книги / Текст и перевод в зеркале современных философских парадигм

заменяют друг друга в процессе общения. В основе его лежит важнейший принцип частичной общности или подобия, который, наряду с принципом оппозиции, может по праву считаться краеугольным камнем языковой структуры. Смысловая эквивалентность единиц разных языков, выявляемая в процессе перевода, дает богатый материал для изучения этого принципа в системной организации языка [Комиссаров 1980,5].

Однако лингвистическая теория, став своего рода классической, в конце прошлого века стала оспариваться философским, герменевтическим, культуро­ логическим подходами к пониманию проблем перевода, в результате чего сформировалась вторая из вышеназванных парадигм. В рамках этой парадигмы и произошло переосмысление таких ключевых вопросов науки о переводе, как статус автора и переводчика, статус порождаемых ими текстов и их отношений. Провозглашенная М. Фуко и Р. Бартом так называемая «смерть автора» сделала переводчика «свободным». Из «раба» он превратился в подлинного автора, в руках которого находится жизнь и судьба оригинала. Поменялись на противо­ положные и роли текстов оригинала и перевода. Все это не могло не отразиться на понимании категорий первичности и вторичности в текстопорождении вооб­ ще и в переводе, в частности. Возникает дилемма: перевод - это «servile path» (В. Набоков) или «высокое искусство» (К. Чуковский). С одной стороны, есть достаточно традиционное понимание перевода как вторичной (репродуктив­ ной) текстовой деятельности и, соответственно, текста перевода как вторичного, «несамостоятельного», текста - «двойника/копии» оригинала. С другой стороны, мы имеем свидетельства переводчиков, подчеркивающих творческий характер переводческой деятельности, которая имеет ту же притя­ гательную силу, что и творчество авторское. Художественная задача, стоящая перед переводчиком, не менее (если не более) сложна, чем та, которую ставит себе автор. Так, хорошо известны слова В.А. Жуковского, названного Пушки­ ным «гением перевода», многие переводы которого до сих пор считаются образцом переводческого искусства:

Мне кажется, что моя «Одиссея» есть лучшее мое создание: ее оставлю на память обо мне отечеству. Я, русский паук, прицепился к хвосту орла, Го­ мера, взлетел на его высокий утес - и там в недоступной трещине соткал для себя уютную паутину. Могу похвастать, что этот совестливый, дол­ говременный и тяжелый труд совершен был с полным самоотвержением, чисто для одной прелести труда [Русские писатели ... 1960,88].

Что же привлекает в переводе? Что заставляло (и заставляет) поэтов, которые, как писал В. Брюсов, «были способны творить и могли создавать свое», жертвовать этим своим ради создания так называемых «вторичных» текстов? Брюсов, будучи сам блестящим переводчиком, объяснял это так:

Пушкин, Тютчев, Фет брались за переводы, конечно, не из желания «послужить меньшей братии», не из снисхождения к людям недоста­ точно образованным, которые не изучили или недостаточно изучили немецкий, английский или латинский язык. Поэтов, при переводе сти­ хов, увлекает чисто художественная задача: воссоздать на своем языке то, что их пленило на чужом, увлекает желание - «чужое вмиг почув­ ствовать своим», - желание завладеть этим чужим сокровищем (выд. наше - Н.Н.) [Брюсов 1987,292-293].

Есть, значит, в переводе то особое искушение, перед которым трудно устоять, есть нечто, что роднит его с подлинным авторским творчеством. Есть что-то общее в процессах создания текста «вторичного» и «первично­ го». В чем же их общность и в чем различие? В чем таинство и магия перевода? Почему перевод так популярен как вид профессиональной дея­ тельности (высокий конкурс на переводческие специальности вузов свидетельствует о ее престижности) и почему он так интересен для иссле­ дователей различных профилей?

Желание увидеть перевод в «зеркале современных парадигм», осмыс­ лить природу этого сложнейшего и удивительного феномена и явилось тем импульсом, который заставил взяться за исследование.

Одно из основных ключевых слов нашего времени - слово «диалог». Наша работа - это, как нам кажется, и есть диалог с теми текстами, кото­ рые были прочитаны и которые мы пытаемся «истолковать». В тексте много вопросов: так легче вести диалог, так легче строить рассуждения. Не зря говорил Гадамер: «Истолкование, как разговор, есть круг, замыкаемый в диалектике вопроса и ответа» [Гадамер 1988, 452]. В тексте много и ци­ тат, так как хотелось показать, в какие тексты и как мы вплетаем свой собственный текст. Закончить предисловие хотелось бы опять цитатой. Это мнение отечественного философа Л.М. Баткина:

Все дело в том, чтобы в исследовании сознательно встретились и «чужой язык» и свой, и толкуемый автор и его современный толкователь. Причем все границы и переходы должны быть видны, пластичны, обдуманы на глазах у читателя, в его присутствии. Должны ясно различаться (но это возможно лишь в последовательно проведенном, теснейшем диалогизировании, в постоянном смысловом сопоставлении и со-прикосновении), во-первых, прошлый смысл для себя; во-вторых, мой смысл, современный; но, в-третьих, высшая задача: дать оба смысла вместе, через друг друга, хотя и нс слиянными [Цит. по: Текст ... 1989,29].

К этому мы и стремились - дать в нашей работе «оба смысла»: тех, на чьи идеи и концепции мы опирались, и свой собственный, - и дать «не слиянными».

Выражаю глубокую признательность Тамаре Сергеевне Серовой за по­ мощь и поддержку в работе над данной мошнрафией.

Также хочу поблагодарить близких мне людей - С.А. Курушина, Д.С. Курушина и О.В. Соболеву - за помощь в подготовке рукописи к печати.

Еще одно имя считаю необходимым назвать - это профессор Влади­ мир Леонидович Соболев, философ, культуролог, с которым у нас сложился «авторский коллектив» (было написано совместно несколько ста­ тей), с ним мы планировали написать и работу по философии перевода, но, к сожалению, этого не произошло и уже не произойдет.

Но самое главное - это благодарность судьбе за то, что в моей жизни был Анатолий Иванович Новиков, талантливейший отечественный лин­ гвист, настоящий ученый и удивительный человек, аспирантом которого мне посчастливилось быть. С ним и обсуждались тематика и план данной работы весной 2003 года, за несколько месяцев до его ухода из жизни. Его памяти эта книга и посвящается.

Родилось данное понятие в результате попыток Куна понять причины различий (иногда очень существенных) в представлении одного и того же феномена, в интерпретации одного и того же научного результата предста­ вителями разных школ, особенно в области гуманитарных и социальных исследований. Введение понятия парадигмы помогло автору решить мно­ гие трудности в понимании научной революции и причин ее возникновения. В теории Т. Куна понятие парадигмы неразрывно связано с понятием научного сообщества, в котором бывают приняты и распро­ странены особые онтологические и гносеологические идеализации и установки, составляющие суть той или иной парадигмы. В развитии науки Кун различал период нормальной науки - время господства какой-либо одной парадигмы. Такой период отличается накоплением фактов, научных результатов, найденных при решении очередных задач по стандартным об­ разцам и методикам, тогда как смена парадигм воплощает период научной революции, коренной ломки, трансформации, переинтерпретации основ­ ных научных результатов и достижений, т.е. это этап принципиального видоизменения всех главных стратегий научного исследования и замеще­ ния их новыми. Именно такой этап был пережит научным сообществом на рубеже XIX и XX веков, когда

наука, прочно занимающая господствующее положение, по крайней мере в европейской цивилизации и культуре, претерпевает радикаль­ ные изменения - теория относительности и квантовая механика требу­ ют опровергнуть прежние представления, казавшиеся ранее незыбле­ мыми. Поэтому неудивительно, что внимание философов науки и ме­ тодологов обращается на поиск нового обоснования и на переосмыс­ ление статуса научного знания и познания - ведь человеческое позна­ ние по сути сводилось к научному [Кузнецов 2001,3].

Если обратиться к фундаментальным различиям между «старой» и «новой» парадигмами в физике, то нужно подчеркнуть особую роль поло­ жения индивида (наблюдателя) по отношению к наблюдаемому миру.

The old physics assumes that there is an external world which exists apart from us. It further assumes that we can observe, measure, and speculate about the external world without changing it2 [Zukav 1989,29].

Исходя из такого «положения» наблюдателя, наблюдение может быть объективным. Согласно же квантовой теории, такой вещи, как объектив­ ность, не существует и не может существовать.

^«Старая физика допускает, что существует внешний по отношению к нам мир, который мы можем наблюдать, измерять, рассуждать о нем, не изменяя его при этом».

We cannot eliminate ourselves from the picture. We are part of nature, and when we study nature there is no way around the fact that nature is studying itself. Physics has become a branch of psychology, or perhaps the other way round3 (выд. наше - H.H.) [Там же].

Переворот произошел, как мы знаем, не только в естествознании, в котором наиболее «философской» частью можно считать физику. В гуманитарных науках, и прежде всего в философии, также произошел поворот, получивший название «лингвистического» (linguistic turn). Представляется, что в развитии науки о тексте (или, точнее, философии текста) можно увидеть определенную параллель с событиями в физике, приведшими, с одной стороны, к изменению представления о познаваемости и предсказуемости физического мира, а с другой - к изменению представления о том, где находится по отношению к этому миру тот, кто его познает. В философии текста «квантовый» поворот заключается в том, что человека, воспринимающего текст, также погрузили в текст, сделали и его частью ТЕКСТА. Таким образом, параллель наблюдается в соотношении познающего и познаваемого: и в физическом, и в текстовом мирах они неразрывны, нет объективного стороннего наблюдателя и нет объективно познанной реальности. Таков итог последнего столетия.

XX век, который уже ушел в прошлое, оставил нам в наследство новую философию , а именно: феноменологию Гуссерля, фундаментальную онтологию Хайдеггера, герменевтику Гадамера, французский постструктурализм и постмодернизм Фуко, Деррида и Лиотара, аналитическую философию Фреге и Рассела. В прошлом веке были созданы «Логико-философский трактат» и «Философские исследования» первого по-настоящему «лингвистического» философа Людвига Витгенштейна. В XX же веке жил и мыслил удивительный русский филолог и философ Михаил Михайлович Бахтин. XX век - это семиотика и структурализм, определившие развитие всех гуманитарных наук. XX век - это сплошная «междисциплинарность» и возникновение самых различных лингвистик: мета-, психо-, антропо-, социо-, этно-, нейро-, когнитивной, прикладной, вычислительной, математической; лингвистики универсалий, лингвистики текста и, наконец, лингвокультурологии и лингвосинергетики. Оформилось такое направление, как философия текста. Возникли теория межкультурной ком муникации и теория перевода. В результате произош ел концептуальный пересмотр природы сложнейших взаимоотношений

3«Мы не можем исключить себя из наблюдаемой картины. Мы - часть природы, и, когда мы изучаем природу, мы не можем не признавать факта, что природа изучает самое себя. Таким образом физика становится частью психологии или чем-то вроде этого».

«Реальность - Человек - Язык - Культура - Текст». Слово «текст» выделено и поставлено в конец этой сложной взаимосвязанной феноменологической системы с целью подчеркнуть его особое положение в гуманитарных науках XX века, именно ему, как говорил М.М. Бахтин, принадлежит роль своеобразного символа объединения «гуманитарных наук - наук о духе - филологических наук». Таким образом, можно дополнить уже сказанное: в гуманитарных науках произошел не просто лингвистический поворот, произошла «текстуализация» мира и сознания. В чем эта текстуализация выражается? Конечно, прежде всего в пересмотре соотношения текста и реальности, текста и культуры, текста и языка, текста и автора.

Согласно традиционному взгляду, текст и реальность - это суть разные вещи: текст имеет автора, и в нем отражается в той или иной форме фрагмент реальности, что представляется (как и ньютоновская механика) вполне рациональной точкой зрения, не противоречащей здравому смыслу. И наоборот, в современном понимании текст и реальность есть одно и то же. В отечественной науке такое «отождествление» текста и реальности отстаивает В. Руднев. В своих работах «Морфология реальности», «Прочь от реальности» он, опираясь в основном на исследования Ю М . Лотмана, Л. Витгенштейна, а также на три, как он пишет, эпистемологические завоевания науки и философии XX века - теорему о неполноте дедуктивных систем К. Геделя, принцип дополнительности Н. Бора, принцип неопределенности В. Гейзенберга, - утверждает, что текст и реальность «суть функциональные феномены, различающиеся не столько онтологически, сколько прагматически в зависимости от точки зрения субъекта» [Руднев 1996,9]. Это означает, что

один и тот ж е объект мож ет быть рассмотрен и как текст, и как реаль­ ность в зависимости, во-первы х, от того, в состоянии ли мы восприни­ мать объект как знак (то есть, в сущ ности, понятно ли нам его значе­ ние), и во-вторы х, хотим ли мы его воспринимать как знак. Это зави­ сит от обстоятельств и от наш ей доброй воли, во всяком случае, это проблема наш его выбора. И вот мы выбираем знаковы й аспект реаль­ ности, соверш енно, впрочем не настаивая, что этот аспект единствен­ ный. Н о для нас он, пожалуй, и единственны й, так как он нам интерес­ нее всего [Руднев, интернет-версия].

Таким образом, реальность определяется В. Рудневым «как знаковая система, состоящая из множества знаковых систем разного порядка, то есть настолько сложная знаковая система, что ее средние пользователи воспринимают ее как незнаковую». Эго цитата из его книги, название кото­ рой говорит само за себя - «Прочь от реальности» [Руднев 2000,180]. Следовательно,

Знак, текст, культура, семиотическая система, семиосфера, с одной стороны, и вещь, реальность, естественная система, природа, материя, с другой, - это одни и те же объекты, рассматриваемые с противопо­ ложных точек зрения [Руднев 2000,10].

Общей (универсальной) характеристикой физической реальности и текста, согласно «философии текста» Руднева, является время - семиотиче­ ское время, время текста и время физической реальности. Время (точнее, направление его движения) и является «демаркационной» линией, разделя­ ющей объекты физической реальности и тексты:

Семиотическое время, время текста, время культуры противополож­ ным образом отличается от времени физической реальности», т.к. «вещи движутся в положительном времени, тексты - в отрицательном [Руднев 1996,10].

Эта разнонаправленность семиотического и физического времени определяет энтропийность текста и предмета: энтропийность предмета уве­ личивается, а энтропийность текста уменьшается, при этом накапливается информация.

Объект как предмет физической реальности изменяется во времени от менее энтропийного состояния к более энтропийному, т.е. разрушает­ ся, объект как текст изменяется во времени от более энтропийного со­ стояния к менее энтропийному, т.е. созидается [Руднев 1996,12].

Отсюда следует, что чем старше становится текст, чем дальше во вре­ мени он передвигается, тем информативнее он становится, т.к. «он хранит в себе информацию о своих прежних потенциальных восприятиях». В каче­ стве примера В. Руднев приводит «Слово о полку Игореве»: «В определенном смысле мы знаем о нем больше, чем современники этого па­ мятника, так как он хранит все культурные слои его прочтений, обрастая огромным количеством комментариев»4 [Там же]. Что касается вопроса «умирания» текста, здесь В. Руднев, цитируя Р. Ингардена, подчеркивает,

"То же самое можно сказал» о самом классическом пушкинском тексте. С одной стороны, для современного читателя он содержит множество так называемых «беллетристических лакун», обусловленных коммуникативной и временной дистанциями между автором - Пушкиным —и нами, его сегодняшними читателями (Ю.А.Сорокин). Однако, как считают специалисты, в тексте романа содержится и то, что может быть понято только «из глубины веков». Так, в частности, Ю.М. Лотман полагает, что «читатель, уже знакомый с “Анной Карениной”, романами Тургенева и Гончарова, “Возмездием” Блока и “Поэмой без героя” Ахматовой, видит в “Евгении Онегине” потенциалы» скрытые смыслы, не доступные современникам автора» [Лотман 1983, 11].

что в границах создавшей его культуры текст не умирает благодаря своей «интенционапьности, сопричастности сознанию, его воспринимающему» [Руднев, там же]. Умирает он тогда, когда его перестают читать, а значит - и давать культуре новую информацию. В таком случае текст «детекстуализируется», т.е. перестает быть носителем и генератором новой информации, новых смыслов. Остаются только его экземпляры в виде ма­ териальных объектов, которые, если следовать логике автора, есть не что иное, как «умершие тексты»9.

Руднев называет еще одно важное отличие текста и материального объекта: последний «в пространственном смысле центростремителен, то есть ограничивается рамками своих очертаний», в то время как текст «центробсжен, он путем «тиражирования» стремится охватить как можно большее количество пространства»*6 [Руднев 1996,15-16].

В. Рудневу принадлежат слова, вынесенные нами в эпиграф ко всей работе, поскольку нельзя не согласиться с тем, что «философия XX века - это философия модальности», так как именно от субъекта, от его «модуса» зависит, считать действительность реальностью или иллюзией. Пользуясь категориями модальности, Руднев обосновывает относительность понятий реальности и истинности:

Вы утверждаете одно в индикативе, но на самом деле это только ваше предположение. Поэтомувсякий индикатив чреват конъюнктивом и наоборот. Поэтому неполнота знания должна компенсироваться дополни­ тельностью описания (Бор 1962) и - шире - стереоскопичностью видения (Лотман 1979). А для этого необходим диалог мевду сознаниями, между полушариями, между языками и культурами. Поэтому любое высказывание в индикативе чревато императивным призывом к высшему пониманию, ко­ торое все оценит, все простит. Модальный план меняется в зависимости от того, кто говорит, кто слушает и на кого направлено высказывание. Оцен­ ка поведения объекта зависит от самого субъекта (Гейзенберг 1987). Зна­ чение зависит от того, в каком конкретном случае оно употребляется (Вит­ генштейн 1994). Индикатив: я знаю, что дело обстоит так-то и так-то - есть лишь необходимость чего-то несомненного, чтобы, оттолкнувшись от этой квазииндикативной несомненности, начать сомневаться во всем остальном [Руднев 1996,39].

*Ср. с понятием «произведение-вещь», которым пользовался Я. Мукаржовский. Об этом см. в главе 6.

6Мысль о «захвате» пространства очень точно отражает роль перевода в мировой цивилизации, мировой культуре, т.к. перевод (а он практически никогда не бывает «разовым»), как никакой другой вид прочтения текста, влияет на жизнь текста в межкультурном пространстве, перевод и обеспечивает тексту интенсивное передвижение в этом пространстве, его завоевание.

Таким образом, введя понятие модальности (индикатива и конъюнкти­ ва), автор подходит к одному из постулатов постмодернизма: в мире знаков нет и не может быть «истины», единственного правильного прочтения тек­ ста. «Мир не познаваем», т.к. процесс смены модальности - индикатива (утверждения) и конъюнктива (сомнения) - бесконечен.

Итак, если поставить знак равенства между реальностью и текстом, то­ гда смело можно говорить, что мы живем не в мире материальных объектов, а в мире знаков, в «символической Вселенной». Хочется обра­ тить внимание на дату появления книги Руднева - 2000 год. Нельзя не почувствовать определенную символичность этой даты (рубеж веков, ру­ беж тысячелетий - и вполне «рубежный» призыв «Прочь от реальности!», который можно и продолжить: «Вперед, в мир знаков, мир текста!»).

Однако начало эры знаков нужно искать нс в XX веке. Так, согласно Жану Бодрийяру, эра знаков начинается с эпохой Возрождения, когда коды получают известную самостоятельность от референтов. Эта самостоятельность становится полной в XX веке. Согласно Бодрийяру, мы живем в мире моделей и симулякров (см. эпиграф к данной главе). Симулякр (от. лат. simulacrum - образ, подобие) - один из основных и популярных терминов постмодернизма, используемый Бодрийяром для того чтобы подчеркнуть «замену реального знаками реального». Знак, согласно Бодрийяру, проходит четыре стадии развития. «Первая - отражение некой глубинной реальности; вторая - маскировка и извращение этой реальности; третья - маскировка отсутствия всякой глубинной реальности; четвертая - утрата всякой связи с реальностью, переход из строя видимости в строй симуляцию) [Современная западная философия 1991, 44-45]. По-видимому, сейчас мы и переживаем четвертую стадию развития знака - окончательный разрыв с реальностью, переход в мир знаков, которые, утратив связь с реальностью, со своими референтами-обозначаемыми, потеряли свое «объективное» значение и превратились в «чистые» означающие7. Такую «судьбу» для знака предсказывал Льюис Кэрролл, вложив в уста своего знаменитого персонажа Humpty Dumpty следующую реплику: «When I use a word, it means just what I choose it to mean - neither more nor less» (Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше. - Перевод Н.Демуровой). Это уже близко по своей парадоксальности к квантовой («uncommon-sensy») теории.

Итак, можно сказать, произошел настоящий «коперниковский» поворот в понимании дихотомии «знак/реальность», «текст/реальность», давший исследователям новую парадигму, т.е. новую «модель постановки проблем и их решений» (Т. Кун). Выбор между текстом и реальностью, о котором говорит В. Руднев, сделан в пользу текста. Что привело к такому

Четвертая стадия развития « м и , т.е. его «освобождение» от обозначаемого, подробнее будет рассмотрена в параграфе, посвященном постмодернизму.