книги / Текст и перевод в зеркале современных философских парадигм

индивидуальным творцом своего произведения». Говоря о Пушкине, Вы­ готский замечает, что тот не был «единоличным автором» своей поэмы.

Он, как и всякий великий писатель, не изобрел сам способа писать стихами, рифмовать, строить сюжет определенным образом и т.п., но как и сказатель былины, оказался только распорядителем огромного наследства литературной традиции, в громадной степени зависимым от развития языка, стихотворной техники, традиционных сюжетов, тем, образов, приемов, композиции и т.д. [Выготский 1986,28].

Отсюда следует вывод: единственное, что может автор, - это выбирать те или иные элементы и варьировать их в контексте общепринятых шабло­ нов, а также переносить эти элементы из одной системы в другую. Вот он, «принцип калейдоскопа», который будет провозглашен постмодернистами:

Через призму интертекстуальносги мир предстает как огромный текст, в котором все когда-то уже было сказано, а новое возможно только по принципу калейдоскопа: смешение определенных элементов дает все новые комбинации [Ильин 2001,103].

Образ такого текста по-разному представляется теоретиками пост­ структурализма и постмодернизма. Так, для Р. Барта любой текст - это своеобразная «эхо-камера» (chambre d*echos), для М. Риффатерра - «ан­ самбль пресуппозиций других текстов», и поэтому «сама идея текстуальности неотделима от интертекстуальности и основана на ней» [Цит. по: Ильин 1996,341]. С точки зрения М. Прессе, интертекстуальность является составной частью культуры вообще, а в частности, она есть неотъ­ емлемый признак литературной деятельности: любая цитация, какой бы характер она ни носила, - а цитирование якобы всегда неизбежно, вне за­ висимости от воли и желания писателя, обязательно вводит его в сферу того культурного контекста, опутывает его той «сетью культуры», ускольз­ нуть от которой не властен никто (см. Ильин 1996).

Существуют различные толкования интертекстуальности (более и ме­ нее широкие, более и менее общие или частные). Приведем некоторые из них. Так, P.-А. дс Богранд и В.У. Дресслер в своем «Введении в лингвисти­ ку текста» (1981) определяют интертекстуальность как «взаимозависимость между порождением или рецепцией одного данно­ го текста и знанием участника коммуникации других текстов» [Цит. по: Ильин 1996, 227]. Они выводят из понятия самой «текстуальности» необходимость «изучения влияния интертекстуальности как средства контроля коммуникативной деятельности в целом» [Там же]. Следова­ тельно, текстуальность и интертекстуальность понимаются как

взаимообуславливающие друг друга феномены, что ведет в конечном счете к уничтожению понятия «текста» как четко выявляемой автоном­ ной данности, остается только ннтертекст.

Замена понятия «текст» на понятие «интертекст» декларирует, что все элементы, составляющие текстовый континуум, связаны между собой вну­ тренними межтекстовыми отношениями, разорвать которые не представляется возможным. Не случайно именно вопрос такого рода взаи­ модействия текстов стал одним из самых «притягательных» для исследователей. На сегодняшний день имеется уже далеко не одна класси­ фикация межтекстовых связей. Одной из них является пятичленная классификация, предложенная французским ученым Ж. Женеттом в его из­ вестной работе «Палимпсесты: Литература во второй степени» (1982). Он называет пять типов мсжтскстовых связей: 1) интертекстуальность как со­ присутствие в одном тексте двух или более текстов (цитата, аллюзия, плагиат и т. д.); 2) паратекстуальность как отношение текста к своему за­ главию, послесловию, эпиграфу и т. д.; 3) метатекстуальностъ как комментирующая и часто критическая ссылка на свой предтекст; 4) гипер­ текстуальность как осмеяние и пародирование одним текстом другого; 5) архитекстуальность, понимаемая как жанровая связь текстов. Эти основ­ ные классы интертекстуальности Женетт делит затем на многочисленные подклассы и типы и прослеживает их взаимосвязи.

Предлагаемая Ж. Женеттом классификация интертекстуальных связей представляется достаточно полной. Эго подчеркивает и наш отечествен­ ный исследователь Н .А . Ф атеева, автор книги «К онтрапункт интертекстуальности, или интертекст в мире текстов». Н.А. Фатеева, взяв за основу типологию интертекстуальных связей французского исследовате­ ля, создает свою классификацию, добавив к тем пяти связям, что называет Женетт, еще две: «Иные модели и случаи интертекстуальности» и «Поэти­ ческую парадигму». В свою очередь, Г. Денисова предлагает добавить в данную классификацию еще два типа интергекста: «интертексты-стереоти- пы» и «цитаты из “языка жизни”».

Аналогичную задачу —выявить конкретные формы литературной ин­ тертекстуальности (заимствование и переработка тем и сюжетов, явная и скрытая цитация, перевод, плагиат, аллюзия, парафраза, подражание, паро­ дия, инсценировка, экранизация, использование эпиграфов и т. д.) - поставили перед собой авторы сборника «Интертекстуальность: Формы и функции» (1985) немецкие исследователи У. Бройх, М. Пфистер и Б. Шульте-Мидделих. Их интересовала также проблема функционального значения интертекстуальности: с какой целью, для достижения какого эф­ фекта писатели обращаются к произведениям своих современников и предшественников. Таким образом, авторы сборника противопоставили интертекстуальность как литературный прием, сознательно используемый писателями, постструктуралистскому ее пониманию как фактора своеоб­

разного коллективного бессознательного, определяющего деятельность ху­ дожника вне зависимости от его воли и желания.

Итак, текстовое пространство, в котором мы живем, корректнее на­ звать интертекстуальным пространством, В основе этого понятия лежит идея о всеобщем многомерном пространстве Текста, в котором любое произведение возникает как отклик и реплика на другое высказывание. Эго значит, что любой текст обретает свою смысловую полноту не только благодаря своей референциальности, но и в силу своей взаимной соотне­ сенности, в силу того, что все тексты находится в общем интертекстовом пространстве. Отсюда и вывод: «Не существует ни одного высказывания вне его взаимодействия с другими высказываниями» [Косиков 2000,36].

Текст, соответственно, представляет сложное, многократное перепле­ тение множества разнородных кодов, дискурсов и голосов, и его не следует понимать как собрание «точечных» цитат из различных авторов, его нужно понимать как «пространство схождения всевозможных цита­ ций», как интертекст:

Текст-это память, в атмосферу которой независимо от своей воли по­ гружен каждый писатель: даже если ему не пришлось прочесть ни од­ ной книги, он все равно находится в окружении чужих дискурсов, ко­ торые он впитывает либо сознательно, либо бессознательно, и потому по самой своей природе любой текст одновременно является и произ­ ведением, и интертекстом [Косиков 2000,36-37].

Определение Текста как памяти перекликается с той идеей, которая содержится в словах Б. Гаспарова, взятых нами в качестве эпиграфа к дан­ ной главе. Совершенно очевидно, что понятие интертекстуальности непосредственно связано с бахтинским понятием «чужого слова», которое хранит наша память и «услужливо» предлагает нам его, когда мы думаем, говорим или пишем.

3.2. «Чужое слово», или вторичность как онтологическое свойство сознания и текста

Хорошо известно, что термин «интертекстуальность», который возник «из-под пера» Ю. Кристевой, на самом деле обязан своим рождением М.М. Бахтину. Именно М.М. Бахтин был первым, кто отметил определенную «вторичность» любого текста, высказывания, слова, его «впдетенность» в общую текстовую «цепь». Приведем несколько его суждений:

Каждое высказывание - это звено в очень сложно организованной цепи других высказываний [Бахтин 2000, 261].

Текст как своеобразная монада, отражающая в себе все тексты (в пре­ деле) данной смысловой сферы [Там же, 301].

Каждое высказывание полно отзвуков и отголосков других высказыва­ ний, с которыми оно связано общностью речевого общения [Там же].

Высказывание наполнено диалогическими обертонами, без которых нельзя понять стиль высказывания. Ведь и самая мысль наша - и фи­ лософская, н научная, и художественная - рождается и формируется в процессе взаимодействия и борьбы с чужими мыслями, и это не может не найти своего отражения и в формах словесного выражения нашей мысли [Там же, 289]26.

Предмет речи говорящего, каков бы ни был этот предмет, не впервые становится предметом речи в данном высказывании, и данный говорящий не первый говорит о нем. Предмет, так сказать, уже оговорен, оспорен, освещен и оценен по-разному, на нем скрещиваются, сходятся и расходятся разные точки зрения, мировоззрения, направления. Говорящий - это не библейский Адам, имеющий дело только с девственными, еще не названными предметами, впервые дающий им имена [Там же, 290].

Ведь всякое конкретное слово (высказывание) находит тот предмет, на который оно направлено, всегда, так сказать уже оговоренным, оспоренным, оцененным, окутанным затемняющею его дымкою или, напротив, светом уже сказанных чужих слов о нем. Он опутан и про­ низан общими мыслями, точками зрения, чужими оценками, акцента­ ми [Бахтин 1979,89].

П одчеркивая ж е «оговорен ность» каж дого слова, Б ахтин писал:

“Мысль М.М. Бахтина о диалогичности вылилась в исследовании М. Новиковой в следующее метафорическое высказывание: тексты «безумолчно переговариваются между собой, так что всякий текст - это не монолог, а диалог: с современниками и потомками, с единокровными и иноплеменными, с друзьями и врагами, с вековыми авторитетами “своей” или “чужой” культуры и ее минутными идолами» [Новикова 1990,46]

Основной заслугой русского мыслителя она считает то, что он впер­ вые предложил взамен статического членения текстов «такую модель, в которой литературная структура не наличествует, но вырабатывается по отношению к другой структуре». Эго возможно, считает Кристева, только в том случае, если «литературное слово» рассматривается не как некая точка (устойчивый смысл), но как «место пересечения текстовых плоскостей, как диалог различных видов письма - самого писателя, получателя (или персо­ нажа) и, наконец, письма, образованного нынешним или предшествующим контекстом» (курсив автора) [Там же, 428].

Далее Кристева отмечает бахтинскую включенность текста в жизнь истории и общества, также рассматриваемых как тексты, «которые писа­ тель читает и, переписывая их, к ним подключается». Благодаря этому, диахрония превращается в синхронию.

Анализируя бахтинскую концепцию слова, его статуса, французская исследовательница особо подчеркивает его «пространственность», она на­ зывает это «пространственной концепцией поэтического функционирования языка». Также Кристева выделяет три измерения тек­ стового пространства: субъект письма, получатель и внеположные им

тексты. Все названные «инстанцию) пребывают в состоянии диалога. Ста­ тус слова в таком случае определяется и горизонтально (оно принадлежит

исубъекту письма, и его получателю), и вертикально (слово в тексте ори­ ентировано по отношению к совокупности других литературных текстов - более ранних и современных). При этом получатель есть также дискурс,

ион оказывается включенным в дискурс текста.

Он (читатель - Н.Н.), стало быть, сливается с тем другим текстом, по отношению к которому писатель пишет свой собственный текст, так что горизонтальная ось (субъект - получатель) и вертикальная ось (текст - контекст) в конце концов совпадают, обнаруживая главное: всякое слово (текст) есть такое пересечение двух слов (текстов), где можно прочесть по меньшей мере еще одно слово (текст) (выд. наше - Н.Н.) [Кристева 2000,429].

Открытие, которое сделал Бахтин в области теории литературы, по мнению Кристевой, заключается в том, что его идеи о «чужом слове» при­ вели к возможности утверждать, что

любой текст строится как мозаика цитат, любой текст есть продукт впитывания и трансформации какого-нибудь другого текста, тем са­ мым на место понятия интерсубьективности встает понятие интертек­ стуальности, и оказывается, что поэтический язык поддается как ми­ нимум двойному прочтению [Кристева 2000,429].

Есть еще одна сторона проблемы, связанной с «глобальной текстуализацией» и с интертекстуальностью как неизбежным ее следствием. Эго проблема «автор и язык», их сложные взаимоотношения. Это проблема власти дм га над человеком. Эго вопрос нашего «авторства». Данный во­ прос всегда занимал как лингвистов, так и философов. Явился он ключевым и для постструктуралистов, особенно для Р. Барта. В своей «Лекции» он со свойственной ему эмоциональностью и образностью так представляет отношения пишущего/говорящего с языком:

Языковая деятельность подобна законодательной деятельности, а язык является ее кодом. Мы не замечаем власти, таящейся в языке, потому что забываем, что языкэто средство классификации и что всякая клас­ сификация есть способ подавления: латинское слово ordo имеет два зна­ чения: «порядок» и «угроза». Как показал Якобсон, любой естественный язык определяется не столько тем, что он позволяет говорящему ска­ зать, сколько тем, что он понуждает его сказать. <...> весь язык цели­ ком есть общеобязательная форма принуждения [Барт, 1994,548].

Таким образом, Р. Барт считает язык средством «понуждения», не под­ чиниться которому очень трудно, и, рассуждая о «письме» и его свободе, он отмечает, что человек неизбежно превращается в «пленника чужих и даже собственных слов» [Барт 2001, 334]. Мысль о «пленении» говорящего/пишущего звучит у него более чем категорично:

Язык, как перформация всякой языковой деятельности, не реакционен и не прогрессивен; это обыкновенный фашист, ибо сущность фашизма не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить нечто. <...> В нем (языке - Н. Н.) с неотвратимостью возникают два полюса: полюс ав­ торитарного утверждения и полюс стадной тяги к повторению. <...> зна­ ки, образующие язык, существуют лишь постольку, поскольку они подда­ ются распознаванию, иными словами, поскольку они повторяются; знак несамостоятелен, стаден; в каждом знаке дремлет одно и то же чудовище, имя которому - стереотип: я способен заговорить лишь в том случае, если начинаю подбирать то, что рассеяно в языке. И едва только сверша­ ется акт говорения, оба полюса соединяются во мне: я становлюсь госпо­ дином и рабом одновременно (выд. наше - Н.Н.) [Барт 1994,548].

Итак, исходя из тех положений о Тексте, которые были изложены выше, мы можем говорить только об условном, относительном авторстве любого текста, об условной оригинальности, самостоятельности каждого отдельно взятого текста, каждого слова: «Слова не прозрачны, и говоря­ щий субъект не является полновластным хозяином своей речи. Всегда есть слова, предшествующие тому, что мы говорим, и то, что мы говорим, все­

гда пронизано словами других». Данное высказывание взято из книги «Квадратура смысла», которая нами уже упоминалась. Эго та мысль, кото­ рая, по мнению составителя сборника Ю.С. Степанова, отражает главную идею всех текстов, помещенных под данной обложкой. А это тексты, по­ священные анализу дискурса.

Такая прониэанность наших слов словами других, отсутствие у нас права хозяина своей речи, оказывается тесно связанным с понятием вторичности. При этом можно говорить об интертекстуальности и вторичности применительно и к тексту, и к сознанию. Ниже мы рассмот­ рим вторичность как онтологическое свойство современного текста.

3.3.Текст: диалектика первичности и вторичности

XX век весь и особенно его конец, без сомнения, может быть назван той эпохой, про которую И. Ильин сказал: «В определенные эпохи именно вторичность оказывается наиболее характерной чертой сознания, той роковой печатью, что наложена на его лик и неизбежно отмечает все его мысли и дела» [Ильин 1996, 51].

Внаше время вторичность является не только «роковой печатью», но и одним из ключевых концептов гуманитарной мысли, в первую очередь, конечно, постмодернистской. В постмодернизме, как мы увидели, «вторич­ ность», или «культурная опосредованность», является одним из главных принципов. Базируется этот принцип, как известно, на простой идее, что все уже было когда-то кем-то произнесено или написано. Думается, что за­ мечание С. Аверинцева о том, что «мы живем в эпоху, когда все слова уже сказаны», очень точно передает ощущение большинства из тех, кто начина­ ет «говорить» или «писать». Следовательно, все, что пишется или говорится, является в той или иной степени вторичным. На эту «оговоренность» слов, вторичность высказываний указывал, как известно, еще

М.М.Бахтин, остроумно отмечая, что одному Адаму была дана возмож­ ность создать что-то абсолютно «первичное»:

Только мифический Адам, подошедший с первым словом к еще не огово­ ренному девственному миру, одинокий Адам мог действительно до конца избежать этой диалогической взаимоориентации с чужим словом о пред­ мете: конкретному историческому слову это не дано ... (Бахтин 1979,89].

Высказывания И. Ильина, С. Аверинцева и М. Бахтина, а также ранее приводимые высказывания тех, чьи имена символизируют философию пост­ модерна, ведут нас к неизбежному заключению: первичность как текстовая категория является относительной. В определенной степени все тексты можно считать и первичными, и вторичными одновременно. Характерно в этом смысле утверждение одного из современных теоретиков перевода О. Паза:

И опять хочется сказать, что цитатностъ, аллюзии различного рода, пре­ цедентные феномены - все это возникло «не вдруг» и не сейчас. Пушкинский «Евгений Онегин» - это интертекст, где почти каждая строчка (начиная с первой) являет собой отклик на «чужое слово». Это все рождает лакуны и множественность интерпретаций. «Фауст», «Гамлет», «Ромео и Джульетта» и другие великие произведения суть варианты какого-то прото­ текста, своего рода «палимпсесты», хранящие в себе следы других текстов.

Согласно Ж. Деррида, «живого настоящего» как такового не суще­ ствует: прошлое оставляет на нем свой след, а будущее - набросок своих очертаний. Следовательно, настоящее не равно самому себе, не совпадает с самим собой. Оно затронуто тем самым «различием» и «отсрочкой» (diffferance), о которых мы уже говорили.

В самом деле, ведь первое может быть «первым» только потому, что за ним следует второе: именно «второе» своим запаздыванием создает возможность «первого». Значит, начальное несамотождественно: изначальны повтор, копия, след, «грамма» и т.д. Возникает своеобразное движение дополнения и замещения, внешне чем-то напоминающее диалектику: дополнение нс добавляется извне к самодостаточной целостности, но присоединяется к тому, что уже испытало нехватку: только потому, что целое не есть целое, к нему вообще что-либо может добавляться. <.. .> Текст - это само воплощение принципа гетерономности, «разнозакония», отсутствия единого направляющего принципа: это образование, на теле которого видны следы многих «прививок», знаки «включенности» в этот текст текстов, не сводимых ни к какому синтезу [Современная западная... 1991,90].

Рассматривая категорию вгоричности, нельзя не заметить, как мы уже говорили, ее родство, общий генетический источник с явлением интертек­ стуальности, о котором речь шла выше. Даже, наверное, можно сказать, что интертекстуальность и порождает вторичность текста и сознания. Точнее, «чужое слово» порождает и то, и другое.

Итак, как нам кажется, изложенного достаточно, чтобы признать (пусть и парадоксальную еще для массового сознания) идею о вгоричности как универсальном свойстве всех текстов. Однако утверждая это, мы ни в коей мере не хотим отказать авторам в оригинальности, первичности их текстов. А.Н. Веселовский, который своей теорией «миграции сюжетов» заложил основу интертекстуальных исследований, подчеркивал: поэт, ис­ пользуя старые сюжеты и образы, обогащает их новой интенсивностью, новыми смыслами. Таким образом, вторичность его творчества заключает­ ся в том, что он пользуется «готовым набором» мотивов и сюжетов, а первичность (оригинальность) проявляется в том, как он эти готовые моти­ вы и сюжеты развивает, как он их комбинирует [Веселовский 1989].