книги / Экономическая социология переходной России. Люди и реформы

Исторические корни нынешних болезней экономики

В данном разделе я рассмотрю те исторические факторы, от которых в немалой мере зависят особенности перехо­ да России к рынку. Для этого обращусь к советскому эта­ пу развития страны: охарактеризую то, что называлось “социальными проблемами экономики СССР” (гл. IV, V и VI).

Но прежде чем писать об этих проблемах, проанализи­ рую то, что можно назвать идейным наследием России, — те идейные предпосылки, которые повлияли на экономиче­ ское сознание нынешнего российского человека.

Как уже отмечалось, корни социальных трудностей и проблем перехода России к рынку в 90-е годы лежат не только в экономической политике последних лет, но и в ис­ торическом прошлом страны. И прежде всего в эпохе

СССР. Хотя СССР нет, те институты управления экономи­ кой, те стереотипы поведения и сознания людей, которые были в СССР, не исчезли, а продолжают жить в людях постсоветской России, осваивающих рыночные условия. Более того, многие экономисты считают, что все дефекты рыночных реформ и постсоветской экономики объясняют­ ся дефектами той модели экономики, которая была в

СССР.

Если говорить о социальном наследии, то у нынешней России их не одно, а два: кроме советского имеется еще и “досоветское”, дореволюционное. Поэтому разговор об ис­ торических предпосылках логично начать с него.

Социальное “наследование” прошлого, его “перенос” в будущее называют социальной памятью. Поэтому, желая разобраться в корнях нынешних российских проблем, я вы­ нуждена начать с выяснения того, что такое социальная па­ мять.

Социальное наследие современной России

§ 10. Роль социальной памяти в экономике

Социальная память — это тот самый глубокий феномен об­ щественного сознания, от которого в огромной мере зави­ сит наблюдаемое сегодня поведение жителей страны. Одна­ ко в отличие от многих других феноменов сознания (на­ пример, от оценок текущих условий жизни) социальная па­ мять не лежит на поверхности. Возьмем такой феномен, как мнение людей о тех или иных политиках: о нем можно спросить напрямую (например: “Нравится ли вам президент Ельцин?”) и получить конкретный ответ: “да” или “нет”. О существовании же социальной памяти большинство людей даже и не подозревают, а прямыми расспросами о ней ни­ чего не узнаешь. Влияние же ее на развитие российского общества, особенно после распада СССР, чрезвычайно ве­

лико [1; 2].

Если говорить о социальной памяти как объекте научно­ го анализа, то хотя интерес к нему в социологии явно есть, прямых исследований этой проблемы, если они и есть, не­ много. Причем исследователи чаще всего пользуются не по­ нятием “социальная память”, а понятиями “традиция”, “мо­ дернизация”, “социокультурная динамика” [3]. Еще чаще проблемы социальной памяти поднимаются при анализе тех или иных феноменов прошлого. Например, в последние годы социологи и экономисты обращаются к “корням” рос­ сийского предпринимательства, политического сознания, к корням нынешнего этапа социальной динамики [4; 5].

Социальная память — это абстрактное понятие, предмет многих философских концепций. Но обращение к этому понятию в данной книге имеет особую цель — автор хочет ответить на конкретный вопрос: какую роль сыграла соци­ альная память в переходе от советского общества, сущест­ вовавшего в России в 1917—1991 гг., к постсоветскому, ко­ торое начало возникать после распада СССР?

Для ответа на этот вопрос надо погрузиться в ту кон­ кретную ситуацию, которая сложилась в России в тот пе­ риод, когда СССР уже развалился, либерализация эконо­ мики начата, но полноценной рыночной экономики и ры­ ночной культуры еще не было. Этот период называют “пе­ реходным”. Подробнее я буду писать о нем в гл. XI. Здесь же достаточно сказать, что в переходные периоды истории стран роль социальной памяти намного усиливается и ста-

новится ощутимой: новый социальный опыт еще слаб, а па­ мять о прошлом опыте, о прошлом обществе и жизни в нем еще жива.

Существо феномена “социальная память” отчетливо про­ явилось на этапе перехода к рынку — в 90-е годы. На са­ мых первых этапах экономическая реформа в России столкнулась с наследием СССР. В свое время само это на­ следие сформировалось буквально по поговорке “За что боролись — на то и напоролись”. Действительно, ведь бо­ ролись за трудовую дисциплину и исполнительность “ни­ зов”, а сформировали безынициативного работника, мента­ литет которого не способствует рыночной активности. За­ нимались социальным планированием, создавали комплекс социальных благ на предприятиях — а сформировали иж­ дивенчество. Так что все социальные трудности, которые стали явственно проявляться в самом начале реформы, еще на ее горбачевском этапе, не были случайными. Они были наследием советской экономики.

Но какова природа этого наследия? Что именно унасле­ довала начавшая реформироваться российская экономика от прошлой, советской? И каков механизм этого наследо­ вания? И почему реформаторы 90-х годов не смогли вос­ пользоваться тем богатым опытом, который был в дорево­ люционной России? Чтобы ответить на эти вопросы, надо детальнее разобраться в том, что такое социальная память в экономике.

Это тот социальный опыт (знания, умения, способы вза­ имодействий с людьми, соприкосновения с властью и т.д.), который усваивается людьми, участвующими в экономиче­ ских процессах, и передается от них к их детям, от детей

— к внукам, от них — к правнукам и т.д., вплоть до ныне живущих поколений. Усвоенный предками и переданный современному поколению социальный опыт реализуется в их сегодняшнем экономическом сознании и поведении. На­ пример, сегодняшнее отношение колхозников к созданию частного фермерского хозяйства в огромной мере опреде­ ляется социальной памятью о коллективизации и об огра­ ничениях на развитие личных подсобных хозяйств, которые были в СССР в 50—70-е годы. Сегодняшнее отношение на­ селения России к новым политическим структурам тоже в немалой мере определяется тем отношением к власти, ко­ торое сформировалось в СССР и было одной из устойчи­ вых советских традиций — традицией недоверия, стремле­ нием держаться как можно дальше от нее.

В принципе, социальная память — это механизм удержа­ ния всего ценного, способного усиливать и обогащать об­

щество. При нормальной работе этого механизма экономи­ ка может развиваться успешно. Деформация же механизма социальной памяти неизбежно тормозит ее развитие. Исто­ рия советской экономики и опыт ее реформирования в 60-е, 80-е и 90-е годы дают тому яркие примеры.

§11. Два социальных наследия

упостсоветской России — дореволюционное и советское

Если с учетом социальной памяти взглянуть на сегодняш­ нюю ситуацию, то увидим, что на переход к рынку влияют два вида социальной памяти: 1) социальный опыт дорево­ люционной России и 2) социальный опыт советской исто­ рии. С учетом этого логично считать, что будущее россий­ ской экономики зависит от того, какой социальный опыт “переборет” — наследие капиталистической России или на­ следие экономики и общества эпохи СССР.

Эти “две России” характеризовались разными моделями экономического поведения. Например, в дореволюционной экономике существовало экономическое поведение купцов и капиталистов, что не имело места в советской. Но совет­ ская экономика обладала такой моделью поведения, как со­ циалистическое соревнование, чего не было до 1917 г.

К началу рыночных процессов в социальной памяти рос­ сийского общества сохранились эти разные виды моделей, связанные и с капиталистической, и с социалистической экономикой. Поэтому экономика России сохраняет воз­ можность развития в этих двух направлениях. Из этого яс­ но, что социальная память — это механизм, который, со­ храняя È “теле” общества имевшиеся в прошлом модели экономического поведения, создает возможность разных вариантов развития.

Носители социальной памяти весьма разнообразны. Это живые люди с их физической памятью, с теми навыками и умениями, с тем социальным опытом, которые они сохра­ няют на протяжении всей жизни. Это образы, представле­ ния, которые переданы от уходящих поколений к новым: рассказы о пережитых событиях, воспоминания их совре­ менников, подкрепленные письмами, фотографиями, лич­ ными документами и пр. Это официальные документы: ма­ териалы прессы, решения политических и иных органов уп­ равления, данные статистики, официальная переписка и пр.

Первые годы перехода России к рынку ярко продемон­ стрировали, как действует механизм социальной памяти. Принятие правительством Ельцина курса на рыночную эко­

номику в условиях гласности привело к огромному вспле­ ску интереса к дореволюционной экономике — ее субъек­ там (купцам, капиталистам, крестьянам, инженерам и др.), традициям, организациям. В Москве, в ряде областных цен­ тров начали возрождаться дворянские собрания, купече­ ские клубы. В Россию начали приезжать предприниматели

— потомки дореволюционных банкиров, капиталистов, фа­ брикантов, купцов. Так, в апреле 1994 г. произошло возвра­ щение в Россию старейшей банковской династии англий­ ского Дома Ротшильдов, которых привлек Русский нацио­ нальный банк, выступивший с интересным проектом на рос­ сийском рынке ценных бумаг. Это было первым возвраще­ нием Ротшильдов в Россию после 1917 г., где до революции все три ветви Дома (британская, французская и герман­ ская) участвовали в крупнейших финансовых и промышлен­ ных проектах [6]. Возник серьезный интерес к традициям русского предпринимательства и крестьянства, к традици­ онным для России отраслям производства, к национальным промыслам, к меценатству, благотворительности [7].

Однако и по сей день знаний обо всем этом немного. Ведь на протяжении всей истории СССР социальный опыт дореволюционной российской экономики тщательно скры­ вался. Характер же экономики, тот уровень, который был достигнут Россией к моменту революции 1917 г., в офици­ альной идеологии, в исторической литературе рисовался ложно. Это делалось для сокрытия того факта, что до ре­ волюции российская экономика не только шла вверх, но и имела большой потенциал для развития. Идеологический аппарат ЦК КПСС тщательно скрывал это, поскольку важ­ нейшей составляющей концепции коммунизма была кон­ цепция экономической отсталости России до 1917 г. Обос­ нованию этой концепции посвящена огромная литература. Она писалась под давлением господствующей идеологии и жесткой цензуры и преследовала одну цель: внедрить в массовое сознание, что до 1917 г. трудящиеся России жили в нищей стране и сами были нищими. Что только револю­ ция 1917 г. дала народу мир, землю, свободу. Поэтому и в 90-е годы исследования, где рассматривается историческое наследие экономического развития России, буквально еди­ ничны.

После 1985 г., в обстановке гласности и резкого ослаб­ ления цензуры, эта концепция была дезавуирована и до­ вольно быстро исчезла, перестала существовать. В этот пе­ риод начали широко публиковаться и осмысляться труды ученых и политиков, имена которых были связаны с эконо­ мическими процессами в дореволюционной России, — Сто­

лыпина, Чаянова, Бухарина, Богданова и др. [8; 9; 10; 11]. Все это способствовало оживлению социальной памяти в экономике.

Однако в процессе революции 1917 г. и связанных с ней событий Россия утратила то богатое социальное наследие, которое она накопила к 1917 г. Охарактеризовать это на­ следие сколько-нибудь полно в рамках данной книги невоз­ можно, требуется специальное исследование. Поэтому от­ мечу лишь некоторые штрихи, позволяющие хоть немного ощутить ту культурную атмосферу, которая царила в сфе­ рах общества, так или иначе связанных с экономикой. Од­ на из них — подготовка кадров. Начнем с системы образо­ вания.

Говоря о “старом российском интеллигенте”, прежде всего имели в виду его широкую и глубокую образован­ ность. В гимназиях преподавали древние языки (латынь и древнегреческий), логику, психологию, политическую эко­ номию, философию, теорию словесности, коммерческие на­ уки. Например, вспоминая о своей молодости, С.Г. Струмилин писал, что поступить в университет, не зная древних языков, было невозможно [12]. В 1913—1914 гг. в стране насчитывалось 200 коммерческих училищ, в которых гото­ вили деловых людей [13]. Послереволюционная система об­ разования взяла курс на всеобщую грамотность, но утрати­ ла энциклопедичность, широту и глубину знаний. Болез­ ненно ощущалась и потеря в России коммерческого обра­ зования, утрата ориентации на подготовку экономически мыслящих деловых людей.

Благоприятные перемены, связанные с именем П.А. Сто­ лыпина, происходили в сельском хозяйстве страны. По его реформам каждый домохозяин получал право выйти из об­ щины со своим наделом земли и мог требовать закрепления надела в личную собственность, сведения своих земель в цельный участок — хутор или отруб. Крестьянин, который владел наделом, превышавшим душевую норму, мог выку­ пить его у общины по ценам, в несколько раз ниже рыноч­ ных. С 1907 по 1916 г. из общин вышло более 2 млн. домо­ хозяев, в личную собственность было передано 14,1% всех надельных земель. Удельный вес дворянского землевладе­ ния в общем земельном фонде снижался: в 1877—1905 гг. в европейской России его доля снизилась на 30% [14].

По состоянию на 1913—1914 гг., по абсолютным разме­ рам годового прироста и удельному весу в сумме Прироста стоимости имущества основных отраслей производства и обращения российская промышленность намного опережа­ ла сельское хозяйство. И это при известном преобладании

доли сельскохозяйственного населения, которое согласно переписи 1897 г. превышало 77% населения страны, тогда как торгово-промышленное составляло 17%.

В течение первого десятилетия XX в. усилилась эконо­ мическая миграция многих слоев населения. Так, шло пере­ селение крестьян из европейской части страны (где остава­ лось мало свободных земель) в Сибирь, Среднюю Азию, Казахстан, на Алтай. В 1906—1910 гг. в эти районы пересе­ лилось свыше 2,5 млн. человек (почти в 1,5 раза больше, чем за предыдущие 230 лет) [15]. Столыпинские “целинники” осваивали девственные земли, строили основательные укра­ инские, русские, немецкие поселения, некоторые из кото­ рых и доныне частично сохранили свой национальный ко­ лорит.

ВРоссии была развита благотворительность. В 1896 г. в России было 1404 благотворительных общества и 3555 раз­ личных благотворительных учреждений, причем большая их часть была основана во второй половине XIX в. Это бога­ дельни, дома трудолюбия, ночлежные дома, дешевые столо­ вые и квартиры, детские приюты, народные читальни и лечеб­ ницы. Значительную часть средств этих учреждений состав­ ляли благотворительные капиталы и пожертвования [16].

Впредреволюционные годы быстро развивалось изда­ тельское дело, в особенности выпуск научных и специаль­ ных изданий по всем отраслям знаний. В 1913 г. в России только на русском языке вышло более 106 млн. экземпля­ ров книг, издавались 974 газеты и 1263 журнала [17]. Изда­ нием книг, журналов и газет в то время занимались купцы, аристократы, фабриканты-миллионеры, люди самых раз­ личных убеждений. Яркой фигурой был Иван Сытин, печа­ тавший самые дешевые издания собраний сочинений Пуш­ кина, Гоголя, Толстого, Чехова и других русских класси­ ков, выпустивший популярные Народную, Детскую и Воен­ ную энциклопедии. После 1917 г. традиции инициативного

просветительства и меценатства в России были полностью утрачены.

Впечатляющие успехи предреволюционной России не должны, однако, заслонять тот факт, что революция 1917 г. все же совершилась. Она отнюдь не была “исторической случайностью”. Большую роль здесь сыграла позиция, кото­ рую занимала интеллигенция. “Русские умудрялись быть со­ циалистами при крепостном праве и самодержавии” [18]. “Манифест Коммунистической партии” был переведен на русский язык уже в 1860 г. Но помимо этого “субъективно­ го фактора” существовали и вполне объективные причины революционного кризиса. Прежде всего это структурные

диспропорции в экономическом развитии. Россия была страной, сочетавшей зрелые капиталистические формы хо­ зяйствования с остатками докапиталистических отношений, что, как известно, было замечено и использовано на прак­ тике В.И. Лениным. Столыпинская аграрная реформа не бы­ ла завершена. Разрушение общины в условиях идеологии “архаического аграрного коммунизма” стимулировало ради­ кализм. Мучительно стоял вопрос о политической реформе. Дореволюционный аппарат власти был малоподвижен и “забюрокрачен”. По оценке историков, этот аппарат страдал многими бюрократическими болезнями (которыми были по­ ражены потом и партийно-советские органы) — волокитой, формализмом, злоупотреблениями чиновников, взяточниче­ ством, волюнтаризмом, верой в безграничные возможности власти и в силу приказа [19].

И наконец, может быть, решающим в этих условиях ока­ залось то, что в русском обществе отсутствовала консоли­ дация, а интеллигенция была чересчур романтична, непра­ ктична и непоследовательна. Этому не противоречит тот факт, что русская интеллигенция была уникальным явлени­ ем. Одним из самых грандиозных и героических движений интеллигенции было “хождение в народ” нескольких тысяч юношей и девушек в 70-е годы [20]. Тем горше звучит итог, подведенный в преддверии революции той же интеллиген­ цией, когда традиционная установка на служение народу переосмысливалась как беспочвенность и отщепенство. Н.А. Бердяев осуждающе писал: “Бороться с самодержави­ ем и служить народу для русской интеллигенции было бла­ го, которое становилось выше вселенской истины и добра” [21]. П.Б. Струве определял идейную форму русской интел­ лигенции как отщепенство, отчуждение от государства и враждебность к нему, вылившиеся в анархизм и русский революционный радикализм в разных его видах [22].

Судя по анализу русской культуры, сделанному ее веду­ щими представителями начала XX в., в ней довольно слабы были ценности экономического успеха и профессионализ­ ма. Как заметил Бердяев, «у русских отсутствуют буржу­ азные добродетели, именно добродетели, столь ценимые Западной Европой. Слова “буржуа”, “буржуазный” в Рос­ сии носили порицательный характер, в то время как на За­ паде эти слова означали почтенное общественное положе­ ние» [23]. Симптоматична реплика одного из участников булгаковского диалога “На пиру богов” в 1918 г.: «Пресло­ вутая эта интеллигенция есть одно несчастье для России и совершенно ей не нужна. Нам нужны знающие профессио­ налы, образованные специалисты, а не эти непризнанные

спасители мира, которые всюду поднимают шумиху, но ча­ сто бывают никуда не годны в работе. Вот для них нет бо­ лее презрительного названия, как “бюрократия”. А есть ли у нас более дисциплинированная, ответственная, работо­ способная группа образованных деятелей, нежели эта са­ мая бюрократия?» [24].

Чтобы в полной мере оценить эти слова, нужно вспом­ нить, что государственная бюрократия была традиционным врагом интеллигенции. Антибуржуазной направленности культуры вполне соответствовало почти полное отсутствие среднего сословия. Ф.А. Степун пишет, что “многое в рус­ ской революции объясняется тем, что среднесословный буржуа появился в России как чужеродный элемент, кото­ рый под враждебными взглядами разоряющегося дворянст­ ва и экономически неустроенного мужика должен был со­ здавать свой собственный мир” [25]. Ссылаясь на воспоми­ нания графа Витте, одного из значительнейших русских по­ литиков XX столетия, Степун приводит доказательство то­ го, что в России еще не существовало классово сознатель­ ной буржуазии. Назначенный, несмотря на протесты дво- рян-помещиков, считавших его односторонним защитником финансового капитала, в 1892 г. на пост министра финан­ сов, граф Витте принялся создавать класс буржуазии, не­ обходимый ему для проведения в жизнь намеченных пла­ нов. В 1903 г. он писал русскому биржевому комитету: “По­ старайтесь чаще встречаться. Сделайте собственный орган печати. Попытайтесь оказать влияние на общественное мнение. Заведите постоянную канцелярию или иное учреж­ дение, которым вы будете спаяны между собой” [25]. Ин­ тересно, что позднее в партии кадетов были представлены в основном академические круги, а не промышленники и представители крупных капиталов [26].

Что касается экономической культуры основной части населения, то известный знаток русского крестьянства А.Н. Энгельгардт считал, что под влиянием крепостного права в Росси** сложился способ работы, называемой “ра­ ботой на барина”, т.е. работой безучастной, равнодушной, лишь ради жалованья. Этот способ работы, по мнению Эн­ гельгардта, быА распространен даже среди высокообразо­ ванных людейКрестьян Энгельгардт считал “самыми крайними собственниками”, ни один из которых “не посту­ пится ни одной копейкой, ни одним клочком сена”. “Сде­ лать что-нибудь сообща, огульно, как говорят крестьяне, сделать так, что работу каждого нельзя учесть в отдельно­ сти, противно крестьянам, — писал он, — на такое обще­ ние в деле, по крайней мере, при настоящей степени их

развития, они не пойдут” [27]. И в то же время “наш ра­ ботник не ленив, если хозяин понимает работу, знает, что можно требовать, умеет, когда нужно, возбудить энергию и не требует постоянно сверхчеловеческих усилий...”. Правда, оговаривается Энгельгардт, “наш работник не мо­ жет, как немец, равномерно работать ежедневно в течение года — он работает порывами, что объясняется природны­ ми условиями России, под влиянием которых сложился и характер нашего рабочего, который... при случае, когда требуется, может сделать неимоверную работу” [27]. Та­ ким образом, главные, по Энгельгардту, черты работника

— это индивидуализм, сочетающийся с сильной хозяйской ориентацией, большой трудовой потенциал; чувствитель­ ность к организации труда, установка на зависимость от “барина”, работа в меру внешней необходимости. Эти чер­ ты вполне узнаваемы и в сегодняшнем работнике.

Говоря о культурном фоне, на котором формировалась российская экономика, нельзя не упомянуть о состоянии нравственности и господствовавших тогда духовных устре­ млениях. Приведем слова, схватившие суть русского пони­ мания нравственности. «В России, по крайней мере в ста­ рой России, было нечто, чего может быть уже нигде на све­ те нет: ощущение очень большой свободы, не политической, конечно, не охраняемой законом, государством, а совсем иной, происходящей от тайной уверенности в том, что ка­ ждый твой поступок твои ближние будут судить “по чело­ вечеству”, исходя из общего ощущения тебя как человека, а не из соответствия или несоответствия твоего поступка закону, приличию, категорическому императиву, тому или иному формально установленному правилу» [28].

Но, как уже говорилось, Россия шла к революции. Пред­ ставители радикального течения русской культуры говори­ ли о “созидательной силе разрушения” и допускали целесо­ образность насилия, лжи и убийств во имя благородных це­ лей [29]. Позднее это стало нормой революционной прак­ тики. В результате этого в огне революции погиб почти весь тонкий слой культуры русской интеллигенции. Ценно­ сти и нормы прошлого были истреблены вместе с их носи­ телями. Поэтому в советской экономической культуре глу­ бокая естественная связь с многовековыми традициями, с историей оказалась нарушенной.

Такова лишь незначительная часть того, что можно на­ звать “социальным контекстом” дореволюционной россий­ ской экономики. Я охарактеризовала лишь некоторые штрихи той социальной и духовной атмосферы, которая ее