zq6LheLWhQ

Игра воодушевляет и заставляет преступать любые границы, даже границы своих собственных правил. И спортсмены, и актеры знают, что воодушевление связано не только с тем, что есть ли зритель, сколько с тем, что все может закончиться провалом, причем публичным провалом, который постоянно сопутствует любому «игровому» пространству без исключения. Но именно такая близость непредсказуемости и провала и порождает то воодушевление и тот настрой, которые придает спортсмену и актеру «сверхчеловеческие» силы, позволяя достигать небывалых и невозможных высот. Испытывая силу настроения игры и соотнося себя с предельным и беспредельностью, у игрока изменяется перспектива рассмотрения себя, ибо он – «на грани» и «на границе». Поэтому-то игрок способен ощущать себя в своей предельной собранности, способен быть границей бытия. Вместе с тем, понятно и то, что, играя, играющий извне воспринимается как нечто непредсказуемое: он вполне может пуститься и пускается «во все тяжкие», выпадая из строя налаженной – социумом и культурой – жизни.

Итак, попадание индивида в игру связывает его с предельным, которое и манит, и страшит, и влечет, и отпугивает. Захваченность игрой амбивалентна. С одной стороны, эта захваченность придает силы, заставляя преодолевать любые, даже «физические», ограничения. С другой стороны, захваченность игрока игрой может лишить контроля самого игрока. Будучи вовлеченным в игру и увлеченным ею, игрок часто оказывается не в состоянии контролировать свои действия и помыслы. Он часто не способен соответствовать правилам, с помощью которых пытаются управлять логикой игры.

Однако надо особо заметить, что несмотря на то, что нарушение правил «карается» и влечет за собой определенные санкции, прописанные правилами игры, само нарушение их также является частью самой игры, ибо такое нарушение также «случайно» как и сама игра. Здесь мы сталкиваемся с различением логики самой игры и логики правил, пытающихся управлять ею, когда в самом феномене нарушения правил себя выражает сущность игры, связанная с непредсказуемостью, случайностью и рис-

ком. Игра, являющаяся беспредельной свободой, которую знает, а потому предвкушает и ждет играющий, – через логику правил, систему надзора и карательные процедуры в отношении нарушений и нарушителей – приобретает вид некоего «совершенного» социального механизма. Но это – иной, нежели в повседневности, социальный механизм. Хотя такой социальный механизм, отождествляемый с игрою, и обладает всеми «атрибутами» и инстанциями социального мира, однако играющий ощущает также и саму логику игры, и ее внезапный характер. Иным образом в отношение с игрою вступить не удается. Здесь мы, опять же, сталкиваемся с «Или-Или» С. Кьеркегора.

11

Это «Или-Или» предстает как постоянный переход, вернее – как скачок от одного «Или» к другому «Или». И так как он осуществляется внезапно, то в момент захваченности трудно четко зафиксировать свою пози-

цию. Предельная собранность оказывается «трамплином» к утрате кон-

троля, а «утрата контроля» становится средством для преодоления любых преград и тем преимуществом, которым наделяется тот, кто не «пасует», но способен поставить все на кон и выиграть или проиграть. Скачок выигрыша быстро может смениться скачком проигрыша: и в этих скачках «Или-Или» нет формальной, диалектической или какой-то иной логики. В ней проявляет себя та логика, каковой является логос Случая и голос Азарта. И игра, и захваченность игрой, и логика переходов-скачков «ИлиИли», и размах игры определяется не нами.

Этот размах-тотальность игры изолирует и вырывает играющего из повседневной реальности. Мы играем как дети и каждый из нас имеет опыт той детской увлеченности, когда ребенок «заигрывается», ничего не замечая вне игры ни в себе, и ни вокруг. Конечно, «взрослый мир» устанавливает, или, по крайней мере, стремится установить некие ограничения, дозируя локус и время игры. Но это удается далеко не всегда и только частичным образом. Захваченность игрой разрушает сам проект регламентации и фиксации строго определенных мест и временных лимитов: игра стремится всегда выйти за свои временные и пространственные пределы или посредством ожидания «новой игры», или путем воспоминания о прожитых нами моментах развертывающейся интриги игры. Однако, пытаясь каким-то образом лимитировать игру и совладать с нею, мы все-таки знаем о захватывающей способности игры, связанной с разрушением любых пределов, когда все налаженные социальные и культурные нормы разом могут быть вдруг скомпрометированы и отринуты. Игра «ревнует» к реальности и мы – играющие никогда не знаем точно то, чем все это закончится и закончится ли это вообще.

Итак, игра способна вобрать человека в себя, отстраняя его от любых социальных и культурных регламентов. Более того, существо игры «устроено» так, что оно вообще не способно сохранять социальные и культурные границы, как не способно сохранять и то, что этими границами отстаивается. Такой режим выхождения и выпадения из социального пространства выстраивается по той логике, которая нами уже упоминалась: по логике Случая и логике Азарта. Вырывая игрока из социального и культурного поля и собирая его в самом себе, игра и играющий концентрируются в той точке, которую можно обозначить как точку риска.

И этой точке риска стоит уделить особое внимание. Однако это невозможно сделать «прямо», ибо логика игры, т.е. логика «Или-Или», буду-

чи логосом скачка, не поддается формально-логической дескрипции.

Логике риска должна соответствовать другая логика описания и объяснения. Только так – через логику внезапного прыжка, логику “salto mortale”

12

по отношению к любым рациональным и генетически социальным инстанциям, мы можем подойти к тому, зачем нам все это. В этом случае мы, возможно поймем, зачем нам нужна игра.

2. ТОЧКА РИСКА И ЗОНА СИНГУЛЯРНОСТИ

Играющий всегда рискует: рискует тем, что есть, а значит – и тем, что было, и тем, что будет. Рискует тем, что есть: это и предельная ценность того, что есть, и, одновременно, предельная ничтожность того, что есть. Между предельной ценностью того, что есть и предельной ничтожностью того, что есть лежит пропасть логики «Или-Или». От одного к другому не перейти рациональным путем, поэтому остается одно – пры- жок-скачок. Спрессовавшееся в мгновение время и прыжок-скачок ограничиваются тем горизонтом игры, который, по сути, является горизонтом риска, в параметрах которого происходит установление и собирание человека. Это собирание-установление в точке прыжка, происходящего тогда, когда любая почва оказывается выбитой у тебя из-под ног, очерчивает локус риска, о котором трудно сказать «прямо» и «логично», ибо это то место, в котором все знания о себе так же, как и знания о тебе других, вдруг разом становятся несостоятельными. Однако в этой точке риска человек становится тем, «что» и «кто» он есть: это точка сингулярности, с которой не столкнешься на путях приобретения и овладения, но к которой можно «дойти» в моменте прыжка, развертывающего случайность нашего существования, как и возможность провала такого существования в пропасть.

Итак, речь сейчас пойдет о той области чистой сингулярности, с которой мы сталкиваемся как со своей границей, оказывающейся и нашим началом, и нашим концом. В этом, возможно, и состоит основное предназначение нашего взаимодействия с игрой. Но что такое эта сингулярность? Почему не предпочтительнее назвать этот топос «индивидуальностью», «субъектом» или каким-то иным, более проработанным – научной рефлексией» – термином? Наконец, если уж мы предпочитаем использовать титул сингулярность, то как отличить ее от субъекта, индивидуальности и персоны?

Заметим, что сам титул «сингулярность» на философской делянке связан с именем Ж. Делёза. Между тем, понятно, что такая тематизация Делёза была зафиксирована и поименована гораздо раньше. То, что мы сегодня понимаем под сингулярностью, как областью предельной «единственности», выведенной из-под «контроля» различных универсальных структур и тотальных машин, начинает определяться до Делёза. Не претендуя на исчерпывающий экскурс в историю идей, мы все же обозначим ряд сюжетов, которые, по нашему мнению, связаны с тематизацией и рефлексией о том, что мы теперь мыслим под титулом «сингулярность».

13

Прежде всего стоит упомянуть штирнеровский концепт «Единственного», который, как мы полагаем, также прорисовывает основные позиции «сингулярности». «Единственный» М. Штирнера – это то, что не может быть контролируемым никакой тотальной или социальной машиной. Более того, именно «Единственный» устанавливает те режимы экзистирования, которые подминают под себя любые властные или универ- сально-всеобщие инстанции. «Единственный» не является человеком и не принадлежит человечеству как его часть. Штирнер «обращает» иерархию: не индивид принадлежит человеку, но человек и человечество являются свойствами и собственностью индивида.

Штирнер говорит о Единственном, которому принадлежит любое всеобщее следующим образом: «Единичный человек – и вся природа, и весь род»1. В этой ситуации, когда упраздняется и переворачивается иерархия Всеобщее-Единичное, когда Единичное (Единственный) оказывается в позиции властителя, сам статус Единственного требует борьбы за свое самоутверждение. Поэтому фигура «Единственного» – это фигура разрушения: «Но Я – не есть все, а Я разрушает все, и только саморазрушающееся, никогда не имеющее бытия, конечное Я – действительное»2. В результате упразднению подлежит все то, что обеспечивало прежнюю иерархию Всеобщего: государство, мораль, семья, церковь, система ценностей, идеология либерализма и, не в последнюю очередь, тот строй мышления, которое порождает эту иерархию. Таким образом, анархизм Единственного – это анархизм, направленный не только против государства, но и против любых форм порабощения, использующего подчиняющую иерархическую модель Всеобщее-Единичное в разных сферах реальности. «Единственный» Штирнера – это предельная сингулярность, не подчиняющаяся диктату иерархического подавления, которая предстает в качестве модели волевого избегания и уничтожения подчинения. «Онтическими диспозициями» сингулярности являются ускользание от власти тотальности и ее иерархических структур, а также процессуальность ускользания, связанная с размежеванием как с социальными, так и с культурными машинами реальности.

Отдельные позиции-характеристики тематизированной в ХХ веке сингулярности мы можем увидеть и в идее сверхчеловека Ф. Ницше. Сверхчеловек «сингулярен», он выпадает из-под власти тех тотальных структур, которые в сущностном смысле не связаны с ним самим и не произрастают «из него самого» и самоустанавливающейся воли к власти, которой он полностью «пропитан». Именно сверхчеловек, властно упраздняя любые старые ценности и инстанции, устанавливает свои собственные правила и в этом отношении выпадает из-под действия тотальных меха-

1Штирнер М. Единственный и его собственность. Харьков: Основа, 1994. С. 170.

2Там же. С. 169.

14

низмов. Вместе с тем, надо оговориться о том, что, упраздняя прежние ценности, сверхчеловек создает свою номенклатуру ценностей, отвечающую динамике возрастающей воли к власти, хотя в момент разрушения прежних ценностей сверхчеловек вполне сингулярен: даже идеал сверхчеловека является тем тормозом, который не дает достичь Заратустре «вожделенного» статуса сверхчеловека.

Область сингулярности, выведенная из-под действия любых, в том числе, мыслительных тотальных структур, «топологически» совпадая с зоной субъекта, кардинально отличается от этого пространства. Дело в том, что субъект собирается: он собирается иерархическими социальными и культурными машинами, а потому не только тесно с ними связан, но изначально им подчинен и ими же контролируется. Существует много моделей сборки и каждая культурная традиция «в лице» своих различных культурных инстанций-машин, собирает этого субъекта по-своему «образу и подобию». Такой процесс, описываемый Делёзом как «ритуал» нарезки, можно представить в качестве «гастрономического», а потому вполне наглядного, примера, а именно – как процесс производства «колбасы»1, когда субъект предстает «продуктом», который не просто «упаковывается» в довольно жесткую форму, но и «внутри» уже содержит перемолотые культурными инстанциями-машинами ингредиенты. «Внутри» и «снаружи» «колбасы-субъекта» мы видим серии взаимно пересекающихся, а иногда просто «рядоположенных» решеток, пределов, структур, зон монтировки и вклинивания социальных инстанций и культурных кодов. Да и само существование субъекта, изначально сформованное под каноны конкретной культурной традиции, также протекает как постоянное включение в механизмы культурных машин и структур. Субъекту в этом смысле противостоит уже не объект, но иерархическая инстанция, включающая и одновременно исключающая этот самый субъект. Здесь мы сталкиваемся с симуляцией свободы и иного.

Сингулярность – это та «параллельная вселенная», которая не собирается культурными институтами или инстанциями. Это – то, что постоянно ускользает от гнета социальных и эйдетических машин. Сингулярность, которая «обретает» свой голос «внутри» индивида и субъекта, столь же сильно сопротивляется этому субъекту и «параллельна» ему. Сингуляр-

1 Образ колбасы выбран неслучайно не только по причине «структурной» схожести и наглядной представленности этого образа. Один из вполне возможных резонов связан с утверждением о несерьезности образа «колбасы» для философского дискурса. Но задумаемся над тем, посредством чего мы можем расшатать плотные ряды «культурно» и «социально» пропаханного – в том числе и на уровне мысли – пространства? Вспомним проект «веселой науки» Ницше, заявляемый им как проект основательной критики и разрушения, который в действительности был не реализован и, скорее, остался лозунгом. В этом контексте образ «колбасы» – в деле установления нового вопрошания и ревизии – выглядит вполне революционным и онтически результативным.

15

ность фиксирует такое положение дел, которое есть до какой-либо сборки посредством социальных и культурных машин.

Сингулярность проявляет свой ускользающий характер: ее трудно фиксировать и невозможно определить. С позиции социальных и культурных машин сингулярность предстает как Ничто. Это – зона Свободы и Ускользания, без которой бесконечная плотность «материальности» и «вписанности-в-социальные-и-культурные-механизмы» грозит обрушить саму иерархичность и обездвижить ее, лишая ее «люфта» и «подвижности».

Каждый из нас «осведомлен» об этой зоне сингулярности, как и о том, что без нее мы не могли бы выжить. Однако даже при такой констатации положения дел, мы являемся бессознательным «результатом» и «последствием» действия социальных регламентов и культурных инстанций. Дело в том, что сами социальные механизмы – в своем функционировании – нуждаются в области свободы и действии выпадения из «машинного» цикла. Машины, по проницательному наблюдению Делёза, могут функционировать лишь в режиме поломки, т.е. постоянно ломаясь. Таким образом, области свободы и ускользания, т.е. зоны сингулярности, оказываются повсюду, обеспечивая необходимую для функционирования машин поломку и действие рассогласования. Иными словами, области свободы и ускользания, присутствуя везде, находятся нигде.

Возникновение этих сингулярных и недетерминированных зон в тематизированной форме предстает как внезапное событие. Оно случается. Мы вдруг и наглядно-зримо сталкиваемся с фактом разлома обычного течения событий. Мы вдруг и разом обнаруживаем зону сингулярности, пространство которой, с одной стороны, выводит нас из-под действия культурных инстанций и машин, а с другой – позволяет нам собраться-в- себе, т.е. осуществить сборку нас самих, которая протекает уже не режиме производства «колбасы-субъекта», но как условие создания «новых ценностей на новых скрижалях».

О топосах прорыва Ничто и Свободы, расчищающих «пространство» сингулярности, сказано не мало. Упомянем лишь несколько сюжетов.

1. Топос тревоги и смерти.

Только человек способен тревожится и трепетно ожидать угрожающие ему события, важнейшим из которых является собственная смерть. В соответствии с моделью ожидания смерти развертываются другие «зоны тревоги». Животное, в отличие от человека, – вне тревоги: если что-то угрожает животному, оно просто застывает и впадает в паралич. Есть мнение, которое, правда, не является объективным фактом, что, становясь жертвой, животное не чувствует боли и впадает в бесчувственнообездвиженное состояние, фактически умирая до момента наступления смерти. Человек же перед лицом опасности и угрозы смерти способен собраться в зоне сингулярности, отстраняясь от ценностей, которые были

16

«произведены» социальными и культурными инстанциями, как от чего-то лишнего и ненужного. Тревога, ужас и смерть позволяют пробивать бреши в субстанции нашего повседневного спокойствия и устроенности, побуждая нас собирать себя самих в себе и отсекать от себя все лишнее, «внушенное» и не свое.

2. Зона смеха и юмор.

Прекрасное и философски продуктивное понимание смеха дает нам И. Кант: «Смех есть аффект от внезапного превращения напряженного ожидания в ничто»1. В понимании этой мысли важно то, что «онтическая» диспозиция смеха связывается Кантом именно с тем, что напряженное ожидание вдруг обращается в Ничто. Смех упраздняет нечто и «переводит» его в Ничто. Причем такое упразднение может быть обращено как вовне человека, так и на него самого, что мы видим при обращении к иронии.

Плотные, часто до «напряженности» плотные «ряды» социального пространства и связанных с ним социальных императивов, которые внутри такого пространства предстают чем-то незыблемым и даже святым, под напором смеха вдруг разом лишаются всей своей потенции и мощи. Смех – страшное, можно даже сказать – «ядерное», оружие зоны сингулярности, ибо он не только способен расщепить любые иерархические построения в системе различных ценностных координат и подорвать все «скрепы» или «устои», но и беспредельно расширить область этой сингулярности, позволяя вобрать в нее всего человека.

Заметим, что, смеясь над другими, мы с трудом допускаем смех других в отношении себя. В этом-то и сказывается действие социальных и культурных машин, которыми мы – социально и культурно – выстроены, последствием чего является некая наша социально-культурная «роль», связанная с обретением нами определенного «статуса», «престижа» и «дивидендов», которые оказываются под угрозой быть скомпрометированными смехом другого. Если мы и допускаем смех других в отношении себя, то только там, где мы «расслабляемся», а значит – как-то освобождаемся от своего отождествления себя с теми или иными социальными и культурными сборками и становимся ближе к топосу своей сингулярности.

Именно смех позволяет мгновенно упразднить любые самые мощные и отлаженные механизмы социального воздействия и дрессуры. По- этому-то юмор воспринимается социальными инстанциями как нечто опасное или, по крайней мере, воспринимается ими крайне настороженно.

Впрочем, социальное поле не принимает и другие зоны, которые так или иначе позволяют человеку выпадать из поля социального контроля и надзора. Речь идет о сигаретах, алкоголе и наркотиках, а также, конечно,

1Кант И. Критика способности суждении // Кант И. Собр. соч.: в 6 т. М., 1966. Т. 5.

С. 352.

17

об азартных играх1. Все это оказывается «под подозрением» и становится объектом атаки целых «научно-обоснованных» риторических систем социального пространства и государственных инстанций, стремящихся либо нейтрализовать риск, либо перевести его в некие резервации, устройство которых напрямую связывается с жестким лимитом времени и ограничениями пребывания. Нетрудно понять, что такие попытки являются успешными только за счет траты больших ресурсов, да и то только временно. Прорывы социального поля совершаются постоянно и повсеместно.

Сингулярность, пускай и в столь «неприличных» формах, каковыми являются сигареты, алкоголь, наркотики и азартные игры, постоянно «восстает» и разрывает плотность собранного и контролируемого социального поля. Вопреки всему и, прежде всего, вопреки тому Я-субъекту, с которым человек себя отождествляет, он все равно испытывает ностальгию и тянется к тому, что позволяет ему собраться в сингулярности, т.е. собрать себя в режиме Ничто и Свободы. В данном же контексте нам, прежде всего, интересен азарт игры, способный вобрать в себя всю целостность человека.

3. АЗАРТ ПРОИГРЫША

Чем сильнее стягивается пружина контроля и власти социальных и культурных машин, тем мощнее будут «отдача» и отскок. Конечно, могут возникнуть бунт или революция, которые, возможно, будут протекать в форме индивидуального протеста или «скандала» внутри семьи, но это не те сюжеты, которые позволяют сингулярности собраться и определиться. Акцентируем внимание на том, что любое «движение против», действующее в формате сложившегося механизма, только подправляет и совершенствует его. Это прекрасно раскрывается в буддизме: отрицание ни в коей мере не способно вывести за пределы того, что отрицается. Поэтому невеликими остаются шансы «обнаружить» сингулярность в «разрывах» и «пустотах» плотной ткани социального поля или как-то «собрать» ее в отформатированном – под стандарты такого социального поля – субъекте.

И, тем не менее, чем больше усиливается прессинг и меньше становится область свободы, а значит – все более сильным становится контроль тотальных структур, тем больше вероятность того, что разрыв произойдет. Сама тактика «тотального запрета», которая может, казалось бы, искоренить любой намек на разрыв «ладно отштампованных» властных и тотальных структур социального пространства, приводит к совершенно противоположным результатам. Зона запрета – это зона «сладчайшего», т.е. зона

1 Здесь опять же стоит оговориться, и оговорка эта – почти по З. Фрейду. В указанный ряд явно попадает и секс, точнее – способность выпадения человека из области социального контроля, связанная с сексом, и возможность нарушения человеком – в сексе – практически любых социальных регламентов и императивов, как и культурных нормативов.

18

«вожделения». И само стремление к нарушению такого запрета, даже если речь идет о так называемых внутренних запретах, способно стать мощным «бессознательным» императивом, способным захватить человека целиком и полностью. И прекрасным примером этого становится игра.

Об игре – как зоне разрыва и зоне собирания сингулярности – мы уже говорили ранее. Игра – не случайное дело: игра онтологична. И в этом отношении могут быть понятны кочующие из текста в текст слова о том, что «наша жизнь – игра», причем игра азартная, в которой в полный рост «проступает физиономия» Его Величества Случая. Азарт является мерой игры, т.е. тем, что делает игру игрою. И в той мере, в какой в игре есть азарт, она есть игра. Иначе говоря, игра онтологична там и тогда, где и когда мы сталкиваемся с азартом. Лишь азарт, способный собрать «сингулярность» и вывести ее из-под действия социальных машин формует пространство игры.

Азарт – это Риск, это – Случай, это – Неопределенность. И наконец: Азарт – это вторжение Ничто, и потому в той мере, в какой мы, будучи в игре, можем проиграть, игра получает свой точный смысл и прямо соответствует своему эйдосу. Игра, в которой игрок будет всегда выигрывать, напротив, теряет свой смысл. В этом случае игра становится либо только ритуалом и манифестацией мощи играющего, либо – простым его времяпровождением. И мы постараемся показать, что существо игры определяется только там, где вполне реален проигрыш, который является ее подлинной целью и завершением. Проигрыш связан с провалом в ничто, чего «внутренне» и «по сути» желает игрок, хотя на «поверхности» смысл игры, вроде бы, и связывается им с выигрышем. И, вроде бы, ради такой победы человек ввязывается в игру и битву за престиж и статус (да мало ли чем еще обернется выигрыш для победителя?!).

Но перед тем, как разобраться, что же все-таки является конечным телосом азарта игры, поразмышляем о «предельном» случае игры, который, возможно, окажется ее эйдосом.

Предельная игра – это предельный риск, т.е. тот риск, когда на кон поставлена сама жизнь или душа человека: предельная игра связывается с его смертью или гибелью его души. И потому противником человека в такой игре становится либо сама персонифицированная Смерть, либо ее союзник в виде Дьявола. Конечно, такие образы являются только аллегорией. Но то, что никто никогда не играл с Дьяволом, отнюдь не означает, что игра на смерть – лишь выдумки поэтов или экзальтированных верующих. Жизнь игрока или «спортсмена», будь то гладиаторские бои или современные соревнования, постоянно и неизменно ставится на кон снова и снова. В пределе и в идеале игрок рискует всем, т.е. оценивает Всё как Ничто. Иначе говоря, шансы Всего и Ничто уравниваются, а благодаря этому в человеке одновременно развертывается действие и «мобилизационного» предельного сосредоточения, и происходит «сборка» топоса син-

19

гулярности. Ибо перед «лицом» игрока – хочет он этого или нет – будущее всегда раскрывается как проект, в котором в настоящее включены и победа, и поражение.

Итак, сама игра может состояться лишь тогда, когда есть риск проигрыша. Если нет риска и нет провала, то нет и игры. И лишь тогда, когда шансы провала и победы равны, и все решает вторжение внезапного случая, игра получает свой смысл – смысл экстрима. Того экстрима, который раскрывая пропасть небытия и способен придать жизни бесконечно сладчайший вкус и бесконечную длительность мгновения, спрессовывая в него всю жизнь игрока. Лишь тогда, когда налицо реальная угроза провала, полного проигрыша и смерти, игра приобретает бесконечную серьезность

изначимость, выстраивая уже свою зону бытийствования, которая может теперь уже связываться с ценностью самой игры для себя и посредством самой себя.

Как бы то ни было, игра – это отложенный провал: можно, конечно, относительно долго испытывать фортуну-случай, но, увы, рано или поздно даже у самых «фартовых» игроков победа дает «осечку», и провал проигрыша настигает играющего. И если выигрыш может быть любым и разным, то проигрыш – всегда один и единственный: он оборачивается собственной смертью и собственным ничто играющего. И именно это побуждает мгновение игры собрать и сконцентрировать внутри себя всю суть игры, а ценность простой «партии» тем самым вырастает до масштабов «божественной комедии», а вернее – «божественной игры».

Подобно тому, как целью всякой жизни – что и вычленено Фрейдом в работе «По ту сторону принципа удовольствия» – является смерть, так и целью игры является проигрыш и смерть играющего. И чтобы ни говорили о воле к победе и к власти, как и о связанных с ними «риторических фигурах», целью каждой конкретной игры является реальный проигрыш и про-

вал, который может, конечно, все откладываться и откладываться, как, например, жизнь у Фрейда1, но и в этой постоянной отсрочке «расплаты» играющий испытывает особую трагедийную притягательность азартный игры.

Итак, суммируем: целью всякой игры является проигрыш. Фактически, это игра не против Ничто или Смерти, но игра за Ничто и за Смерть. Трудно это принять, но игра не сулит никакого happy end’а. Даже если смерть по ходу игры и проигрывает, она все равно окажется Победителем. Мы все – смертны, тогда как выигрыш – эфемерен и преходящ. В случае выигрыша игра не кончается: она продолжается, а ставки все повышаются

ирастут. Но каждый раз на кону фактически стоит собственная жизнь иг-

1А вот еще один пример, не нуждающийся в прояснении для нашего поколения, но который, возможно, стоит прояснить для более молодого читателя. В одном эпизоде фильма «Белое солнце пустыни» на вопрос «Тебя убить сразу или помучиться желаешь?» главный герой фильма Сухов отвечает: «Помучиться желательно».

20