Всю ночь читал я твой завет // И как от обморока ожил». Лирический герой обращается «на ты» к Христу. Обморок здесь – это временная смерть, после которой герой возвращается к жизни (вспомним неоднократные обмороки Юрия Живаго). Более того, название стихотворения «Рассвет» говорит о зарождении нового дня. Так получает свое развитие тема воскрешения. В ощущениях лирического героя можно узнать чувства Христа, который принял на себя все грехи человеческие: «Я чувствую за них за всех, // Как будто

198

побывал в их шкуре». «Рассвет» – это еще одна мистерия единения с миром («Мне к людям хочется, в толпу…»).

Чаще исследователи трактуют данный эпизод следующим образом: «На “рассвете”, то есть в молодости, герой стихотворения жил, следуя нравственным заветам Христа. “Потом пришла война, разруха”, христианская религия потускнела, ушла из жизни. <…> Но теперь, через много лет вера вновь явилась, герой “как от обморока ожил”, читая “завет”» [106]. Но, давая такое объяснение, мы вынуждены говорить о христианстве как о религии, а для Пастернака вера не была связана с какими-либо канонами. Трудно сказать, что в юности Юрий Живаго жил по «заветам Христа». Он жил так, как чувствовал. Очень показателен в этом плане эпизод, когда еще маленький Юра не захотел произносить молитву за отца, так как боялся потерять только что испытанное «чувство легкости» [IV, c. 15].

«Чудо» (20)

Это стихотворение доказывает, что философия жизни Пастернака – это не философия пантеизма, как можно ошибочно полагать. Элементы пантеистического восприятия мира присутствуют в его произведениях, но это лишь оттенки чувственного восприятия жизни. В стихотворении природа противопоставляется Богу, но не на основе своей противоположности, а на основе различности. Разница заключается в том, что законы природы предполагают свободу, которая могла бы пойти вразрез с законами Бога, «но чудо есть чудо, и чудо есть Бог», то есть чудо – это предназначенный нам путь. Эта мысль, стержневая в цикле, возвращает к «Гамлету» и связывает с последним стихотворением «Гефсиманский сад».

«Земля» (21)

В этом стихотворении вновь наступает весна, вновь возрождается жизнь – усиливается тема воскрешения. Возможно, «Земля» относится к одним из

199

самых последних стихотворений Юрия Живаго. Под словами «на улице и в мастерской» может подразумеваться квартира Гордона: «Комната Гордона была странного устройства. На ее месте была когда-то мастерская модного портного» [IV, c. 477]. А упоминания о друзьях, «вечерах-прощаньях» и «пируш- ках-завещаньях» намекают на подведение жизненных итогов. Стихотворение делится на две неравные части. В первой из них предстают воспоминания далеких лет, когда, возможно, еще была жива Анна Ивановна, мать Тони. На эту мысль наводит следующая деталь: строка стихотворения «и прячут шубы в сундуки» почти напрямую соотносится с текстом романа, где описывается кладовая покойной Анны Ивановны: «Тут был ее семейный архив, тут же и сундуки, в которые прятали на лето зимние вещи» [IV, c. 172]. Во второй части, которая значительно меньше первой, лирический герой возвращается в настоящий момент, размышляя о своей жизни.

Заключительные стихотворения тетради Юрия Жи-

ваго: «Дурные дни» (22), «Магдалина I» (23), «Магдалина II» (24), «Гефсиманский сад» (25) – опи-

сывают последние дни жизни Иисуса Христа. В них выражено мировоззрение поэта, его жизненная позиция, поэтому не принципиально соотносить их написание с биографическими моментами жизни героя. Важно лишь обозначить эпизод болезни Юрия Живаго, когда во время тифозного бреда ему грезилось, что он работает над тем, что «всегда хотел и должен был давно написать» [IV, c. 205]. Это произведение – поэма «Смятение», поэма о днях, протекших между положением во гроб и Воскресением, то есть поэма о нахождении между смертью и жизнью, где побеждает жизнь и наступает воскресение. Ад, распад, разложение и смерть всегда будут сопровождать весна, Магдалина, жизнь.

«Магдалина I» (23), «Магдалина II» (24)

Образы Магдалины и Богородицы ярко раскрываются в эпизоде, где Юрий Живаго «подслушивает» разговор Лары и Симы Тунцевой. Рассуждения Симуш-

200